СЛЕПЕЦ

Воспоминания, подсвеченные четвертоговой свечой. Все началось с лужи. Никто, конечно, кроме восьмилетних детей не назовет лужу болотом, хоть будь она трижды огромной, но нам так нравилось: мальчишками, в далеком шестьдесят седьмом, мы любили пробираться через "тайный ход" в склад скобяных изделий, нырять в подвал и слушать запах извечной сырости. За стенами извечно что-то невнятно стучало… «Стук-стук-стук» Там же мы прятались от старших, до тех пор, пока могли подлезть тощими телами в щель прогнивших от сырости досок. Никто не знал, как появилось это "болото" - хозяин склада положил все силы на осушку подвала, но каждый май - с его грозами, каждый мрачный октябрь с затяжными дождями - и лужа вновь и вновь проступала из земли, напитавшись небесной влагой, один бес знает, через какие щели. В середине семидесятых склад стоял заброшенный, а потом одинокое здание на краю города уже сровнял с сырой землей какой-то меценат, обещавший на этом месте построить что-то невообразимое, но исчез, оставив за собой разрушенный фундамент и наше вечное болото - просто огромную лужу, что поила сонмы насекомых летом и стаи диких гусей по осени. Они тихо и глухо кричали по-своему, отправляясь в путь. Мать моя рассказывала, что в красные сороковые здесь квартировали солдат. Бабушка утверждала, что еще ранее склад скобяных изделий был провинциальной больницей для «чахоточных» детей. А слепая бабуля, которой в моё детство уже было, верно, за сотню, утверждала, что на том самом месте возвышался прекрасный дом: с витражным стеклом на чердаке, игравшем цветными солнечными зайчиками, когда она еще не была слепа; дом красил улицу резными ставнями и дубовым крыльцом. «В этом доме жила Агнешка… я ее видела всего пару раз, в нашей гимназии. Тогда она приносила невероятной красы куклу… куклу из папье-маше. Ах, какая эта была кукла! Какая это была кукла…» Мать отмахивалась: «Она рассказывает это о каждой улице в поселке!» Что-то невероятно притягательное было в этих стенах, в этом подвале, в этом болоте, где тихо и грустно пели осенние песни дикие гуси, где детство было окрашено в таинственные цвета, где у нас была «тайна», «Стук-стук-стук» После сноса, я, будучи временным работником почтамта, угодил в эту лужу, спасаясь от ос… от целой стаи ос… с тех пор и до сегодняшнего дня, той дорогой я не ходил. Прошло уже много лет - целая вечность, как мне казалось, я успел позабыть наше "болото"… пока судьба и дождь не закинули меня в раскисшую глину окраины. Все началось с дождя. Стены пахли пылью, известкой, сыростью и временем. Так пахнут дома, которые повидали две войны, так пахнут места, которые читают время, как старую книгу. Так пахнут забытые на могилах хлеба, так пахнет утро дня поминовения усопших. Я не знал, когда здесь успели появиться стены - я вбежал в тяжелые дубовые двери, захлебываясь октябрьским дождем, и благословлял того, кто их тут возвел. Кем бы он ни был – так я тогда и пропел свей душе, вымоченной сыростью – «кем бы он ни был» Вот оно - это мое детство, тогда, в жарких шестидесятых. На секунду я подумал, что это всего лишь благостный сон, который овладевает стариками вроде меня осенними долгими ночами. Запах сырости и еще чего-то - совсем неуловимого, тянущего тоскою, как страшная тайна, как записка, оставленная в дупле, как рассказы слепой бабули о конфедерации, как библиотечные старые книги, которые ты берешь читать раз за разом. Здесь словно застыли вечные октябрьские сумерки. Может это вязкий дневной свет, лениво преодолевающий заслоны туч и грязные стекла, может это сами стены, издавая слабый фосфоресцирующий свет своей неистребимой сыростью - они создали свои вечные сумерки? Когда склад успели заново отстроить и - как и все, что до - забросить, в неравной борьбе с дождями? По углам были сброшены старые, сгнившие доски, куски известки и осколки стекла. Старая ветошь впитала в себя все вздохи времени и клейковину паутины, что стала похожа на иррационально большие гнезда, прильнувшие к стенам. Холодно не было, но меня била мелкая дрожь. «Стук-стук-стук» - Я бы не отказался от огня, - сипло сказал я самому себе, чтобы немного развеять монотонный шепот дождя. Потревожив пыль резиной сапог, вспугнул целый рой серых мотыльков, мирно спящих в каменной печи. Я не помню, чтобы она была тут, когда был склад… серые саваны мотыльков исчезали в потолочных балках – один за другим, пока не стало слышно скорбное испуганное стаккато крыльев. Где-то по углам шуршали мыши. Наверху послышался топот - словно пробежало некрупное животное. Я вздохнул и, поглубже увязнув в верблюжьем пальто, ступил на ветхую ступеньку. Сырость и древоточцы не до конца съели дерево, так что лестница вполне могла выдержать одного старика? Черные тени врассыпную бросились из-под ног, и я бы не хотел знать, какую фауну болотного дома я еще мог потревожить. Мерный стук дождя... Словно тиканье старых чешских часов, словно сердцебиение стен. Теплых стен. Я отвел руку от перил, машинально достав платок и вытер пальцы. На батисте осталась сверкать среброчащуйчатая пыль. А глаза потихоньку привыкли к темноте «Стук-стук-стук» Ноги пробовали ступени… Прочны ли? Кто? Кто там мог пройти, или же все-таки сон? я задал себе вопрос уже в третий раз: "что, собственно, ты собираешься найти наверху? Жаркий камин и теплый плед? Летучих мышей и хлам? Или ту кошку, которая, как и ты, прячется от этой мерзкой погоды? Ей хотя бы найдется чем перекусить..." мыши все также глухо скреблись в углах. Я настойчиво отгонял от себя мысль, что, вбегая сюда с промозглой улицы, я не видел никакого "верха". Второй этаж, чердак - что бы там ни было, не такая это маленькая вещь, чтобы её не заметить, не так ли? Снова раздались мягкие переступы лап. «Помнишь ли, Штефан, одноглазого серого котенка, которого достал из-под подвала скобяного склада летом шестьдесят седьмого, и которого отец категорически отказался принимать? Ты отнес его сюда (куда?) обратно, воровато сунув украденный кусок лепешки» Стук прекратился. Такие старые стены. Это дерево… мне кажется, что оно умеет петь баллады времени. Вам когда-нибудь ухмылялась старая стена? Наверху, чем бы этот верх ни был, было светлее. Огромное окно, хоть и было немногим чище того, на нижнем этаже недостроя, пропускало больше серого света. Маленькое декоративное конце на самом верху играло бы красивыми витражными стеклами, если было бы солнце. Если бы было солнце… Вздрогнув от пыльного вдоха стены у окна, я присмотрелся к разводам краски. Грязно-серые мазки словно ничего не изображали - единственный, длинный, прямо посредине - будто хитрый оскал. Тихо, Боже, как тихо! Такая фантазия на седьмом десятке жизни – ухмыляющаяся стена? Старики - те же дети. Что-то неприятно скрипнуло в углу. Присмотревшись, разглядел темную фигурку кошки, которая терлась о старую ржавую ножку больничной кровати. Я не видел подобной уже много лет, я не верил во время, о котором она говорила… - Скучно тебе здесь. Что они хотели тут создать, интересно знать? А ты меня не боишься. - Это было скорее утверждение, нежели вопрос. Серой тенью животное метнулось к двери и исчезло. Монотонное гудение жучков на балках. Старая больничная кровать, укрытая шубой ржавчины и патины. Ворох книг в углу, вспученных сыростью так, что никто и никогда уже не узнает, о чем они говорят. Старый противогаз уставился на меня треснутым стеклом глазниц. Я улыбнулся ему, окончательно убедившись по неоднородности времени, что это все странный тихий осенний сон. - Куда меня увел ведогонь, а? В темном углу ухмыляющейся стены что-то трепетало, словно кусок обоев на ветру. Но никакого ветра не было. И обоев тоже не было. Я положил руку на трепущую темноту, пытаясь нащупать край. Древоточцы. Мыши. Патина. Поймал себя на том, что мои руки во сне выглядели моложе. Как мои мысли. - Не стоит. Не буди Слепца.

«Стук-стук-стук» Вздрогнул и слишком резко обернулся к проему двери. Странная тощая тень, воплощение детских кошмаров, выйдя на серый свет оказалась… Я не знаю. Это было нечто, укутанное в старые тряпки сверху донизу, что напоминало отдаленно мумию, отдаленно торговца ветошью. Тот, кто сделал это лицо, имел отдаленные понятия о живом человеке - кожа скорее отдавала зеленым, нежели белым, рот был слишком велик, и один темный глаз задумчиво ощупывал меня спокойным взглядом. Наверно, у существа были светлые волосы - этого было не понять, под сложно выдуманной прической из волос и пыли. Да. Само существо, казалось, было припорошено чем-то, как крылья бражников. То, что оно - юноша, выдал не очень приятный голос. - Слепца? - повторил я сонно. Картавый улыбнулся и посмотрел на стену единственным глазом. Только сейчас я заметил, что длинные пальцы, замотанные какими-то грязными лентами, ласково гладят серого котенка. Мой взгляд хотел цепляться за старый поржавевший медальон на его шее, нежели встречаться с живым глазом оборванца. - Он сейчас спит. До весны проспит. Не любит, когда его трогают. Видел синего мотылька? Нет? - Паренек показал ряд кривых белых зубов и присел рядом со мной на сетку старой кровати. Или уже не такой старой? Скрипа не было. Был только стук моего сердца и сон. Длинный тягучий сон… - Сны не могут придумывать образы. Где я мог тебя видеть раньше? Я бы запомнил. - Конечно могут. Синий мотылек. Я никогда его не видел...Рассказать тебе о синем мотыльке? Танец мыслей – небезупречный, неслаженный… то более агрессивный, то устало-вымученный, то до странности безразличный. - Расскажи. Сотворять каждый новый шаг, каждое слово, каждую просьбу, под влиянием трепещущей недействительности, непонятности, легкой дымки забытья. О первопричине ты никогда не задумываешься, ведь все твое объяснение спит под маской сна. Оправдание, предпосылка, цель, источник вдохновения на каждый шаг – сон. - Он был ярко-синего, сочного цвета, что смотрелся более вычурным и опасным на фоне блеклости яра. Я думал вот тоже, что видел его не только во сне. Нет, я не помню времени, ничего не помню, ты же видишь – здесь Слепец. Просто, как выбросить нелепость слов в открытое окно после полуночи. Ты понимаешь меня? Синий мотылек. Слышал ли ты о том? - Я никогда не любил этот цвет, прости. Кто – Слепец? – Я перевёл взгляд на стену, скрываясь от одного единственного болотного глаза. Стена и пыль. - Яр, оголенный холодами, едва прикрывающий свою тусклую наготу цинковыми белилами инея, стыдящегося за ущербность и уродство пожухлой травы под серебристым светом ненастья. Черно-бело-серое пятно опустошения и яркая клякса сапфирового цвета. Ничего не вырезать и ничего не стоит добавлять к этому. Это сказал странник, как ты, заходивший сюда, как ты…Не спрашивай о времени. Знаешь – сон. Сон – это тусклое покрывало осеннего, бесснежного поля, переплетенные ветви неизвестного, убитого или убаюканного холодом, куста. Я думаю, он был тоже когда-то странным. Картавый замолчал. Стена ухмылялась еще шире, и сильнее трепетал угол. Я слушал. Где-то глубоко, в тонких лабиринтах вен, билась пульсом Für Elise. Моя интуиция танцевала на тонкой корке льда, где-то глубоко в подсознании, рискуя проломить пластину и утонуть, забыв об опасности идущего вникуда хозяина. Мыши за стеной вновь начали свою тонкую возню. - Ох, да это не мыши. Я думаю, что очередные серые дни – я даже уже не пытаюсь их копить – они потом постоянно куда-то деваются. - Острый профиль и шрамы, спутанное полотно волос по спине, один живой глаз и серый комок на руках - комок пыли, решившийся, но не осознающий. Продолжения темной стены не было. - Это опасно, думать о сне во сне. – Картавый хитро улыбнулся. - И наверняка уже знаешь, что все же и в Ничто есть Нечто, и это Нечто должно сомкнутся за спиной. Всегда – за спиной. Я пробовал, чтобы обратно, чтобы в другую сторону. Я же вот - видел, куда иду, подходя к некой пустоте, поглощающей синего мотылька. Снова и снова. И снова рождающую его. А когда остается всего несколько шагов, снова и снова мысли уводят меня в другую сторону. Не знаешь, что за напасть? Я не знаю. Мои глаза видели лишь теплый мрак, слышали запах пыли за теплотой белого металла, мои мысли захламлялись не прозрачной чистотой решимости, а ворохом старинной глупости, нелепости, которая приводила в трепет струну, именуемую ужасом. Сырость поднималась снизу, запах болота же исходил от рук картавого. Я не дрожал. Ледяные руки. Все та же, все та же уловка интерпретации Людвига Ноля. Сколько раз, в сознании я возвращался к неизвестным и прозрачным теням, пахнущим пылью и цветущей стоячей водой? - Я не нашел мотылька больше ни в эту ночь, ни в следующую. Это как называется? Обречение, да? Я тогда стал обречен? - Ты говоришь о потерянных днях. Я здесь сижу, и снюсь тебе? Кто ты? - Кристоф. Нет, не снишься. Но если тебя это угнетает… что ты все время туда смотришь! Это не пыль. Слепец живет здесь сызмальства, ну. Разве это стена? Хочешь, покажу тебе время, которое старше, чем здесь? Мне было бы дрянь, как скучно, пока ты не пришел. Давно никого не было. Сызмальства? Давно. Слепец ломал хребты лошадям моравских инквизиторов, уже будучи очень древним. Он говорит непонятно - он слишком стар. Слова его - песня, он слишком долго молчал. - Это склад скобяных изделий. А еще раньше- больница. А еще раньше – дом. И тебя тут никогда не было. - Вот смешной, я всегда тут был. Меня создал Слепец, разве непонятно? - Покажи мне время, которое «старше, чем здесь» - я устало вздохнул, наконец поймам лучик света из-за окна с цветным стеклом. Кто знает, куда меня приведет это. - Что стучит? - Может быть, его старое сердце. Может быть этот - вовсе новый. - Новый? - как загипнотизированный повторил я, следя за неугомонным зеленым глазом. - У него паучьи ноги. – Кристоф изобразил скрюченными пальцами паука и улыбнулся еще шире, хотя, казалось бы, шире некуда. - Ты его встретил около печи, в углу. Не обращай внимание, шататься здесь все мастера. Вот ты тоже, видел я тебя, лет сорок назад. Или это не ты? Новый, ага – не больше трехсот лет тут все бегает. Пару раз, ради скуки накрывал его стаканом, он тогда смешно корчит рожи. Он пришел, когда убирали старое кладбище над яром. Не ушел, остался здесь. - Это место, или время? - Это обитель Слепца. Что хочет, что бы это было, то и будет. - Глаз сверкал, как гнилушка, из копны спутанных волос показалось острое, совсем не человеческое ухо. Кристоф повел им в сторону ухмыляющейся стены и замолчал. - Я расскажу тебе. Пойдем? Я был уже уверен, что из-за дальнего угла ухмыляющейся стены прямо из-под черной замшелой щели сверкает второй такой глаз. Наблюдает? - Нет, это не мой. - Кристоф приподнял паклю волос надо лбом, удивительно чистым, показав серую перевязь. Облизнулся и растянул снова свой ужасный рот в улыбке. – Это просто одна часть огромной истории. Твои глаза будут смотреть в темноту? - Ты отпустишь меня? Дом отпустит меня? - А кто тебя тут держит? – Картавый пожал плечами, засветив старую лампу. Завоняло керосином, и я поймал себя на мысли, что никогда еще сон не был так непонятен, и никогда еще в нем не было столько запахов. А что если, правда, не сон? Что если я, убегая сегодняшними сумерками от дождя, потерял где-то в проселке сознание, что если мое тело лежит сейчас где-то в этом древнем болоте-луже, что если… - Прекрати так громко думать. Ты первый тут такой ершистый. За что тебя? Не всякий попадает к Слепцу. Очень много историй, очень много времени. За каждой балкой. Каждому за что-то. Один вот, к примеру, думал, отродясь не зная, что не приучен к тому. А тебя? - Я живой. Старый, но живой. Живой, Кристоф? Юноша обернулся, стряхнув с рукава кусок пыли, словно все то тряпье на нем было белыми шелками. Я не считал ступени. Но поднялся я быстрее – мы проходили третий пролет лестницы, а пушистый комок пыли, или серый котенок без глаза, путался у нас под ногами. - Старый? Это ты давеча заходил, спрашивал про Яна Благочестивого? Он назвался каноником из Вроцлава. - О. Нет, куда моложе. - Ну да. Тот был черный, что твой уголь – видать, хорошенько его помотало. Не ты. - Бог мой, что это? Пролеты кончились, и в нос ударил такой знакомый запах болотной лужи, усиленный во сто крат. Это уже не было лужей. ОКОНЧАНИЕ Зеленая тина, уходящая туда, куда даже не достигал свет керосиновой лампы, туда, где множественные тени превращались в абсолютный мрак. Кристоф повел острым ухом и смолчал, всматриваясь в темноту, словно был с ней запанибрата. Ущипнул скорее кожу, чтобы проснуться – но, нет: кожа на руке была бледной, но чувствительной. «Стук-стук-стук» «Глоп» - из воды мне ухмыльнулся отполированный череп, провожая нас пустыми глазницами. Еще один. Еще, и еще – море костей. - Кристоф! - Не обращай внимание. Мы забрались немного дальше, чем я думал – у тебя есть к этому талант, как оказалось. - Да что это, Святые Угодники… - Нет, это не они. – Парень махнул рукой и свет лампы задрожал. – Это лето Господне тысяча трехсот восемьдесят третьего. Да, примерно так. Они тогда умирали тысячами и всех сбрасывали в яр. Поначалу сжигали, конечно, а потом стало некогда и некому. Понимаешь? Черная Смерть. Чума. Черная смерть болезнь тысяча трехсот восьмидесятых. Сегодня. Прямо передо мной. - Да нет тут такого понятия, как прошлое и будущее. Здесь и сейчас тут старый яр, за поворотом может быть уведешь меня в свои любимые шестидесятые. - Это ты меня ведешь. Показать старое время. Спасибо, я насмотрелся. - Нет. Ты. Я провожаю. - Но зачем я здесь? - Откуда мне знать. Все. Достаточно. Кажется, пришли. Подождем твое старое время. Лампа забросала старые каменные стены светлыми огоньками. Безумный парень сел, пождав скрюченные ноги под себя и замер, словно не живой. Болота больше не было видно – только каменные, старые каменные стены. И тьма, что проступала из еще большей тьмы. Я следил за ней, потому что это было лучше, чем думать обо всем, начиная с сегодняшних октябрьских сумерек. Тьма из тьмы. Длинная тень из тени, прямо над грязной макушкой проводника. Мне в ладони ударился теплый «комок пыли», распушился, моргнув одним глазом, навострил кошачьи уши и замурчал. Это немного отличалось от обычного кошачьего мурчания. Это был звук удовольствия живой пыли. Погладив серый комок вдоль… ушей… я все вглядывался в темноту. Вдалеке послышался плеск, словно кто-то пытался править сгнившим бревном по тягучей воде. Темнота начиналась откуда-то сверху, темнее основной тьмы. Поднималась, ломалась в прямой угол, снова опускалась и утопала где-то в сырой земле. - Это нога. Нет, клянусь Святой Ядвигой, это нога. – Я перешел на шепот и мой голос стал еще моложе. – Это нога… - Ах, это? Да, это же почти самый низ. Если наверху ты пытался оторвать крыло Слепцу, прошу тебя, что же может быть в самом низу, как ни его нога? Тихо! Прислушайся? Не звон колокольчиков ли я слышу? Из глубины дали все сильнее звучал плеск воды, уже превратившийся в нестройные шаги множества по очень сырой земле. И – да – звон колокольчиков, как на погребальном шествии. Скорбное мычание – людское мычание - уже не смогло больше напугать меня, нежели эта чертова нога огромной моли, которая все четче проявлялась из каменной стены. Откуда мне знать, что это стена вообще была каменной? «Я наверху трогал не обои. Это было крыло. Ухмыляющаяся стена- это рисунок на огромном одном крыле Слепца. Слепец – моль, он – этот дом, он – этот склад, это время и это многогранное пространство. Слепец – все и ничто. И Кристоф – проводник, проводник… куда? Я – где? Бегу от дождя в вечные сумерки, умер и лежу в проселочной луже, давно похоронен в старом яру от черной чумы семьсот лет назад, я – кто? Кто я и куда должен идти?» - Это за тобой. За тобой идут певчие, странник. Уйдешь с ними, или останешься? - Все-таки это похоронная процессия, да? - Как ты сам того захочешь. - А ты? Что-то вроде Хирона? -Это ты меня сейчас сравнил с тем ворчливым старикашкой на лодке? Тогда вот что – я куда старше и не собираюсь снимать пошлины. Уходишь или остаешься? – картавый нахохлился, явно чем-то оскорбленный и посмотрел на меня одним глазом. - Если останусь, стану как то, что прилеплено к стене у старой печи, как коконы на стенах, как то, что бегает вдоль балок на паучьих ногах? Стану чем-то вроде того черного, чт о уголь каноника из Вроцлава? Или тем, что провожало нас взглядом на лестнице? Или глазом с закопчённого угла? - О. Не думаю. Ты приходил к Слепцу трижды за последнее столетие, и я уже говорил тебе про выбор. Трижды. Что ты скажешь? Похоронная процессия приближалась, а над сырой землей заплясали зеленые огоньки. Это или светлячки, или блуждающие огоньки, или кто-то, кто не смог выбрать? Или это пустые прожитые дни и мои мечты, которые семьдесят лет оставались только мечтами? - Здесь правда когда-то жила девочка по имени Агнешка с красивой куклой? - О. Да, их было несколько. Хочешь, расскажу тебе? - Если я выберу не уйти на вечный покой с певчими? - Да. - Ты знаешь обо всем, что было на этом месте? - Все, что случилось на этой земле, когда еще не родилось название Моравии, когда еще не был зачат небесами Ян Благочестивый, когда еще не лежали камни капища, когда еще даже не было болота. Все, кроме видения о синем мотыльке. - И все ты можешь рассказать мне, Кристоф, пока я не стану таким, кто станет провожать очередного странника одним глазом, в пыльце на крыльях Слепца? - Да. - Тогда подождем, пока пройдут певчие. У них красивая музыка, как-никак. #МистическиеИстории