Это драматическая история, основанная на реальных событиях, написанная со слов его матери, которая является главной героиней.

В повествовании раскрываются тяжелые и героические моменты жизни в советской деревне во время Великой Отечественной войны и в послевоенные годы. Главная героиня, Зинаида, проходит через множество испытаний: голод, лишения, потерю близких, эвакуацию. Однако, несмотря на все трудности, она сохраняет силу духа, мужество и веру в лучшее будущее. Этот рассказ не только передает атмосферу той эпохи, но и затрагивает важные темы: коллективизм, взаимопомощь, стойкость человеческого характера и любовь к родине. Это история о несгибаемой воле, самоотверженности и глубокой преданности родной земле.
Февраль 1942 года
Зима выдалась снежной, сугробы по пояс. Дороги никто не чистит, только закатывают санями. Получается ровный настил, удобный и для лошадей, и для машин, и для людей. Тетя Даша еще с вечера пришла и сказала: «Завтра идем за солью, а то совсем еда невкусная, на рынке соль дорогая, а денег совсем нет». Во время войны никто денег в колхозе не платил, зарабатывали так называемые трудодни. Это такой норматив трудозатрат: 1 трудодень — это примерно 8 часов на не очень тяжелой работе. Например, на быках увезти молоко во флягах за 20 км и обратно — это 1 трудодень, а вот в поле на уборке ржи с утра до вечера может стоить и два, и три трудодня, в зависимости от площади или количества снопов. Учет обычно вел учетчик, всегда мужчина, упитанный, хорошо одетый. Мы же, бабы, худые, одеты в перешитое, но всегда чисто и аккуратно — так нас в детдоме приучили. Но и без денег совсем нельзя: произвести на своем огороде керосин для ламп, соль, спички мы не могли.
Утро
Мороз не сильный, градусов 10. Одеты мы хорошо: на ногах валенки, в овчинных полушубках, на голове шали, которые сами вязали. Идти по меркам войны недалеко — километров 30, дорога хорошая. Везем за собой сани, небольшие, но удобные, с легким накатом. Сверху на санях привязан холщовый мешок. Тогда в деревнях сами шили мешки из холщовой материи, которую сами ткали. Самого низшего качества, называли ее реможина. Вышли еще засветло. Идем, всю дорогу болтаем: «Отобьют наши Воронеж или нет, возьмет немец (так мы его звали) нашу деревню или все-таки не пострадаем от извергов». Ненависть к немцам была лютая, ненавидели их всей душой, всей силой своего русского характера.
Июнь 1941 года
Все молодые мальчишки 1923–24 годов рождения из нашей деревни уходили на фронт. Было их не меньше 50. Стояли они у здания правления и все ревели навзрыд. Ребята все приговаривали: «Все погибнем, все». Девчонки, как могли, их подбадривали, успокаивали. В стороне стояли наши местные старики, прошедшие Первую мировую. Ни один мускул не пошевелился на их лицах. Они понимали, какая силища идет на нашу родину. Понимали они и то, хотя и не подавали вида, что вряд ли кто вернется живым. Как же они были правы. Пацанов загнали в лагеря для обучения, затем на передовую. Дальше только по слухам: их молодые, необстрелянные роты окружили в Брянском лесу и всех перебили. В деревню после войны ни один человек из этого призыва не вернулся. Но тогда мы этого не знали.
Весна 1942 года
Немец очень сильно бомбил все прилегающие к нашей деревне крупные населенные пункты. Это не были города, это были райцентры, склады, перерабатывающие фабрики. Теперь и не вспомнить, кто первым рассказал, что на станции Рамонь разбомбили вагоны с удобрением. Что это было за удобрение, никто не знал: то ли мочевина, то ли хлористый калий. Лежало его вдоль насыпей сотни тонн, ветер гонял эти горы в ямы и овраги. Кто-то из деревенских взял горсточку и решил по щепотке в еду добавлять вместо соли, но тут же заболевали животы, появлялась рвота. Тогда разложили на стол удобрение, давай смотреть. Оказалось, что рядом с сотнями, тысячами крупинок удобрений попадались одна, две, три, десять прозрачных, чистых, как слеза младенца, крупинок. Да, это была соль. Теперь, набрав мешок килограмм 20, можно было добыть один, кому повезет — полтора килограмма соли.
Привал
Время близилось уже к обеду, сделали привал, попили из бутылок молока, его несли за пазухой, чтобы не замерзло, поели домашнего хлеба. Вот и станция, но беда: кругом посты военных, чем ближе к железной дороге, тем их больше. Обходили их как могли. Уже на самой станции нас окликнул один часовой, вскинул винтовку, дальше не пускает: «Стрелять буду». В глазах решительность, такой выстрелит. Тетя Даша ему объясняет: «Ты что, сынок, мы прошли 30 км, пустыми возвращаться не можем». Солдат ни в какую. Тогда падает моя тетя на колени и как начнет причитать, вспоминает погибших своих сыновей, плачет (тогда горя и трудностей было столько, что слезы лились потоком из глаз в одну секунду). Солдат сжалился, говорит: «Давайте, бабы, по-быстрому, а то и мне попадет». И во время войны никто не отменял милосердие и жалость. Дай бог ему здоровья, пусть злая пуля не найдет его в бою.
Обратный путь
Насыпали в мешок с дуру-то килограмм 35, а ехать с грузом тяжелее. Так вдвоем и шли, впряглись, как лошади, и вперед. Часов-то не было, но солнце уже садилось, деревня близко. Уже и собак слышно, но домов еще не видно. Запереживали. Во время войны развелось в наших краях волков тьма, десятки. Могли и загрызть в темноте. Воют, идут за нами не близко, но по следам, как бы ждут чего-то. Тетя Даша говорит: «Зинка, давай прячем соль в снег, иначе можно и самим сгинуть, а утром придем, заберем».
Утро следующего дня
Рано утром мы уже на дороге, но прошел снег, метель, следы замело, еле отыскали мешок. Грузим его на сани и с удвоенной энергией от чувства выполненного большого дела просто влетаем во двор дома. Потом часами сидели за столом, при керосиновой лампе перебирали палочкой: удобрение в одну сторону, соль в другую. Вот она, целый мешочек, килограмма полтора, не меньше. Хватило ее до начала лета, расходовали экономно: в похлебку на краешке ножа, на уголок стола на газетке, когда ели картошку. Летом с солью проще: можно на соль и молоко, яйца променять. С тех пор отношусь к соли с большой любовью, знаю, каково без нее: еда не еда, в рот не лезет. Оттого, наверно, и гипертония у меня, что без соленого после войны за стол не садились: то капустка, то огурчики.
Организация подпольной ячейки комсомольцев
Война в 1941 году началась внезапно. По радио весь июнь говорили, а других источников просто не было, что у нас с Германией пакт о ненападении и что слухи о скорой войне с немцами — это происки врагов СССР. 22 июня все собрались у тарелок — это такие динамики для прослушивания радио. Тогда по всей стране были проброшены десятки, может быть, сотни тысяч километров проводов сети радио. Выступал, как потом оказалось, Молотов, мы думали, что это Сталин. Говорил, что мы победим. Уже в первый день войны были призваны на войну 10 призывов, с 1913 по 1923 год рождения. Учитывая, что страна была по населению огромной, это миллионы солдат. Потом в июле, в августе забрали все остальные года рождения, включая до 1881 года. Деревни опустели, остались из мужиков старики да дети. Колхоз жил: женщины сели за тракторы, мальчишки работали на токах, фермах. Моя лучшая подруга Женя работала трактористом. Ростом она была выше среднего — это, наверное, и сыграло главную роль, когда ее направили на учебу. Место это, как оказалось, было «теплое». Женька, так я ее всегда звала, еще и заведовала складом горюче-смазочных материалов (ГСМ). Раз в месяц мы вместе с ней ходили ночью за керосином, брали немного, литров 5. Во время войны воровали все: председатель, бухгалтер, простые колхозники. Никто в органы не заявлял, если чего недосчитывались, списывали по бумагам. Понимали: иначе в войну не прожить. Кто брал колоски, кто по ночам сено на санях возил, привезет и сразу в погреб, в сарае пусто, кто бы ни проверил. Милиционер один на десять деревень. Соседи друг другу помогали, одному не выстоять, поэтому и не доносили друг на друга. Государство о людях особенно не заботилось, главное было выстоять на фронте. Лозунг «Все для фронта, все для победы» можно было понимать и так, что кто здесь, у своих, выживает, как может. Никто не роптал, все понимали: по-другому, наверное, нельзя, а мы потерпим. Мы и терпели.
Октябрь 1942 года
Объявляет на собрании председатель колхоза, у кого сколько трудодней: у кого 500, у кого 600, у кого 300. У меня 360. Затем говорит, что в связи с тяжелым положением на фронтах, нехваткой хлеба (а немец тогда стоял у Москвы), решено выдать за год за каждый трудодень по 300 грамм ржи. Забирай, Зинка, свои два мешка, 100 кг. Привезла домой, сама реву: что же так мало за год-то? Еще 5–6 кг надо отдать мельнику за перевозку, потери при помоле. В итоге через неделю стоял в доме в самом сухом месте один мешок серой ржаной муки, килограммов 70, и рядом маленький холщовый мешочек, в нем не больше 10. А впереди целый год. Конечно, все имели свои огороды, но земля у всех разная: у кого плодородная, у кого нет. Работали всю войну без выходных, только зимой работы было меньше. Пшеницу у себя на огородах сеять было нельзя: если будут воровать с полей, то не докажешь, где твоя, а где колхозная. Садили в основном кукурузу: с нее и мука сытная, и стебли можно было использовать для топки печей. Лесов в Воронежской области мало, рубка была запрещена. Топили печи или стеблями кукурузы, или кизяком. Кизяк делали сами. В сараях, где содержали овец, вырезали на полу лопатой в пласте навоза кубики: 20 см на 20, 30 см на 30. Летом сушили их на солнце. Получались очень легкие брикеты почти черного цвета, горели очень хорошо, давали много тепла. Растопка не простая, лучше всего керосином: плеснешь граммульку, горит. Запах мы не чувствовали, видимо, нос при постоянном запахе интерес к нему теряет. От коров кизяк выносили на улицу, ждали полгода, пока уплотнится, высохнет. Кукуруза тоже в качестве топлива была хороша, тепло отдавала быстро, пищу готовили только на ней.
1942 год
Когда уже было слышно канонаду и каждый день мы видели пролетающие над деревней немецкие самолеты, бабы решили, что все равно будем эвакуироваться, зачем немцам оставлять, и вырубили весь колхозный сад. Сотни, может, тысячи яблонь и груш пошли под топор. Никто не ругался: когда миллионы людей превращались в прах, о деревьях думали в последнюю очередь. Вернувшиеся с фронта в 1945 году мужики поначалу ругались: «Что же это вы сад уничтожили, мы его 25 лет растили». Потом, выслушав рассказы о тяжелейшей жизни в войну, успокоились. Поняли, как здесь было несладко.
Прием в комсомол
Сразу после уборки хлеба в полях меня с подругой принимали в комсомол. Проведя детство в детском доме, характер у меня изменился: бралась за любую работу, никогда не роптала, не обижалась, за себя могла постоять перед любым человеком. Вероятно, это и сыграло главную роль, почему предложили комсомол и мне. Выбирали в комсомол просто: работаешь лучше всех, больше всех — значит, комсомолец. Принимали нас быстро: написали заявление, а уже через неделю привезли комсомольский билет. Значков в деревнях тогда не было.
Декабрь 1942 года
Канонада стала слышна совсем близко, фронт приближался. По дорогам шли вереницы людей, тележек, дети, старики, женщины. Сердце кровью обливалось от увиденного. Все голодные, холодные. Помочь им нечем, у самих в домах «шаром покати». Но все равно: хоть краюху хлеба, хоть одну картошину, а дадим бедным «эвакуированным».
Январь 1943 года
Вызывает председатель колхоза всех самых крепких девчонок в правление, человек 12, не больше, среди них и меня. Вместе с ним сидит за столом военный, важный, с наганом. Говорит, что враг близко, большинство жителей деревни, председатель и остальные будут эвакуированы, но старики остаются, вместе с ними и вы, комсомольцы. Задача — оказывать помощь советской власти: где информацию передать, где помочь разведчикам, кому едой, кому кровом, где самим узнавать, что да как в деревне. В основном читать и выполнять директивы, что будут приходить. Кто их будет приносить, мы не знали.
Эвакуация колхоза
Назначили на 25 января полную эвакуацию колхоза. Все уезжают, уходят. Весь день готовят сани, тележки, большие и малые баулы. Лошадей ни у кого нет, всех изъяли еще в начале войны, только колхозные, но на них в санях едет начальство. Остальные пешком, километров по 40 каждый световой день, а мы остаемся. С подругой Женькой духом не падаем, молодые, даже интересно, а что будет, хотя и ревем, но это больше от предстоящей разлуки с подругами.
Уже ночью прибегает тетя Даша, говорит: «Покажи, куда спрятала комсомольский билет». Я достаю его из угла, под посудой лежал. Она его хватает и в печку: «Ты что, с ума сошла, какое подполье, повесят всех в два счета». Слух о подполье разошелся по деревне, она узнала и пришла. Билеты тогда были тонкие, из дешевой бумаги, билет вспыхнул и сгорел за секунду. Я в слезы, жалко. Провожая тетю во дворе, обратила внимание, что уж больно сильно бьют пушки, даже стекла в доме дребезжат, такого раньше не было.
Утром встала еще засветло, смотрю в окошко, тишина, никто из деревенских не показывается, а как же эвакуация. Прибегает Женька, плачет от радости: «Зинка, наши Воронеж отбили, немца гонят, не будет эвакуации». Сидим обнявшись, плачем, значит, и не повесят нас подпольщиков, будем жить. А билет мне потом восстановили, я сказала, что потеряла его во время подготовки к подпольной работе, поверили.
Председатель
Отец наш, Дмитрий Иванович Токарев, был большевиком с первых дней революции, громил беляков не за страх, а за совесть. Ходила молва о его непреклонной вере в победу мировой революции и беззаветной храбрости. Революция победила. Образование у него было 7 классов, по тем временам наивысшее. Нужно было строить колхозы. Кто же, кроме моего отца, может это дело поднять? Его назначают председателем, дают наган, хорошего коня и бричку (так мы называли одноосную легкую телегу).
Как шли дела в колхозе, я не знаю, была мала совсем. Но когда на партийном бюро в 1932 году распределяли, кто к каким кулакам пойдет их раскулачивать (по-простому — изымать лошадей, коров, зерно и все сельхозорудия), отец выбрал свою тещу, Глафиру Петровну Кольцову. Она была из рода помещиков, до 1917 года работало на них в полях ежедневно более 100 батраков. В деревне у их семьи был огромный дом с колоннами, десятки строений: от амбаров до мастерских и конюшен.
Как получилось, что моя мать вышла замуж за первого большевика наших мест, мне не рассказывали. Но я думаю, что теща с родней хотели поиметь от такого брака прямую выгоду. Как же они ошибались.
Отец вошел в дом тещи не один: несколько местных активистов, большевиков, милиционер, писарь. Все имущество описали, затем в течение целой недели вывозили все добро с подворья: лошадей, коров, зерно, плуги, бороны и прочее. Не могла все это выдержать Глафира Петровна, кинулась с иконой наперерез зятю: «Побойся бога, Дмитрий!» Отец вырвал икону, переломил ее об колено напополам, бросил на пол.
Кольцовы после этого сильно сдали, болели, жили очень скромно. В колхоз вступать отказались, и им за это обрезали всю колхозную землю, весь их огород — около 40 соток. Выходишь с крыльца, и сразу колхозная земля начиналась, посадки. В деревне в ту пору раскулачили четверть всех дворов, в ссылку не отправляли, просто все забирали, дальше выживай как хочешь.
В одной из раскулаченных семей два брата пригрозили отцу: «Как бы головы тебе не снести». Они в один из осенних вечеров подкараулили отца за деревней, выбили из рук наган и избили его до полусмерти. Умирал Дмитрий Иванович мучительно, как будто сам бог проклинал его за грехи и обиды. Через неделю отца не стало. Хоронили его с почестями в городе Новохоперске, солдаты стреляли салют из ружей. Убийц отца судили, приговорили к расстрелу.
Мы с сестрой Марусей остались одни. Бабушка Глафира Петровна отказалась нас брать к себе, и мы уехали в деревню к родителям отца, деду Ивану и бабушке Васюне. После их смерти в 1935 году нас забрали в детдом. В 1937 году, когда мы изредка приезжали в родную деревню и шли по центральной улице в казенных платьях, худые, голодные, кто-то спросил: «Это чьи сироты бедные будут? Это Дмитрия Токарева дочки». «Ну и змей же лютый был их отец, никого не жалел», — говорили местные мужики.
С тех пор я начала верить в бога. Поняла, что нельзя в этой жизни бога гневить, расплата будет страшной, неотвратимой и внезапной. Но все равно об отце у меня остались самые добрые воспоминания. Не забыть никогда, как он нас возил на бричке, как привозил из города подарки, конфеты и платья, красивые туфли. Он искренне верил в победу мировой революции и коммунизм, был исключительным атеистом. Именно такие люди строили Днепрогэс и Турксиб, отстояли Москву и взяли Берлин.
Уже во время войны и дальше вплоть до 1947 года меня с сестрой освобождали от налогов, как дочерей зверски убитого председателя. Вечная память моему отцу, вечная память всем, кто погиб за нашу Родину.
Почему я очень хорошо отношусь к венграм
Зимой 1943 года наша Красная Армия пошла в наступление, освободила Воронеж, гнала врага дальше. На дорогах появились огромные колонны, тысячи, десятки тысяч военнопленных. На удивление, их почему-то называли мадьярами, что это за нация, мы не понимали. Шли они в мороз кто как: на ком хорошие шерстяные кителя и куртки, сапоги и теплые шапки, кто вообще без нормальной обуви и одежды.
Как их кормили, поили, мы не видели, только после каждого прохода колонны оставались вдоль дороги десятки уткнувшихся в снег тел. Голод и холод делали свое скорбное дело. Умирали пленные сотнями и тысячами. Никто из их близких и родных никогда не узнает, как они умирали, где захоронены.
Деревенские быстро смекнули, чтобы добру не пропадать, снимали кителя, куртки с умерших. Снимать одежду с замерших тел было непросто, приноравливались, кто как мог. Военные в открытую это не поощряли, просто закрывали глаза. Кто-то может осудить эти методы, но это сегодня, сидя сытым, в теплом месте, а тогда нужно было выживать. Прекрасные кителя и куртки меняли на продукты, соль, обувь. Сапоги носили деревенские старики и подростки, качество было такое, что одежда и обувь сохранили свои свойства до пятидесятых годов.
Незаметно дни стали длиннее, пришла весна. Утром в правлении колхоза объявляют, что необходимо направить крепкую молодежь на уборку трупов военнопленных с дорог и полей. Едем на лошадях. Командует работами военный, объясняет, куда свозить тела. Вытаскиваем их из льда, снега, привязываем к саням и свозим в одно место, ближе к озеру. Так работаем полмесяца.
Зрелище жуткое: сотни тел, обезображенных смертью, обглоданных лисами и волками, молодых и старых, лежат неузнаваемые. Кто их звал на нашу землю? Жили бы у себя, растили детей, внуков. Так нет, им мировое господство подавай.
Почему-то вспомнился 1935 год. Мы с сестрой живем в детском доме в Новохоперске, казенная одинаковая для всех одежда, питание. Полное отсутствие какой-либо ласки и доброты от воспитателей. Постоянные упреки и наказания изолятором за малейшие провинности. Мы с Марусей после деревни очень шустрые и непоседливые. Сначала убежали без спроса купаться на реку Хопер, потом пошли в родную деревню домой. Нас ловили, возвращали и наказывали.
И вот однажды слух пошел по детдому, что на местном кладбище по утрам расстреливают белогвардейцев. Привозят на машинах и уводят в траншеи. Мы с сестрой всю ночь не спим, строим план на утро, решили сбегать посмотреть, любопытно. Засветло выбираемся через окно из комнаты и босиком на кладбище. Освещения нет, ориентируемся по теням и силуэтам. Никого нет. Ворота на входе закрыты на замок, мы через забор, идем к аллее. Стоп, видим костры, вокруг них люди с винтовками. Ближе не подойдешь, сидим, ждем, что будет дальше.
Петухи уже отпели, слышим, едут машины: одна, вторая, пятая. Проезжают на самую окраину кладбища, нам ничего не видно. Проходит, наверно, еще час, и тут слышим раскаты грома, сильные, близкие. Понимаем не сразу, что это залпы винтовок. Все и так страху натерпелись, побежали назад. В комнате подруги не спят, нас потеряли. Мы им ничего не рассказываем, боимся наказаний.
Только намного позже рассуждали: «Если гражданская закончилась в 1921 году, то получается, что белогвардейцы отсидели в тюрьме 14 лет и теперь их решили расстрелять. Как-то странно». В двухтысячных случайно увидела сюжет по телевизору, что найдены массовые захоронения расстрелянных в 1935–1937 годах в Воронежской области осужденных по 58 статье. Вот какие это были белогвардейцы. Жалко ни в чем не повинных.
Но вернемся к мадьярам. Несколько тракторов сгребают тела на лед озера, тела уйдут в воду вместе со льдом. Никто их не хоронил, земле не предавал. Потом еще долго никто в этом месте не ловил рыбу, несколько лет по весне на воде можно было видеть всплывшие вещи. Мы называли эту часть озера проклятым.
Только уже через десятки лет я узнала, что мадьярами мы называли венгров, чья армия воевала на стороне Гитлера в этих местах. Поэтому я всегда очень хорошо относилась к любому упоминанию венгров и Венгрии. Венгры вольно или невольно, но помогли нам выжить в военное, голодное и холодное время. Наверняка тысячи их близких и родственников не знают, где сгинули их родные. Может быть, настало время поставить в этих местах какой-нибудь знак, крест, положить цветы. Время стирает в нашей памяти все плохое, наверно, и их можно простить. Мы, русские, не злопамятны. И только у русских говорят: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Да найдут их души покой.
Почему я считаю самой вкусной едой нюхать хлеб
Мать моя, Кольцова Лукерья Николаевна, была из семьи бывших помещиков. Где они повстречались с моим отцом, я не знаю, но жизнь их не заладилась с самого начала. Наверное, сказывалась классовая неприязнь: отец — председатель колхоза, жена — из чужого сословия. Две дочери, я и моя сестра Маруся, сплотить семью не могли. Отец часто не ночевал дома, говорил, что весь в работе. Мать сильно за него переживала, забеременев, не захотела рожать третьего ребенка, легла в больницу, откуда уже не вышла.
Нам позже рассказывали, что мама сильно и тяжело заболела. Уже потом, через 10 лет, я узнала, что умерла она от заражения крови, прямо в больнице. Больница ее и хоронила, ни мы с сестрой, ни отец на похоронах не были. Мы сильно не обижались на это, видимо, по малолетству не понимали всей серьезности этих дел.
Отец через неделю привел в дом мачеху. После гибели отца от рук кулаков в 1932 году она исчезла. Нас с сестрой забрали к себе дед Иван и бабушка Васюня. Бабушка тяжело переживала гибель сына, но нам старалась слезы не показывать, наоборот, всегда была жизнерадостной и доброй.
До войны по дорогам и деревням ходило очень много поберушек — это те, чьи родители умерли с голоду в тяжелое время тридцатых или были репрессированы. Представлялись они всегда погорельцами. И всегда бабушка Васюня отрезала им большой кусок хлеба и, приговаривая: «Идите, милые, у нас ничего нет, сами едва концы с концами сводим», — передавала им хлеб в руки. Дед Иван уже кричал: «Опять хлеб раздаешь, о себе подумай!»
Дед Иван хранил хлеб в сундуке, под замком. Крышка сундука имела слабину и приоткрывалась, образовывая небольшую щель. Мы с сестрой обирались у этого сундука, приоткрывали крышку, подпирали ее чем-нибудь и поочередно подходили и нюхали хлеб. Нет ничего вкуснее, нет другого лучшего лакомства, чем нюхать хлеб. Так проводили часами в болтовне, получая очередную порцию этого бесподобного запаха хлеба.
Еды в деревне всегда не хватало, особенно зимой. Летом раздолье: тут тебе и щавель, и кислица, и лебеда. А какой вкусный рогоз! Вырвешь его с корнем, а кончик белый, сочный — лучше любого салата. Так-то у каждого свой огород, считай, раздолье — сади чего хочешь. Но так может рассуждать только не знающий местной природы и климата человек. Воды раньше взять было неоткуда, с речки не наносишься. Надежда только на дожди. Поэтому сажали только то, что точно даст урожай: картошку, кукурузу, лук, арбузы, дыни, подсолнечник. Но много не посадишь — смотреть за этим некогда, весь год с утра до вечера без выходных в поле, на ферме.
Коров держали все, пасли поочередно или сбрасывались едой на пастуха. Но сильно донимали налоги. Начиная с 20-х годов и считай до прихода к власти Брежнева Л.И. в 1964 году, налог был на всё. Не важно, было это у тебя в хозяйстве или нет, если не было — переплачивай другим продуктом. В месяц необходимо было сдать: 60 куриных яиц, 70 литров молока, 3 килограмма масла, 10 кг овечьей шерсти, 6 килограммов костей рогатого скота.
Я налоги никогда не платила. Как дочь убитого врагами Советской власти председателя колхоза Токарева Дмитрия Ивановича, я была освобождена от налогов навечно. Как-то раз во время уборки ржи (а убирали её вручную) косари косили косами. Это такая литовка с длинными рядами деревянных направляющих справа от лезвия. Стебли ложились на направляющие и аккуратно падали на землю. Сзади шли девчата, подол холщовых платьев задирали и крепили у пояса. Там же за поясом были вязки — это такие веревки из осота. Быстро подхватываешь рожь с земли и делаешь из неё такую косу, перехватываешь её вязкой. Дальше складываем вязанки в снопы: один край на земле, другой к небу. Похож сноп на острую пирамиду. Даже если дождь пойдет, рожь не замочит — вся вода сойдет по краям.
Косари косят быстро, едва за ними поспеваем. Отдыхаем только, когда остановка на отбивание кос. Сидит мой дед Иван у маленькой, миниатюрной наковальни и таким же маленьким молоточком отбивает лезвие каждой косы. Затем косу правят бруском. Готово, можно работать. Лучшим отбивальщиком был наш дед Иван. Ему за это ставили трудодней даже больше, чем тем, кто был на покосе и вязании. Работали до самого вечера. Часов ни у кого не было, но похоже, часов до восьми.
На поле десятки колосков остаются: где ветром сдуло, где потеряли при вязке. Но брать нельзя. А я с детства была самой шустрой и бойкой из всех девчонок, всё делала наперекор. Думаю, возьму несколько колосков, почищу дома, может, хоть кашу сварю наполовину из лебеды, наполовину из хлеба. Как-никак, я дочь погибшего за Советскую власть председателя. Насовала горстей пять-шесть колосьев себе под платье. А грудей у меня во время войны от голода и недоедания совсем не было — доска доской. Торчат колосья, не спрячешь. До деревни идти не больше пяти километров, по старым меркам совсем рядом.
Вот уже и окраина деревни. Тут как назло председатель едет на лошади, увидел у меня под платьем колоски, велел достать и положить на телегу. Я ни в какую, реву: «Не отдам, хоть режьте меня!» Председатель тоже разошелся: «Не отдашь — сообщу участковому, дальше тюрьма по 58 статье». Пришлось отдать хлеб. Обида такая, что даже сегодня, через 70 лет, комок к горлу подходит. Я ему вслед говорю: «Да не одна тебе не покрышка, змей ты лютый!» Он слышит, но вида не показывает, поехал в правление. Потом с месяц валялись эти колоски в правлении на печи, потом исчезли. Молва говорила, что председатель унес их домой. Ну что же, обеднела бы наша страна, если бы колхозница, передовик, съела бы десяток колосков? Но, вероятно, вот из таких запретов и складывалась воедино сила и мощь нашей страны, дисциплина трудящихся, военных, которые смогли переломить хребет гитлеровским оккупантам.
Особенно голодно было после войны, в 46–47 годах. Засуха была страшная, вся земля потрескалась, хлеб в полях сгорел, сено заготовить на зиму для скотины не смогли. Коровы пошли под нож. Нет молока — нет жизни. Отощали все в деревнях, много стариков умерло — не напрямую от голода, а от старости в тяжелых условиях. Мы только травами и спасались. Налоговые инспектора лютуют, подняли документы: это почему, говорят, Зинка Токарева столько лет не платит налоги? Им объясняют — дочь председателя. Они не соглашаются. Только позже я узнала, что в 1945 году, осенью, правительство выпустило распоряжение о снятии всех льгот по уплате налогов с семей погибших на защите Родины. Война закончилась, теперь каждый сам за себя. Я этого ничего не слышала. Как только налоговый инспектор приезжал, я пряталась на сеновале во дворе, боялась страшно, так и сидела целый день, пока подруги не скажут выходить.
В тяжелом труде проходил месяц, другой. Но однажды вызывает к себе в правление меня председатель и говорит: «Вот что, Зина, я знаю, у тебя сестра на Урале живет. Поезжай-ка ты к ней, а то не ровен час тебя посадят. Много, конечно, не дадут — лет десять, но все равно жалко мне тебя. Мы тебе паспорт справим, а раньше у колхозников паспортов совсем не было. Денег дадим».
Начала я готовиться к отъезду. Новое платье сшила из холщовой материи, которую сами в деревне и ткали, — светлое, красивое. Ботинки справил колхоз — тяжелые, но настоящие кожаные, износу им нет. Денег дали из расчета два рубля в месяц, за восемь месяцев — 16 рублей получилось. Много это или мало, я не знала. Потом уже узнала, что мороженое в городе стоило 30 копеек, хлеб ржаной — три рубля. Получается, я за полгода заработала на пять буханок хлеба. Сестре не писала, что еду, а то вдруг откажет. Если приедешь, тут уж хочешь не хочешь, а принимай. Одну меня в такую даль отправлять не решились, искали попутчика. Долго ждать не пришлось. В деревню на побывку приезжал односельчанин Витька, работал в городе Молотове на заводе, важный такой, в костюме, в ботинках. У нас в деревне половина парней в то время босыми ходили. От города Молотова до города Первоуральска, где работала сестра, ехать 10 часов на поезде. Это недалеко, доберусь.
Вся деревня вышла меня провожать, девчонки ревут. Я с одной стороны боюсь перемен, опять же и деревня опостылела мне, сил нет. Работа от зари до зари, голод и вечная борьба за выживание. Город мне казался чем-то сказочным, добрым и счастливым. Уже потом, прожив в городе более 70 лет, я понимала, что так оно и есть на самом деле. Город — это масса возможностей. Паспорт аккуратно сложен в платочек, положен на самое дно холщовой сумки. Во втором платочке сложены деньги, что дали в правлении, что дала двоюродная сестра. Завернуто правильно, положен платок в лифчик, каждую секунду под контролем. Прощай, деревня Бабенки! Увижу ли я еще всех вас, вернусь ли когда-нибудь в родные места? Спасибо всем, кто помогал нам, сиротам, выжить, делился последним куском хлеба, кто терпел мой несносный характер. Спасибо бабушке и деду за любовь, за то, что заменили нам с сестрой и отца, и мать.
А у меня на всю жизнь осталась реакция желудка: как только захочешь есть, сразу же в памяти встаёт сундук с хлебом, приоткрытая крышка, и это незабываемый, вкусный, ни с чем несравнимый запах хлеба. В эту же секунду чувство голода пропадало. Вот так я и утоляла голод этим ароматом.
Кидай, да кидай, день то длинный
Ехали мы с земляком Виктором в общем вагоне — это такой вагон, куда продают только сидячие билеты. Причем практически без ограничения численности. Верхние полки занимали в порядке очереди: кто раньше сел в поезд, тот и спит на верхней, остальные толпятся внизу. Вещей у меня нет, одна сумка, в ней хлеб, две бутылки молока, заткнутые свернутой в трубочку газетой (раньше пробок не было), пять вареных яиц, кусок сала. На трое суток хватит, дальше уже дома, буду у сестры. Ночью, сидя, не очень-то поспишь. Все переживала, чтобы нормально доехать, не потеряться. Как никак, а первый раз в жизни выезжала за пределы района. Было мне 22 года.
Вот и Москва, вижу Кремль с башнями, но Виктор говорит, что это Ярославский вокзал, а не Кремль. Но все равно красиво. В Москве пересадка на другой поезд, стоим несколько часов у кассы, чтобы перекомпостировать билет. Билет представлял картонку 2 на 5 сантиметров, на котором в кассе пробивались номер поезда и дата отправления. Нужно было смотреть на небо, на свет, чтобы понять, когда и куда ехать. Мне всё любопытно, такого количества людей я никогда не видела. Отошла от кассы, смотрю на потолок, на стены, кругом мозаика, картины, красота. Тут неожиданно ко мне подошел милиционер:
— Пожалуйста, ваши документы, — говорит.
Я растерялась, испугалась, руки затряслись. Платок с паспортом достала, а развязать не могу, заплакала. Пожалел меня военный, помог развязать платок, достал паспорт, проверил его. Спрашивает:
— Из тюрьмы что ли едете, так бедно и скромно одеты?
— Нет, из деревни Воронежской области.
Подвел меня к кассе, передал Виктору, посоветовал больше по вокзалу не шляться, а то еще потеряется.
Вот мы и в поезде, едем до города Молотов две ночи (сегодня Пермь), дальше станция Первоуральск. Виктор вышел, я осталась одна. Но мир не без добрых людей, подсказали, где выйти. Поезд ушел, нас на станции три человека. Расспросила, как пройти. Автобусов не было, к общежитию Динасового завода огнеупорного кирпича. Вот и общежитие, комендант не пускает, говорит: «Жди на улице». Ладно, еще сентябрь, не холодный. Сижу, жду. Ближе к ночи слышу смех и шум, девчонки возвращаются после смены. Вижу Марусю. Она глазам не верит: «Как же ты добралась-то в такую даль?» До трех ночи просидели за занавеской, всё болтали, всё вспомнили: и детский дом, и родителей, бабушку с дедом. Сестра рассказала, что завод делает огнеупорный кирпич для всей страны для восстановления доменных печей, заработки хорошие, рабочие руки требуются.
— Завтра пойдешь в отдел кадров, соглашайся на любую работу, — говорит Маруся.
Предложили мне разнорабочей в цех помола. Прошла медкомиссию, выдали спецовку, галоши на ноги, пару рукавиц и лопату — большую такую, совковую. Подходит мастер:
— Пойдем, покажу, что делать надо.
Показывает огромную гору отвала — разного рода сыпучие отходы при помоле, бракованный битый кирпич. Гора метров десять в высоту.
— Здесь около 120 тонн, больше года копили. Теперь надо набрасывать лопатой на конвейер, тот уносит отходы в бункер, дальше в вагон и на отвал, за пределы завода. Всё понятно? — уточняет мастер.
— Понятно, — отвечаю. Что же тут не понять?
И началась работа. Кидаю до обеда без перерыва, только воды попить да по нужде. Затем обед — один час, и опять кидать. И так день за днем. После колхозной работы смена восемь часов пробегает как миг. Оставаться нельзя, порядок такой, иначе на проходной задержат. Спина, конечно, ноет, но не сильно. Только вот рукавиц хватает на неделю, а в пары дают на месяц. Маруся помогла, выпросила еще две, передала мне.
— Балда, что же ты так работаешь? Здесь завод, а не колхоз, — говорит сестра.
А я по-другому не умею. Через 10 смен гора стала убывать, через три недели остается совсем маленькая горка. Ничего, и её «добью», думаю про себя. Сегодня ровно месяц, как я отработала. И здесь надо же случаю подвернуться: идет по территории начальник цеха, с ним «свита».
— А где же гора отходов, что совсем недавно здесь лежала? — спрашивает начальство.
Ему объясняют, что здесь приняли одну ненормальную из деревни, она эту гору и скидала. Он велел подозвать меня. Я подошла, он спрашивает:
— Ты что, девка, сдурела так работать?
Я отвечаю:
— А какая это работа? Ходить никуда не надо, конвейерная лента рядом, кидай да кидай, день-то длинный.
Так 120 тонн и скидала.
Велело начальство после этого разговора перевести меня на помол. Здесь и работа полегче, и зарплата выше. Только после этого поговорка: «Кидай, да кидай, день-то длинный» надолго прилипла ко мне.
Вот и настал день первой зарплаты.
— Расписывайся, Зинаида, и получай, — говорит кассир.
Смотрю, а напротив моей фамилии стоит цифра 1200. Не может быть! В колхозе за 12 часов в день без выходных зарабатывала 2 рубля в месяц, а здесь сразу 1200. Принесла их домой, положила эту кучу денег на стол. Полмесяца не могла их тратить, жалко было. Потом понемногу привыкла, купила себе нормальную обувь, платье. Но и сегодня, закрою глаза, и вижу этот бесконечный конвейер, лопату и огромную гору отвала, которую я смогла победить. Все-таки мы были ненормальные по отношению к работе в те годы. Так очевидно работали тысячи и миллионы. Только такой труд мог восстановить страну после жестокой войны. Жизнь продолжалась.
Сердце матери
Этого парня я приметила сразу, как попала в цех помола. Симпатичный такой, волосы зачесаны назад, всегда спокойный. Работал он у нас в смене дежурным плотником. Раньше на заводах металла не хватало, большая часть приспособлений и оборудования была из древесины. Если что ломалось по мелочи, он приходил и ремонтировал. Через подруг узнала, что его зовут Лешка. Ну, Лешка так Лешка.
Один раз после смены шли до общежития вместе. Раньше общежития были по половому признаку: парни отдельно, девушки отдельно. Пока шли, разговорились. Оказалось, что зовут его Леней, а не Лешкой. Так день за днем сближались наши души. Уже и в выходные встречались, ходили в кино, в парк.
Однажды вечером возвращаемся домой поздно. Тук — компания молодых, подвыпивших парней. Стали грубить, приставать к нам. Леня мой всё отмалчивается, пытается успокоить их. Я испугалась за себя, даже ноги задрожали. Мой кавалер всё меня в сторону отводит. Ну, думаю, беда будет. И тут мой Ленька с размаху одному парню в челюсть, другому в ухо. Здесь и милиция подоспела. Тогда всегда на улице можно было увидеть постового. Он подбежал, разнял дерущихся и всех в отделение. Стали разбираться. Раньше как: если пьяный — значит виноват. Забрали этих парней на 15 суток. Такой арест был за небольшую драку на улице. Мы заявление на них писать не стали. Меня выпустили сразу, Леню попросили задержаться. Он вышел и рассказывает, что милиционер предупредил: в следующий раз надо соизмерять силу. Оказывается, он одному парню выбил три передних зуба.
Уже позже Леня рассказал, что учился три года в ФЗО (фабрично-заводское обучение) — это такие училища были при заводах. Там было очень несладко. Не раз приходилось постоять за себя: и в карты в очко играли, и пили, и хулиганили. Но с тех пор на всю жизнь Леня стал избегать конфликтов и драк.
Свадеб раньше не было, народ жил очень скромно. Поэтому, когда полюбили друг друга, то и расписались в загсе. Дали нам комнату, как передовикам производства, — 10 метров. Койка железная, стол и две тумбочки. В углу кирпичная печь с варочной чугунной плитой.
Поехали мы в свой отпуск к мужу на родину, в Тюменскую область, станция Маслянская. От станции до деревни ровно 23 км. Леня чемодан несет, я сумки, связанные вместе, через плечо. Дорога хорошая, за 4,5 часа дошли. Обнялись сын с матерью, оба плачут. Мама, Евдокия Ивановна, лет сорок пять на вид, сильно худая, изможденная работой. Сели за стол, разговорились. Подбежали его братья: Терентий, Миша, Монуил. А я вижу, живут очень бедно, еды никакой в запасе, только хлеб да картошка. Сидим долго, разговариваем.
Мать Лени рассказывает:
— Муж мой, Степан Павлович, призван был на фронт в июле 1941 года. Ровно через год погиб на Волховском фронте в боях за село Кириши. Остались у меня на руках малые дети: Миша, Монуил, Терентий. Пантелея забрали на фронт в 1944 году. Леню отдали в ФЗО, Надя жила у тети Поли.
Мать была сильно набожной, имена для детей брала только из святого писания. Поэтому они такие непривычные, редкие имена. Пожили мы у матери три дня. Совсем плохо, еды никакой, магазинов нет, купить негде. Пора возвращаться.
Вернулись на завод. Незаметно прошла зима, идет 1953 год. Жизнь начинает налаживаться. Правительство опять снизило цены на продукты питания и одежду. 5 марта, в день смерти Сталина, приходит телеграмма. Распечатали — беда: умерла мама. Собрались, поехали. Брат Пантелей жил в Перми. Телефонов тогда не было, встретиться не можем, но думаем, что он тоже уже едет. Как назло, нет билетов на поезд. А поезда ходили редко тогда, не больше одного-двух за весь день. С трудом добрались до Свердловска, дальше с пересадками до Ишима, дальше до Маслянки. Перед отъездом дали телеграмму: «Встречайте».
На станцию прибыли уже ближе к ночи. Поезд ушел, видим на перроне стоит брат Пантелей. Оказывается, он тоже ехал с нами в одном поезде. Пошли в сторону деревни. Путь неблизкий, но подъезжает лошадь с телегой, в ней брат Терентий. Едем не спеша. Терентий сразу огорошил: маму сегодня вечером схоронили, ждали до вечера, затем увезли ее. Прибыли в деревню, сели все за стол, давай обсуждать, что делать.
Пантелей говорит:
— Я мертвецов не боюсь, маму давно не видел. Предлагаю рано утром ехать на могилу, маму достать и проститься.
Местные дяди и тети против. Последнее слово за мужем:
— Едем, — сказал, как отрезал.
Еще и петухи не пели, а мы уже лошадь в телегу запрягли. Едут только я, Леня, Пантелей, Надя и Терентий. С собой взяли лопаты и веревку. По прибытии стали копать. Земля рыхлая, за ночь даже не уплотнилась. Леонид прыгает в могилу, ловко заводит веревки под гроб. Достаем его, аккуратно открываем крышку. Вот и мама, совсем исхудала, в скромном платье, в штопаных чулках. Подходим поочередно, прощаемся, плачем, не сильно и не громко. И пяти минут не прошло. Пантелей говорит:
— Все, пора.
Закрываем крышку. Куски земли стучат, отдаваясь в висках. Едем молча назад. В деревне никто не верит, что раскапывали мать. Но мы рассказываем, в чем она одета, какой гроб. Вся деревня ужаснулась в начале, а потом еще больше зауважала Ширшовых. Вот это дети, вот какие отчаянные! Участковый не знал про этот случай или сделал вид, что не знал. Ни тогда в 1953, ни сегодня в 2017 никто не может вспомнить подобное у нас в России. Это как же надо было любить свою мать, чтобы не представлять себе жизнь без прощания с мамой. И только Терентий при случае всегда гордился, что ему одному довелось дважды хоронить свою маму. Мы ему не завидовали.
Источник
канал Мистические хроники