За это время село даже при беглом взгляде заметно изменилось: тут и там привычные деревянные фасады с резным парадным крыльцом попрятались за однотипный сайдинг, на дворах «побогаче» повырастали глухие заборы, вдоль улицы протянулась на тонких стальных сваях жёлтая труба газификации. И всё же, казалось, что за внешним нехитрым благополучием, кроется какая-то страшная неприглядная правда. Будто всё это – лишь наспех состряпанный фасад, скрывающий глубокие разломы несущих конструкций.

Неведомое угадывалось по стёртым временем и людской привычкой приметам. За разросшейся бузиной беспомощно топорщился проржавевший остов колхозного телятника. Тише звучала река, будто с тоски подъевшая порог своего самого высокого падуна. От некогда огромного стада, стремящегося на утренней зорьке пёстрым током к лугу, а вечером поворачивающего вспять, осталось лишь несколько коров, вполне обходившихся заброшенными соседскими огородами...

Да и наш двор изменился: к бревенчатой избе примкнул цементированный хозяйственный пристрой, но исчезли хлев и сенной сарай – былая крестьянская гордость стариков, куры больше не бегали где придётся – отбывали трудовую повинность на обнесённом рабицой пятачке, спилили на дрова иссохшую ветлу, некогда качавшую меня на своих сильных ветвях. Все эти изменения рождали отчаянную грусть по привычному обжитому миру, по родному мне селу, которое молчаливо сыпалось и бесповоротно исчезало.

Как мой маленький сын, веривший, что солнце встаёт и садится от того, что он просыпается и засыпает, я, беглянка, вдруг уверовала в то, что в этом упадке и жалком перерождении есть моя, личная вина.

Село казалось своим и чужим одновременно. Да я и сама себя в нём ощущала кем-то инородным, пришлым, и вместе с тем, по-сиротски страшащимся быть непризнанным и окончательно изгнанным восвояси.

Кое-как освоившись в доме, и приняв первую волну родни,я не стерпела и отправилась с сыном до конца села «посмотреть, как теперь люди живут, да проверить – помнят ли»...

Прошли дворов пять– сын с любопытством, я с опаской – да все вроде свои, знакомые: кто головой кивнёт, кто подзовёт порасспрашивает, бабку вспомнит, сынишке в карман гостинец сунет. Мелкий мой осваивается, мне на душе легчает...

Вдруг видим: дом сгоревший без крыши стоит. Чей – я и не припомню даже. Сын удивляется: погорел-то как чудно! Торчит обуглившейся головешкой – ни одного брёвнышка целёхонького не осталось, а забор стоит себе, как новый, крашеный, постройки дворовые ладные… Соседей пламенем и вовсе не задело. Будто бы огненный столб на этот дом сошёл, да лишь его и выжег.

Соседская баба Зоя, только что выведывавшая у нас о «столичной жисти», тут как тут. Вернулась с пояснениями. Деревенским ведь особая «сласть»– рассказать о событии первым, и чем происшествие значительнее и страшнее, тем больше удовольствия рассказчику.

– Зимой погорели, как раз на Крещение. Целая семья тут сгинула, трое человек!

Смотрю, у сына от страха глаза округлились, а баба Зоя распаляется ещё сильнее, описывает в подробностях, как кого нашли-достали, хоронили как… Прикрываю сыну ушки руками, да он, беспокойный, выворачивается:

– И что… никого-никого не осталось?!

– Да как же! – спохватывается баба Зоя, – младший остался. Дурак ихний. По селу всё мотался раньше…Неужель не помнишь?

Это она мне, конечно.

И вот я припоминаю Дурака этого. Я ещё сама маленькой девочкой была,как мой сын теперь,а он уже тогда, взрослый парень, от двора ко двору ходил – побирался.

Как сейчас вижу: идёт по дороге, высокий, нескладный такой– руки, как плети, мотаются. Весь вперёд накренился, того и гляди не удержится – плюхнется, галошами пыль загребает. Идёт-идёт, вдруг встанет да и повернёт на чей-нибудь двор.

К калитке приблизится – замрёт у плетня, ждёт. Заметят, пустят во двор, дадут какую работу несложную – воды в баню натаскать или дров с телеги сгрузить – после накормят. Бывало, и стакан поднесут. Тогда уж он совсем довольный станет, завалится набок прямо у дороги и лежит в траве – урчит, как кот.

А на Пасху он всегда с деревенскими ребятами ходил славить – яйца крашеные собирать. Дети над ним хоть и посмеивались, дразнили бывало, но никогда не гнали, брали с собой.

– Христос Воскресе! – кричит ребятня на пороге избы.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы! – радостно вторит им Дурак, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Во Истину Воскресе! – отвечает хозяйка, раздавая гостинцы.

Разевают рты пошире праздничные пакеты – принимают подарки. Тянет и Дурак свой мешок.

Бабка наша жалела его – нет-нет да и сунет тайком кусок за так, без работы. А дед, как поймает её за таким благодейством, всякий раз бранится:

– Набалуешь – потом работать вовсе не заставишь!

– Да кому ж его ещё баловать-то…– вздыхает бабка.

И опять: завидит Дурака на дороге, приманит – да и протянет мочёный кусок хлеба, посыпанный сахарным песком:

– На вот, ешь! Только отойди от дому подальше.

А Дурак ухватит лакомство, сядет на радостях тут же – под плетнём, у деда на виду и сосёт сладкий хлебный сок… Дурак, словом.

Я тогда думала, он ничейный, сам по себе: спит, где придётся, питается, чем бог пошлёт. А у него, оказывается, семья была: отец, мать, брат младший…

– Как же он из дому-то горящего выбрался? Если и умом здоровые не сумели?

– Ды-к, они его в избу и не пускали. Зимой и летом Дурак в хлеву ночевал, со скотом. И держали-то его как скот – для выгоды, за ради пособия инвалидного. Деньги-то для села хорошие…

Вот оно как оказывается… Жил Дурак впроголодь, а сам родных кормил!

Рассказала баба Зоя, что по зиме решило непутёвое семейство деньгами разжиться. Нагнали под праздники самогонки, наторговали, да сами и запили. Скот забросили, про Дурака и подавно забыли. Ночи в январе стояли холодные, на Крещение и вовсе тридцатиградусный мороз ударил. Хлев, видимо, промёрз совсем. Вот и залез Дурак в дом – погреться. Чего уж он там затеял не ясно – чаю вскипятить хотел или воздух в избе пожарче сделать – да полыхнуло в кухне разом. Выскочил Дурак с перепугу на улицу и побежал к реке – прятаться.

А на речке как раз в ту ночь почти всё село собралось – захаркинский батюшка над прорубью чин Великого Водоосвящения совершал. Смотрят люди: Дурак по снегу бежит босой, в одних штанах да рубашке. Сразу почуяли неладное, кинулись на улицу – а над ней уж зарево! Дом весь занялся, полыхает.

Побежали было за пожарной бригадой, да, как на зло, машина встала – не завелась на морозе.Пытались деревенские тушить пожар своими силами: кто снег кидал, кто воду крещенскую с проруби таскал – куда там! Испарялась вода, дажене задев пламени. Видать, «водица огненная», щедро в доме напасённая, своё дело уже сделала.

Так и сгинула дуракова родня в огне вместе со всем своим добром – угорела, охмелённая.

– Видать на то Божья воля была! Раз и святая вода не помогла… – баба Зоя спешно крестится, вздыхает.

О чужом ли дворе печалится, о своём ли, уцелевшем, радуется – не понятно.

– А что с Дураком-то стало? – спрашиваю.

– Да что с ним будет-то? Тётка забрала его в соседнее село. Держит, уж наверно, тоже за пенсию, но не обижает – со двора не гонит, кормит-поит… Это ему теперь как санатория! Да только он всё равно нет-нет да сбежит, здесь снова проявится. Вокруг дому ходит всё, причитывает по-своему... Дураков-то Бог милует.«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное!».

Постояли мы ещё немного у пепелища, помолчали, да и разошлись. Баба Зоя по своим делам заспешила, а мы с сыном обратно к дому повернули.

–Мам, а что эта бабушка про царство говорила? Это из какой сказки?

Я вздрогнула, потому что с безотчётным беспокойством всё перебирала в голове именно эту, заповеданную да старательно запамятованную истину.

– Это из жизни, сынок.

***

На дворе отец с мужем кололи дрова для бани. Сразу видно, оба с азартом: один явно хвастал деревенской сноровкой, а второй напирал на молодость да крепость…

– А ничего зятёк! Хороший из него хозяин выйдет! – подмигнул отец.

Мы с сыном зашли в дом, проведать деда. Жалобно вскрикнул под моими ногами порог, который все домашние давно уж щадили и привыкли переступать.

Старик, очнувшись, кашлянул и поправил очки. Теперь совсем слабый, он большую часть дня лежал на своём диване в передней и читал неизменную, как сам деревенский уклад, «Правду».

Я села у него в ногах. Дощатые полы, несчётное количество раз крашеные в один и тот же охряный цвет,были приятно прохладными. Но у дивана, не смотря на летний зной, стояли старые дедовы валенки.

Справа на стене в ряд висели три портрета: два чёрно-белых, уже значительно выцветших – дедовы отец и мать, и цветной – бабушкин. Я заметила, что повешены фотографии несимметрично – старик уже подготовил место и для своего памятного фото. Захотелось закрыть глаза, зажмуриться.

Улегшись на дедово плечо, сын сбивчиво пересказывал историю о сгоревшем доме. Тот слушал внимательно, хотя конечно знал о происшествии ничуть не хуже бабы Зои (а то и сам мог добавить кое-каких подробностей). Я чувствовала, как, слушая, он посматривает поверх очков на меня. Чудилось, что и прадед с прабабкой, и бабушка с настенных портретов тоже на меня смотрят…

А там, куда я и глаз поднять не смела – в красном углу, на полочке перед иконами – лежала потёртая поминальная книжица. Имена из неё, помимо воли восставали в памяти: Аксинья, воин Иоанн, Иоанн, младенец Леонтий… незримые, отринутые мною родичи обступали со всех сторон. Блаженные, простодушные, не ищущие лучшей доли в неведомом далёко и не думавшие отрекаться своих корней– они-то, верно, были вписаны в Царствие Небесное.

Горела в рассказе сына дуракова изба, и мне самой становилось отчего-то жарко и нестерпимо душно.

– Вот, деда, а он всё равно ходит и ходит к погорелому дому дурак-то этот!

– Да не такой уж он и дурак, может, раз мест родных не забывает…

Эти слова, сказанные дедом так запросто, прогремели для меня, будто гром. Сползая на пол, я,наконец, беззвучно и безудержно заплакала.

Казалось, рассказ о горемычном Дураке, а вправду – о себе, заблудшей.

Автор: Огарева Екатерина Ивановна, 11.01.2021 г.
http://www.rospisatel.ru/ogareva-rasskaz.html
https://vk.com/@penza_erzya_moksha-durak

#рассказ
#ИнтересныйРассказ
#РассказЖизненный
#ДомВДеревне