Жила девочка в далекой деревне, что стояла при дедах дедов ещё, при далеких пращурах и их щурах..

Там, где вода да леса кончались, поля стелились, и вот в этих-то полях завелась зараза какая-то. Как не выйдет мужик ли, баба пахать, где стояли — лежат мертвые. Долго думали люди, что за напасть на их головы пришла. Уже и жатва скоро, ан боятся идти на косьбу. Тогда та девочка, головы дочь, отцу в ухо пошептала, голова послушал и решил: — Горюшко страшное, однако ж знаем мы, како надо быть. И повелел изловить и отвести в чисто поле тура, взрезать да пустить его. Даром что ржу потопчет, хоть кровью своей умаслит духов яростных, перестанут они мучать жителей. Отвели тогда такую зверину в поле, что вдесятером тащили, троих покалечил тур, но по шее ему серпом рубанули, и бросился он в чистое поле, и бегал, покуда не упал. То ль закат, то ли кровь бычья землю в красное выстелила. Подождали люди седмицу, стало быть, да вышли жать ржу. Пожали, никто не помер. А стерву, что остаться должна была, и не нашли. В след год опять напасть — ну лютовать, справу нет. Голова-то пожадничал, тура ловить и резать не стал, овцой думал откупиться, да не спасло. Жарко-жарко солнце палило, да так, что полыхнуло поле льняное огнем, пламя на деревню перекинулось и погорела половина домов, как не было никогда, все огонь слизал подчистую. Крику, плачу было — словно волки, не люди, воют. Девочка та говорит отцу: — Просила я тебя, тятюшко, каждый год тура резать, ан пожадничал. Полевая дева теперь не бычьей, людовой крови хочет. Странная та девочка была. В деревне её не любили: рождена была в зиму, одна рука другой короче, как коромысло перекошенное, зубы у ей порезались в день от роду, и все как есть считали, что вырастет из неё ведьма, да так за глаза и звали уже. Ан голова любил её как, словами не передать. Обижали деревенские, ясное дело. Как ведовка сказала, мол, крови кто-то там хочет, те, что волками выли, зверьми зарычали: — Ясно что, самой тебе жизни не будет — нас решила свести?! — Ведовка! Саму б тебя по полю пустить! А ну как ты нам наглазила?! — А ну и сжечь, то-то отольются тебе наши слезы! Ведовка плакать не стала, злиться тоже. Голова сам старый, а росту был по молодости едва ль не под два аршина да сажень в плечах, и сила в нем осталась, то-то встал он, топор из клети достал, ну кинется местных гонять, что кур по двору! Ведовка ему на плечо руку, сама — шажок вперед и говорит: — Сама пойду. Коли сговор мой, то и крови моей течь. Как не уговаривал дочь чудную голова, как не молил её всеми богов именами — не отказалась ведовка от слов своих. Сказала лишь: — Возьму я, тятюшко, кудели да веретенце с собой. А ты не плачь, не тоскуй. Вернусь я еще. Так и пошла с утра, еще Заря Утренняя не заплясала. Пришла на поле, села, долго сидела, кудель пальцами перебирала, с веретеном игралась. Утро прошло, солнце высоко поднялось. Уже непокрытую голову припекает... И слышит вдруг — топот раздался, навроде пляшет кто-то. Ведовка головы не поднимает, кудель пальцы колет, нагретая. Всё жарче становится. Стих топот, голос раздался: — Ну что сиднем сидишь? Али турица девкой перекинулась? — За то прости. Просила тятьку, не послушал! Пуще прежнего солнце пылает, просит голос девичий злой: — Давай попляши со мной! — Не могу, полей хозяйка. Работой занята, — вздыхает ведовка. Подняла глаза — перед ней марево золотое колышется, из него черты проглядывают девичьи, да будто в тумане.

Ведовка-то и всматриваться боится, за веретено взялась. — А коли помогу, спляшешь? — Да как помочь-то мне? Коли была б прялка, то и работа бы спорилась. — Прялка? Из марева золотого как есть девка вышла. Простоволосая, золотокожая, золотоглазая, волосы — как пшено, жёлтые. Присела рядом, вроде как интересно ей стало. — Прялка, которой из нить тянут. — Нить тянут? Ну ведовка и давай рассказывать, как изо льна рубаху делают, как лён чистят да мнут, мочат да чешут, как прялку делают из цельного дерева, какое веретенце острое, и что по ниточке потом мастерицы не просто холстину, а целую одежу делают да вышивают... Заслушалась дева полевая, задумалась, восхитил её труд людской. — На одну рубаху, да столько работы! — покачала она головой. — А мне сошьешь рубаху? — Сшила бы, да ты всё поле льняное сожгла. Да и как собрать лен, коли боятся люди ходить в поля? — А коли дам льна, то что, сделаешь? Оглянула её ведовка. Даром что красавица писаная — была вся нагишом девица, токмо волосами перси прикрытые да всё. Кивнула девочка: — Сделаю такую, что носить тебе не жаль будет! Так и договорились. А договор тот, как положено, кровью скрепили — ведовка веретеном палец себе проколола, а дева полевая ранку солнышком прижгла. Не трогала никакая нечисть поля с тех пор. Там, где земля от сажи черная была, выше прежнего лен заколосился. Ведовка слово своё сдержала, принесла в поле рубашку такую тонкую да такую ладную, что полевая дева её издалека выглядывала, то там, то тут голову лохматую высовывая. — Вот тебе, хозяйка, рубаха! Передала ведовка полевой деве творение своё. Вся золотая, та аж ярче засияла: ну и чудо руки девичьи сделали, даром, что одна другой короче! Горло все красной нитью вышито, рубчики в цветы полевые сложены, по плечам стелятся! Обрядилась она в рубаху тут же, и так радостно запляшет, что у Ведовки перед глазами круги цветастые пошли. — Ох и угодила ты мне! Что в дар попросишь? — Чтобы ты больше беды не чинила и людей не губила. — Глупая! — засмеялась та. — Да разве ж добры те люди тебе? Я, хоть и с поля, да все слышу. Не любят тебя местные, а ты так много за них просишь. Было бы тебе лучше среди нас, тех, что меж мирами живут. Была бы русалкой прекрасной, или вместе со мной плясала... — Коли хочешь, то спляшу. Ан меня эта земля породила, сил мне давала. Тятя мой из этой земли вышел, матушка покойная, и каждый тут мне брат и сестра. — Так не любят тебя! — Так и братья с сестрами не всегда ладят. Да и я не в обиде. Еще раз восхитилась полевая дева девочкой этой кривенькой. Походила вокруг неё кругами, на груди рубаху разгладила и говорит: — Быть так. Не буду трогать, коли в самый солнцепек за работой никого не застану. А коли застану — тут уж не серчай. Передай то своим братьям да сестрам, и возвращайся. А коли не поверят тебе, то на вот, покажи. Тебя послушала да сама сделала... И передала Ведовке пряжу, да не простую, а золотую, горячую, что горшок в печке. Солнечную пряжу! Ведовка поклон земной деве ударила, пошла в деревню, все как есть рассказала. Не поверили ей, подумали, обмануть хочет. Тогда ведовка и показала ей дар от полевой мастерицы, все и ахнули. — Добрым словам в правду дар дала! И как зарок, — вдруг окреп голос ведовки, ан трещинку дал, — и как подарок прощальный. Деревенские покумекали, пряжей чудесной полюбовались и поверили. В след день ушла ведовка в поле, как была, и как княжна ей явилась — босой, в рубахе и с простыми волосами. Токмо пряжу с собой взяла да слезы. Жаль ей было тятьку, да что делать будешь? Обняла её сестрица, полевая девица, венок на голову надела. Потянула танцевать. Пошла с ней ведовка, да земли не чует. По-над полем летит, и чует, что само солнце ей в кожу входит! Увидела тогда ведовка и коней небесных, и русалок тех же, и чисть всякую и нечисть. Стали её волосы, что ржа золоты, и глаза золоты, и вся она обратилась в жаркий луч солнца. С тех пор в жару самую на полях, говорят, девок видят. Полудницами кличут, и коли видят, то являются они, солнцем целованные, в тончайших да чистейших рубахах, красной нитью вышитых. И то — не насмерть бьют, а так, покружат и отпустят. Знать, то ведовка сестриц полевых от беды держит. Говорят, что она мол-де всем рубахи пошила — и русалкам, и болотницам, и стали они с тех пор к людям чуточку добрее. #ДеревенскиеБайки Автор Дара Богинска