Ветры шли с севера, с Ладоги, с той стороны, где вода синяя, как глаз ворона, и где камни помнят шаг варяга.

Лес шумел тяжко, будто ведал он, что близится гроза — не небесная, людская.
Всеслав стоял у края поляны. В правой руке — боевой топор, в левой — берестяной жгут, на котором когда-то писал отцу своё первое слово. Брови его сдвинуты, взгляд тяжёл — словно через лес смотрит он в будущее, а видит всё одно: кровь, огонь и сына, идущего в бой.
— Идёшь, — тихо сказал он, не поворачиваясь. — Вижу по шагу. Ты теперь воин, Ратибор. А я — просто старый муж.
Сын остановился рядом. Высокий, плечистый, с очами ясными, что глядели пронзительно, будто остриё секиры, занесённой над врагом. В голосе — уважение, в движениях — та же сила, что была когда-то в руках самого Всеслава, когда он вёл десятки воев на княжье дело.
— Не быть мне в тени, — сказал Ратибор. — Время другое, отец. Тебя слушали по праву силы, а ныне к правде не идут — её приходится брать. Ты сам учил меня, что если не мы, то другие придут, сожгут и будут править.
Всеслав молчал. Где-то в стороне заголосила сорока — злая примета. Он перевёл дух.
— Только не забудь, чей ты сын. Не променяй правду на славу. И коли князь скажет тебе — «бей своего», — ты вспомни, что Русь — это не тот, кто в злате, а тот, кто пахал и кровь лил за землю.
Они стояли рядом — два дуба, старый и молодой. Между ними — воздух, насыщенный полынью, дымом и древним знанием. Потом Всеслав поднял руку и дотронулся до плеча сына. Это было прощание, без слов, как и всё важное на Руси.
Ратибор ушёл в тот день — к дружине, к железу, к своей доле. А Всеслав остался — у огня, у леса, у корней.
И долго ещё по деревням сказывали:
— Был у нас Всеслав. Мудр. Суров. Родил Ратибора. А тот — как молния по небу. И вся Русь вздрогнула.