Предыдущая публикация
ИСКРА ЖИЗНИ... (1)
Был обычный питерский день, когда вроде бы и не холодно, если смотреть на градусник. Но так промозгло, что даже пока идешь от магазина до магазина – пальцы становятся стеклянными – хоть прячь их в карманы, хоть нет.Инне не нужно было нынче за покупками, она пришла в кафе. Именно в это кафе, именно за этот столик.
Инна – художница, у нее попросили картину на выставку. Ничего подходящего не было. Перед этим была другая выставка, и тогда картину Инны продали первой. Группу художников вывезли на пленэр, они рисовали развалины усадьбы. У всех на полотнах – одно и то же здание. Инне стало скучно. Она пририсовала призрака. Полупрозрачную даму в белом, которая идет к своему бывшему дому по дорожке.
Говорят, что тут как раз и жила когда-то помещица, сын которой погиб на дуэли. Она после этого сделалась отшельницей, а после смерти вроде бы стала время от времени являться гостям усадьбы.
Развалины старого дома котировались не очень, а вот призраки – да. Картину взяли с лету.
Теперь Инна задумала новое полотно. Идея ей не очень нравилась, но оказалась на редкость навязчивой, снилась ночь за ночью… Проще было нарисовать и забыть, чем затолкать ее куда-то в глубины подсознания.
Маленькое кафе с видом на легендарный дворец через окно. Серая дымка, очертания дворца угадываются. По стеклу бегут капли воды. Худенькая молодая женщина с прямыми острыми плечами, в шляпке с вуалью – этакая блоковская незнакомка сидит с бокалом вина. У напитка – тоскливый желтый цвет. Ван Гог считал, что цвета могут навевать безумие, например, сочетание зеленого и красного. Итак – сумасшедшее вино. На руке в черной перчатке, вместо кольца с сапфиром сидит Клава.
Клава – синий паук птицеед. Издали ее принимают за экзотический цветок. Потом начинают визжать, хотя Клава – нежнейшее создание.
Инна пришла в кафе, чтобы примериться к картине. Прикинуть, как все это будет выглядеть. Мысленно скомпоновать.
Не повезло с самого начала. Официант предложил Инне кофе с пирожными. Никто из дам от них не отказывался – фирменные, со свежими ягодами. Инна попросила желтое вино.
— Белое? — уточнил официант.
Инна огляделась и ткнула пальцем в обои:
— Вот такого оттенка.
— Такого цвета у нас только пиво.
— А вы можете налить его в хрустальный бокал на высокой ножке? Или хотя бы в стеклянный? Но, чтобы ножка была как стебелек.
Официант ушел, Инна достала банку с Клавой.
Когда молодой человек вернулся с подносом, пивом и бокалом – при этом стараясь сохранять бесстрастное выражение лица, Инна уже поставила руку на стол, изящно скрестила пальцы. Клава переминалась на черной кружевной перчатке, осматривалась. Пожилая дама за соседним столом медленно поднималась, стараясь дышать не слышно и не делать резких движений.
— Уберите вашего монстра, — сказал официант, держать в двух шагах от стола.
— Она не прикоснется к вашей мебели, не сойдет с моей руки…
— Уберите, — попросил он, — Посетители подумают, что у нас такое падает с потолка…
— Хорошо, я ее только сфотографирую…
Клава сидела спокойно. Другой рукой Инна достала из сумочки смартфон, начала примериваться – с какого ракурса сделать снимок. Под шепот сзади: «Совсем оборзели со своим селфи…. Вызовите ОМОН… Или змееловов…»
Господи, а змееловы то тут при чем?
В это время Инна заметила за другим столиком девушку, почти девушку. Она вела себя благонравно – грела руки о чашку с кофе, а на столике перед ней стояло пирожное. Почему-то Инна сразу поняла, что девушка – приезжая. Странное сиротство чувствовалось во всем ее облике.
— Э-эй, — негромко окликнула ее Инна, — Мадмуазель, посмотрите на меня пожалуйста.
Девушка подняла глаза. Инна протягивала ей смартфон.
— Можете сфотографировать нас с расстояния трех шагов.
— Нас?
Инна сидела за столиком одна, но мгновение спустя девушка обратила внимание на Клаву.
Она улыбнулась. Девушка, конечно, не Клава. Это была слабая, робкая улыбка, при виде которой Инне вспомнилась северная весна. Чуть заметные первые цветы на прошлогодней листве. Выживут или будут убиты морозом?
— Вот сюда нажимать, - на всякий случай пояснила Инна.
Девушка отступила от столика на положенные три шага и сделала несколько снимков – со вспышкой и без.
— Монстр…., — напомнил официант.
Он тоже далеко не отходил.
Инна потянулась за контейнером. А девушка… да… она осторожно взяла паука с руки Инны и пересадила Клаву в ее временный дом. Причем, казалось, та медлит, не хочет расставаться с пальцами незнакомки.
— Садитесь ко мне, — сказала Инна, — Берите свою тарелку и идите сюда. Вы проездом в Питере? Куда вы едете?
— Меня зовут Даша. Я еду в сумасшедший дом, — сказала девушка.
*
Даша всю жизнь прожила в коммунальной квартире. Сюда ее принесла мама после роддома, здесь прошло ее детство, и юность началась здесь же.
Квартира была страшной. Из тех самых коммуналок, что могут присниться во сне, от которого хочется кричать. Это была красивый дом – с башней в середине и крыльями по бокам, с высоким серебряным шпилем, венчающим башню. Но что творилось внутри…
Когда-то в советское время, когда дом этот еще принадлежал заводу, все было иначе. Но Даша этого уже не помнила. Она видела коридоры изломанной формы, отваливающиеся куски штукатурки, вечно выбитые стекла в общем туалете, кухню, настолько «убитую», что большинство жильцов предпочитало стряпать у себя в комнатах, на плитках, и бытовку, распаренный воздух в которой пах хлоркой, а белье на веревках висело так густо, что никогда не находилось место – повесить свое.
Были тут комнаты настолько маленькие, что в них помещались лишь кровать и человек, который стоял рядом с постелью. К счастью, у Даши и ее мамы комната была побольше, и мама тут постоянно старалась навести уют. Отгородила Даше уголок ширмой, а сама вставала еще до рассвета, чтобы вышивать при свете настольной лампы. Это было ее любимое рукоделие и – самое главное – оно приносило в душу умиротворение. Мамины вышивки висели повсюду, все эти заснеженные избушки и цветущие сады. Они придавали комнате уютный обжитой вид. «Общага» отсекалась, оставалась где-то за дверью.
Мама работала в больнице медсестрой, жила в обстановке постоянного стресса. Класть стежок за стежком, подбирать разноцветные нитки – это был своего рода транс.
К маме приходила подруга школьных лет, ее звали Юля. Когда-то у Юли с мужем была квартира в городе. Но они продали ее и построили в пригороде дом.
Юля все делала основательно – занялась огородом, развела птицу и коз. Эти занятия поглотили всё ее время, и она не сразу заметила, что муж ее загулял. Та самая седина в бороду. Юля опомнилась, когда в постели он назвал ее чужим именем. Сам не заметил, как вырвалось:
— Маринка, малыш, как мне с тобой хорошо….
Юля промолчала.
Через месяц она сидела в гостях у Дашиной мамы, пила чай с вафлями и рассказывала.
— Вот, знаешь, Наташ, как мне было…Ведь я знаю, что разводиться он со мной не станет – у нас сын, у нас дом обалденный. Это он так, завел игрища на стороне. И мне нужно было придумать что-то такое, чтобы это была не истерика на один раз, а долгоиграющая месть.
– он был женат. И теперь оставалась его вдова, которая знала о существовании Даши, и о том, что она – родная дочь.
Мама искала целый вечер, и все-таки нашла в глубинах шкафа маленькую записную книжку цвета слоновой кости, где был нужный телефон. Хотя, может, он давно сменился.
Мама позвонила. Трубку взяли. Этот голос, с его интонациями, мама узнала сразу.
— Эля, — сказала она, — Мне нужна ваша помощь.
На том конце маму узнали тоже, хотя она не представилась.
— Почему я должна тебе помогать? — спросила Эля.
— Не мне. Даше. Я хочу отправить ее отсюда куда-нибудь в безопасное место.
***
— При чем здесь я? — холодно спросила Эля, — Ты – мать, ты об этом и думай. Бери ее и уезжай.
— Меня не отпустят. Слушай, — быстро сказала мама Наташа, — Мы обе любили Костю…
— Какая наглость…Продолжай, скажи, что и он любил нас обеих. Султан в гареме.
Эля выругалась матом.
— Слушай. Костя все равно был для тебя…я знаю, кем он для тебя был. Детей у тебя нет. Дашка – единственное, что от него осталось. Я не могу уехать, меня никто не отпустит. И она еще маленькая, совсем в никуда я ее не могу отпустить. Надо, чтобы в ней приняла участие какая-то родная душа, чтобы за ней приглядели…У тебя же есть родня там, в глубине страны, я знаю…
— Люби-сь конем, — сказала Эля и положила трубку.
Мама говорила, стоя за дверью в коридоре. Но Даша у себя за ширмой все слышала.
— Не унижайся больше! Я никуда не уеду! Ничего со мной не случится. Ты со мной-то не говоришь про отца, почему ты говорила с ней? Почему это все треплется вот таким образом.
— Он был странный и прекрасный человек. И да, я знаю, что Эля его любила безумно. И она, и я. И он никогда не мог бы счастлив, потому что с кем бы из нас он не остался, он мучился бы совестью, что оставил другую. Но у меня была ты, а у нее – никого, кроме Кости. И я сказала ему, чтобы он оставался с ней. С той поры я все отрезала. Запретила ему писать, звонить. Это в первый раз, когда я попросила о помощи. И то, не его – ее. В его память. Если бы я была на месте Эли….
Мама, абсолютно не склонная с сентиментальности и слезам – она не смогла бы выдержать свою работу, если бы была такой – как только вспоминала об отце, неизменно начинала плакать. Спазм перехватывал горло.
Ночью, когда Даша просыпалась, она видела, что мама не спит. То – в глубине комнаты, в темноте, горел экран ее сотового телефона, то Даша слышала, как мама ворочается. В пять утра она, стараясь двигаться неслышно, встала, чтобы сварить кофе.
— Ну? — спросила Даша.
Она знала, что в такие бессонные ночи к маме приходят мысли, до которых она «не додумалась» бы в иное время.
— Да, — согласилась мама, — Я, кажется, нашла выход…
— Ну?
— У тебя есть сумасшедшая бабушка…
— Начало мне нравится.
— То есть, это Костина двоюродная бабушка, значит, прабабка тебе. И все считали, что она с приветом. Хотя она нормальная, просто странная…
Даша лежала, закинув руки за голову, ждала продолжения:
— Она писательница – и прозу писала, и стихи. Несколько лет, долго довольно, жила с мужем в Европе. Когда ты родилась, она была уже вдовой. И единственная из Костиной семьи – приехала на тебя посмотреть. Откуда-то выцарапала наш адрес, хотя ей никто не хотел его давать. Мы очень мило с ней тогда говорили. Она сидела над твоей кроваткой, так ласково улыбалась. Сказала, что ты вырастешь прелестной. Я даже слово это запомнила, она сказала грассируя, с французской такой «р» - одновременно изящной и раскатистой.
Последнее, что я о ней слышала – она купила дом под Питером, и поселилась там. Если она еще жива…если я найду возможность с ней связаться – я уверена, что она тебя примет.
— Как ее зовут?
— Ты будешь смеяться – Роза. Она необыкновенная – все эти цветы на шляпке, сумочки, вышитые бисером…
— И из-за этого считали, что она сумасшедшая?
— Нет, из-за того, что она просто имела смелость жить так, как хотела. Не думай, там всё было очень невинно. Никаких оргий. Но если она хотела всю ночь читать роман на французском – она так и делала. Играла на скачках. Один раз весь свой гонорар за книгу отдала на лечение лошади, которая сломала ногу. А еще она на моей памяти курила трубку. Я обалдела, Дашка… Конечно, не при тебе, не возле ребенка. Она спросила разрешения, вышла в коридор, стояла у окна у курила. У нее была трубка из какого-то дорогого сорта дерева, отделанная перламутром. Я почему-то думала, что трубки курят только капитаны и боцманы в старых книжках. Ну, еще Шерлок Холмс.
— И как ты ее найдешь? — спросила Даша без особого воодушевления, — Вы же больше не виделись, я так понимаю…
— Один раз она прислала мне новогоднюю открытку. Такую красивую – с золотом и выпуклыми игрушками. Она у меня долго стояла на шкафу. Если я найду открытку… и конверт.
— Без шансов, — сказала Даша, натягивая одеяло на голову.
Но она не могла не признаться себе, что эта мысль матери не вызвала у нее раздражения. Даша никогда не видела Питер, и бабушка Роза, вернее прабабушка, судя по всему, была забавной.
Но где та открытка? Вернее всего, давным-давно сгнила на каком-нибудь мусорном полигоне.
*
Если что-то захочет та невидимая сила, которую называют – кто Богом, кто – Тонким миром или Высшими силами – все начинает складываться самым удивительным образом.
Мама увидела сон. Самая ценная вещь в семье – фамильная икона – упала и разбилась. В свое время этот образ Казанской, в киоте, под стеклом, наверное, просто купили в храме или заказали у местных мастеров. Вот только произошло это в конце 19-го века. И с тех пор, поколение за поколением, мать в семье благословляла дочь на брак этой иконой – и отдавала Казанскую в молодую семью, чтобы у супругов все шло хорошо.
Мама Наташа никогда не была замужем, и икону она получила в наследство, когда родилась Даша. Стоял образ в глубине шкафа, на верхней полке, скрываясь от посторонних глаз. В коммуналке запросто могли углядеть, решить, что это что-то весьма ценное, улучить момент и украст.
Так вот, маме приснилось, что она вытирает пыль, приподнимает икону, та выскальзывает у нее из рук, и падает. С задней стороны откалывается длинная черная щепка.
— Фу-х, — сказала мама Наташа, проснувшись, — Хорошо, что это просто сон…Ведь ничего более дорогого у нас нет. Такая память…
На следующий день, доставая из шкафа кофточку, мама нечаянно потянуло за край вышитого полотенца, которое было подложено под икону. Казанская упала, с задней стороны, окрашенной черной краской, откололась щепка, а крошечный крючок открылся, и киот распахнулся. Маленький образ выпал, а за ним… да за ним лежало несколько писем прабабушки и та самая открытка.
— Дашка, — потрясенным голосом сказала мама, — Ведь если бы не это… я бы никогда не нашла.
Икона была цела – даже стекло в киоте не разбилось. Подумаешь – щепка. А вот на открытке было написано не только несколько строк поздравления, но и – рукой безумной бабушки Розы — телефон.
— Она, наверное, уже умерла, — сказала мама, боясь верить, — Я не помню, сколько ей лет. Может восемьдесят, может, девяносто, а может – сто…
— Лишь бы она была в таком состоянии, что вообще тебя вспомнила.
— Знаешь, когда я ее сама вспомнила? — спросила мама с нервным смехом, — Смотрела какую-то комедию, западную. Там туристы заблудились в джунглях. И среди них была такая бабушка, седой одуванчик. Выбраться эти ребята могли, только прыгнув с обрыва в речку с водопадом. Бабушка закурила, бросила молодежи «с-ы-к-л-о…» и сиганула первой. Ей-Богу, не знаю, почему, перед глазами тут же предстала Роза. Хотя она такая утонченная, изящная… Где мой телефон?
Бабушка Роза не только их вспомнила – она сразу позвала обеих.
— Вы всегда будете у меня желанными гостями, — сказала она, — На любой срок. Дом свободен… Я могу подробно рассказать вам, как добраться… Наташа, вы запишете?
После этого сборы Даши в дорогу обрели конкретную форму. Мама хотела отправить её как можно быстрее. Поезд ходил удачно – до самого Питера можно было добраться без пересадки. Но вот билеты… Если бы не мамин бывший пациент, которого она долго выхаживала, ездила к нему домой, делала уколы…
Итак, плацкартный вагон, нижняя боковая полка.
— А там найдешь такси, — говорила мама, — Чтобы прямо до калитки тебя довезли. Нет, что я говорю… А если таксист решит, что молодая девочка, и значит… Бабушка Роза говорила про маршрутку…
Даша, никогда не падкая на ласку, с детства уворачивавшаяся от объятий и поцелуев, обняла маму, прижалась, вдохнула родной запах:
— А ты? Когда ты ко мне? Бабушка ведь зовет обеих…
— Как только так сразу…. Ничего со мной не будет…, — мама торопилась припомнить все, что Даше надо взять с собой. А может, она повторяла и повторяла это вслух, чтобы не дать себе сорваться на слезы, — Документы, вещи, деньги…
В день отъезда Даша долго стояла у окна, смотрела на опустевший двор. Вернется ли она еще сюда, или начинается совершенно новая жизнь? Какой-то она будет?
Потом она заметила на подоконнике расписную бабочку. Видимо, та уже давно залетела в форточку, пометалась, не находя выхода, и приготовилась умереть… Она лежала, сложив крылья.
Даша коснулась ее, приготовившись ощутить сухое неподвижное тельце. Но одна из ножек бабочки чуть шевельнулась под ее пальцем. Девушка положила бабочку на ладонь. Ей показалось, что легкие золотые искорки текут – с ее руки – в насекомое, почти безжизненное, напоминающее засохший лист.
Бабочка зашевелилась. Медленно стала перебирать ножками, потом переворачиваться. И вот она уже расправляет крылья.
Даша не верила своим глазам. Ожила… Ведь еле заметная искорка теплилась в ней только. А теперь… Теперь она взлетала с ладоней девушки. И Даша поспешила открыть форточку, взяла косынку, висевшую на спинке стула, и взмахнула ею, чтобы направить бабочку в окно.
***
Даше повезло. Пассажир, который ехал над ней, наверху, сошел через несколько часов, и потом она так и оставалась одна в своем нижнем боковом отсеке.
Напротив нее, в купе – ехали муж с женой, молодой мужчина лет тридцати и Рома. Не заметить Рому было нельзя. Парень, наверное, только что вышедший из школьного возраста, тоже направлялся в Питер к родственникам. Вещей у него было – небольшой рюкзачок, и огромная, просто неприподъемная тканевая клетчатая сумка, из тех, с которыми прежде любили ездить челноки.
Рома сел на свою нижнюю, достал из кармана пустой пластиковый пакет, расправил его, повесил под столиком на крючок. Открыл со щелчком складной нож и «вжикнул» молнией на сумке.
После этого, до самого Питера, с коротким перерывом на сон, он делал только одно. Ел. Сначала доставал контейнеры с едой, которые, наверное, заботливо заготовила ему мама. Когда котлеты и шницели закончились, в ход пошли консервы. Ножом Рома вскрывал очередную банку, опустошал ее, выбрасывал в пакет, который постепенно наполнялся, раздувался… Когда туда уже ничего нельзя было положить, Рома относил пакет в конец вагона, в специальный ларь, вешал под столиком новый и тянулся за очередной банкой.
Через несколько часов мужчина наверху отложил книгу, и начал наблюдать за Ромой с задумчивым интересом. Спустя еще час, спросил:
— Послушай, тебе не будет плохо?
Рома пожал плечами.
— А что еще в поезде делать? — спросил он.
По возрасту он был близок к Даше, и между ними могло бы завязаться знакомство, но об этом не было и речи. Отвлечь молодого человека от содержимого клетчатой сумки не могло ничто. Ясно было, что пока еда не закончится, ничего больше Рому не заинтересует.
Впрочем, Даше и не до общения было. Никогда прежде она не уезжала так далеко одна, и сейчас испытывала острое чувство тоски, что-то общее с сиротством. Она знала, что мама – вот она, в телефоне. Можно позвонить – и услышишь родной голос. Можно звонить по пустякам. Описывать, мимо какой станции проезжаешь, и какой вкусный в поезде чай… Но чувство сиротства не пропадало.
Даша попыталась рано лечь спать. Укрылась тоненьким одеялом – зеленым, с вишневыми полосами по краям. Сначала мешало то, что в вагоне довольно светло и шумно. Но когда настала глубокая ночь, и свет уже был призрачным тусклым, и пассажиры уже угомонились, она все равно не могла заснуть.
За окном стояла большая яркая звезда. Даша не была сильна в астрономии, и не знала – может, это Полярная, а может, Сириус… Что бы ни делал поезд – набирал или замедлял скорость, поворачивал, выписывал петли, звезда стояла в окне. Будто была спутницей Даши, чтобы показать, что она не одна…. Может, так получилось, потому что мама думала о ней?
Даша вспомнила, как мама рассказывала – когда она летела на самолете, он долго облетал гигантское, похожее на замок, облако. Они оба казались неподвижными – облако и самолет. Пейзаж за иллюминатором не менялся, земли не было видно, где-то там внизу застелили все тучи. А здесь их было трое – облако, самолет и солнце….
…Даша открыла глаза. Слава Богу, ночь миновала, уже рассвело. Денек был серый, уже питерский, северный, вот-вот и дождик. Все вокруг еще спали, только Рома ел, чтобы успеть опустошить сумку до того, как поезд прибудет.
Было еще утро, когда состав подошел к Петербургу. Огромный город подействовал на Дашу ошеломляюще и в первые минуты она – что было совершенно глупо – боялась потеряться в этой толпе, упустить из виду здание вокзала, похожее на дворец.
Удивительно как сразу, всей кожей почувствовала она – даже в этом огромном неуюте вокзала — холодную парадность, торжественную и отстраненную. Даша знала, что ей нужно было делать дальше. Узнать, когда идет ближайшая электричка, купить билет, поехать в бабушкин городок.
Вместо этого она, не в силах бороться с собой, вышла на привокзальную площадь, и пошла по улице – прямой как луч, мимо старинных зданий, каждое из которых – произведение искусства. Пошла, думая не заходить далеко, вернуться на вокзал через четверть часа. Но она не могла остановиться – слишком поражало ее тут все, слишком яркими были впечатления. И забрать ее отсюда – все равно, что отобрать тарелку с едой у голодного.
Даша потеряла представление о времени. Она старалась не сворачивать, чтобы не заблудиться. И все же, в какой-то момент, когда у нее от непривычного питерского воздуха закружилась голова – она свернула в первое попавшееся кафе, чтобы выпить крепкого кофе.
…Когда ее позвала молодая женщина, похожая на блоковскую Незнакомку и Даша увидела огромного паука – она не испугалась. Ей вспомнила песенка из детской книге Крапивина, которую она читала когда-то.
Синий краб, синий краб
Среди чёрных скал в тени,
Синий краб — он приснился мне во сне.
У него восемь лап,
Две огромные клешни
И серебряные звёзды на спине.
Даша погладила паучиху, которую звали Клавой. Одним пальцем осторожно погладила по шелковой спинке. Она всегда легко находила общий язык с животными. Вот и сейчас они с Клавой не боялись друг друга, а знакомились.
Женщина осторожно уточнила насчет «сумасшедшего дома», в который Даша собиралась. Девушка сказала, что соседи называют так усадьбу бабушки, и ей скоро предстоит убедиться, насколько это соответствует истине.
Женщину звали Инной. Она задумчиво произнесла название городка, в который Даше предстояло добираться.
— Я хотела поехать туда рисовать. Там природа очень красивая. Лето, пленэр… Обменяемся телефонами? Может, я нарисую вас…Красивая девушка на фоне какого-нибудь озера. У вас во внешнем облике чувствуется этот север…Льняные волосы, серые глаза…
Инна же и рассказала Даше, как ей вернуться на вокзал, и где находятся кассы пригородных поездов.
…Мама велела Даше не блукать по городку самой, а непременно взять такси. Но ехать до бабушкиного дома оказалось всего-ничего – пара минут от вокзала.
…Это был осколок старины среди современных особняков. Дом с мезонином за глухим каменным забором. Только мезонин и виден. Даша слегка испугалась – что будет, если звонок не работает, и вообще – найдется ли кому открыть ей калитку. Сделает ли это сама бабушка, или может, у нее есть какая-нибудь помощница.
Невысокая, очень старая женщина, в длинной юбке и вязаной кофточке бирюзового цвета, опираясь на палку, стояла в воротах. Не было сомнений, что это Роза.
— Входи, — сказала она, — Я бы помогла тебе с сумкой, но, если я выпущу палку, тебе придется нести еще и меня. А мама так и не решилась приехать?
— Она не может…
…Это был отнюдь не ветхий, запущенный дом человека, в котором уже догорает искра жизни, которому каждый день дается с трудом… Нет, этот дом дышал стариной, все тут было живым – и темное дерево, и роспись на стенах – своего рода фрески, и шелковые шторы, которых приятно было просто касаться.
— Хочешь выпить чаю в саду? — спросила Роза, — Ты можешь подумать, какого черта меня занесло так далеко? Из Парижа – на север….Просто там, где тепло, с годами я стала чувствовать себя все хуже и хуже. Мне нужна прохлада. Слава Богу, что тут я могу находиться на воздухе целыми днями. Оставь пока вещи в коридоре, детка. Потом я покажу тебе твою комнату, и ты их разберешь. А пока – идем пить чай.
…Даша остановилась, пытаясь освоиться с тем, что она видит. Это был совершенно особенный сад, весь белый. Белые цветы, метелки трав, листья растений – с белой каймой. В белом цвету тонули лианы. Сад напоминал невесту.
Роза тяжело и медленно дошла до беседки. Даша присоединилась к ней лишь пару мину спустя. Здесь стоял столик, электрический чайник, чашки, печенье было накрыто салфеткой. Одеяло и подушка на диване – значит, старая дама иногда спала здесь.
— Это мои часы, — сказала Роза, кивая на сад и, видя недоумение Даши, пояснила, —
— Когда-то я так придумала. Они все растут по часовой стрелке и расцветают одни на другими. Сначала белые крокусы и примула, их сменяют белые же нарциссы и тюльпаны, сирень, пионы… и много чего еще. А поздней осенью, в конце круга, справа - на белые хризантемы летит белый снег. Белизна двигается по кругу как стрелки. Можно бросить взгляд на сад – и сразу понять, какое время года у природы на часах.
Роза говорила то об одном, то о другом, не расспрашивая Дашу, давая ей освоиться. Хорош был и чай, который пах апельсинами.
— Об одном хотела предупредить тебя, детка, — неожиданно сказала Роза, — У нас здесь всегда было тихо и спокойно, местечко наше оживало, лишь когда приезжали дачники. Но вот теперь появился маньяк…
— Кто? — не поняла сначала Даша, слишком далеко все это было от нее.
— Маньяк, — кротко пояснила Роза, — Уже несколько случае, и, конечно, молодые женщины и девушки – кто же еще будет жертвами. Так что я тебя прошу — никаких вечерних прогулок в одиночку. А если захочется посидеть где-нибудь в кафе – то до Робинзона и обратно.
— Простите?
Нет, все-таки понять Розу было не так легко. Или она имеет в виду название кафе.
— О, это наша местная знаменитость. Молодой человек, у него своя кофейня, и если бы мои ноги были моложе хотя бы на десять лет – я бы туда бегала каждый вечер. Там не кофе, там приворотное зелье. А судьба у него - я не могу сказать трагическая. Она особенная. Несколько лет он прожил совершенным отшельником, был смотрителем маяка, где-то на острове. С тех пор я зову его Робинзоном. Заработанных денег он не тратил, вернулся – и открыл это кафе. И, знаешь, дорогая, у него слух…с таким я не встречалась. Он услышит – если ты поднимешь руку или повернешь голову…Может быть, тяжело жить так, если у людей получается скрыть от тебя только мысли.
***
В первые дни Даша никуда не ходила. Привыкала. У бабушки жил кот породы сфинкс. Его звали Голум. Первое время, когда он внимательными холодными глазами рассматривал девушку, и она видела близко его мордочку – то ли пришедшую из фэнтези-снов, то ли — подобные существа жили на других планетах, Даша ежилась. Потом Голум решил, что она достойна доверия, и приходил спать к ней, в маленькую комнату в мансарде.
Ночью это маленькое теплое тельце казалось детским. Но стоило Голуму поднять голову и взглянуть прищуренными глазами, как Даше опять казалось, что ему известны все секреты мира.
Еще у бабушки была помощница, Марья. Немолодая уже женщина, на редкость некрасивая – грубое лицо было еще обезображено шрамом, идущим через щеку.
Марья приходила почти каждый день. Но ее не было слышно – говорила она очень редко, зато работала, не покладая рук. Больше всего она любила возиться в саду. У Марьи когда-то тоже был свой дом, но дети его продали, переселили мать в малосемейку, а большую часть денег забрали себе. Теперь Марья скучала по земле.
— Первое время она мне говорила: «Роза, ты совсем выжила из ума», — с улыбкой признавалась бабушка, — «Ты, Роза, должна посадить картошку и лук. Хватит играть в старую невесту со своими белыми цветами. Если ты н станешь слушать умного человека – я полью твои розы какой-нибудь дрянью, и мы-таки посадим картошку». А теперь она по вечерам сидит в саду, смотрит, как все цветет, и говорит: «Господи, значит таким бывает рай».
Впрочем, чтобы посидеть в саду, пришлось бы полюбить дождь. Он шел тут почти каждый день. В беседке было сыро. Мох торжествовал всюду, наливался изумрудным цветов, покрывая стволы деревьев и столбы беседки. Даше хотелось плотнее застегнуть куртку. Пальцы всегда были холодными.
А у тети Юли, там, в оставленном городе, сейчас зрели абрикосы. И их было столько, что падалицу ели козы, и козел Эдик тоже. А абрикосы с дерева ел Эдик-муж.
Наконец, она решила прогуляться «до Робинзона и обратно», хотя и вправду хозяина кафе так звала только бабушка и только дома.
— Только по дороге там – овраг, — предупредила бабушка.
— И что?
— Будь осторожнее.
Даша шла, не торопясь, будто в эти пятнадцать минут пути старалась вместить как можно больше – запомнить всё, что сменялось перед ее глазами. И мостик через узкую речушку, скорее, ручеек – рыб тут не было, зато каждый камешек на дне видно. И извилистые улочки, где никогда не угадаешь, что за поворотом. И — тропинку, которая так неожиданно появилась между домов справа. Она вела в тот самый овраг – крутой спуск и еще круче – подъем на том берегу. Тропинку эту выложили асфальтом, видимо, совсем недавно. Он был еще не черным, но серым, этот асфальт. И еще тут были как-то наспех, ненадежно натянуты электрические провода. Несколько самых простых лампочек, наверное, должны были не дать прохожим ночью, в темноте поскользнуться – пусть будет хоть какой-никакой свет.
А по обеим сторонам дорожки были ямы, наполненные мусором. Видимо место это долгое время служило жильцам ближайших домов мусорной свалкой. И теперь отходы даже не потрудились вывезти – просто кое-как присыпали землей.
…Увидев деревянный дом, Даше не поняла сразу, что это и есть та кофейня, куда она идет. Будь тут мама, а еще лучше – мамина мама – они бы умилились, вспомнив то, что видели в детстве и юности. Старинная – лавка? лабаз? — из потемневших, почти черных бревен. Крыльцо с навесом, двери тоже очень старые, железные – их, верно, и задумано было – не менять на новые.
И надо всем этим немыслима надпись на вывеске с виньетками «Мон ами». Даша вспомнила, как бабушка обмолвилась о слове «шаромыжник». Мол, отступавшие солдаты наполеоновской армии, закутанные в тряпье, когда-то просили, стучась по дороге в деревенские дома – мол, шер ами, нет ли у тебя чего-нибудь поесть? И чего-нибудь – набросить на плечи… Так и пошло «шаромыжник»…А здесь, значит….
Даша толкнула дверь и вошла. Довольно просторное помещение, но низкие потолки и сумрачный свет. Зато там, где была стойка — совершенно неожиданно на полках, подсвеченные – сияли хрустальные бокалы. Они казались бриллиантами, сокровищами в этом темном старом доме.
Мужчина, довольно молодой – бариста или сам хозяин – белокурый, с светлой рубашке и темном жилете, беседовал с женщиной. У той был вид – будто она и не собиралась пить тут кофе, просто заглянула на минутку что-то рассказать. Но это «что-то» было слишком важным, и она никак не могла уйти.
Больше в кофейне никого не было, и человек за стойкой сразу изменил позу, показывая, что внимательно слушает Дашу. Позже она не вспомнила слова «здравствуйте», но он кивнул ей так вежливо, что это вполне могло заменить приветствие.
— Кофе, пожалуйста, — сказала Даша, — И…и мороженое. Шоколадное, только без вафель.
— Вы присаживайтесь, — сказал мужчина, — Где вам удобно. Я сейчас все принесу.
Если это и был «Робинзон», то ничто в нем не напоминало отшельника. Никакой небрежности в одежде или манерах, свидетельствующих о том, что человек привык обходиться без цивилизации.
Женщина, видимо, ждала, когда Даша отойдет. Но девушка села за столик неподалеку, так что ей было слышно каждое слово возобновившегося разговора.
— Еще помню – сама в детстве там сколько раз коленки сшибала, — говорила женщина, — Несешься в школу, а зимой там сколько, ледяные дорожки… Но ведь все ходили – самый удобный проход, иначе далеко обходить надо….
— Что ж – теперь там дорожку сделали, свет провели…
— И все, Демид, задним числом…Ведь он ее даже прятать не стал. Просто тем мусором присыпал – и все….Девчонка, которая первой ее нашла – до сих пор трясется – какое зрелище…
— А вообще это уже…
— Четвертая. Да… четвертая, с начала года… И никогошеньки не нашли. только и могут, что говорить – не ходите вечером по одиночке, особенно в тех местах, где темно. Ценный совет. Я уже дочку даже к подружке не выпускаю. Говорю: «Пока его не поймают…».
Демид поставил перед Дашей вазочку с шариками шоколадного мороженого и чашку с кофе. Он сварил его в турке на раскаленном песке. И запах был божественный.
— Ну и что делать? — спросила женщина Демида, когда тот вернулся за стойку.
Видимо, она сама понимала, что вопрос этот риторический. Понимал это и он. Пожал плечами.
— Ну, я же не могу посоветовать девочкам носить при себе что-то похожее на ору-жие. Если они никогда раньше, то… Это всё может быть против них. Лучше действительно не ходить одним, а с кем-то из мужчин.
— А как ты думаешь, кто все-таки мог бы? Мы ведь тут знаем практически каждого…
Даша увидела на стене картину, и невольно отвлеклась от разговора. Это был маяк. Не современный, оснащенный всякой автоматикой, где и присутствие человека не требовалось – а старый, каменный. Ему было может, уже несколько веков. Но главным в картине был даже не маяк, а одиночество. Оно владело художником, когда тот рисовал этот остров, эти серые волны – высокие, разбивающиеся о скалы. Такие не дадут подойти близко не только кораблю, но даже лодке. Горел огонь, значит, в маяке кто-то был, исполнял свой долг, предупреждал суда об опасности. Но этот кто-то был один. И даже птицы, кружащиеся вокруг башни в сером, грозовом небе – не умаляли, но напротив, усиливали это чувство одиночества.
…С мороженым и кофе было покончено. А эти двое у стойки все говорили. Даша взглянула в окно, а потом перевела взгляд на цветок, стоявший в горшке на широком как скамья подоконнике.
Это была роза, и она уже прощалась с жизнью. Веточки еще теплились как-то, а маленький розовый бутон увядал, не успев распуститься. Даша осторожно погладила его кончиками пальцев. И снова у нее возникло это странное чувство, словно через руки ее бежит слабый, едва ощутимый электрический ток.
Она поднялась, пошла к стойке, расплатилась.
— Буду рад, если вы еще придете сюда, — сказал ей Демид.
Легко хлопнула дверь. Бутон розы на подоконнике уже не выглядел поникшим, он расправлял лепестки.
*
Картина была уже почти готова – осталось покрыть лаком и вставить в раму. Егор, знакомый Инны, тоже художник, сказал:
— Чёрт знает что…Без этого паука ее в запросто купили. Лучше бы пририсовала девушке длинные серьги – знаешь, такие резные, с жемчугом… А кому нужна эта тварь, Клава твоя? Все подумают, что девушка тронулась, раз берет такое в руки.
Потом всмотрелся еще раз. Отошел, пил кофе в кухне. И снова вернулся к картине, будто здесь сходились все стежки-дорожки.
— Почему она меня цепляет, скажи ты мне? — голос его звучал даже раздраженно, — Вот закрою глаза, и вижу все это….
Инна пожала плечами:
— У меня был так же. Поэтому и нарисовала.
Клава возилась в своем террариуме. Она чувствовала, что на улице «погода шепчет», и все это проходит мимо нее. Клаве хотелось любви, а может, детей.
— Куда поедешь летом? — спросил Егор.
Это был вопрос без всякого подтекста. Его можно было перевести так – над какой картиной ты станешь работать? Сам он собирался до сентября на Урал – он там уже был, и его манили тамошние пейзажи.
— Я тут, недалеко, — сказала Инна, — По области. Говорят, в старом заброшенном храме подземный ход ведет прямо в пещеру….
Инну вдохновляло само сочетание – древний храм, тайный ход. Егор остался равнодушен:
— Там в лучшем случае – голый камень, а в худшем – завалы, — сказал он.
***
Инна попыталась представит опасности, которые ее ждут. Толща камня над головой. Заваленные проходы, абсолютная темнота. Ни одной полосочки связи на мобильнике. Ну не берет там сотовая связь. Телефон может работать только фонариком.
Вместо этого ей виделось другое. Ледяные отблески — в свете фонаря — сталактитов и сталагмитов, эти названия она вспомнила из школьных лет. Какие-нибудь таинственные захоронения – не зря же вход в пещеру ведет прямо из старого храма.
В воображении стала рождаться картина – монах-отшельник в подземной келье пишет при свече… Передать слабый свет, глухую толщину камня.
— Да, еще там может быть вода, — продолжал размышлять Егор, — Запросто. Притом вода там особенная, если ты не знаешь. Идешь себе, идешь, видишь, что впереди – лужица. Мелкая такая, от силы по щиколотку. Водичка прозрачная. На тебе сапоги или ботинки – и ты думаешь, что сейчас на раз-два перейдешь ее вброд. А там пара шагов — и обрыв метров на семь в глубину. Ты туда летишь, и сразу оказываешься в абсолютной темноте. Ну и, паника…
Инна молчала, и Егор не выдержал:
— Закрой это чудовище, пожалуйста, я не могу, оно меня нервирует…
Это Егор про Клаву. Хотя та сидит абсолютно тихо, прислушивается к разговору. Инна из духа противоречия вынула Клаву из террариума и посадила себе на щеку. Со стороны кажется, что на щеке расцвела большая синяя хризантема. Если приглядеться, то можно завизжать. И, кажется, Егор сейчас так и сделает. Завизжит женским неприличным визгом.
— Ладно, — сказала Инна, пересаживая Клаву в террариум, и накрывая его шелковым платком, — Пойдем в кухню, я кофе сварю. Там и доскажешь мне свои ужасы.
*
Иван Андреевич был на кладбище человеком совершенно незаменимым. Хотя должность занимал самую скромную – сторож. Он работал на кладбище всегда, и никто не помнил, чтобы на его месте был кто-то другой. Впрочем, нет, на один год он уходил, когда не глянулся новому начальству.
Это было трудное время для Ивана Андреевича. Тогда он устроился тоже сторожем, но на мусорный полигон. Нужно было заехать довольно далеко в лес, чтобы до него добраться. Безбрежный склад мусора высотой метров в пять, и крохотная деревянная сторожка рядом, где можно было вскипятить себе чаю и переночевать. Там и прожил этот год Иван Андреевич.
Потом полигон стал гореть. Это не был тот пожар, на который съезжаются машины, идут в ход брандспойты и прочее. Порой даже вертолеты прилетают. Нет, свалка тихо тлела в своих глубинах, и конца краю этому не было видно. Ивану Андреевичу приходилось всем этим дышать, а у него были проблемы с легкими.
Как о манне небесной мечтал он о возвращении на свое кладбище, и все получилось. Новое начальство уволилось, найдя для себя что-то более выгодное и соблазнительное. А Иван Андреевич вернулся.
С тех пор, он оставался здесь – с раннего утра и до позднего вечера. К нему обращались, когда не могли найти ту или иную могилу – приезжали родные, которые давно не были в этих местах. Иван Андреевич помнил все, и как лоцман, сворачивая в узкие проходы между оградками, вел близких к нужному захоронению.
Он опекал и участок, где были похоронены безродные – под простыми деревянными крестами, на которых - ни имени, ни фамилии, только номера. Благодаря Ивану Андреевичу тут всегда было чисто, он и искусственные цветы приносил к крестам – те, что уже показались бы поблекшими, выцветшими на других могилах, за которыми ухаживали.
Числили Ивана Андреевича своим и в двух фирмах по изготовлению памятников, что стояли у входа на кладбище. Фирмы конкурировали между собой, но удивительно – сторожа принимали и там, и там с теплотой. Он приводил «клиентов», потому что часто заговаривал с людьми, только что похоронившими своих родных. Как-то удавалось ему подсказать – какой памятник лучше подойдет в том или ином случае, опыт у него был громадный.
Близкие нередко просили его «особенно ухаживать» за той или иной могилой, потому что сами часто приходить не могли, и он за небольшую мзду выполнял обещание.
Вся жизнь его проходила между гранитных и мраморных памятников, между железных крестов, венков, слез, неизбежного мусора – пластиковых бутылок с водой, пакетов, забытых тут и там. Все это было тем, что составляло его бытие.
Кое-кто задавался вопросом – уходит ли он вообще домой, или ночует где-нибудь здесь, за лишнюю денежку охраняя еще и «памятниковую» фирму? Вед Иван Андреевич был бобылем, и дома его никто не ждал…
И все же свой дом у него был, и хозяин его любил.
Как-то так получилось, что в свое время не прижился Иван Андреевич в собственной семье, отец с матерью любили его меньше остальных братьев. Он точно был немного чужим, наособицу. И после, при дележе наследства он тоже пострадал. Братья к той поре уже были семейными, им и досталось все. Нехорошо было Ивана обойти совсем, что-то следовало выделить ему, и братья обрадовались, вспомнив про заброшенную дачу, на которую у родителей в старости уже не хватало сил.
— Вот и будешь там хозяйничать, — сказали братья Ивану, — На дачах нынче и прописаться можно.
Домик к той поре уже пришел в полную негодность, но Иван Андреевич купил где-то большую, похожую на древний автобус железную бытовку, перевез ее на участок, и занялся ее восстановлением.
Через некоторое время снаружи она выглядела все так же убого – с облупившейся краской. Да и участок оставался заросшим и неухоженным – путь был проложен только к колодцу. Но внутри бытовки хозяин оборудовал две уютные комнаты. В одной – была жилая часть, кухня и спальня. В другой – своего рода кабинет, так как у Ивана Андреевича имелось настоящее хобби, страсть.
Он собирал старые радиоприемники, и возвращал им жизнь. Мог просиживать за этим занятием часами. И какая-то древность, которой давно уже было место на свалке, под его чуткими заботливыми пальцами начинала вновь говорить, играть…
Иван Андреевич был невысок, но довольно крепок, почти совсем лыс, и когда работал – носил очки. Просиживал он за своим любимым занятием часами. У него были специальные коробки с деталями от радиоприемников, он собирал их долгие годы. Работал при свете маленькой настольной лампы. Особенно ему нравились зимние вечера, когда садовое товарищество пустело, и он знал, что остался тут совершенно один.
Но если бы Ивана Андреевича спросили, о чем он боится проговориться – выпив или просто во сне, он не ответил бы, но в душе знал. Пуще всего он боялся, что кто-то узнает – в этих старых приемниках звучали для него голоса мертвых.
Никто, кроме него их, конечно, не слышал. Но мертвецы не отказывались поговорить с тем, кто посвятил всю свою жизнь служению им. Происходило это нечасто, но, когда случалось – Иван Андреевич относился к этим голосам с того света – с благоговением. И делал все, что они ему велели.
А они были добры, эти голоса. Они заботились о живущих. Они указывали Ивану Андреевичу на тех, кто мог блаженствовать среди райских садов, если отправится туда прямо сейчас, а не обременит свою жизнь грехами. Чаще всего это были молодые девушки.
Когда Ивану Андреевичу – очень редко – снились сны, он представлял себе этих девушек в виде больших ярких бабочек, которые улетали в небесную синеву. Улетали легко, легко покидали Землю. Благодаря его умелым рукам.
*
А Демид устал видеть во сне свой маяк. Сейчас он не понимал себя прежнего – какого черта он вообще туда отправился. Романтики захотелось после армии. Тишины, после переполненной казармы…
Тишины было достаточно. Если бы он – молодой и-ди-о-т — выбрал еще какое-нибудь более-менее подходящее место. Куда регулярно привозят продукты, где не приходится переходить на одни консервы, да и их экономить, потому что на каменистой земле и трава-то почти не растет, огород тут не разведешь. Где можно добраться до Большой Земли, если что, без особых проблем.
Где – хотя бы не остров. Остров – это очень романтично, но там можно в конце концов сойти с ума. Когда были перебои с интернетом, он давал себе работу – слушать каждый звук, даже к едва различимому прислушиваться. И настало время, когда он ощущал себя некой мембраной, чутким ухом, способным уловить то, чего никогда не услышат другие.
Потом шум волн и ветра казались ему оглушающими.
Он не знал, сколько еще времени, провел бы на своем острове, если бы не сорвался неудачно с камней, получив сложный перелом. Тогда его вывозили на вертолете…
Хирурги «собрали» ногу мастерски, операция шла несколько часов. И все же Демид слегка хромал, впрочем, в «кофейном» его бизнесе это не имело значения.
*
Роза первой узнала о еще одной жертве. Ей рассказала Марья, с утра прибежавшая с новостями. Теперь Роза думала – говорить Даше об этом или нет. Но если да, то как это сделать, чтобы не напугать.
— Пойдем, деточка, я хочу тебе что-то показать, — сказала она после завтрака.
И пошла впереди, как всегда, тяжело опираясь на свою палку, а девушка медленно шла за ней.
Роза остановилась в коридоре, возле ничем не приметной стены. Достала из кармана клетчатого фартука ключ, и – Даша не могла понять – куда она его вставила, в какую скважину. Но в том, что казалось цельной стеной, оклеенной голубыми обоями, открылась дверь.
— Вот, — сказала Роза, она вошла первой, пошарила по стене справа, и включила свет.
Это была небольшая, похожая на пустой гроб комната, в которой не было почти ничего – ковровое покрытие на полу, и две тумбочки
— Раньше я думала сделать здесь гардеробную, — сказала Роза, — Но потом… Теперь – это комната, в которой можно пересидеть опасность. Ну вдруг… В жизни бывает всякое. Кто-то проберется в дом…. Никто не догадается , что ты здесь. Вода в бутылках и пластиковое ведро – сама понимаешь, вот и все, что Марья сюда принесла… Сначала, она считала, что у меня паранойя… Но когда разгулялся тот…тот человек, который… Маша перестала так считать.
Продолжение в следующем посте...
Автор Татьяна Дивергент
#МистическиеИстории
Говорят, что тут как раз и жила когда-то помещица, сын которой погиб на дуэли. Она после этого сделалась отшельницей, а после смерти вроде бы стала время от времени являться гостям усадьбы.
Развалины старого дома котировались не очень, а вот призраки – да. Картину взяли с лету.
Теперь Инна задумала новое полотно. Идея ей не очень нравилась, но оказалась на редкость навязчивой, снилась ночь за ночью… Проще было нарисовать и забыть, чем затолкать ее куда-то в глубины подсознания.
Маленькое кафе с видом на легендарный дворец через окно. Серая дымка, очертания дворца угадываются. По стеклу бегут капли воды. Худенькая молодая женщина с прямыми острыми плечами, в шляпке с вуалью – этакая блоковская незнакомка сидит с бокалом вина. У напитка – тоскливый желтый цвет. Ван Гог считал, что цвета могут навевать безумие, например, сочетание зеленого и красного. Итак – сумасшедшее вино. На руке в черной перчатке, вместо кольца с сапфиром сидит Клава.
Клава – синий паук птицеед. Издали ее принимают за экзотический цветок. Потом начинают визжать, хотя Клава – нежнейшее создание.
Инна пришла в кафе, чтобы примериться к картине. Прикинуть, как все это будет выглядеть. Мысленно скомпоновать.
Не повезло с самого начала. Официант предложил Инне кофе с пирожными. Никто из дам от них не отказывался – фирменные, со свежими ягодами. Инна попросила желтое вино.
— Белое? — уточнил официант.
Инна огляделась и ткнула пальцем в обои:
— Вот такого оттенка.
— Такого цвета у нас только пиво.
— А вы можете налить его в хрустальный бокал на высокой ножке? Или хотя бы в стеклянный? Но, чтобы ножка была как стебелек.
Официант ушел, Инна достала банку с Клавой.
Когда молодой человек вернулся с подносом, пивом и бокалом – при этом стараясь сохранять бесстрастное выражение лица, Инна уже поставила руку на стол, изящно скрестила пальцы. Клава переминалась на черной кружевной перчатке, осматривалась. Пожилая дама за соседним столом медленно поднималась, стараясь дышать не слышно и не делать резких движений.
— Уберите вашего монстра, — сказал официант, держать в двух шагах от стола.
— Она не прикоснется к вашей мебели, не сойдет с моей руки…
— Уберите, — попросил он, — Посетители подумают, что у нас такое падает с потолка…
— Хорошо, я ее только сфотографирую…
Клава сидела спокойно. Другой рукой Инна достала из сумочки смартфон, начала примериваться – с какого ракурса сделать снимок. Под шепот сзади: «Совсем оборзели со своим селфи…. Вызовите ОМОН… Или змееловов…»
Господи, а змееловы то тут при чем?
В это время Инна заметила за другим столиком девушку, почти девушку. Она вела себя благонравно – грела руки о чашку с кофе, а на столике перед ней стояло пирожное. Почему-то Инна сразу поняла, что девушка – приезжая. Странное сиротство чувствовалось во всем ее облике.
— Э-эй, — негромко окликнула ее Инна, — Мадмуазель, посмотрите на меня пожалуйста.
Девушка подняла глаза. Инна протягивала ей смартфон.
— Можете сфотографировать нас с расстояния трех шагов.
— Нас?
Инна сидела за столиком одна, но мгновение спустя девушка обратила внимание на Клаву.
Она улыбнулась. Девушка, конечно, не Клава. Это была слабая, робкая улыбка, при виде которой Инне вспомнилась северная весна. Чуть заметные первые цветы на прошлогодней листве. Выживут или будут убиты морозом?
— Вот сюда нажимать, - на всякий случай пояснила Инна.
Девушка отступила от столика на положенные три шага и сделала несколько снимков – со вспышкой и без.
— Монстр…., — напомнил официант.
Он тоже далеко не отходил.
Инна потянулась за контейнером. А девушка… да… она осторожно взяла паука с руки Инны и пересадила Клаву в ее временный дом. Причем, казалось, та медлит, не хочет расставаться с пальцами незнакомки.
— Садитесь ко мне, — сказала Инна, — Берите свою тарелку и идите сюда. Вы проездом в Питере? Куда вы едете?
— Меня зовут Даша. Я еду в сумасшедший дом, — сказала девушка.
*
Даша всю жизнь прожила в коммунальной квартире. Сюда ее принесла мама после роддома, здесь прошло ее детство, и юность началась здесь же.
Квартира была страшной. Из тех самых коммуналок, что могут присниться во сне, от которого хочется кричать. Это была красивый дом – с башней в середине и крыльями по бокам, с высоким серебряным шпилем, венчающим башню. Но что творилось внутри…
Когда-то в советское время, когда дом этот еще принадлежал заводу, все было иначе. Но Даша этого уже не помнила. Она видела коридоры изломанной формы, отваливающиеся куски штукатурки, вечно выбитые стекла в общем туалете, кухню, настолько «убитую», что большинство жильцов предпочитало стряпать у себя в комнатах, на плитках, и бытовку, распаренный воздух в которой пах хлоркой, а белье на веревках висело так густо, что никогда не находилось место – повесить свое.
Были тут комнаты настолько маленькие, что в них помещались лишь кровать и человек, который стоял рядом с постелью. К счастью, у Даши и ее мамы комната была побольше, и мама тут постоянно старалась навести уют. Отгородила Даше уголок ширмой, а сама вставала еще до рассвета, чтобы вышивать при свете настольной лампы. Это было ее любимое рукоделие и – самое главное – оно приносило в душу умиротворение. Мамины вышивки висели повсюду, все эти заснеженные избушки и цветущие сады. Они придавали комнате уютный обжитой вид. «Общага» отсекалась, оставалась где-то за дверью.
Мама работала в больнице медсестрой, жила в обстановке постоянного стресса. Класть стежок за стежком, подбирать разноцветные нитки – это был своего рода транс.
К маме приходила подруга школьных лет, ее звали Юля. Когда-то у Юли с мужем была квартира в городе. Но они продали ее и построили в пригороде дом.
Юля все делала основательно – занялась огородом, развела птицу и коз. Эти занятия поглотили всё ее время, и она не сразу заметила, что муж ее загулял. Та самая седина в бороду. Юля опомнилась, когда в постели он назвал ее чужим именем. Сам не заметил, как вырвалось:
— Маринка, малыш, как мне с тобой хорошо….
Юля промолчала.
Через месяц она сидела в гостях у Дашиной мамы, пила чай с вафлями и рассказывала.
— Вот, знаешь, Наташ, как мне было…Ведь я знаю, что разводиться он со мной не станет – у нас сын, у нас дом обалденный. Это он так, завел игрища на стороне. И мне нужно было придумать что-то такое, чтобы это была не истерика на один раз, а долгоиграющая месть.
– он был женат. И теперь оставалась его вдова, которая знала о существовании Даши, и о том, что она – родная дочь.
Мама искала целый вечер, и все-таки нашла в глубинах шкафа маленькую записную книжку цвета слоновой кости, где был нужный телефон. Хотя, может, он давно сменился.
Мама позвонила. Трубку взяли. Этот голос, с его интонациями, мама узнала сразу.
— Эля, — сказала она, — Мне нужна ваша помощь.
На том конце маму узнали тоже, хотя она не представилась.
— Почему я должна тебе помогать? — спросила Эля.
— Не мне. Даше. Я хочу отправить ее отсюда куда-нибудь в безопасное место.
***
— При чем здесь я? — холодно спросила Эля, — Ты – мать, ты об этом и думай. Бери ее и уезжай.
— Меня не отпустят. Слушай, — быстро сказала мама Наташа, — Мы обе любили Костю…
— Какая наглость…Продолжай, скажи, что и он любил нас обеих. Султан в гареме.
Эля выругалась матом.
— Слушай. Костя все равно был для тебя…я знаю, кем он для тебя был. Детей у тебя нет. Дашка – единственное, что от него осталось. Я не могу уехать, меня никто не отпустит. И она еще маленькая, совсем в никуда я ее не могу отпустить. Надо, чтобы в ней приняла участие какая-то родная душа, чтобы за ней приглядели…У тебя же есть родня там, в глубине страны, я знаю…
— Люби-сь конем, — сказала Эля и положила трубку.
Мама говорила, стоя за дверью в коридоре. Но Даша у себя за ширмой все слышала.
— Не унижайся больше! Я никуда не уеду! Ничего со мной не случится. Ты со мной-то не говоришь про отца, почему ты говорила с ней? Почему это все треплется вот таким образом.
— Он был странный и прекрасный человек. И да, я знаю, что Эля его любила безумно. И она, и я. И он никогда не мог бы счастлив, потому что с кем бы из нас он не остался, он мучился бы совестью, что оставил другую. Но у меня была ты, а у нее – никого, кроме Кости. И я сказала ему, чтобы он оставался с ней. С той поры я все отрезала. Запретила ему писать, звонить. Это в первый раз, когда я попросила о помощи. И то, не его – ее. В его память. Если бы я была на месте Эли….
Мама, абсолютно не склонная с сентиментальности и слезам – она не смогла бы выдержать свою работу, если бы была такой – как только вспоминала об отце, неизменно начинала плакать. Спазм перехватывал горло.
Ночью, когда Даша просыпалась, она видела, что мама не спит. То – в глубине комнаты, в темноте, горел экран ее сотового телефона, то Даша слышала, как мама ворочается. В пять утра она, стараясь двигаться неслышно, встала, чтобы сварить кофе.
— Ну? — спросила Даша.
Она знала, что в такие бессонные ночи к маме приходят мысли, до которых она «не додумалась» бы в иное время.
— Да, — согласилась мама, — Я, кажется, нашла выход…
— Ну?
— У тебя есть сумасшедшая бабушка…
— Начало мне нравится.
— То есть, это Костина двоюродная бабушка, значит, прабабка тебе. И все считали, что она с приветом. Хотя она нормальная, просто странная…
Даша лежала, закинув руки за голову, ждала продолжения:
— Она писательница – и прозу писала, и стихи. Несколько лет, долго довольно, жила с мужем в Европе. Когда ты родилась, она была уже вдовой. И единственная из Костиной семьи – приехала на тебя посмотреть. Откуда-то выцарапала наш адрес, хотя ей никто не хотел его давать. Мы очень мило с ней тогда говорили. Она сидела над твоей кроваткой, так ласково улыбалась. Сказала, что ты вырастешь прелестной. Я даже слово это запомнила, она сказала грассируя, с французской такой «р» - одновременно изящной и раскатистой.
Последнее, что я о ней слышала – она купила дом под Питером, и поселилась там. Если она еще жива…если я найду возможность с ней связаться – я уверена, что она тебя примет.
— Как ее зовут?
— Ты будешь смеяться – Роза. Она необыкновенная – все эти цветы на шляпке, сумочки, вышитые бисером…
— И из-за этого считали, что она сумасшедшая?
— Нет, из-за того, что она просто имела смелость жить так, как хотела. Не думай, там всё было очень невинно. Никаких оргий. Но если она хотела всю ночь читать роман на французском – она так и делала. Играла на скачках. Один раз весь свой гонорар за книгу отдала на лечение лошади, которая сломала ногу. А еще она на моей памяти курила трубку. Я обалдела, Дашка… Конечно, не при тебе, не возле ребенка. Она спросила разрешения, вышла в коридор, стояла у окна у курила. У нее была трубка из какого-то дорогого сорта дерева, отделанная перламутром. Я почему-то думала, что трубки курят только капитаны и боцманы в старых книжках. Ну, еще Шерлок Холмс.
— И как ты ее найдешь? — спросила Даша без особого воодушевления, — Вы же больше не виделись, я так понимаю…
— Один раз она прислала мне новогоднюю открытку. Такую красивую – с золотом и выпуклыми игрушками. Она у меня долго стояла на шкафу. Если я найду открытку… и конверт.
— Без шансов, — сказала Даша, натягивая одеяло на голову.
Но она не могла не признаться себе, что эта мысль матери не вызвала у нее раздражения. Даша никогда не видела Питер, и бабушка Роза, вернее прабабушка, судя по всему, была забавной.
Но где та открытка? Вернее всего, давным-давно сгнила на каком-нибудь мусорном полигоне.
*
Если что-то захочет та невидимая сила, которую называют – кто Богом, кто – Тонким миром или Высшими силами – все начинает складываться самым удивительным образом.
Мама увидела сон. Самая ценная вещь в семье – фамильная икона – упала и разбилась. В свое время этот образ Казанской, в киоте, под стеклом, наверное, просто купили в храме или заказали у местных мастеров. Вот только произошло это в конце 19-го века. И с тех пор, поколение за поколением, мать в семье благословляла дочь на брак этой иконой – и отдавала Казанскую в молодую семью, чтобы у супругов все шло хорошо.
Мама Наташа никогда не была замужем, и икону она получила в наследство, когда родилась Даша. Стоял образ в глубине шкафа, на верхней полке, скрываясь от посторонних глаз. В коммуналке запросто могли углядеть, решить, что это что-то весьма ценное, улучить момент и украст.
Так вот, маме приснилось, что она вытирает пыль, приподнимает икону, та выскальзывает у нее из рук, и падает. С задней стороны откалывается длинная черная щепка.
— Фу-х, — сказала мама Наташа, проснувшись, — Хорошо, что это просто сон…Ведь ничего более дорогого у нас нет. Такая память…
На следующий день, доставая из шкафа кофточку, мама нечаянно потянуло за край вышитого полотенца, которое было подложено под икону. Казанская упала, с задней стороны, окрашенной черной краской, откололась щепка, а крошечный крючок открылся, и киот распахнулся. Маленький образ выпал, а за ним… да за ним лежало несколько писем прабабушки и та самая открытка.
— Дашка, — потрясенным голосом сказала мама, — Ведь если бы не это… я бы никогда не нашла.
Икона была цела – даже стекло в киоте не разбилось. Подумаешь – щепка. А вот на открытке было написано не только несколько строк поздравления, но и – рукой безумной бабушки Розы — телефон.
— Она, наверное, уже умерла, — сказала мама, боясь верить, — Я не помню, сколько ей лет. Может восемьдесят, может, девяносто, а может – сто…
— Лишь бы она была в таком состоянии, что вообще тебя вспомнила.
— Знаешь, когда я ее сама вспомнила? — спросила мама с нервным смехом, — Смотрела какую-то комедию, западную. Там туристы заблудились в джунглях. И среди них была такая бабушка, седой одуванчик. Выбраться эти ребята могли, только прыгнув с обрыва в речку с водопадом. Бабушка закурила, бросила молодежи «с-ы-к-л-о…» и сиганула первой. Ей-Богу, не знаю, почему, перед глазами тут же предстала Роза. Хотя она такая утонченная, изящная… Где мой телефон?
Бабушка Роза не только их вспомнила – она сразу позвала обеих.
— Вы всегда будете у меня желанными гостями, — сказала она, — На любой срок. Дом свободен… Я могу подробно рассказать вам, как добраться… Наташа, вы запишете?
После этого сборы Даши в дорогу обрели конкретную форму. Мама хотела отправить её как можно быстрее. Поезд ходил удачно – до самого Питера можно было добраться без пересадки. Но вот билеты… Если бы не мамин бывший пациент, которого она долго выхаживала, ездила к нему домой, делала уколы…
Итак, плацкартный вагон, нижняя боковая полка.
— А там найдешь такси, — говорила мама, — Чтобы прямо до калитки тебя довезли. Нет, что я говорю… А если таксист решит, что молодая девочка, и значит… Бабушка Роза говорила про маршрутку…
Даша, никогда не падкая на ласку, с детства уворачивавшаяся от объятий и поцелуев, обняла маму, прижалась, вдохнула родной запах:
— А ты? Когда ты ко мне? Бабушка ведь зовет обеих…
— Как только так сразу…. Ничего со мной не будет…, — мама торопилась припомнить все, что Даше надо взять с собой. А может, она повторяла и повторяла это вслух, чтобы не дать себе сорваться на слезы, — Документы, вещи, деньги…
В день отъезда Даша долго стояла у окна, смотрела на опустевший двор. Вернется ли она еще сюда, или начинается совершенно новая жизнь? Какой-то она будет?
Потом она заметила на подоконнике расписную бабочку. Видимо, та уже давно залетела в форточку, пометалась, не находя выхода, и приготовилась умереть… Она лежала, сложив крылья.
Даша коснулась ее, приготовившись ощутить сухое неподвижное тельце. Но одна из ножек бабочки чуть шевельнулась под ее пальцем. Девушка положила бабочку на ладонь. Ей показалось, что легкие золотые искорки текут – с ее руки – в насекомое, почти безжизненное, напоминающее засохший лист.
Бабочка зашевелилась. Медленно стала перебирать ножками, потом переворачиваться. И вот она уже расправляет крылья.
Даша не верила своим глазам. Ожила… Ведь еле заметная искорка теплилась в ней только. А теперь… Теперь она взлетала с ладоней девушки. И Даша поспешила открыть форточку, взяла косынку, висевшую на спинке стула, и взмахнула ею, чтобы направить бабочку в окно.
***
Даше повезло. Пассажир, который ехал над ней, наверху, сошел через несколько часов, и потом она так и оставалась одна в своем нижнем боковом отсеке.
Напротив нее, в купе – ехали муж с женой, молодой мужчина лет тридцати и Рома. Не заметить Рому было нельзя. Парень, наверное, только что вышедший из школьного возраста, тоже направлялся в Питер к родственникам. Вещей у него было – небольшой рюкзачок, и огромная, просто неприподъемная тканевая клетчатая сумка, из тех, с которыми прежде любили ездить челноки.
Рома сел на свою нижнюю, достал из кармана пустой пластиковый пакет, расправил его, повесил под столиком на крючок. Открыл со щелчком складной нож и «вжикнул» молнией на сумке.
После этого, до самого Питера, с коротким перерывом на сон, он делал только одно. Ел. Сначала доставал контейнеры с едой, которые, наверное, заботливо заготовила ему мама. Когда котлеты и шницели закончились, в ход пошли консервы. Ножом Рома вскрывал очередную банку, опустошал ее, выбрасывал в пакет, который постепенно наполнялся, раздувался… Когда туда уже ничего нельзя было положить, Рома относил пакет в конец вагона, в специальный ларь, вешал под столиком новый и тянулся за очередной банкой.
Через несколько часов мужчина наверху отложил книгу, и начал наблюдать за Ромой с задумчивым интересом. Спустя еще час, спросил:
— Послушай, тебе не будет плохо?
Рома пожал плечами.
— А что еще в поезде делать? — спросил он.
По возрасту он был близок к Даше, и между ними могло бы завязаться знакомство, но об этом не было и речи. Отвлечь молодого человека от содержимого клетчатой сумки не могло ничто. Ясно было, что пока еда не закончится, ничего больше Рому не заинтересует.
Впрочем, Даше и не до общения было. Никогда прежде она не уезжала так далеко одна, и сейчас испытывала острое чувство тоски, что-то общее с сиротством. Она знала, что мама – вот она, в телефоне. Можно позвонить – и услышишь родной голос. Можно звонить по пустякам. Описывать, мимо какой станции проезжаешь, и какой вкусный в поезде чай… Но чувство сиротства не пропадало.
Даша попыталась рано лечь спать. Укрылась тоненьким одеялом – зеленым, с вишневыми полосами по краям. Сначала мешало то, что в вагоне довольно светло и шумно. Но когда настала глубокая ночь, и свет уже был призрачным тусклым, и пассажиры уже угомонились, она все равно не могла заснуть.
За окном стояла большая яркая звезда. Даша не была сильна в астрономии, и не знала – может, это Полярная, а может, Сириус… Что бы ни делал поезд – набирал или замедлял скорость, поворачивал, выписывал петли, звезда стояла в окне. Будто была спутницей Даши, чтобы показать, что она не одна…. Может, так получилось, потому что мама думала о ней?
Даша вспомнила, как мама рассказывала – когда она летела на самолете, он долго облетал гигантское, похожее на замок, облако. Они оба казались неподвижными – облако и самолет. Пейзаж за иллюминатором не менялся, земли не было видно, где-то там внизу застелили все тучи. А здесь их было трое – облако, самолет и солнце….
…Даша открыла глаза. Слава Богу, ночь миновала, уже рассвело. Денек был серый, уже питерский, северный, вот-вот и дождик. Все вокруг еще спали, только Рома ел, чтобы успеть опустошить сумку до того, как поезд прибудет.
Было еще утро, когда состав подошел к Петербургу. Огромный город подействовал на Дашу ошеломляюще и в первые минуты она – что было совершенно глупо – боялась потеряться в этой толпе, упустить из виду здание вокзала, похожее на дворец.
Удивительно как сразу, всей кожей почувствовала она – даже в этом огромном неуюте вокзала — холодную парадность, торжественную и отстраненную. Даша знала, что ей нужно было делать дальше. Узнать, когда идет ближайшая электричка, купить билет, поехать в бабушкин городок.
Вместо этого она, не в силах бороться с собой, вышла на привокзальную площадь, и пошла по улице – прямой как луч, мимо старинных зданий, каждое из которых – произведение искусства. Пошла, думая не заходить далеко, вернуться на вокзал через четверть часа. Но она не могла остановиться – слишком поражало ее тут все, слишком яркими были впечатления. И забрать ее отсюда – все равно, что отобрать тарелку с едой у голодного.
Даша потеряла представление о времени. Она старалась не сворачивать, чтобы не заблудиться. И все же, в какой-то момент, когда у нее от непривычного питерского воздуха закружилась голова – она свернула в первое попавшееся кафе, чтобы выпить крепкого кофе.
…Когда ее позвала молодая женщина, похожая на блоковскую Незнакомку и Даша увидела огромного паука – она не испугалась. Ей вспомнила песенка из детской книге Крапивина, которую она читала когда-то.
Синий краб, синий краб
Среди чёрных скал в тени,
Синий краб — он приснился мне во сне.
У него восемь лап,
Две огромные клешни
И серебряные звёзды на спине.
Даша погладила паучиху, которую звали Клавой. Одним пальцем осторожно погладила по шелковой спинке. Она всегда легко находила общий язык с животными. Вот и сейчас они с Клавой не боялись друг друга, а знакомились.
Женщина осторожно уточнила насчет «сумасшедшего дома», в который Даша собиралась. Девушка сказала, что соседи называют так усадьбу бабушки, и ей скоро предстоит убедиться, насколько это соответствует истине.
Женщину звали Инной. Она задумчиво произнесла название городка, в который Даше предстояло добираться.
— Я хотела поехать туда рисовать. Там природа очень красивая. Лето, пленэр… Обменяемся телефонами? Может, я нарисую вас…Красивая девушка на фоне какого-нибудь озера. У вас во внешнем облике чувствуется этот север…Льняные волосы, серые глаза…
Инна же и рассказала Даше, как ей вернуться на вокзал, и где находятся кассы пригородных поездов.
…Мама велела Даше не блукать по городку самой, а непременно взять такси. Но ехать до бабушкиного дома оказалось всего-ничего – пара минут от вокзала.
…Это был осколок старины среди современных особняков. Дом с мезонином за глухим каменным забором. Только мезонин и виден. Даша слегка испугалась – что будет, если звонок не работает, и вообще – найдется ли кому открыть ей калитку. Сделает ли это сама бабушка, или может, у нее есть какая-нибудь помощница.
Невысокая, очень старая женщина, в длинной юбке и вязаной кофточке бирюзового цвета, опираясь на палку, стояла в воротах. Не было сомнений, что это Роза.
— Входи, — сказала она, — Я бы помогла тебе с сумкой, но, если я выпущу палку, тебе придется нести еще и меня. А мама так и не решилась приехать?
— Она не может…
…Это был отнюдь не ветхий, запущенный дом человека, в котором уже догорает искра жизни, которому каждый день дается с трудом… Нет, этот дом дышал стариной, все тут было живым – и темное дерево, и роспись на стенах – своего рода фрески, и шелковые шторы, которых приятно было просто касаться.
— Хочешь выпить чаю в саду? — спросила Роза, — Ты можешь подумать, какого черта меня занесло так далеко? Из Парижа – на север….Просто там, где тепло, с годами я стала чувствовать себя все хуже и хуже. Мне нужна прохлада. Слава Богу, что тут я могу находиться на воздухе целыми днями. Оставь пока вещи в коридоре, детка. Потом я покажу тебе твою комнату, и ты их разберешь. А пока – идем пить чай.
…Даша остановилась, пытаясь освоиться с тем, что она видит. Это был совершенно особенный сад, весь белый. Белые цветы, метелки трав, листья растений – с белой каймой. В белом цвету тонули лианы. Сад напоминал невесту.
Роза тяжело и медленно дошла до беседки. Даша присоединилась к ней лишь пару мину спустя. Здесь стоял столик, электрический чайник, чашки, печенье было накрыто салфеткой. Одеяло и подушка на диване – значит, старая дама иногда спала здесь.
— Это мои часы, — сказала Роза, кивая на сад и, видя недоумение Даши, пояснила, —
— Когда-то я так придумала. Они все растут по часовой стрелке и расцветают одни на другими. Сначала белые крокусы и примула, их сменяют белые же нарциссы и тюльпаны, сирень, пионы… и много чего еще. А поздней осенью, в конце круга, справа - на белые хризантемы летит белый снег. Белизна двигается по кругу как стрелки. Можно бросить взгляд на сад – и сразу понять, какое время года у природы на часах.
Роза говорила то об одном, то о другом, не расспрашивая Дашу, давая ей освоиться. Хорош был и чай, который пах апельсинами.
— Об одном хотела предупредить тебя, детка, — неожиданно сказала Роза, — У нас здесь всегда было тихо и спокойно, местечко наше оживало, лишь когда приезжали дачники. Но вот теперь появился маньяк…
— Кто? — не поняла сначала Даша, слишком далеко все это было от нее.
— Маньяк, — кротко пояснила Роза, — Уже несколько случае, и, конечно, молодые женщины и девушки – кто же еще будет жертвами. Так что я тебя прошу — никаких вечерних прогулок в одиночку. А если захочется посидеть где-нибудь в кафе – то до Робинзона и обратно.
— Простите?
Нет, все-таки понять Розу было не так легко. Или она имеет в виду название кафе.
— О, это наша местная знаменитость. Молодой человек, у него своя кофейня, и если бы мои ноги были моложе хотя бы на десять лет – я бы туда бегала каждый вечер. Там не кофе, там приворотное зелье. А судьба у него - я не могу сказать трагическая. Она особенная. Несколько лет он прожил совершенным отшельником, был смотрителем маяка, где-то на острове. С тех пор я зову его Робинзоном. Заработанных денег он не тратил, вернулся – и открыл это кафе. И, знаешь, дорогая, у него слух…с таким я не встречалась. Он услышит – если ты поднимешь руку или повернешь голову…Может быть, тяжело жить так, если у людей получается скрыть от тебя только мысли.
***
В первые дни Даша никуда не ходила. Привыкала. У бабушки жил кот породы сфинкс. Его звали Голум. Первое время, когда он внимательными холодными глазами рассматривал девушку, и она видела близко его мордочку – то ли пришедшую из фэнтези-снов, то ли — подобные существа жили на других планетах, Даша ежилась. Потом Голум решил, что она достойна доверия, и приходил спать к ней, в маленькую комнату в мансарде.
Ночью это маленькое теплое тельце казалось детским. Но стоило Голуму поднять голову и взглянуть прищуренными глазами, как Даше опять казалось, что ему известны все секреты мира.
Еще у бабушки была помощница, Марья. Немолодая уже женщина, на редкость некрасивая – грубое лицо было еще обезображено шрамом, идущим через щеку.
Марья приходила почти каждый день. Но ее не было слышно – говорила она очень редко, зато работала, не покладая рук. Больше всего она любила возиться в саду. У Марьи когда-то тоже был свой дом, но дети его продали, переселили мать в малосемейку, а большую часть денег забрали себе. Теперь Марья скучала по земле.
— Первое время она мне говорила: «Роза, ты совсем выжила из ума», — с улыбкой признавалась бабушка, — «Ты, Роза, должна посадить картошку и лук. Хватит играть в старую невесту со своими белыми цветами. Если ты н станешь слушать умного человека – я полью твои розы какой-нибудь дрянью, и мы-таки посадим картошку». А теперь она по вечерам сидит в саду, смотрит, как все цветет, и говорит: «Господи, значит таким бывает рай».
Впрочем, чтобы посидеть в саду, пришлось бы полюбить дождь. Он шел тут почти каждый день. В беседке было сыро. Мох торжествовал всюду, наливался изумрудным цветов, покрывая стволы деревьев и столбы беседки. Даше хотелось плотнее застегнуть куртку. Пальцы всегда были холодными.
А у тети Юли, там, в оставленном городе, сейчас зрели абрикосы. И их было столько, что падалицу ели козы, и козел Эдик тоже. А абрикосы с дерева ел Эдик-муж.
Наконец, она решила прогуляться «до Робинзона и обратно», хотя и вправду хозяина кафе так звала только бабушка и только дома.
— Только по дороге там – овраг, — предупредила бабушка.
— И что?
— Будь осторожнее.
Даша шла, не торопясь, будто в эти пятнадцать минут пути старалась вместить как можно больше – запомнить всё, что сменялось перед ее глазами. И мостик через узкую речушку, скорее, ручеек – рыб тут не было, зато каждый камешек на дне видно. И извилистые улочки, где никогда не угадаешь, что за поворотом. И — тропинку, которая так неожиданно появилась между домов справа. Она вела в тот самый овраг – крутой спуск и еще круче – подъем на том берегу. Тропинку эту выложили асфальтом, видимо, совсем недавно. Он был еще не черным, но серым, этот асфальт. И еще тут были как-то наспех, ненадежно натянуты электрические провода. Несколько самых простых лампочек, наверное, должны были не дать прохожим ночью, в темноте поскользнуться – пусть будет хоть какой-никакой свет.
А по обеим сторонам дорожки были ямы, наполненные мусором. Видимо место это долгое время служило жильцам ближайших домов мусорной свалкой. И теперь отходы даже не потрудились вывезти – просто кое-как присыпали землей.
…Увидев деревянный дом, Даше не поняла сразу, что это и есть та кофейня, куда она идет. Будь тут мама, а еще лучше – мамина мама – они бы умилились, вспомнив то, что видели в детстве и юности. Старинная – лавка? лабаз? — из потемневших, почти черных бревен. Крыльцо с навесом, двери тоже очень старые, железные – их, верно, и задумано было – не менять на новые.
И надо всем этим немыслима надпись на вывеске с виньетками «Мон ами». Даша вспомнила, как бабушка обмолвилась о слове «шаромыжник». Мол, отступавшие солдаты наполеоновской армии, закутанные в тряпье, когда-то просили, стучась по дороге в деревенские дома – мол, шер ами, нет ли у тебя чего-нибудь поесть? И чего-нибудь – набросить на плечи… Так и пошло «шаромыжник»…А здесь, значит….
Даша толкнула дверь и вошла. Довольно просторное помещение, но низкие потолки и сумрачный свет. Зато там, где была стойка — совершенно неожиданно на полках, подсвеченные – сияли хрустальные бокалы. Они казались бриллиантами, сокровищами в этом темном старом доме.
Мужчина, довольно молодой – бариста или сам хозяин – белокурый, с светлой рубашке и темном жилете, беседовал с женщиной. У той был вид – будто она и не собиралась пить тут кофе, просто заглянула на минутку что-то рассказать. Но это «что-то» было слишком важным, и она никак не могла уйти.
Больше в кофейне никого не было, и человек за стойкой сразу изменил позу, показывая, что внимательно слушает Дашу. Позже она не вспомнила слова «здравствуйте», но он кивнул ей так вежливо, что это вполне могло заменить приветствие.
— Кофе, пожалуйста, — сказала Даша, — И…и мороженое. Шоколадное, только без вафель.
— Вы присаживайтесь, — сказал мужчина, — Где вам удобно. Я сейчас все принесу.
Если это и был «Робинзон», то ничто в нем не напоминало отшельника. Никакой небрежности в одежде или манерах, свидетельствующих о том, что человек привык обходиться без цивилизации.
Женщина, видимо, ждала, когда Даша отойдет. Но девушка села за столик неподалеку, так что ей было слышно каждое слово возобновившегося разговора.
— Еще помню – сама в детстве там сколько раз коленки сшибала, — говорила женщина, — Несешься в школу, а зимой там сколько, ледяные дорожки… Но ведь все ходили – самый удобный проход, иначе далеко обходить надо….
— Что ж – теперь там дорожку сделали, свет провели…
— И все, Демид, задним числом…Ведь он ее даже прятать не стал. Просто тем мусором присыпал – и все….Девчонка, которая первой ее нашла – до сих пор трясется – какое зрелище…
— А вообще это уже…
— Четвертая. Да… четвертая, с начала года… И никогошеньки не нашли. только и могут, что говорить – не ходите вечером по одиночке, особенно в тех местах, где темно. Ценный совет. Я уже дочку даже к подружке не выпускаю. Говорю: «Пока его не поймают…».
Демид поставил перед Дашей вазочку с шариками шоколадного мороженого и чашку с кофе. Он сварил его в турке на раскаленном песке. И запах был божественный.
— Ну и что делать? — спросила женщина Демида, когда тот вернулся за стойку.
Видимо, она сама понимала, что вопрос этот риторический. Понимал это и он. Пожал плечами.
— Ну, я же не могу посоветовать девочкам носить при себе что-то похожее на ору-жие. Если они никогда раньше, то… Это всё может быть против них. Лучше действительно не ходить одним, а с кем-то из мужчин.
— А как ты думаешь, кто все-таки мог бы? Мы ведь тут знаем практически каждого…
Даша увидела на стене картину, и невольно отвлеклась от разговора. Это был маяк. Не современный, оснащенный всякой автоматикой, где и присутствие человека не требовалось – а старый, каменный. Ему было может, уже несколько веков. Но главным в картине был даже не маяк, а одиночество. Оно владело художником, когда тот рисовал этот остров, эти серые волны – высокие, разбивающиеся о скалы. Такие не дадут подойти близко не только кораблю, но даже лодке. Горел огонь, значит, в маяке кто-то был, исполнял свой долг, предупреждал суда об опасности. Но этот кто-то был один. И даже птицы, кружащиеся вокруг башни в сером, грозовом небе – не умаляли, но напротив, усиливали это чувство одиночества.
…С мороженым и кофе было покончено. А эти двое у стойки все говорили. Даша взглянула в окно, а потом перевела взгляд на цветок, стоявший в горшке на широком как скамья подоконнике.
Это была роза, и она уже прощалась с жизнью. Веточки еще теплились как-то, а маленький розовый бутон увядал, не успев распуститься. Даша осторожно погладила его кончиками пальцев. И снова у нее возникло это странное чувство, словно через руки ее бежит слабый, едва ощутимый электрический ток.
Она поднялась, пошла к стойке, расплатилась.
— Буду рад, если вы еще придете сюда, — сказал ей Демид.
Легко хлопнула дверь. Бутон розы на подоконнике уже не выглядел поникшим, он расправлял лепестки.
*
Картина была уже почти готова – осталось покрыть лаком и вставить в раму. Егор, знакомый Инны, тоже художник, сказал:
— Чёрт знает что…Без этого паука ее в запросто купили. Лучше бы пририсовала девушке длинные серьги – знаешь, такие резные, с жемчугом… А кому нужна эта тварь, Клава твоя? Все подумают, что девушка тронулась, раз берет такое в руки.
Потом всмотрелся еще раз. Отошел, пил кофе в кухне. И снова вернулся к картине, будто здесь сходились все стежки-дорожки.
— Почему она меня цепляет, скажи ты мне? — голос его звучал даже раздраженно, — Вот закрою глаза, и вижу все это….
Инна пожала плечами:
— У меня был так же. Поэтому и нарисовала.
Клава возилась в своем террариуме. Она чувствовала, что на улице «погода шепчет», и все это проходит мимо нее. Клаве хотелось любви, а может, детей.
— Куда поедешь летом? — спросил Егор.
Это был вопрос без всякого подтекста. Его можно было перевести так – над какой картиной ты станешь работать? Сам он собирался до сентября на Урал – он там уже был, и его манили тамошние пейзажи.
— Я тут, недалеко, — сказала Инна, — По области. Говорят, в старом заброшенном храме подземный ход ведет прямо в пещеру….
Инну вдохновляло само сочетание – древний храм, тайный ход. Егор остался равнодушен:
— Там в лучшем случае – голый камень, а в худшем – завалы, — сказал он.
***
Инна попыталась представит опасности, которые ее ждут. Толща камня над головой. Заваленные проходы, абсолютная темнота. Ни одной полосочки связи на мобильнике. Ну не берет там сотовая связь. Телефон может работать только фонариком.
Вместо этого ей виделось другое. Ледяные отблески — в свете фонаря — сталактитов и сталагмитов, эти названия она вспомнила из школьных лет. Какие-нибудь таинственные захоронения – не зря же вход в пещеру ведет прямо из старого храма.
В воображении стала рождаться картина – монах-отшельник в подземной келье пишет при свече… Передать слабый свет, глухую толщину камня.
— Да, еще там может быть вода, — продолжал размышлять Егор, — Запросто. Притом вода там особенная, если ты не знаешь. Идешь себе, идешь, видишь, что впереди – лужица. Мелкая такая, от силы по щиколотку. Водичка прозрачная. На тебе сапоги или ботинки – и ты думаешь, что сейчас на раз-два перейдешь ее вброд. А там пара шагов — и обрыв метров на семь в глубину. Ты туда летишь, и сразу оказываешься в абсолютной темноте. Ну и, паника…
Инна молчала, и Егор не выдержал:
— Закрой это чудовище, пожалуйста, я не могу, оно меня нервирует…
Это Егор про Клаву. Хотя та сидит абсолютно тихо, прислушивается к разговору. Инна из духа противоречия вынула Клаву из террариума и посадила себе на щеку. Со стороны кажется, что на щеке расцвела большая синяя хризантема. Если приглядеться, то можно завизжать. И, кажется, Егор сейчас так и сделает. Завизжит женским неприличным визгом.
— Ладно, — сказала Инна, пересаживая Клаву в террариум, и накрывая его шелковым платком, — Пойдем в кухню, я кофе сварю. Там и доскажешь мне свои ужасы.
*
Иван Андреевич был на кладбище человеком совершенно незаменимым. Хотя должность занимал самую скромную – сторож. Он работал на кладбище всегда, и никто не помнил, чтобы на его месте был кто-то другой. Впрочем, нет, на один год он уходил, когда не глянулся новому начальству.
Это было трудное время для Ивана Андреевича. Тогда он устроился тоже сторожем, но на мусорный полигон. Нужно было заехать довольно далеко в лес, чтобы до него добраться. Безбрежный склад мусора высотой метров в пять, и крохотная деревянная сторожка рядом, где можно было вскипятить себе чаю и переночевать. Там и прожил этот год Иван Андреевич.
Потом полигон стал гореть. Это не был тот пожар, на который съезжаются машины, идут в ход брандспойты и прочее. Порой даже вертолеты прилетают. Нет, свалка тихо тлела в своих глубинах, и конца краю этому не было видно. Ивану Андреевичу приходилось всем этим дышать, а у него были проблемы с легкими.
Как о манне небесной мечтал он о возвращении на свое кладбище, и все получилось. Новое начальство уволилось, найдя для себя что-то более выгодное и соблазнительное. А Иван Андреевич вернулся.
С тех пор, он оставался здесь – с раннего утра и до позднего вечера. К нему обращались, когда не могли найти ту или иную могилу – приезжали родные, которые давно не были в этих местах. Иван Андреевич помнил все, и как лоцман, сворачивая в узкие проходы между оградками, вел близких к нужному захоронению.
Он опекал и участок, где были похоронены безродные – под простыми деревянными крестами, на которых - ни имени, ни фамилии, только номера. Благодаря Ивану Андреевичу тут всегда было чисто, он и искусственные цветы приносил к крестам – те, что уже показались бы поблекшими, выцветшими на других могилах, за которыми ухаживали.
Числили Ивана Андреевича своим и в двух фирмах по изготовлению памятников, что стояли у входа на кладбище. Фирмы конкурировали между собой, но удивительно – сторожа принимали и там, и там с теплотой. Он приводил «клиентов», потому что часто заговаривал с людьми, только что похоронившими своих родных. Как-то удавалось ему подсказать – какой памятник лучше подойдет в том или ином случае, опыт у него был громадный.
Близкие нередко просили его «особенно ухаживать» за той или иной могилой, потому что сами часто приходить не могли, и он за небольшую мзду выполнял обещание.
Вся жизнь его проходила между гранитных и мраморных памятников, между железных крестов, венков, слез, неизбежного мусора – пластиковых бутылок с водой, пакетов, забытых тут и там. Все это было тем, что составляло его бытие.
Кое-кто задавался вопросом – уходит ли он вообще домой, или ночует где-нибудь здесь, за лишнюю денежку охраняя еще и «памятниковую» фирму? Вед Иван Андреевич был бобылем, и дома его никто не ждал…
И все же свой дом у него был, и хозяин его любил.
Как-то так получилось, что в свое время не прижился Иван Андреевич в собственной семье, отец с матерью любили его меньше остальных братьев. Он точно был немного чужим, наособицу. И после, при дележе наследства он тоже пострадал. Братья к той поре уже были семейными, им и досталось все. Нехорошо было Ивана обойти совсем, что-то следовало выделить ему, и братья обрадовались, вспомнив про заброшенную дачу, на которую у родителей в старости уже не хватало сил.
— Вот и будешь там хозяйничать, — сказали братья Ивану, — На дачах нынче и прописаться можно.
Домик к той поре уже пришел в полную негодность, но Иван Андреевич купил где-то большую, похожую на древний автобус железную бытовку, перевез ее на участок, и занялся ее восстановлением.
Через некоторое время снаружи она выглядела все так же убого – с облупившейся краской. Да и участок оставался заросшим и неухоженным – путь был проложен только к колодцу. Но внутри бытовки хозяин оборудовал две уютные комнаты. В одной – была жилая часть, кухня и спальня. В другой – своего рода кабинет, так как у Ивана Андреевича имелось настоящее хобби, страсть.
Он собирал старые радиоприемники, и возвращал им жизнь. Мог просиживать за этим занятием часами. И какая-то древность, которой давно уже было место на свалке, под его чуткими заботливыми пальцами начинала вновь говорить, играть…
Иван Андреевич был невысок, но довольно крепок, почти совсем лыс, и когда работал – носил очки. Просиживал он за своим любимым занятием часами. У него были специальные коробки с деталями от радиоприемников, он собирал их долгие годы. Работал при свете маленькой настольной лампы. Особенно ему нравились зимние вечера, когда садовое товарищество пустело, и он знал, что остался тут совершенно один.
Но если бы Ивана Андреевича спросили, о чем он боится проговориться – выпив или просто во сне, он не ответил бы, но в душе знал. Пуще всего он боялся, что кто-то узнает – в этих старых приемниках звучали для него голоса мертвых.
Никто, кроме него их, конечно, не слышал. Но мертвецы не отказывались поговорить с тем, кто посвятил всю свою жизнь служению им. Происходило это нечасто, но, когда случалось – Иван Андреевич относился к этим голосам с того света – с благоговением. И делал все, что они ему велели.
А они были добры, эти голоса. Они заботились о живущих. Они указывали Ивану Андреевичу на тех, кто мог блаженствовать среди райских садов, если отправится туда прямо сейчас, а не обременит свою жизнь грехами. Чаще всего это были молодые девушки.
Когда Ивану Андреевичу – очень редко – снились сны, он представлял себе этих девушек в виде больших ярких бабочек, которые улетали в небесную синеву. Улетали легко, легко покидали Землю. Благодаря его умелым рукам.
*
А Демид устал видеть во сне свой маяк. Сейчас он не понимал себя прежнего – какого черта он вообще туда отправился. Романтики захотелось после армии. Тишины, после переполненной казармы…
Тишины было достаточно. Если бы он – молодой и-ди-о-т — выбрал еще какое-нибудь более-менее подходящее место. Куда регулярно привозят продукты, где не приходится переходить на одни консервы, да и их экономить, потому что на каменистой земле и трава-то почти не растет, огород тут не разведешь. Где можно добраться до Большой Земли, если что, без особых проблем.
Где – хотя бы не остров. Остров – это очень романтично, но там можно в конце концов сойти с ума. Когда были перебои с интернетом, он давал себе работу – слушать каждый звук, даже к едва различимому прислушиваться. И настало время, когда он ощущал себя некой мембраной, чутким ухом, способным уловить то, чего никогда не услышат другие.
Потом шум волн и ветра казались ему оглушающими.
Он не знал, сколько еще времени, провел бы на своем острове, если бы не сорвался неудачно с камней, получив сложный перелом. Тогда его вывозили на вертолете…
Хирурги «собрали» ногу мастерски, операция шла несколько часов. И все же Демид слегка хромал, впрочем, в «кофейном» его бизнесе это не имело значения.
*
Роза первой узнала о еще одной жертве. Ей рассказала Марья, с утра прибежавшая с новостями. Теперь Роза думала – говорить Даше об этом или нет. Но если да, то как это сделать, чтобы не напугать.
— Пойдем, деточка, я хочу тебе что-то показать, — сказала она после завтрака.
И пошла впереди, как всегда, тяжело опираясь на свою палку, а девушка медленно шла за ней.
Роза остановилась в коридоре, возле ничем не приметной стены. Достала из кармана клетчатого фартука ключ, и – Даша не могла понять – куда она его вставила, в какую скважину. Но в том, что казалось цельной стеной, оклеенной голубыми обоями, открылась дверь.
— Вот, — сказала Роза, она вошла первой, пошарила по стене справа, и включила свет.
Это была небольшая, похожая на пустой гроб комната, в которой не было почти ничего – ковровое покрытие на полу, и две тумбочки
— Раньше я думала сделать здесь гардеробную, — сказала Роза, — Но потом… Теперь – это комната, в которой можно пересидеть опасность. Ну вдруг… В жизни бывает всякое. Кто-то проберется в дом…. Никто не догадается , что ты здесь. Вода в бутылках и пластиковое ведро – сама понимаешь, вот и все, что Марья сюда принесла… Сначала, она считала, что у меня паранойя… Но когда разгулялся тот…тот человек, который… Маша перестала так считать.
Продолжение в следующем посте... Автор Татьяна Дивергент
#МистическиеИстории
Следующая публикация
Комментарии 8
https://ok.ru/group/70000001811695/topic/157433489325551