Андрей стоял, не двигаясь, глядя, как землю кидают на доски. Тупой стук — один за другим. Он не плакал. Он давно разучился это делать. Просто стоял, мокрый от снега, и слушал, как закрывается навсегда история его отца. Его ужасного, страшного отца.

Людей вокруг было немного. Несколько соседей, пара дальних родственников, какие-то старухи с платками на головах. Все молчали. Даже батюшка, читавший отпевание, казался уставшим и равнодушным. Это были похороны не любимого человека, а страшной тени, оставившей после себя пустоту, злобу и страх.

Андрей не чувствовал ни горя, ни освобождения. Только странную, вязкую усталость. Как будто с этим гробом хоронили не человека, а его собственное детство.

Он вспоминал.

Отец был всегда огромным. Не только физически — хотя и это тоже: широкие плечи, мясистые руки, лысина, сверкающая, как штык. Но главное — он был огромным в доме. Всюду, в каждой комнате, в каждом звуке. Когда он приходил домой, воздух становился другим. Тяжёлым. Страшным. Насыщенным запахом перегара, пота и чего-то угрожающего.

Андрей в детстве учился дышать тихо. Шагать бесшумно. Спать с одним открытым глазом. Отец был всегда огромным. Не только физически — хотя и это тоже: широкие плечи, мясистые руки, лысина, сверкающая, как штык. Но главное — он был огромным в доме. Всюду, в каждой комнате, в каждом звуке. Когда он приходил домой, воздух становился другим. Тяжёлым. Страшным. Насыщенным запахом перегара, пота и чего-то угрожающего.

Андрей в детстве учился дышать тихо. Шагать бесшумно. Спать с одним глазом открытым. Он рано понял, что лишние звуки могут закончиться ремнём. Или кулаком. Или чем похуже.

Мать… Мать была другой. Тихая, будто сама боялась существовать. Она старалась быть невидимой, как и Андрей. Но однажды она пропала. Её не стало. Официально — умерла от осложнений при родах. Но Андрей знал, что это ложь. Осложнений не было. Была ссора. Крики. Грохот. Тишина. А потом — труп. Два трупа.

Отец никогда не говорил о ней. Ни слова. Он сжёг все фотографии. А Андрею сказал:

— Будешь как мать — сдохнешь так же.

Теперь этот человек лежит в земле. Андрей смотрит, как могильщики кидают последнюю пригоршню. Кто-то протягивает ему пластиковый стаканчик с водкой, но он не берёт. Не хочет. Не может.

Ноги дрожат, а в голове — пустота. Только один образ всплывает снова и снова: лицо матери, худое, бледное, с заплывшим синяком под глазом и этим взглядом… полным немого ужаса. А рядом — тень отца. Всегда рядом. Всегда страшнее любого кошмара.

— Царствие ему небесное, — пробормотала старуха рядом, перекрестившись.

Андрей с трудом сдержал рвущийся наружу горький смешок. Царствие? Этому человеку?

Погребальная процессия двинулась назад, к калитке кладбища, оставляя Андрея стоять в одиночестве у могилы. Снег падал крупными хлопьями, лип к воротнику пальто, к ресницам. Всё тело ломило от холода, но он не двигался. Только смотрел. Словно надеялся, что земля вдруг раскроется, и отец поднимется — с тем же перекошенным от злобы лицом, с глазами, полными ненависти.

А может, он просто ждал, что кто-то — или что-то — выйдет вместо него.

Он впервые почувствовал это тогда: лёгкий сквозняк в воздухе, будто рядом кто-то прошёл. Невидимый. Но живой. Очень живой.

Андрей обернулся. Пусто. Только снежное поле, могилы и заросший крест из обломанных досок неподалёку.

Он тряхнул головой и пошёл прочь. Но внутри, где-то глубоко, зашевелилось ощущение, что за ним кто-то наблюдает. Без глаз. Без формы. Только взгляд. Пронизывающий до костей.

Позже, уже вечером, когда он сидел в старом родительском доме, куда вернулся ради похорон, Андрей не мог уснуть. Дом был чужим, несмотря на то, что он в нём вырос. Каждая доска скрипела так, будто стонала от боли. В воздухе пахло пылью, сыростью… и чем-то ещё. Прелым. Как от старой, зарытой в землю ткани.

Он лежал с открытыми глазами и слышал, как по коридору кто-то прошёл. Неспешно. Шлёп… шлёп… шлёп…

Когда он вышел проверить — там никого не было. Только зеркало в конце коридора, в котором что-то шевельнулось прежде, чем исчезло.

Андрей не уехал из родительского дома. Да и куда было уезжать?

Квартира в городе сдавалась — денег почти не осталось, а юридическая каша после смерти отца обещала затянуться надолго. Завещания не было, счета не оформлены, нотариусы медленные, документы — в архивах. Он думал, что останется на пару недель. Максимум на месяц. Но неделя обернулась второй. Потом третьей.

Дом был старый, скрипучий, с низкими потолками и запахом сырости, въевшимся в стены. Он с детства его ненавидел, но теперь он стал как капкан — захлопнулся, и из него не выбраться.

Первые странности начались почти сразу. Первую ночь он не мог уснуть. Будто в доме кто-то ходил — шаги, прерывистое дыхание, еле уловимый скрежет ногтей по полу.

На вторую ночь он проснулся от холода. Хотя печка работала, в комнате стоял мороз. Окна были запотевшими изнутри, и на стекле кто-то оставил отпечатки. Мелкие. Будто от детских пальцев. Только слишком много пальцев. Слишком длинные.

На третью ночь начались сны.

Андрей видел, как лежит на полу — парализованный, голый, немой. И над ним нависает что-то. Без рук. Без ног. Оно волочит себя лицом по полу, оставляя за собой липкий кровавый след. Гниющая плоть обтягивает обломки костей. Его лицо — серое, неестественно вытянутое, с кожей, похожей на размокшую бумагу. Глаз нет — только дыры, из которых текла чёрная слеза. Рот — зияющая трещина, из которой раздаётся стон, тонкий, почти детский:

— Ма-а-а…

Он просыпался в поту, задыхаясь. Но звук — стон — всё ещё слышался. Где-то в стене. Где-то под полом. Где-то рядом.

Он пытался думать логически. Может, стресс. Может, нервы. Дом, воспоминания, смерть отца… Но воспоминания были ничем по сравнению с тем, что началось потом.

По ночам он чувствовал, как что-то ползёт к нему. Точно не по полу. По стенам. По потолку. Скребётся. Тянется. Шепчет. Иногда он просыпался от ощущения, будто его душат. На шее появлялись красные следы — как от тонких, детских пальцев.

Однажды он встал среди ночи, включил свет и увидел на стене, прямо над кроватью, выцарапанные слова:


"Детоубийца"

Царапины были глубокими, в штукатурке, неровными, как будто их оставлял тот, у кого нет пальцев, а только костяные обрубки. Рядом с надписью — бурые следы, похожие на кровь. Или грязь. Или что-то среднее.

Наутро он собрался и поехал к знахарке, о которой слышал ещё с детства. Говорили, она «видит» то, чего не видят другие. Кто-то смеялся над ней, кто-то боялся. Он — поехал.

Дом Ульяны стоял на краю села, у подгнившего пруда, рядом с ржавой вышкой. Старая, сгорбленная, в выцветшем платке и с глазами, как у мертвеца — мутными, как молочная вода. Встречать Андрея она не вышла — просто стояла в дверях, будто знала, что он придёт.

— Зашёл, — сказала она, глядя на него пустыми глазами. — Сам пришёл. Молодец.

— Мне нужна помощь, — выдавил Андрей.

— Поздно помощь искать, когда он уже в доме.

— Кто?..

— Игоша.

Имя прозвучало, как удар. Андрей побледнел.

— Это кто… или что?

Ульяна зашептала, не отводя взгляда:

— Так звали раньше духа нерождённого младенца. Того, что умер не своей смертью. Его не крестили, не оплакали, не похоронили. А если мать погибла с ним — если убита была — то рождается не дух, а проклятие. Оно приходит в этот мир не с плачем, а с криком боли. Оно — не дитя. Оно — злоба. Тьма. Ненависть.

Андрей ощутил, как по спине побежали мурашки.

— Почему он пришёл ко мне? Я ведь не…

— А ты чей сын? — перебила она, — Того, кто убил мать. Он умер, знаешь от чего? Говорят, сердце. Ха! Я его знала. Что-что, а сердце у него как часы было. Не умирают такие вот так. Это Игоша пришёл первым за ним. А теперь — за тобой.

Андрей задрожал.

— Он не отстанет, — прошептала Ульяна. — Он не говорит — он стонет. Он не ходит — он ползёт. Он не прощает — он забирает. Медленно. По кости. По куску. По разуму.

— Как избавиться? — голос Андрея дрожал. — Что мне сделать, чтобы он ушёл?

Знахарка долго смотрела ему в глаза. Будто пыталась заглянуть не в душу — в самую гниющую глубину рода.

— Это не порча, не сглаз, не кладбищенская муть, — прошептала она. — Это месть. Он не кусается — он гложет. Не пугает — разбирает по частям. Не отстанет, пока ты не искупишь.

— Искупить?.. — Андрей едва стоял на ногах. — Но как? Что я могу сделать?

— Это ты должен ответ найти. Я не бог и не палач. Я только слышу. — Она протянула маленький амулет: старинный гладкий камень, тусклый, будто пепельный, с крошечными трещинами, как на пересохшей коже. — Вот, возьми. Не спасёт. Но… ослабит. Даст тебе чуть больше времени. Может, ты успеешь…

— Успею что?

Знахарка пожала плечами.

— Решение приходит только тем, кто ищет. Но поторопись, парень. Чую я… недолго тебе.

Он вернулся в дом — и тишина встретила его, как выдох мёртвого. Воздух стал тяжёлым, как густой туман. Камень в кармане нагрелся, будто что-то внутри него ожило.

Андрей сидел на полу у печки, глядя в огонь. Мысли не давали покоя. Что значит — искупить? Простить? Просить прощения? Или наказать себя? Но за что? За грехи отца? Того, кто сам разрушил их всех?

Он ведь тоже был жертвой. Он ненавидел отца. Он боялся его. Он плакал над трупом матери. И каждый год в этот день ставил свечу за того, кто не родился. Почему же теперь он?


Сны стали хуже.

Он не просто видел мать. Он был внутри неё. Он слышал, как она кричит от боли. Он чувствовал, как внутри её что-то рвётся. Как кожа лопается. Как отец бьёт её по животу. И он, Андрей, маленький, беспомощный — тонет в крови, в страхе, в боли.

Он задыхается. Кричит. Но нет воздуха. Только боль. И в углу — он.

Игоша.

Серый. Склизкий. Безрукий. Безногий. Лицо, как кусок гнилого мяса, перекошено в улыбке, в которой нет радости — только ненависть.

— Ма-а-а… — звучит тихий, вкрадчивый голос.

Андрей просыпается с криком. Рвота на полу. Под ногтями — кровь.

Синяки на ребрах.

Ссадины на спине.

Ожоги на груди.

Будто что-то его трогало, царапало, душило. Ночью он слышал плевки. Хихиканье. Шорохи под кроватью. Тишина больше не была тишиной. Она дышала.

Он не мог есть. Не мог думать. Только камень в кармане — и тот словно стал тяжелее. Иногда он чувствовал, как от него идёт лёгкое тепло, будто кто-то всё ещё держит его за руку. Может, мать. Может, кто-то… иной.

На четвёртую ночь он проснулся с вырезанным куском волос. Прямо на темени. Чисто, аккуратно. Как будто кто-то бритвой провёл. В зеркале он увидел надрезы на шее. Симметричные. Как мелкие рты, беззвучно шепчущие.

На стене, рядом с кроватью, под прежней надписью "детоубийца", появилась новая. Кровью.


"Ты будешь помнить всё."

Он помнил. И чем больше вспоминал, тем ближе ползло Оно. Он знал: ещё одна ночь — и он не проснётся. Или, что страшнее — проснётся не один.

Ночь отступала, оставляя после себя горький привкус. Сны были такими, что казались реальнее яви. Кожа горела от ссадин, веки дрожали от напряжения. Солнце еще не встало. Но даже сейчас, Андрей всё ещё слышал это шипение — голос без звука, зов без слов. Камень-амулет в кармане будто гудел, предчувствуя, что время почти вышло.

Он вышел на крыльцо, босиком, закутавшись в куртку. Табак дрожал в пальцах. Хотелось убежать — в лес, на вокзал, хоть в ад, лишь бы подальше от стен, где шепчет Игоша. Но он знал: это не дом проклят. Это он сам — мишень. Игоша не связан местом. Он — жажда боли, и он будет с ним везде.

Глубоко затянувшись, Андрей сел на ступени.

Вдруг — крик. Женский. Сразу за домом. Сквозь ночную мглу — захлёбывающееся рыдание, искажённый мат, удар, плач детей. Внутри что-то щёлкнуло.

Он обошёл дом — и увидел кошмар, почти копию прошлого.

Сосед, Витька, стоял посреди двора, пьяный, с перекошенным лицом. В одной руке — клок волос, в другой — пустая бутылка. Его жена, Нина, валялась у забора. Губа разбита. Лицо — в крови. А рядом — четверо детей, дрожащих, плачущих, прижавшихся друг к другу, как зверята. Младший — в трусах и майке, с синяком под глазом.

— Шл*ха ты! Шааалаааааа!! — заорал Витька и потянул её за волосы. — Сдохнешь, как мать твоя!

Андрей не думал. Тело двигалось само.

Он подошёл — и с размаху ударил Витьку кулаком в челюсть. Хруст. Мужик упал на колени, заорал, начал подниматься — и получил ещё. И ещё.

— Ещё раз, мразь, поднимешь руку, — прошипел Андрей, нависая над ним, — и я лично тебе её оторву. Ты, кусок говна, больше никогда не поднимешь ничего тяжелее собственного члена, понял?

Витька, вытирая кровь, молчал. Только смотрел — испуганно, униженно, по-настоящему трезво.

Дети стояли столбом. Мать рыдала. Андрей вдруг увидел себя — со стороны. Как смотрят на него эти дети. Как дрожат губы мальчика, что спрятался за её спиной. Как Нина прикрывает синяки рукой, словно стыдится. И он понял.

Вот оно.

Вот и есть искупление.

Он не может изменить прошлое. Не может спасти мать. Не может воскресить нерождённого брата. Но может не позволить повториться той же боли. Не дать злу расползаться дальше.

Он кивнул Нине, развернулся и пошёл домой. Домой — туда, где ждали страх и Игоша. Но внутри что-то изменилось. Словно заноза, годами гноившаяся под кожей, вывалилась наружу. Не исцеление. Но — первый шаг.

Он лёг на кровать.

Тишина.

Никаких шорохов.

Никаких шепотов.

Никакого дыхания в ухо.

Камень в кармане стал лёгким, как перышко.

И впервые за долгие месяцы — он уснул. Без боли. Без страха.

А во сне — мать. Молодая. Живая.

Она улыбалась.

И кто-то рядом, чьё лицо он не мог разглядеть. Только слышал голос — еле различимый, детский.


Прошли месяцы.

Сначала всё казалось зыбким, ненадёжным. Андрей боялся, что всё вернётся. Что снова услышит скрип пола, снова проснётся от шепота в темноте. Но этого не случилось.

Игоша остался, да. Он не исчез. Но боль, исходившая от него, изменилась.

Теперь это была не ярость, а скорбь. Не крик, а всхлип в ночи. Призрачная тень, сидящая в углу спальни, больше не хотела убить. Она просто смотрела. И, казалось, ждала.

Андрей понял — он должен продолжать.

Он не стал священником. Не пошёл к психологам или в мэрию. Он просто начал помогать тем, кто рядом. Соседке Нине он нашёл работу и помог перевезти детей к её матери в другой город. Отправил письма в опеку, добился, чтобы на Витьку завели дело. Помог другой женщине из соседнего дома. Потом ещё одной.

Так — понемногу — его знали уже во всём районе.

Он не называл себя героем. Не искал благодарности. Просто не мог больше смотреть в сторону, когда видел тот же ужас, что однажды поселился в его собственном доме.

Иногда, ложась спать, он всё ещё чувствовал прохладное дыхание за спиной. Иногда во сне видел детское лицо, изуродованное, с чёрными впалыми глазами. Но теперь он не просыпался в ужасе.

Он шептал:

— Ты всё ещё тут…

И в ответ — тишина. Глубокая, как утроба. Он понимал: Игоша не уйдёт. Не простит. Но его гнев стал слабее. Не исчез — но уступил место усталой печали.

Андрей не знал, спасёт ли всех. Не знал, сможет ли по-настоящему искупить вину крови.Источник
канал Кладбище страшных историй
(ссылка на источник - в комментариях)