Герман Шендеров. Знаток. Нечистая деревня. Окончание

— Это, слышь, колдун... — смущённо обратился председатель, поправляя на голове кубанку. Ему всё казалось, что на шее у него кто-то сидит. — Не колдун я, никак вы, собака, не научитесь. Знаток я, зна-ток! Чего хотел? — Ты мне помог, а я виноват... Дорофеевна тебе не заплатила, а я... В общем, денег ты не берёшь, так што держи. Это мне от мамки досталось украшение, вот... Оно бабское, конечно, но мож хоть на толкучке сдашь. Никодим сунул в руки Демьяну красную бархатную коробочку. Знаток открыл, и Максимка ахнул — изнутри блеснуло искрами нечто красивое, переливалось малиновыми брызгами света. Демьян захлопнул коробочку и посмотрел на председателя. — От души подарок-то? — От души. Ну и ты того... Прости меня. Не хотел я зла. — Раз от души — возьму. — Спасибо тебе… это… знаток. — Бывай, товарищ председатель. Никодим горько усмехнулся и начал спускаться к деревне — помогать бабкам с переездом. Позади на склоне рыкнул мотор — Фёдорыч явился вовремя. Остановил полуторку на изломе дороги, приветственно высунул татуированную руку в окно и крикнул: — Ну шо там, товарищ партизан? Бабок ублажил? — Здорово, товарищ мичман. Ублажил — в сказке не рассказать. — Ну тады полезайте — домой вас повезу! Максимка окинул взглядом Сычевичи — опустевшую, сиротливую вёску, даже без плешивого домового. Спросил у знатка: — Дядько Демьян, а отчего у нас в Задорье так много... нави? И проклятий всяких. И заложных. А тут Анчутка один на всю деревню… Почему так? Тот пожевал губами, затушил окурок и сунул в карман. — А вот насчёт этого, хлопче, я и сам задумался. Но сдаётся мне, есть виновник... Разберемся, сынку, — знаток взлохматил ладонью светлые вихры Максимки Конец истории. Знаток. Заложный Герман Шендеров Мощные кроны едва защищали от палящего полуденного солнца: даже в самом дремучем буреломе приходилось постоянно щуриться и закрывать лицо ладонью. А в лесу во всю мощь царствовало лето – стрекотали кузнечики в траве, шмыгали под кустами обнаглевшие жирные зайцы и бегали по деревьям белки, и повсюду жужжало неутомимое комарьё – Демьяну и Максимке даже пришлось надеть накомарники, чтоб спасаться от кровососов. – А гэто белян-трава, – голосом школьного учителя рассказывал Демьян, показывая пацану пучок сорванной травки, – она табе и от морока спасёт, и от сглаза… – Ну, а если мне, скажем, одноклассник чего дрянного сказал, то морок буде? – зевая, спросил Максимка, но при этом честно старался разглядеть и запомнить белян-траву: остролистый кустик в локоть росточком с пожухшим от жары цветком. Знаток тебе не Анна Демидовна из школы, может и ухо выкрутить, и подзатыльником проучить. – Морока не будет, дурень, а сглаз может и быть. Если твой дноклассник от души пакость якую ляпнет — так можешь и на гвоздь наступить, и захворать… – перед глазами Максимки всплыла раскорячившаяся на потолке избы женская фигура; злобно сверкали в темноте зрачки одержимой бабы. – Коли ненависть есть, злоба настоящая – тогда и сглаз получится, а то и чего похлеще. – А, ну да… – Максимка присмирел, задумался. Из-за произошедшего с Аллочкой, председательской женой, всё Задорье вот уж неделю гудело, что твой улей. Первым делом прибежал участковый. Поохав по-бабьи, вызвал из райцентра опергруппу. Те приехали аж часов через пять — когда трупы двух женщин уже сковало хваткой стылого «ригора мортиса». Пока тела выносили, знатка допрашивали, усадив на тот самый злополучный топчан, где провела последние свои дни Аллочка. Председатель же выл в сторонке, вгрызаясь зубами в испоганенные Аллочкиными выделениями простыни – его позже забрали приехавшие санитары. Знатока опрашивал оперативник, долго, упорно, записывая каждое слово в планшетку и косясь недоверчивым глазом. А тот всё спрашивал: «Нешто думаешь, брешу, а, повытчик?». Просидели до глубокой ночи — уже брезжил за полями рассвет. В конце концов с Демьяна Григорьевича Климова взяли подписку о невыезде. И то — по большому блату и личной просьбе участкового: мол, боевые заслуги, герой-партизан. Сам, поди, тоже понимал, чуть что — по больницам не наездишься. А так утащили бы в СИЗО в райцентре, и сидеть бы знатоку в темнике. – Дядько Демьян, думаете, они на вас чаго грешат? – Да мне откуль то ведать, Максимка? Няхай там пишут свои писульки, мне оно всё равно. Я что бачив, то сказав. «Ага. Так они поверили!» – подумал тогда Максимка. Старуха прокляла дочь, а опосля убила и себя и ее. Даже в свои двенадцать лет Максимка понимал, что советским милиционерам в эпоху просвещенного атеизма такая отмазка что с гуся вода, а Демьян Рыгорычу вон, вроде как и побоку вся ситуация. Идёт себе, травинку жуёт. Они шагали дальше по тропинке в лесу. Стежка была совсем старая и почти незаметная, заросшая – Максимка удивлялся, как знаток умудряется видеть лес будто насквозь, находить эти тысячи тропок, человечьих и звериных, гулять по ним, словно по городскому проспекту. Тут любой лесник заблудится. – А это, глянь, вербена лимонная. У неё яких свойств нема, просто для чая добрая. Давай нарвём, я тебе сегодня вечером заварю… – знаток опустился на колени, сорвать растение. – Дядько Демьян, а чего за Пекло такое? Широкая спина знатока содрогнулась. – А ты чегой-то спросил? – Ну вы тогда с Сухощавым говорили, и этот, який у меня зубы забрал… – Зубы твои в закладе, заберём, а ты про то больше не поминай, а то ишшо раз ухо выкручу! Понял, не? Или ишшо хошь? – Понял, понял… – Максимка потёр до сих пор ноющее ухо. Пальцы у знатока сильные, так схватится — хоть извертись, не отцепишься. Двинулись дальше по тропе. Лес начал редеть, вдали забрезжил выход на пашню. Демьян присел на завалившуюся сосну, запрокинул осточертевший накомарник, скрутил мастырку и закурил, пуская клубы душистого дыма из самосада. По дереву над головами вскарабкалась рыжая белка, сверкнула чёрными глазками. Пристально разглядывая мальчика, знаток вздохнул. – Ну давай ещё пытай, чего хотел, дурынь бедовый. Не лютую больше, слушаю. Вучить табе надо, молодь. Максимка задумался. Пока можно, надо спрашивать. А чего? В голове сотни вопросов, и все вроде бы важные. – Дадько Демьян, а чегой-то за Навь такая, о которой вы всю дорогу кажете? И Явь? – А, то просто совсем. Гляди, Явь это мы, наш мир. Ты, я. Вокруг погляди – то всё Явь. Всё, шо видимо. – А Навь? – А Навь – то, шо невидимо. Всем, кроме нас с тобой, а мы с тобою, хлопчик, Навь как раз и видим. Вот оно как вышло. Дышла тока нема. Максимка ещё раз задумался. Знаток, решив, что вопросов больше нет, тщательно затушил окурок и сложил в карман, объяснил: – Чтоб ничего не привязалось. Подхватил трость, поднялся-потянулся и побрёл дальше. Максимка догнал его, спросил: – Дядько Демьян, а мне тута в школе казали, что скоро люди на Луну полетят! Правда иль нет? И чего они там увидят, на Луне той? Знаток встал, как вкопанный, пожёвывая травинку. Сплюнул её и сказал с удивлением: – Как чего? Чертей! Тут уже остановился Максимка: – Як чертей? Откеда черти-то? – Ну дык знамо… На Луне-то черти живут. Оно вроде как солнце ихнее — навье. На нашем солнце — анделы, на их — черти. Максимка так и остался стоять, переваривая услышанное: оно, конечно, знаток ему раньше не брехал, но черти? На Луне? Вспомнилось, как к ним в клуб приезжали с телескопом, чтобы, значит, ребятня могла на звезды посмотреть. Видел Максимка и Луну: щербатая, чуть жёлтая, как сыр. И никаких чертей. Хотя, кто знает, может, они там в кратерах прячутся? Как всякие шишиги и кикиморы в канавах да под корнями. Что же тогда будет с космонавтами? Максимка так зафантазировался, что потерял знатока из виду. Думал звать, да увидел просвет меж деревьями. Дёрнулся на свет и оказался на широкой, распаханной колёсами тракторов просеке. Демьян стоял у самого края и нервно ковырял тростью землю. За просекой виднелось широкое поле, засаженное бульбой. Там копошились люди – рановато для сбора и поздно для посадки. Люди и одеты были странно – все как один в униформе, в перчатках, не похожи на колхозников. С другой стороны поля, где дорога, в дрожащем мареве поблескивали борта чьих-то незнакомых автомобилей и новенький трактор «Беларусь». – Это шо ишшо таке… – нахмурился Демьян и быстро зашагал между гряд посаженного картофеля. Максимка поспешил следом. При взгляде на чужаков Максимка сразу понял – учёные! И явно городские, мож из самого Минска приехали. Есть пара знакомых колхозников, но остальные явно нездешние, человек десять. Безошибочно вычислив главного, Демьян уверенным шагом направился к нему. Интеллигентного вида мужчина лет шестидесяти задумчиво разглядывал откопанные клубни картофеля, непрестанно поправляя очки на носу. Рядом стоял колхозник, собутыльник Свирида, дядько Богдан — и что-то долдонил учёному под ухо, а тот кивал и всё поправлял очки, будто боясь уронить с длинного носа. – Добры дзень, – непривычно вежливо поздоровался Демьян. – Привет, Богдаша. – Здрассте, – отозвался Богдан, глянув на знатока с той смесью скрытой неприязни и подобострастной опаски, которую Максимка уже привык замечать у многих в Задорье. – Чавой-та вы пожаловали? – Да вот, гуляли, увидели… Думаем, шо это тут… Познакомишь? – А, простите! – встрепенулся учёный и протянул знатоку руку. – Семен Григорьевич, агроном. Из НИИ Картофелеводства Самохвалова мы. – Я тоже Рыгорыч, токмо Демьян. А по какому поводу гулянка? – Это колдун местный, Семен Рыгорыч, – влез Богдан. – Знаток. – А, колдун… – хохотнул городской агроном. – Колдунов нам только не хватало. Материализму учим! Коммунизм строим! А у вас тут колдуны разгуливают! Демьян воткнул клюку в землю и бросил на колхозника быстрый тяжёлый взгляд. Тот едва не отшатнулся. Максимка вспомнил, как Богдаша со Свиридом, как разговятся,его на пару шпыняли для забавы. – Не колдун я, Семен Рыгорыч. Так, натуралист-естествоиспытатель. Я, можно так казать, тоже своего рода агроном. – Ну тогда, может, вы скажете, что у вас с урожаем происходит? – кивнул Семен Григорьевич себе под ноги. Демьян присел на корточки, вытягал клубень. Максимка углядел через плечо горсть каких-то пожухших, мятых картофельных клубней, поблескивающих от белесой слизи. Демьян сдавил один пальцем, и тот развалился, что твоя каша. – И так вся территория! – с досадой воскликнул агроном. – А причины непонятны! Ни паразитов найти не можем, ни в почве ничего – уже несколько бактериологических проб взяли. Где ни копни – всю бульбу этой гадостью разъело Уже думали химпроизводство в Селяничах остановить... - Ага-а… Ага, вот как… – пробормотал знаток, катая в пальцах комочки склизкого крахмала; понюхал, едва не лизнул. – Не полудница это… Не полевик, не луговик… А кто ты таков? – Чего он там? – спросил агроном недоумённо. Мальчик пожал плечами, а Богдан оттянул Семена Григорьевича за рукав и что-то горячо зашептал тому на ухо. Демьян поднялся на ноги, хорошенько отряхнул руки и вытер о штаны. Снял накомарник, сунул его за пояс и взялся крутить вторую за сегодня мастырку. Чертыхнулся, понюхав пальцы, и выкинул табак с бумагой вместе. Посмотрел на агронома с колхозником, отошедших в сторону, вопросительно глянул на Максимку, тот вновь пожал плечами. – В общем, тут такое дело… – сказал вернувшийся Семен Григорьевич. – Вы меня, как бишь вас… – Демьян Рыгорыч. – Вы меня, Демьян Рыгорыч, извините, но шли бы вы своей, так сказать, дорожкой. Здесь важная работа идёт, а я как коммунист с попами, колдунами и прочими мракобесными элементами знаться не хочу. – Да как вам угодно, товарищ, – Максимка явственно услыхал, как знаток скрипнул зубами, глянув в сторону болтливого колхозника. – Один вопрос можно? – Не думаю. Идите. – Да не будь ты як пляткар, ты ж дорослый мужик! Не слушай сплетни эти деревенские, я знахарь, травки завариваю, скотину врачую. Нешто я на ведьмака, шоль, похож? Скажи мне одно, агроном, и мы уйдём. Местность тут размывало подчас? Сель какая али шо? Агроном вопросительно поглядел на Богдана. Тот сплюнул, ответил нехотя: – Ну было дело, ручьем мабыць там края и подмыло. И шо? – Да ништо. Бывай, агроном. – Вам бы в медицинский! Профессию получили бы, людям помогали? – крикнул в спину Семен Григорьевич, на что Демьян пробурчал под нос что-то вроде «уж разбежался, токмо лапти зашнурую». Они обогнули всё поле по кругу, миновали «Беларусь» с автомобилями (Максимка потрогал толстые шины трактора, за что получил по рукам от помрачневшего знатока) и подошли к ручью, действительно подъевшему своими растёкшимися водами краешек поля. Вместо пологого берега теперь над водой нависал земляной обрыв, похожий на гигантскую пасть. Тут знаток прополоскал измазанные чернозёмом сапоги, помыл руки и задумчиво поглядел в воду, отражающую чистое синее небо с парой плывущих облаков. – Так, моладзь. Слухай ща и всё запоминай, понял? – Уразумел, дядько, – отрешённо кивнул Максимка, разглядывая лес и текущую из него воду – словно кран прорвало. Всё вдруг стало каким-то зловещим, хушь и день на дворе. Вроде и бор такой же — стволы, веточки, листочки; солнышко светит, водица текёт — вяло так, будто бочка протекла; но отчего-то волоски у Максимки на шее стали дыбом. Спустя секунду до него дошло — тихо-то как! Не гудела вездесущая мошкара, не звенел комариный писк, молчали в ветвях птицы, и даже ручей тёк бесшумно — будто звук уходил в землю. – Шо, почуяв, да? Так вот, слухай. Хотя... Я табе на бумажке запишу, всё шоб наизусть заучил, как Лукоморье, дуб зелёный. Ладно… В землю чёрную кинуто, до семи дней всё пахано, да семью днями взрощено, то колосинкой взошло, да сытостью пошло, иже кормлен тем плодом и колосом… Знаток говорил ещё много и долго, певуче, как спявачка Лариска из Дома Культуры в райцентре. Некоторые слова он растягивал, а другие, наоборот – обрубал, будто балакал по-немецки. За всё время знаток не бросил ни взгляда в сторону чащи, всё смотрел в воду, рисуя на ней что-то концом трости и продолжая свой заговор. А Максимка глянул в лес и ахнул. Зловещий до того, он стал теперь тёмным и дремучим, кроны деревьев набрякли тяжёлыми ветвями и надвинулись на растёкшийся ручей, отбрасывая хищные, крючковатые тени на лица. Меж стволами сосен и елей дохнуло холодом. Солнце потускнело, свет его стал не ярко-желтым, а белым — как лампа у стоматолога. Заныли зубы. Тут деревья раздвинулись, в чаще леса прорезалась узкая тропка, и Максимка увидал, как по ней медленно и будто бы даже боязливо спускается сухонький, поросший рыжей шерстью, уродец, похожий на обезьянку. Разве что морда у него была такая, что не дай Бог во сне привидится — точно кто голову человечью просолил и на солнце оставил, как воблу: запавшие глазки, потрескавшаяся кожа, мелкие зубки, торчащие из-под стянутых зноем губ. Максимка вздрогнул, но с места не двинулся – знал, что коли Демьян не велит – стой да жди. Обезьяноподобное существо подобралось к самому краю обрыва, вскрикнуло – совсем как зверёк – и извлекло из рыжей шевелюры какую-то жердь, стукнуло ей по земле. Демьян предупредительно взялся за клюку. – У мине тоже, вишь, посох есць, знаток, – скрипнуло создание – вблизи маленькое, не больше ребенка. – Ща как дам! – Давай-ка без шуток, палявик. Я к табе с добром. – Ага, вы, люди, к нам тока с добром и ходите! Вона усё перерыли! – полевик махнул посохом в сторону виднеющихся вдалеке фигур агрономов. Знаток хитро сощурился. – Так а ты чегой-то в лесу забыл, а? Ты ж не леший какой. – А я это… А я у лешего в гостях, зразумел, да? – На кой ему такие гости сдались? Темнишь ты, полевой. Нашто брешешь-то? Излагай как есть, я с добром пришёл, говорю же, – и Демьян выложил из карманов табак, бумагу для самокруток, спички. – Слышь, хлопчик, есть чего в карманах? Максимка высыпал на плоский большой камень свои богатства – игрушку- калейдоскоп из дома, карандаш, горсть семечек. Полевик навис над камнем; быстрым, юрким движением схватил игрушку и вернулся на свой насест на обрыве — точь-в-точь обезьянка из мультика, совсем даже не страшная. Поглядев в калейдоскоп, полевик крякнул от удовольствия: – Эк диво якое… Лады, беру. И табак твой беру. Кажи, чаво хотел. – Это ты мне говори, какого беса ты в лесу забыл. – Та неуютно мине там… – А чаго урожай бросил? Полевик почесал в затылке, подняв сноп искр, поправил бороду и горестно рассмотрел подарки. Наконец решился сказать: – Да там энтот… Немец. – Якой немец? – глаза Демьяна тут же превратились в щелки, зубы сомкнулись. – Ну немец. Пазабивац его тады, на войне. Там и ляжит. - И шо? Их много где лежит, да не одни, а с компанией. – Дык и я так бачив, не чапал он мине, спал себе и спал. Дрямал, не тревожил. А ща вона как, ручей разлился, немец проснуца. И давай буянить, фриц клятый. Всю бульбу псавац, трошки усе забирац, мине выгнал. Слышь, знаток, так ты может того, поможать мине чем? – воодушевился полевик, широко раскрыв такие же странные глаза с оранжевыми зрачками. – Не може я поле своё кинуц. – Табак забирай, а игрушку вертай обратно хлопцу. Помогу, мабыць, чем смогу. Полевик с неохотой протянул калейдоскоп обратно, но не удержался и глянул разок в окошко — аж припискнул от удовольствия. После такого принять игрушку обратно Максимка не смог. – Забирай. Подарок! Полевик недоверчиво взглянул сначала на Максимку, потом на калейдоскоп, после уставился на Демьяна; в усохших гнойничках глаз застыл вопрос — «Можно?» Знаток пожал плечами. Полевик было дёрнулся прочь, когда его догнал зычный окрик: – Должен будешь! Зразумеешь? Не мне, а ему! Существо кивнуло, а знаток посмотрел на Максимку как-то по-новому; мелькнуло в насмешливо-снисходительном взгляде что-то похожее на уважение. *** – Неужто заложный? – пробормотал Демьян по дороге домой. Максимка навострил уши. – А заложный эт кто, дядько? – Мертвец неупокоенный, – кратко ответил знаток. Во дворе Максимка потрепал по холке Полкана — тот, попривыкнув к мальчику, стал ласковым как кутёнок. Вошли в дом. От стука двери суседко укатил за печку, но Максимка успел краем глаза заметить безрукую и безногую тень, круглую, что колобок. Он до сих пор, бывало, ночевал на груди у Максимки, но теперь ощущался не как гирька, а, скорее, как котёнок. Разве что глаза лучше резко не открывать, а то потом долго не уснешь. Знаток расстелил кровать и Максимкино лежбище на печке, бросил: – Ща спать, без споров. В полночь обратно идём. Попозжа всё скажу. Максимка улёгся на печку, долго ворочался под храп Демьяна. Тот уснул сразу, стоило прислонить голову к подушке – партизанская привычка. Вертелся, слушал, как суседко катается по углам. Наконец, прикемарил. Ему вновь приснился тот же сон, что он теперь видел постоянно – нелегкая, но зато короткая судьба, кабаки и «малины», зоны и пересылки, а ещё блестящая заточка где-то далеко, в Магадане, которая втыкается ему в глотку. Течёт кровь, торчит наружу сизая трахея, которую он пытается зажать, недоумённо вращая глазами… Бай рассказал ему во сне много всякого. Так рассказал, что не забудешь. – Максимка, вставай, – в избе было темно, Демьян тряс его за плечо. – Идти нам надо. Мальчик, зевая, слез с печки. Демьян уже заварил чая на керосинке, соорудил пару бутербродов с кровяной колбасой — гостинец за возвращённую из лесу корову.Снаружи темень — хоть глаз выколи. Рассыпанное стекло Млечного Пути скрылось за взбухшими, будто шматы плесени, облаками. - Польёт скоро… К утру, мабыць. В общем, слухай ща внимательно, – говорил Демьян, шамкая с полным ртом. – Мертвец заложный – не шутки. Я б табе брать не стал, но вучить надо, да и без помощи твоей никак. Если это мертвец и впрямь… – Дядько, а шо за нябожчик такой, чем он от обычного мертвяка иль упыря отличается? – спросил, одевшись и делая глоток чая, ученик. – Нечисть и нежить вся, даже коли не вполне разумна, себя осознаёт. Кто-то как звери, кто-то почти как люди – одних шугануть можливо, с кем и договориться полюбовно. Со всеми можно уговор свой иметь. Гэты же… Это зло, Максимка. Немыслящее, слепое. Не понимает оно, шо померло уже, вот и гадит. Опойца в землю зарытый засуху вызывает – воду из земли сосет. Самоубивец шептать будет, все деревья в округе виселицами станут. А насильник... Но, это рано табе пока. Все заложный вокруг себя поганит, потому как ни жив, ни мертв, а лежит в земле и злится, и с ума сходит. Чем дальше – тем хужее. А тем паче немец он, ненавидит он нас. Потому поле и портит, а потом, как в силу войдёт, припрётся сюда, в Задорье, или в соседний колхоз. В колодезь залезет, перетравит всех к чертовой матери. Или скотину давить начнет. А может и хату спалить — шибко немец это дело любил. Так шо надобно нам его упокоить зараз, покудова он ходить не начал. Посидели молча, жуя бутерброды и прихлёбывая чай. – Эх, думал, скончылись вороги на родной земле, а они, бач, як грибы пасля дождю. Сколько ж я их перебил… Ладно, збирай лопату. – А на кой лопату? – Откопать его треба. Вооружившись шанцевым инструментом, они отправились в сторону осквернённого поля. Ночь тихая и безветренная, облака нависли над деревней, готовые обрушиться оглушающим потоком. Тишина была звенящая, натянутая как струна. – В карманах есть что железное? – спросил Демьян. – Неа… – На, возьми, – знаток высыпал ему в жменю горсть болтов да гаек. – Запомни – всегда носи с собой железо. И соль. И ладанку трымай, на грудь повесь. Запомни — морочить будет, не дергайся. Слабый он покудова ишшо, только кошмарить и умеет. Надобно его до первых петухов продержать, не дать в могилу вернуться. Днем-то он силу и растеряет. – А чего ж мы его сразу днем не выкопали? — удивился Максимка. – Чтоб тот же агроном тебя потом особистам сдал, как вредителя? Наше ремесло, брат, оно такое, не всем знать надобно, что там да почему — ни пса не поймут, только бед наживёшь. Рассовав по карманам болты в пригоршне соли и повесив на шею шнурочек с терпко пахнущей ладанкой, Максимка ощутил себя персонажем гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Спросил у Демьяна, читал ли тот, но знаток был слишком погружен в размышления. Раскинувшееся за лесом поле казалось призрачным – перекопанные агрономами гряды вздыбились, как после немецкой бомбардировки, а чахлые кустики походили на несчастных, вкопанных по пояс привидений. Из лесу гулко ухала сова, и чаща казалась сплошной тёмной пустотой, сомкнувшей деревья так плотно, что там ни зги не видно. Дошли почти до самого ручья. – Здесь палявик сказал копать… – А как откопаем – шо потом? - Перенесём вестимо. В овраг куда-нибудь, а лучше на перекрёсток, шоб дорогу не нашел. Домовину бы, конечно, для ирода соорудить, но придётся так… Знаток поплевал на руки и взялся копать. Максимка помогал как мог — оттаскивал камни, рубил корни; крепкий Демьян за несколько минут ушёл в землю, что крот. Вот вроде в деревне на людях хромает, на клюку опирается, а в самом силы хушь отбавляй. И не такой уж он старый, со Свиридом одного возраста. Борода только всё портит, думал Максимка, заодно представляя, как было бы хорошо, будь Демьян его батькой. Чернозём копать оказалось легко, но вскоре началась глинистая почва. Лопата увязала в ней, скользила, будто вырываясь из рук. Заметив это, знаток азартно крикнул: – Копай-копай! Не хочет он, шоб мы евонную могилу ворошили. Копай, не спыняйся! Максимка продолжил, чувствуя, как пот катится по спине, пропитывая рубаху. Руки уже болели, на ладонях наметились волдыри, да и лопата и впрямь будто взбесилась, рвалась из скользких пальцев. Но тут под штыком что-то показалось в лунном свете, ярко вспыхнуло серебром. – Дядько!.. – Шо таке? О! Здесь он, да! – Демьян присел на корточки в яме, разглядывая находку. А это была фляжка, круглая и красивая, только чуть ржавая и потемневшая от времени. Когда Демьян счистил с неё землю, Максимка увидел выбитую сбоку свастику и надпись: Gott mit uns. Демьян при виде добычи грязно выругался, Максимка аж рот раскрыл — даже от Свирида он таких слов не слыхал. Тут же со стороны леса донёсся странный рокот. Максимка навострил уши и выбрался из раскопанной ямы, оглядел тёмную чащу. – Што там? – без интереса спросил Демьян, вертя в руках фляжку покойника. – Да будто слышал что-то… Никак, гром. О, опять! По сумрачному полю вновь разнёсся этот звук. Максимке он наполнил некую мелодию, пока нескладную и тихую, но всё нарастающую. Ему показалось, что в мелодии он может различить человеческие голоса, говорящие на непонятном языке. Хотя не, почему непонятном? Он же учит в школе немецкий. Вот «солдаты», вот «шагают»… То ли Анна Демидовна хорошо учила, то ли были у него способности к языкам, но Максимка быстро понял, что это такое раздается из леса: немецкий военный марш. Гулкий, ритмичный и жуткий до оторопи, он набирал силу на припеве: — Ли-и-иза-Ли-и-иза... Демьян вылез наружу, отряхивая руки. С ненавистью поглядел в ту сторону, откуда доносилась музыка. – Чартаушына… Марш набирал силу быстро, стал такой громким, что его, поди, было слышно и в деревне. Деревья на опушке зашевелились, там промелькнули блики фонарей, и явственно залаяла овчарка. Почему-то Максимка был уверен, что это именно овчарка. Раздался рёв мотоциклетных моторов, чьи-то отрывистые грубые окрики. Демьян пригнулся, уставившись туда широко раскрытыми, не верящими глазами. – Да не можа быть такого… - Дядько, чего это там? – Немцы! Опять немцы! – заорал Демьян и схватил Максимку за шиворот, потащил за собой. – Беги, дурынь малолетний! Война началась! Они побежали, побросав лопаты; знаток только и успел, что клюку схватить. Ноги увязали в земле, а громкая музыка за спиной подстёгивала, заставляла бежать быстрее через поле к противоположной лесной опушке. А затем Максимка услыхал тонкий свист, такой пронзительный, что уши заложило, и совсем рядом что-то гулко ударило в землю. На голову посыпались комья развороченной земли. – Бомбы! – орал Демьян. – Бомбы скидывают! Знова война! И снова свист, и повторный взрыв, от которого уши заложило уже так, что Максимка на бегу начал колотить ладонью по уху. По шее стекала кровь. Они вбежали в лес, Демьян поскользнулся, упав на зад, и с непривычными интонациями, по-бабьи стал причитать: – Война! Война! Знова война! – Дядько, да какая война, ты глянь, пусто же там! Демьян удивлённо уставился на пустырь. А там не было ничего – ни звуков немецкого марша, ни света фонарей, ни развороченных от взрывов воронок в земле. Максимка похлопал по ушам: их прочистило, будто и не заложило минуту назад от разрывов падающих бомб. – А… – смущённо промолвил знаток. – Морочит нас немчура, значить. Он пожевал губами, вытащил из кармана заранее заготовленную мастырку и пробормотал, прислонясь к дереву: – Ни свечей, ни тёмной ткани нема. Но зараз заговор прочту, нож закопаю, глядишь, и отвяжется. – Дядько Демьян, так нас призрак морочит? – Нету призраков, не бывает! А ты слушай мине уважливо. Заложный мертвец – зло! Глядеть на него няможна, уразумел? Максимка кивнул. – Балакать с ним нельзя. Коли чего предложит – не бери. На уговор идти нельзя. Вообще ничего нельзя, разумеешь? И пальцами чапать не смей! Только через рогожу. Это зло, а зло надобно изничтожить. И никаких переговоров с фашистами! Максимка вновь махнул головой, а потом услышал плач из леса. Тонкий, но смутно знакомый. Потряс головой, думая, что у него опять что-то со слухом. – Ты ща стой и не мешай, пока я заговор читать буду. И запоминай всё! Демьян раскопал руками ямку в земле, достал из кармана старый сточенный кухонный нож. Принялся что-то бормотать, делая пассы ладонями над землёй. А Максимка оглянулся на настойчивый плач, ставший ещё более заунывным и громким. Что это? Плач раздавался совсем неподалёку, буквально за тем кустом. Мальчик сделал шаг, ещё один, заглянул за куст. Нет, чуть дальше. Он раздвинул руками лапы ельника, шагнул на тропку, ведущую вглубь леса. Остановился на секунду, слушая шёпот Демьяна за спиной. А плач усиливался, раздались крики – жалобные и такие знакомые. – Максимка!.. - Мамко? Мамко, это ты? Он рванулся по тропе, побежал сквозь густую рыштавню, спотыкаясь и едва видя что-то перед собой в глухой чащобе. Максимка бежал, надеясь, что не провалится ногой в какую-нибудь рытвину. А плач всё усиливался. – Максимушка, помоги мне, где ты? Он выскочил на поляну, освещенную каким-то желтым чахоточным светом — будто фарами автомобиля. Посреди поляны высилась избушка, старая и покрытая мхом, с завалившейся набок трубой. Максимка оглянулся в сторону раздающихся криков и увидел, как на поляну входят, не обращая на него никакого внимания, немцы. Блестящие начищенные сапоги с грубыми носами, хлопающие польты — как крылья летучих мышей, паук свастики обвивал их плечи. Главный немец, в фуражке и с погонами, напоминал внешне Свирида. Он толкал перед собой мать Максимки, раздетую и избитую до крови, и злобно покрикивал: – Schneller! Los, ihr, Untermenschen! (Давайте! Быстрее, унтерменши!) Мать оглянулась, увидела Максимку и вновь закричала: – Максимка, сынок, помоги мне! А он встал, как вкопанный, и мог лишь молча наблюдать, как немцы втолкнули его мамку внутрь избы. Она было дёрнулась наружу, но солдаты подняли автоматы. Офицер, похожий на Свирида, закрыл за ней дверь избы, припёр её тяжёлым чурбаком и каркнул: – Anmachen! (Поджигайте!) Один из солдат, с тяжелым ранцем огнемёта за спиной, поднял раструб оружия и с громким щелчком что-то нажал. Максимка явственно запомнил этот холодный щелчок и последовавший за ним истошный крик мамки. Из раструба, похожего на пожарный брандспойт, вырвалась длинная струя пламени, ярко осветившая всю поляну, и ударилась о стену избы. Та мгновенно занялась огнём. Пламя соскочило со стены на траву, охватило крышу домишки, покрытую зелёным мхом; окна со звоном лопнули, и через одно из них наружу полезло охваченное огнём существо, визжащее от боли, кричащее без остановки: – Максимка! Максимка, сынок, помоги! Под довольный хохот немцев Максимка наконец бросился к избе. *** Демьян закончил свой заговор, неуверенный, что тот вообще подействует без свечей и ткани. Он забросал нож, которым обычно срезал грибы, землёй и сидел в ожидании результата. Закурил, втянул с удовольствием душистый дым самосада, устало приземлился на траву. И лишь тогда понял, что ученика рядом нет. – Максимка! Хлопчик, ты хде? В ответ из непроницаемо-тёмной чащобы недовольно ухнула сова. Он тяжело поднялся на ноги, выбросил самокрутку. Захомутал-таки заложный Максимку. И где его теперь шукать? Демьян рванулся сквозь лес, раздвигая ветви лапника, стараясь бежать по тропе и разглядеть следы, оставленные мальчиком. Вот ветка сломанная, вот шишка раздавленная. Близко он, близко! Со стороны поля опять раздался громкий звук марша, на этот раз «Эрика» – его он не раз слышал, будучи партизаном — любила немчура под музыку позверствовать. Демьян потряс головой, твердя себе – это всё морок, морок, это всё ненастоящее. Знаток знал, что мертвец будет его морочить, но одно дело понимать разумом, а совсем другое – сердцем. Вблизи раздался звук проезжающего мимо «Айнхайтса» – звук этого мотора он бы узнал из тысячи. Демьян припал на колени, пошарил в поисках оружия. У него была одна лишь клюка. И то хлеб. Хлопнула дверь автомобиля (какие автомобили вообще ездят по глухому лесу?), и чужой голос властно произнёс по-немецки: – Haben gerade noch einen Jungen getroffen. (Только что нам попался ещё мальчонка.) – Ja, man sieht – er liebt seine Mutti. (Да, очень мамочку любил), – ответил ему другой голос. – Na dann – selber schuld. (Что ж, сам виноват.) Демьян скрипнул зубами, удобнее перехватившись за клюку. Судя по всему, немцы были совсем рядом — рукой дотянуться. Один из фрицев пристроился к кусту – видимо, помочиться. Ну, немчура, держись. Демьян хотел было выскочить и врезать клюкой тому, что поближе, но в последний миг передумал: толку морок палкой колотить? А вот на Максимку могли вывести. Он сидел тихо, стараясь не выдать своего присутствия – как-то сами собой вспомнились все партизанские навыки, все те дни, проведённые в лесу, когда он, будучи мальчишкой на пару лет старше Максимки, воевал с фашистами. Немец, наконец, закончил свое грязное дело, отошёл, вновь хлопнул дверью и отдал приказ второму (наверное, водителю). Машина затарахтела, тронулась по лесу, непонятно как виляя среди стволов деревьев, расстояние между которыми не превышало трёх шагов. Демьян шагал следом, стараясь держаться в кустах. Он видел автомобиль, разгоняющий фарами темень – тупоносый немецкий «Айнхайтс», отличный внедорожник. «Маета это всё», – уговаривал себя знаток. – «Не може так «Айнхайтс» по лесу ездить». Но не отпускало жуткое ощущение, что всё взаправду, что война не кончилась, а всё остальное ему лишь привиделось – и Ефросинья, предложившая немыслимое ради Победы, и заколотый штык-ножом оберст, и сама она – Великая Победа, за которую он каждое Девятое Мая выпивал пару рюмок водки… А была ли она, Победа?.. Можно ли вообще победить их, сжигающих заживо целые деревни, разбивающих черепа младенцев, насилующих школьниц? Ощеривших острые зубья штыков, украшенных свастикой? Как победить зубастый механизм с мотострелковыми батальонами, с воющими над головой самолётами, вооружёнными до зубов весёлыми солдатами, похожими на пришедших из Пекла чертей? Была ли Победа? «Да как, как можно победить самого Сатанаила?» – вспомнились ему его же собственные слова. «Айнхайтс» взрыкнул коробкой передач и остановился. Демьян увидел залитую светом поляну: света было так много, будто над головой сияло солнце или горели прожекторы. Посреди поляны был вырыт глубокий ров. В него вереницей спускались люди, много людей. Демьян увидел мать, и сестрёнку Акулинку, и братика Захарку. А он-то всегда думал, куда они заховались… Перемешавшись с грязной массой других людей, совершенно обнажённые, они спускались в длинную сырую яму. Если кто-то поскальзывался на глине, его поддерживали другие. И стар, и млад – не виднелось ни единого мужчины, одни женщины, старики и дети. - Постойте! – воскликнул Демьян, но на него никто не обратил внимания. – Пачакайте, братцы! Вы чего творите? Вы куды? А они продолжали спускаться. Когда один крепкий ещё старик заартачился, его саданул прикладом по лицу фашист, стоявший у края рва (только сейчас Демьян обратил внимание на фрицев, окруживших ров). Старик упал прямо на груду людей, те зашевелились, не отталкивая его, а наоборот – впуская в свои объятия, пускай и оголённые, но не униженные, не раздавленные, просто молча принимающие надвигающуюся смерть. Дети вопили пуще всех, а голые матери пытались их успокоить, закрывали ладонями глаза. От детского воя трепетали листья в лесу, но птицы молчали, лишь нетерпеливо перебирали лапками по ветке вороны — так много, что деревья казались черными. Из «Айнхайтса» вышел офицер в черной приталенной форме и кожаном плаще, рослый и белобрысый. На плечах погоны гауптмана. Он зыркнул из-под фуражки, украшенной орлом, и коротко скомандовал: – Zugig-zugig! Söldner! Bereit halten! (Быстрей-быстрей! Солдаты! Приготовиться!) Безликие солдаты, черт которых Демьян не мог различить, вскинули оружие. Их каски ярко блестели в нездешнем свете, и лица немцев казались бесстрастными алебастровыми масками, личинами чертей, пришедших из самого Пекла. За спиной командира Демьян увидел другого, молоденького унтер-офицера. Тот дрожал, глядя широко раскрытыми глазами на людей в яме; прошептал что-то белобрысому на ухо, тот отмахнулся. Унтер повысил голос: – Herr Hauptmann, das sind doch Zivilisten! Was tun wir? Wir gehen vor Gericht! (Герр гауптман, это же гражданские! Что мы творим? Мы пойдем под трибунал!) –Lesen Sie noch einmal die Erlass über Ausübung der Kriegsgerichtsbarkeit im Gebiet „Barbarossa“, Untersturmführer Hirschbeck! Diese Zivilisten helfen den Partisanen, wir haben jedes Recht darauf. Also jetzt keine Angst vor dem Militärgericht! (Перечитайте указ об особой подсудности по направлению Барбаросса, унтерштурмфюрер Хиршбек! Эти гражданские помогают партизанам, у нас есть полное право. Так что о военном трибунале можете не волноваться!) – Aber was ist mit dem obersten Gericht, herr Hauptsturmführer?(А как же высший трибунал, гауптштурмфюрер?), – унтер кивнул подбородком вверх, в небо. – Gilt es dort auch eine Kriegsgerichtsbarkeitserlass? (Там тоже действует особая подсудность?) Гауптман оттолкнул унтера, подошёл ближе к краю ямы и зычно скомандовал солдатам: – Feuer! (Огонь!) Застрекотали «шмайсеры». Люди повалились друг на друга, как тряпичные куклы; те, кому повезло не попасть сразу под пули, пытались укрыться под телами сыновей, матерей, жён и отцов. Пули пронзали тела людей насквозь, кто-то тщился отползти; солдаты подскакивали к ним и добивали короткими очередями сверху, наклонив автоматы. Если один из несчастных продолжал дёргаться, офицер метким выстрелом добивал его из пистолета в голову. Несколько человек, отчаявшись, дернулись к краю. Демьян увидел Захарку – братик карабкался по телам, разинув рот, и порывался проникнуть в брешь между двумя солдатами. Тут один из фрицев обернулся, заметил ребятенка и нажал на спуск: голова братца взорвалась кусочками мозгов и черепа; на рубашку Демьяна попало несколько окровавленных зубов. Зубов его младшего брата. Он завыл, бросился на автоматчика, но промахнулся и сам скатился в яму, съехал вниз, в барахтающееся, умирающее безумие. Его били по бокам, врезали больно прямо в лоб. Кто-то молился, шептал на ухо; со всех сторон жадно дышали и хрипели умирающие, а знакомый женский голос звал по имени Захарку. Кровь лила отовсюду, пачкала руки, лицо, одежду; люди выли в унисон под аккомпанемент раздающихся над головой выстрелов. Офицер поймал его взгляд, скривился в уродливой, нечеловеческой ухмылке — кожа поползла на подбородок, открывая зубья, бесконечные ряды зубьев в тёмном провале неровной пасти. Рука в перчатке вскинулась; дуло пистолета уставилось знатоку в лоб. Но тут что-то произошло. Демьян увидел возникшего за спиной гауптманна молодого унтер-офицера: тот вскинул автомат и нажал на спуск. Череп офицера разлетелся кровавыми брызгами; унтер повёл стволом влево, в сторону солдат, и начал косить их очередью. Оставшиеся в живых люди в яме закричали громче, увидев надежду на спасение, полезли наверх. Но в сторону дезертира, будто пули, сорвались с поводков несколько овчарок: унтеру пришлось отступать в лес. Пули шмайсера косили сослуживцев, те яростно отстреливались; стрекотал пулемет. С досадой Демьян глядел, как парнишка повернулся и бросился через деревья, в сторону поля – спасать собственную жизнь. «Через лес надоть было, а тут ты як мишень!» — подумал отстраненно знаток. Далеко он не убежал – чей-то меткий выстрел сбил с головы унтера фуражку, и его фигурка потонула в бурьяне. Немцы отряхивались, приходили в себя; массовая казнь возвращалась на свои окровавленные рельсы. Немцы отряхивались, отделяли раненых от выживших, гортанно с досадой покрикивали. Теперь подстреленных деревенских добивали с удвоенным усердием – вымещали злобу. Погребенный под телами своих односельчан – мертвых и умирающих, сжатый со всех сторон, Демьян не смог даже отвернуть голову, когда солдатик – безусый, с пушком на верхней губе, деловито замахнулся прикладом. Оглушительный грохот врезался точнехонько в висок; тьма ослепила Демьяна, звук удара превратил все звуки в натужный комариный писк. И всё пропало. Застонав, Демьян поднялся на ноги и понял, что стоит совершенно один посреди ночного леса, по самую шею в глубоком овраге. Всё исчезло – и яма, наполненная казнёнными, и свет прожектора-солнца, и немцы с оружием. Морок развеялся, забросив Демьяна в какую-то глухомань — подальше от цели, подальше от Максимки. Ладанка на груди порвалась, из неё струйкой сыпался заговоренный песок, смешанный с солью. Клюка лежала под ногами, на рукояти появилась глубокая зарубка — видать, обо что-то он ей все же саданул. Он мало что помнил, только вопли, стоны, распахнутые в ужасе рты. И молоденького унтер-офицера, попытавшегося спасти несчастных. Держась за голову, Демьян выбрался из небольшого оврага, дно которого было набито хрустящими человеческими костями, и побрёл по заброшенной старой дороге куда-то вглубь леса. *** Максимку он нашёл спустя несколько минут. Мальчишка сидел у ствола старой осины и корябал пальцами её белесую кору, плакал без остановки. Видать, он этим долго занимался – вон, все ногти обкорнал до крови, а кора разодрана в лохмотья. – Мамко! Мамко… – ныл Максимка, как малое дитя. – Ну-ка, ну-ка… – знаток убрал его окровавленные пальцы от несчастного дерева. – Мамко, не помирай! Я табе кохаю, мамко, не надо! Ну пожалуйста, мама! Хошь, я домой вернуся, тока не помирай, мамо! Демьян обхватил ладонями его русую голову, взлохматил сильнее непокорные вихры. Уткнулся носом в макушку. – Ты чаво, хлопчик? Ну ты чаво, а? Увидал там чего-то, да? Максимка всхлипнул и поднял глаза. В его взгляде появилась некоторая осмысленность. – Дядько Демьян? А як же?.. Как же всё оно? Я тута бачив… – Морок гэта, Максимка. Не палохайся, хлопче, ты чаво, родной?.. Ну ты што, не плачь, сына. Максимка всхлипнул в его плечо, а потом заревел навзрыд, схватился пальцами за воротник рубахи. – Дядько, я такое видел! Мамку! Её в хату запихнули и… и… – Сожгли, да? – спросил Демьян, заскрипев зубами от злости. – Сожгли… – шмыгая носом, ответил мальчик. – А вы откеда знаете? – А я, Максимка, от этих тварей и не такого навидался. Я от них горя стока увидал, что табе и не снилося. А хошь я табе сказку кажу, хлопче? Про Алёнку-дявчушку, а? Или про стряльца и рыбака. Я сказок много знаю, у мине работа такая. – Да не надо мне сказку, дядько, – улыбнулся Максимка, утирая слёзы. – Чай не малыш ужо. Так шо, это нам немец голову морочит? – Ага, он, фриц клятый. Помёр, в землю улёгся, да всё угомониться не может. В лесу раздался шорох, залаяли собаки; меж деревьями заметались лучи фонарей. Демьян прижал голову мальчика к своему плечу, зашептал: – Тише, тише, не гляди туда. На поляну вышел первый гитлеровец, высокий, плечистый фашист в кожаном плаще, за спиной болталась винтовка. Он наклонил голову, и под каской знаток увидал оскаленный череп с лохмотьями высохшей кожи – изъеденные червями губы, выеденные кротами глазницы, зубастую пасть, чёрный язык, выпавший наружу, как змеиный хвост. Следом за ним на поляну выползали другие упыри, хрустя негнущимися суставами. Некоторые из них держали на поводках таких же полусгнивших, рвущихся вперёд овчарок — из-под торчащих ребер по земле волочились белые, обескровленные кишки. – Тшш, не смотри, – сказал знаток Максимке, перехватывая крепче клюку. – Хозяюшка Смертушка, отвяжи, отлепи, отвяжи мертвячину от мине, тута оставь, за мной не пущай… – бормотал он, зная, что на такую ерундовину фриц не купится. Чай, заложный — не какой-нибудь заплутавший неупокойник. Демьян поднялся на ноги. Максимка так и сидел, уставившись в землю, не в силах обернуться и посмотреть, что творится у него за спиной. Мальчонка весь дрожал от ужаса. – Ну! Шо гляделки пыришь? – прикрикнул Демьян на скелета с винтовкой. – Хошь по мордам дам, а? Палку видал? Знашь, сколько я вашему брату черепов ей проломил, знашь, нет? И каска не спасла. Все обратно ляжете, как миленькие. Мертвец в немецкой форме молча скалился на него. И остальные тоже – обступили поляну кругом, вскинули фальшивые свои автоматы. Десяток жутких фигур, сгнивших, ненастоящих, вымороченных, с поблекшими знаками отличия на форме. Но они все нереальны, цирк шапито на выезде. А где ж сам главный фриц? Где заложный? Уже знакомый Демьяну унтер-офицер неслышно вышел из-за деревьев, словно бы материализовался из ниоткуда на поляне. Белобрысый и бледный до синевы, с зачёсанными назад волосами – так, чтобы не видно было жуткую рану на макушке от осколка или пули, когда-то разворотившей половину черепа. Тот самый дезертир. Офицер сказал, шамкая и с трудом произнося слова на русском: – Ихь бин унтерштурмфюрер Пауль Хиршбек. Вы шпрехен… что есть морок? Что я есть… лиген земля. Что вы иметь в виду? Когда он говорил, изо рта у него валились комками извивающиеся белые опарыши. Офицер смахивал их тыльной стороной ладони. – А ща узнаешь, немчура поганая! Демьян бросился вперёд и замахнулся для удара клюкой. Немец отвел плечо на какой-то сантиметр, и знаток ухнул вперед. Чиркнуло по плечу лезвие наградного кортика. Не плотью, памятью, Демьян почувствовал гравировку: «Моя честь — верность». Рванул к противнику с новой силой, но в локоть с утробным рычанием вцепилась пасть дохлой овчарки. Пахнуло гнилью. Крови не было, лишь холод разлился вверх по предплечью, норовя добраться до сердца. – Врёшь, не возьмёшь! – взрыкнул Демьян, перехватил клюку левой и размозжил череп проклятой шавки надвое; рукоять покрыл слой раскисших мозгов. Новый рывок к унтеру дался нелегко – упыри так и норовили насадить на штыки. Немец смиренно ждал, подготовив оружие к бою. Но – в последний момент отшатнулся прочь, а потом под ногами затрещало, оглушительно взорвалось, и знатка отшвырнуло назад, как кутёнка. Он врезался плечом в ствол дерева, из лёгких вышибло воздух. С всхлипом он сполз на землю, ничего не видя и не слыша, ощущая только давно забытый и режущий ноздри запах пороха. Шашку динамитную взорвал?.. Так, в беспамятстве, он пролежал не то несколько секунд, не то целый час. Когда пелена перед глазами спала, а гул в голове развеялся, знаток пошарил рукой в поисках верной клюки – её не было. Он с трудом поднялся на ноги, кряхтя от боли, и огляделся. Клюку держал в руках немец, сидящий на бревне. Он задумчиво разглядывал узоры на дереве, водил по ним пальцами. Его приспешников поблизости не оказалось, солдаты с собаками исчезли. В сером мареве грядущего рассвета виднелась лишь щуплая мальчишеская фигурка — бок о бок с силуэтом мертвеца. С похолодевшим сердцем Демьян услышал Максимкин голос: – Померли вы тады на войне. И войну проиграли. Кончилось всё аж в сорок пятом. – Сейчас год… Который, какой год? – Шестьдесят пятый, герр Пауль. Фюнф унд э-э-э зэхцигь. – прилежно отвечал Максимка. – Вы меня убьёте? И дядьку Демьяна? Мертвец грустно покачал головой, надел на голову фуражку. Посмотрел на мальчика горящими – как у пса в тёмной будке – глазами. – Я не убивать… Кайн мёрдер, найн. Ихь есть зольдат. Не убивец Майн фольк много зла твой фольк... народ. Мы все за это... ин ди хёлле. Мой кинд… твой возраст. Мой фрау… оо, Элиза! Майне лиебе Элиза! Демьяну показалось, что фриц заплакал. Знаток медленно подкрадывался, думая, как бы выхватить у немца клюку. Надо подобраться похитрее – быстрый же, что твоя вошь. – Максимка! – шикнул знаток из-за дерева. – Псст, хлопчик! Максимка обернулся и едва заметно мотнул головой — не надо, мол. В руках у него знаток разглядел пучок травы. – Майне лиебе… Я писать письмо мой фрау, мой кинд, айн бриф. Но не успевать. Здесь, ин карман майн униформ айн фото. Когда вы раскопать тело... Кинд, ты дописать письмо для меня? Письмо в Дойчланд, родина. Адрес штадт Лейпциг, фамилие Хиршбек. Демьян застыл, не веря своим ушам. Мальчишка уговор сумел держать с заложным? Да быть не может! – Да, да, конечно, я напишу! – спешно ответил Максимка. – Что мне передать? – Передать… Айн бриф, дасс ихь штербен… как человек. Как зольдат. Ты писать, что я не зверить... не зверовать. Напиши, что я не стать как они. Сказать, я лиебе их, любить свой семья. Отправлять им… Я больше не делать зла. Я спать, иметь покой. Я… я сожалеть. Я ничего этого не хотеть. Приказы... – Максимка! Спиной не вертайся, иди взадпятки! И палку мою забери у него! Мальчик протянул руку. Хиршбек сначала посмотрел на Максимку непонимающе, а потом вернул Демьянову клюку. Он явно был погружен в свои мысли. Максимка медленно попятился. Стало куда светлее. Занимался рассвет, и темень сменялась призрачными очертаниями стволов осин, сосен и елей, появляющихся из мрака; Максимка и знаток увидели, как в робком солнечном свете немец расползается на куски, словно дым из мастырок Демьяна. Мальчик понял, что может смотреть прямо сквозь мертвеца. Он отходил назад, не поворачиваясь спиной, и через несколько шагов, когда от немца не осталось ни следа, он услышал слабый печальный шёпот: – Я сожалеть. Я идти в хёлле... Ад. Там нам место. Максимка остановился, глубоко вздыхая и стараясь прогнать из головы всё увиденное сегодня ночью. В утреннем лесу было влажно от росы, терпко пахло смолой, хвоей, мхом – чем угодно, только не гарью от сгоревшей дотла избы. На плечо ему легла рука Демьяна. Знаток задумчиво смотрел в то место, где пару минут назад находился его заклятый враг, унтер-офицер гитлеровской армии. Пауль Хиршбек, отказавшийся подчиняться сатанинскому приказу. – Как ты это зробил? Я ж говорил – нельзя с ним балакать, дурынь ты. – Вот, дядько, белян-трава, – Максимка продемонстрировал пучок каких-то мятых листьев. – Вы мне утром показывали, казали, от морока поможет. Ну я и нарвал… – Хм… Лады, экзамен сдан заочно. Токмо на неё ещё заговор надобно знать. Здавацца мне, немчура сам нас услыхал и зразумел, что неживой он. – И шо теперь, дядько? Демьян поморщился от боли, помассировал отбитое плечо. Через рубаху сочилась юшка. Посмотрел на пальцы мальчика, все в засохшей крови. – А теперь домой, лечиться и спать. Откопаем ужо завтра. И пахаваем его, так и быть, як следует – не всем же пред Богом грешными ходить. Где-то далеко, за лесом, через просеку заголосил петух. И тучи, будто облегчённо выдохнув, пролились на землю очищающим, библейским ливнем. *** Анна Демидовна с интересом смотрела на необычную парочку – своего ученика из школы и местного знатка, про которого слухи ходят один другого любопытнее. – Письмо написать, в ГДР? – Агась, Анна Демидовна, – закивал Максимка. – Город Лейпциг, Элиза Хиршбек. Про мужа её, вот, я написал на листочке. И фотографию надо отослать в письме. Он отдал учительнице фотокарточку. Та почти не пострадала за время, проведенное в земле — была накрепко зашита во внутренний карман плаща. На чёрно-белом изображении был запечатлён молодой блондин в обнимку с симпатичной женщиной, у их ног стоял такой же белобрысый и щекастый пацан возраста Максимки, сжимающий игрушечный автомат. Красивая семья. – Хорошо, я напишу, – хмыкнула учительница. – И даже отправлю с почты, завтра как раз в райцентр еду. – Вы нас сильно обяжете, – прокряхтел странно молчаливый знаток. Демьян на кой-то ляд вырядился сегодня, надел выходной костюм, только туфлей не нашлось, брюки поверх сапог. И медальку «За отвагу!» прицепил. – Анна Демидовна, да? – Всё верно, Демьян Рыгорыч, – она улыбнулась и поправила прядь волос за ухо. – Позвольте узнать, а вы чему мальчика учите? Максимка с удивлением смотрел на Демьяна – тот весь налился краской, побагровел под взглядом учительницы немецкого, того и гляди лопнет от натуги. – Медицине учу, вот, – выдохнул, придумав, знаток. – Как врачевать, отвары всякие, кости править. В медицинский его потом отправлю учиться. А пока он мне как сынка, ну и помогает по работе, скотину там лечить, травки заваривать… Анна Демидовна радостно рассмеялась. И в самом деле, слухи зачастую оказываются куда интересней действительности. – Это хорошо, врачи стране нужны, но и немецкий нужно учить. Хаб ихь дас рихтиг гезагт, Макс? – Йа, фрау Лерер. – привычно ответил Максимка. В школе он учился на пятёрки только по немецкому языку. – Может, чаю выпьете? – Нет, нет, спасибо, мы не голодные! – невпопад ответил знаток и, взяв Максимку под локоть, потащил того на улицу. – Спасибо вам огромное! До свидания, Анна Демидовна! – Да не за что, мне несложно. Удачи вам, – закрыв дверь, она посмотрела в окошко на две удаляющиеся фигуры – молодого, но уже бородатого, с сединой, мужчины, опирающегося на узловатую трость, и вёрткого мальчишки, который без остановки что-то рассказывал. Пожав плечами, девушка отправилась писать письмо в Германию. А Демьян шёл молча по улице, размышляя о чём-то своём, пока Максимка говорил про школу и пятёрки по немецкому, и про то, какая хорошая училка Анна Демидовна. Знаток внезапно прервал монолог мальчишки: – Слухай, хлопчик, скажи-ка мне… Кхм, кое-что. – Да, дядько? - А она не замужем? – Хто? – Анна Демидовна, хто! – Демьян вновь покраснел и вытер платком выступивший на лбу пот – наверное, от жары. – Да нет вроде… А вы зачем спросили? Знаток не ответил, продолжая шагать в сторону дома и думая о чём-то своём. Над Задорьем в зените стояло солнце – жаркое, живое, бесстрастное, как и ангелы на нём, безразличные к людским печалям. Конец истории.