В ДУХЕ И ИСТИНЕ

"С великим годовым праздником Преображения Господня! С праздником Фаворской Славы! Гора Фавор – великая гора Палестины, на которой молился Господь в ночной молитве и на которой преобразился Он во Славе. Накануне Своих страданий Господь для укрепления веры апостолов явил Свою славу. Явились ему во время молитвы два пророка великих – Моисей-законодатель и Илия – ревнитель веры истинной. Явились они вместе, беседуя со Спасителем о Его последних днях, о том, что должно случиться в Иерусалиме, о страданиях, о смерти и о славном Его Воскресении. Торжество, радость – Христос, сияющий среди ночной тьмы, пророки, беседующие с Ним, облако, окутавшее их. Апостолы в восторге и в ужасе смотрят на это чудное, неизъяснимое видение, только один восторг: «Хорошо нам здесь быть! Сотворим три кущи (палатки), чтобы жить в них всегда, в этой Славе Божьей». И вдруг голос громоподобный с Неба: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволю, Того послушайте». И все мы в жизни слушаем Бога, являемся не работниками какими-то, а святыми послушниками – "Того послушайте" – несем святое послушание Богу и Матери Церкви. Да укрепит Господь вас, возлюбленные мои, Фаворским светом тьму различных невзгод жизненных разгонять, Фаворский свет да укрепляет нас во всех добрых делах – без гордыни, смиренно все творить в жизни своей. Фаворский свет да поможет всем! И семьям вашим, и домам вашим, чтобы всех Господь через этот чудный Свет духовный обратил к святой Соборной Апостольской Церкви, чтобы под ее омофором все мы спасались и все наследовали Жизнь Вечную и Царство Небесное! Вот этого всем желаю, и себе, аз грешный, и вам всем, возлюбленная паства моя. С праздником радости! С праздником света Фаворского! Да воссияет в каждом сердечке человеческом свет Христов, хоть искорка на одно мгновение да осияет нас, и радости этой довольно с нас будет. Аминь!" Схиархимандрит Зосима (Сокур), из слова на Преображение Господне, 1999 год.

ОН БЫЛ ПОЖАРНЫМ И... ХОДИЛ В ЦЕРКОВЬ... ОНА НЕ ПОНИМАЛА - ЗАЧЕМ??? НО ОДНАЖДЫ ЕЙ ПРИШЛОСЬ ПОНЯТЬ.... Для Ани служба была красивым, но чужим театром. Она стояла у стены, на том островке прохладного каменного пола, что еще не успело задышать человеческой теплотой, и разглядывала скорбные, вытянутые лики на фресках. Пение под куполом разливалось густым медом, но слова, чудные, славянские, проскальзывали мимо сознания, не задевая ничего внутри. Запах ладана, горьковатый и сладкий, щекотал ноздри, мешался с запахом воска и старого дерева. Душновато. «Я здесь только ради него», — в сотый раз повторяла она себе, и эта мысль, как спасительное заклинание, позволяла ей выстоять посреди этого непонятного, торжественного моря. Она украдкой посмотрела на Алексея. Он стоял чуть впереди, широкоплечий, надежный, ее земной, понятный Лешка. Человек, который шел в огонь и не моргнув выносил оттуда детей. Но здесь, под сводами храма, его лицо менялось. Уходила жесткая складка у рта, разглаживались брови. Оно становилось до невозможности спокойным, сосредоточенным. Умиротворенным. Таким она его видела только здесь, и эта тихая перемена в самом дорогом ей человеке завораживала и мирила с еженедельной необходимостью этих странных походов. Однажды вечером, на их маленькой, уютной кухне, где пахло чабрецом и вчерашним яблочным пирогом, она решилась. — Леш, я правда не понимаю. Зачем тебе это? Ты самый сильный человек, которого я знаю. Ты смотришь в лицо такому... ну, такому, что другим и в кошмарах не снится. А потом приходишь сюда и... Она ждала сложных, богословских слов, к которым была не готова. Но он обнял ее за плечи, и от его форменной куртки еще чуть слышно пахло дымом. — Ань, там, на пожаре, я вижу, как за пять минут рушится всё. Всё, что люди строили, копили, любили. Стены, фотографии, жизнь. Там, в гари и копоти, очень легко провалиться в черноту. Озлобиться. Решить, что всё — тлен и бессмыслица. А храм... — он замолчал, подбирая слова. — Это как выйти из задымленного подвала и сделать первый вдох. Просто глоток чистого воздуха. Он напоминает мне, что над всем этим ужасом, над обгоревшими стенами, есть что-то еще. Что-то настоящее. И это дает силы оставаться человеком, а не машиной для спасения. Она ничего не поняла умом. Но сердце, которое безошибочно знало каждую интонацию его голоса, услышало главное. Она прижалась к его плечу. — Хорошо. Я буду ходить с тобой. Потому что твой мир — это мой мир. И потекли годы, нанизанные на нить счастья, как бусины. Их венчание, под которым Аня стояла с тяжелым, красивым венцом на голове. Для нее это был лишь самый торжественный обряд любви, клятва перед ним. Для него — таинство, о котором он молчал, но которое светилось в его глазах. Рождение сына, крошечного, сморщенного комочка, которого Лешка, принеся из роддома, первым делом поднес к старой иконе в углу. Потом родилась дочка. Храм стал их семейной традицией. Дети привыкли. Аня выучила ход службы, у нее появились любимые моменты в песнопениях, когда хор брал особенно высокую и чистую ноту. Она была идеальной женой пожарного, прекрасной матерью, хранительницей их маленького, теплого мира. Но ее душа спала. Вера так и не коснулась ее, оставаясь чем-то из Лешиного мира. Красивым, важным для него, но для нее — по-прежнему чужим. То утро было обычным. Суматошным, теплым, пахнущим овсянкой и детским смехом. Сын пытался приладить к ботинку отвалившийся светоотражатель, дочка капризничала над молоком. Алексей, уже в форме, пил свой крепкий кофе одним глотком, стоя. Обыденный поцелуй у двери, быстрый, на бегу. — Я люблю вас, — бросил он через плечо. — Вечером кормушку доделаем! Это были его последние слова. Телефон зазвонил в полдень. Чужой, срывающийся голос его напарника произнес фразу, расколовшую мир на «до» и «после». — Аня, держись... Обрушение в старом доме... Сильное задымление... Леша вывел двоих детей, а сам... За ним пошли, но уже поздно. Врачи не спасли. Телефон выпал из ее ослабевших пальцев и стукнулся о паркет. Мир съежился до точки, потерял цвет, звук, воздух. Изо рта вырвался беззвучный крик. На отпевании в их храме она стояла, как изваяние из соли. Вокруг были люди, сочувствующие, заплаканные лица коллег мужа, но она была одна в звенящей пустоте. То самое пение, которое казалось ей красивым, теперь терзало слух, как бессмысленный набор фальшивых нот. Густой запах ладана, который она раньше просто не любила, теперь душил ее, пах дымом и смертью. Слова священника о Царствии Небесном и вечной жизни звучали как изощренное издевательство. И в ее оледеневшей душе поднимался не крик — вой, беззвучный, обращенный к Тому, в чьем доме она стояла. «За что?! Он же так верил в Тебя! Он приходил сюда за глотком воздуха! Так за что Ты задушил его дымом?! ЗА ЧТО?!» Потянулись недели, серые, как пепел. Аня двигалась, дышала, кормила детей, укладывала их спать — всё на автопилоте, механически. В доме поселилась давящая, гулкая тишина, которую не мог растопить даже детский лепет. Она смотрела на его вещи — на забытую на стуле куртку, на недоделанную кормушку на балконе, на икону в углу — и чувствовала только холод. Пустота выжгла всё, не оставив места даже для слез. В одно из воскресений сын, привыкший к незыблемому ритуалу, спросил: — Мама, а мы в церковь сегодня пойдем? Она хотела сказать «нет». Резко, навсегда. Но что-то — не мысль, не желание, а какой-то глубинный, животный импульс — заставило ее подняться и начать молча одевать детей. Она не знала, зачем идет. Это не была вера. Это было отчаяние в его последней стадии. Это была попытка прийти в единственное место на земле, где она еще могла, как ей казалось, подышать одним воздухом с его памятью. Последняя соломинка. Она стояла на своем обычном месте у стены. Вокруг всё было тем же: свечи, лики, тихий говор молитв. Но впервые она не смотрела по сторонам. Она слушала. Пожилой священник, которого она видела сотни раз, вышел на проповедь. Он говорил просто, без пафоса, о том, что земной путь — это лишь преддверие, и что любовь, настоящая любовь, не горит в огне и не тонет в воде. И потом он произнес фразу, простую, евангельскую фразу, которую она наверняка слышала раньше, но никогда не слушала: — Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы. Эти слова не ударили, как гром. Они вошли в ее сердце, как тончайшая игла, и пронзили ледяной панцирь пустоты. И в оглушающей внутренней тишине всё вдруг перевернулось, встало на свои места. Весь этот храм. Всё это пение. Все эти странные обряды. И его умиротворенное, спокойное лицо во время службы. Всё это было не о смерти. ВСЁ. ЭТО. БЫЛО. О. ЖИЗНИ. Он не боялся огня не потому, что был сильным. Он верил, что есть то, что не горит. И его походы сюда были не бегством от ужасов мира, а тренировкой души, подготовкой к переходу. Он не исчез в дыму. Он просто шагнул за порог, в который верил. Он ушел Туда, куда всегда шел каждое воскресенье. Он пришел домой. Что-то твердое, ледяное, державшее ее все эти недели изнутри, треснуло и рассыпалось. Глаза вдруг обожгло незнакомым, горячим чувством, и лики святых, огоньки свечей — весь мир перед ней поплыл, искаженный первой, жгучей влагой. Это было не отчаяние. Это была тихая, пронзительная печаль и первая, робкая, как весенний росток, надежда. Она продолжала ходить в храм. Теперь уже не за мужем, а вместе с ним. Она училась молиться, и неуклюжие, простые слова приносили странный, незнакомый покой. Однажды ночью ей приснился сон. Никакого дыма, никаких руин. Только залитая солнцем поляна, трава по пояс и неправдоподобно синее небо. И там, посреди поляны, стоял Алексей. Не в брезентовой робе пожарного, а в простых, ослепительно белых одеждах. На его лице не было ни тени страдания, ни усталости. Только покой и безграничная, всепоглощающая любовь в глазах. Он ничего не сказал. Просто посмотрел на нее и улыбнулся. И в этой безмолвной улыбке было всё: и прощение за ее неверие, и утешение, и нерушимое обещание встречи. Аня проснулась. За окном занимался рассвет, окрашивая небо в нежно-розовые тона. Впервые за долгое, мучительное время на душе была не свинцовая тяжесть, а тихий, прозрачный свет. Она подошла к колыбелькам спящих детей, поцеловала их теплые макушки. Потом взяла в руки его фотографию. Он улыбался ей оттуда, как и во сне. И она, глядя в его глаза, в которых всегда отражалось небо, тихо прошептала: — Теперь я понимаю, Леша. Теперь я всё понимаю. *** Сергей Вестник

У старца Николая Гурьянова был любимый кот по кличке Липа. Люди, хорошо знавшие отца Николая, рассказывают удивительные истории о взаимоотношениях батюшки и кота. «Батюшка от своего домика идёт к храму, – вспоминает один из очевидцев. – Вокруг – толпа паломников, а сбоку и чуть сзади бежит Липа. Прошли уже полдороги, но Липа от батюшки не отстаёт. Он батюшку очень любил и бегал за ним, как собачка. Батюшка вдруг оборвал разговор с паломниками, оглянулся и ласково сказал: «Липушка, иди домой!» Кот послушно развернулся и побежал назад, подавая всем нам пример беспрекословного послушания». В это сложно поверить, но однажды кот Липа даже покаялся перед батюшкой. Когда питомец старца ещё был шаловливым котёнком, он поймал на лету птичку и съел её. Батюшка заметил это слишком поздно: Липа сладко облизывался, осыпанный перьями. Отец Николай строго покачал головой: «Липа, больше так не делай!» Те, кто видел это, до сих пор не верят своим глазам. Кот зажмурился, виновато опустил голову и стал качать ею, словно всё понял и просил прощения. Поразительно, но с тех пор Липа не тронул ни одной пташки – обходился рыбкой. Однажды маленькая пеночка свила гнездо во дворе у батюшки. Увы, жилище находилось слишком близко к земле, и окрестные коты сразу же почуяли соблазн. Но тут на защиту гнезда и желторотого потомства бросился Липа. Кот охранял новых соседей, пока птенцы не подросли и не разлетелись. После кончины отца Николая осиротевший Липа неподвижно часами сидел у места упокоения хозяина. Его уносили домой, но Липа всё равно возвращался. Многие видели, как кот плакал. "Православие и мы"

22 АВГУСТА ДЕНЬ ПАМЯТИ ПРЕПОДОБНОМУЧЕНИЦЫ МАРГАРИТЫ (Гунаронуло), игумения Пре­по­доб­но­му­че­ни­ца Мар­га­ри­та (Гу­на­ро­ну­ло Ма­рия Ми­хай­лов­на) – по про­ис­хож­де­нию гре­чан­ка, ро­ди­лась при­мер­но в 1865–1866 гг. До при­ня­тия ино­че­ства Ма­рия Ми­хай­лов­на про­жи­ва­ла в Ки­е­ве. Ду­хов­ни­ком ее был про­то­и­е­рей Алек­сандр Кор­са­ков­ский, на­сто­я­тель Ки­е­во-Ге­ор­ги­ев­ской церк­ви, в при­хо­де ко­то­ро­го она жи­ла. В сво­их вос­по­ми­на­ни­ях князь Н.Д. Же­ва­х­ов, знав­ший ма­туш­ку за­дол­го до при­ня­тия ею мо­на­ше­ства пи­сал: «Я ви­дел в ли­це Ма­рии Ми­хай­лов­ны во­пло­ще­ние пла­мен­ной ве­ры и го­ря­чей люб­ви к Бо­гу. Ма­лень­кая, тще­душ­ная, по­чти уже ста­руш­ка, она го­ре­ла как све­ча пред Бо­гом: все, кто ее знал, зна­ли и то, что она ро­ди­лась точ­но для то­го, чтобы со­гре­вать дру­гих сво­ей лю­бо­вью. Про­то­и­е­рей о. Алек­сандр Кор­са­ков­ский по­ни­мал на­стро­е­ние Ма­рии Ми­хай­лов­ны, стра­дав­шей и тос­ко­вав­шей в ми­ру... У нее не бы­ло по­ло­вин­ча­то­сти, не бы­ло ни­ка­ких ко­мпро­мис­сов с со­ве­стью... По каж­до­му во­про­су она об­ра­ща­лась за со­ве­том к сво­е­му ду­хов­ни­ку. Ее без­мер­ная, рвав­ша­я­ся на­ру­жу лю­бовь к ближ­не­му, ис­кав­шая слу­чая про­явить се­бя, ее без­гра­нич­ная снис­хо­ди­тель­ность к че­ло­ве­че­ским немо­щам не рож­да­ли ком­про­мис­сов с со­ве­стью, не рож­да­ли двой­ствен­но­сти, ни все­го то­го, что обыч­но при­кры­ва­ет­ся бла­го­че­сти­ем, а в дей­стви­тель­но­сти вы­ра­жа­ет толь­ко рав­но­ду­шие к хри­сти­ан­ско­му дол­гу... Та­кие лю­ди, все от­да­ю­щие дру­гим и ни­чем не поль­зу­ю­щи­е­ся со сто­ро­ны дру­гих, все­гда оди­но­ки... Ни­кто ни­ко­гда не спро­сит у них – мо­жет быть и им что-ни­будь нуж­но, мо­жет быть, и они нуж­да­ют­ся в под­держ­ке и в том, чтобы по­лу­чить от­вет­ную лас­ку. К ним шли, ко­гда бы­ло нуж­но, но не за­ме­ча­ли, ко­гда нуж­да в них про­хо­ди­ла...». По­сле ино­че­ско­го по­стри­га мо­на­хи­ня Мар­га­ри­та ста­ла на­сель­ни­цей жен­ской мо­на­ше­ской об­щи­ны «От­ра­да и Уте­ше­ние» (ст. Ло­пас­ня, Сер­пу­хов­ский уезд, Мос­ков­ская гу­бер­ния), где игу­ме­ни­ей бы­ла пре­ста­ре­лая гра­фи­ня Ор­ло­ва-Да­вы­до­ва. Этот пе­ри­од жиз­ни явил­ся для нее тя­же­лым ис­пы­та­ни­ем, по­тре­бо­вав­шим боль­шо­го му­же­ства, тер­пе­ния и сми­ре­ния. Ука­зом Св. Си­но­да от 18 ян­ва­ря 1917 г. за N 685 мо­на­хи­ня Мар­га­ри­та бы­ла на­зна­че­на на ва­кан­сию на­сто­я­тель­ни­цы Мен­зе­лин­ско­го Про­ро­ко-Ильин­ско­го жен­ско­го мо­на­сты­ря Уфим­ской гу­бер­нии с воз­ве­де­ни­ем ее в сан игу­ме­нии. Это на­зна­че­ние со­сто­я­лось бла­го­да­ря ста­ра­ни­ям кня­зя Н.Д.Же­ва­х­о­ва, быв­ше­го к то­му вре­ме­ни то­ва­ри­щем обер-про­ку­ро­ра Св. Си­но­да. Воз­ве­де­ние в игу­мен­ский сан про­ис­хо­ди­ло в Москве, в при­сут­ствии Ве­ли­кой Кня­ги­ни Ели­за­ве­ты Фе­о­до­ров­ны, чрез­вы­чай­но (по вос­по­ми­на­ни­ям кня­зя) по­лю­бив­шей ма­туш­ку Мар­га­ри­ту. Пе­ре­езд в Мен­зе­линск был дли­те­лен и чрез­вы­чай­но тру­ден. При­бы­ла на­сто­я­тель­ни­ца игу­ме­ния в оби­тель в кон­це зи­мы 1917 г. Про­ро­ко-Ильин­ский нештат­ный об­ще­жи­тель­ный мо­на­стырь был од­ной из круп­ней­ших жен­ских оби­те­лей Уфим­ской епар­хии. В ней бы­ло три хра­ма: Ильин­ский, Воз­не­сен­ский и трех­пре­столь­ный ка­мен­ный со­бор­ный храм Тих­вин­ской ико­ны Бо­жи­ей Ма­те­ри. Дей­ство­ва­ла мо­на­стыр­ская цер­ков­но-при­ход­ская шко­ла. Име­лось на­ла­жен­ное мо­на­стыр­ское хо­зяй­ство с фрук­то­вы­ми са­да­ми, ого­ро­да­ми, па­се­ка­ми. Мо­на­хи­ни тру­ди­лись в го­сти­ни­це для па­лом­ни­ков, в ико­но­пис­ной, зо­ло­то­швей­ной, сто­ляр­ной, порт­няж­ной, че­бо­тар­ной и пе­ре­плет­ной ма­стер­ских, а так­же в просфор­ной, тра­пез­ной, хлеб­ной. В мо­на­сты­ре име­лась да­же соб­ствен­ная фо­то­гра­фия. Все­го к 1917 г. в мо­на­сты­ре про­жи­ва­ло 50 мо­на­хинь и 248 по­слуш­ниц. Ум­ная и об­ра­зо­ван­ная игу­ме­ния сла­ви­лась сво­ей стро­гой ас­ке­ти­че­ской жиз­нью и устро­е­ни­ем жиз­ни мо­на­стыр­ской в ду­хе древ­не­го бла­го­че­стия. Она рав­но за­бо­ти­лась и о внеш­нем бла­го­устро­е­нии оби­те­ли, и о внут­рен­нем ду­хов­ном ми­ре на­сель­ниц мо­на­сты­ря. Слу­же­ние ма­туш­ки Мар­га­ри­ты на­ча­лось в смут­ное вре­мя. В ап­ре­ле 1917 г. ре­во­лю­ци­он­ная вол­на до­ка­ти­лась до Ильин­ско­го мо­на­сты­ря. Во вре­мя граж­дан­ской вой­ны тер­ри­то­рия Уфим­ской губ. мно­го раз пе­ре­хо­ди­ла от крас­ных к бе­лым и об­рат­но. По по­ста­нов­ле­нию Вре­мен­но­го пра­ви­тель­ства цер­ков­но-при­ход­ские шко­лы долж­ны бы­ли пе­рей­ти в ве­де­ние Ми­ни­стер­ства на­род­но­го про­све­ще­ния. Игу­ме­нии Мар­га­ри­те уда­лось за­щи­тить мо­на­стыр­скую шко­лу от этой пе­ре­да­чи. Из де­кабрь­ской га­зе­ты (1917 г.) «Уфим­ские епар­хи­аль­ные ве­до­мо­сти»: «На­сто­я­тель­ни­ца Мен­зе­лин­ско­го Про­ро­ко-Ильин­ско­го мо­на­сты­ря игу­ме­ния Мар­га­ри­та на при­гла­ше­ние го­род­ско­го го­ло­вы явить­ся на со­бра­ние по по­во­ду пе­ре­да­чи го­ро­ду цер­ков­но-при­ход­ских школ – пись­мен­но от­ве­ти­ла, что мо­на­стыр­ская шко­ла долж­на остать­ся при мо­на­сты­ре, так как иму­ще­ство и зда­ние шко­лы при­над­ле­жат мо­на­сты­рю, и учи­тель­ни­ца­ми со­сто­ят по­слуш­ни­цы мо­на­сты­ря. Игу­ме­ния за­яви­ла, что со­дер­жа­ние шко­лы впредь бу­дет про­из­во­дить­ся на мо­на­стыр­ские сред­ства (до то­го жа­ло­ва­нье учи­те­лям пла­ти­ло го­су­дар­ство). Непо­ко­ле­би­мая во­ля игу­ме­нии со­хра­нить связь школь­но­го об­ра­зо­ва­ния с вос­пи­та­ни­ем де­тей в Пра­во­слав­ной ве­ре при­ве­ла к неожи­дан­но­му ре­зуль­та­ту: мо­на­стыр­ская шко­ла бы­ла го­ро­дом остав­ле­на за мо­на­сты­рем, при­чем вви­ду то­го, что в этой шко­ле учат­ся го­род­ские де­воч­ки, го­род ре­шил пла­тить учи­тель­ни­цам... и вы­да­вать тре­бу­е­мые при обу­че­нии по­со­бия... «. 18 ап­ре­ля 1918 г. игу­ме­ния Мар­га­ри­та бы­ла из­бра­на в со­став Епар­хи­аль­но­го со­ве­та. В мае 1918 г. на­чал­ся че­хо­сло­вац­кий мя­теж. К се­ре­дине июля вся гу­бер­ния бы­ла осво­бож­де­на от вла­сти боль­ше­ви­ков. Од­на­ко на за­пад­ных гра­ни­цах гу­бер­нии бои про­дол­жа­лись, и г. Мен­зе­линск неод­но­крат­но пе­ре­хо­дил из рук в ру­ки. По рас­ска­зу быв­шей на­сель­ни­цы Про­ро­ко-Ильин­ско­го мо­на­сты­ря мо­на­хи­ни Алев­ти­ны, игу­ме­ния Мар­га­ри­та в ка­кой-то мо­мент ре­ши­ла уй­ти с бе­лы­ми и не оста­вать­ся при вла­сти боль­ше­ви­ков: «Она уже бы­ла на при­ста­ни, ко­гда ей явил­ся об­раз Свя­ти­те­ля Ни­ко­лая, про­из­нес­ший: «За­чем ты бе­жишь от сво­е­го вен­ца?». По­тря­сен­ная ви­де­ни­ем, игу­ме­ния вер­ну­лась в мо­на­стырь и по­ве­да­ла о про­ис­шед­шем мо­на­стыр­ско­му свя­щен­ни­ку. Она по­про­си­ла это­го свя­щен­ни­ка за­ра­нее за­го­то­вить для нее гроб, а по­сле от­пе­ва­ния по­хо­ро­нить ее в тот же день». В ночь с 10-го на 11-е ав­гу­ста 1918 г. (н. ст.) боль­ше­ви­ки вне­зап­но по­ки­ну­ли г. Мен­зе­линск. Жи­те­ли со­зда­ли доб­ро­воль­че­ский от­ряд по охране го­ро­да и уста­но­ви­ли связь с от­ря­да­ми На­род­ной (Бе­лой) ар­мии. 21 ав­гу­ста боль­ше­ви­ки сно­ва по­ве­ли на­ступ­ле­ние на Мен­зе­линск. От­ряд На­род­ной Ар­мии и от­ряд по охране го­ро­да в те­че­ние 4-х ча­сов вы­дер­жи­ва­ли на­тиск про­тив­ни­ка, но боль­ше­ви­ки во­рва­лись в го­род и устро­и­ли фор­мен­ную рез­ню... Чис­ло рас­стре­лян­ных в Мен­зе­лин­ске 21–22 ав­гу­ста до­сти­га­ло 150–200 че­ло­век. В той кро­ва­вой рас­пра­ве по­гиб­ла и игу­ме­ния Мар­га­ри­та. По дру­гим све­де­ни­ям, игу­ме­ния Мар­га­ри­та бы­ла аре­сто­ва­на во вре­мя служ­бы. По сви­де­тель­ству участ­ни­ка граж­дан­ской вой­ны (на сто­роне крас­ных) Я.Ф. Ост­ро­умо­ва, по­во­дом к убий­ству игу­ме­нии яви­лась по­пыт­ка мо­на­хинь за­щи­тить от рас­пра­вы ко­го-то из офи­це­ров (ве­ро­ят­но, ра­не­ных, не имев­ших сил уй­ти из го­ро­да): « ...Несколь­ко бе­лых офи­це­ров, остав­ших­ся в мо­на­сты­ре, скры­лись в ке­льях жен­ско­го мо­на­сты­ря и бы­ли... рас­стре­ля­ны во дво­ре мо­на­сты­ря, так­же бы­ла рас­стре­ля­на игу­ме­ния мо­на­сты­ря... за укры­ва­тель­ство бе­лых офи­це­ров в ке­льях мо­на­сты­ря». Через ли­нии фрон­тов Граж­дан­ской вой­ны до кня­зя Н. Же­ва­х­о­ва до­шли сле­ду­ю­щие по­дроб­но­сти убий­ства ма­туш­ки: «В на­ча­ле ок­тяб­ря 1918 г. во­рвав­шись в мо­на­стыр­скую огра­ду, боль­ше­ви­ки по­же­ла­ли осквер­нить храм, но игу­ме­ния не пу­сти­ла их ту­да. Ма­туш­ка без­бо­яз­нен­но вы­шла к тол­пе пья­ных и во­ору­жен­ных до зу­бов боль­ше­ви­ков и крот­ко ска­за­ла им: «Смер­ти я не бо­юсь, ибо толь­ко по­сле смер­ти я яв­люсь ко Гос­по­ду Иису­су Хри­сту, к Ко­то­ро­му всю жизнь свою стре­ми­лась. Вы толь­ко уско­ри­те мою встре­чу с Гос­по­дом... Но я хо­чу тер­петь и стра­дать в этой жиз­ни без кон­ца, лишь бы толь­ко вы спас­ли свои ду­ши... Уби­вая мое те­ло, вы уби­ва­е­те свою ду­шу... По­ду­май­те над этим». В от­вет на эти сло­ва по­сы­па­лись пло­щад­ная брань и тре­бо­ва­ния от­крыть храм. Игу­ме­ния на­от­рез от­ка­за­ла, а боль­ше­ви­ки ска­за­ли ей: «Так смот­ри же: зав­тра ра­но утром мы убьем те­бя»... С эти­ми сло­ва­ми они ушли. По­сле их ухо­да, за­пе­рев на за­по­ры цер­ков­ную огра­ду, игу­ме­ния Мар­га­ри­та вме­сте с сест­ра­ми от­пра­ви­лась в храм Бо­жий, где про­ве­ла всю ночь в мо­лит­ве, а за ран­ней обед­ней при­ча­сти­лась. Не успе­ла игу­ме­ния вый­ти из хра­ма, как боль­ше­ви­ки, ви­дя ма­туш­ку схо­дя­щей с ам­во­на, взя­ли ее на при­цел и в упор вы­стре­ли­ли. «Сла­ва Те­бе, Бо­же!» – гром­ко ска­за­ла игу­ме­ния Мар­га­ри­та, уви­дя боль­ше­ви­ков с уста­нов­лен­ны­ми про­тив нее ру­жья­ми, и... за­мерт­во упа­ла на пол, прон­зен­ная ру­жей­ны­ми пу­ля­ми из­вер­гов». Игу­ме­ния Мар­га­ри­та бы­ла рас­стре­ля­на 9/22 ав­гу­ста 1918 г. Со­хра­ни­лось сви­де­тель­ство о му­че­ни­че­ской кон­чине игу­ме­нии Мар­га­ри­ты из уст на­сель­ни­цы мо­на­сты­ря мо­на­хи­ни Алев­ти­ны: «На сле­ду­ю­щий день [по­сле остав­ле­ния Мен­зе­лин­ска бе­лы­ми] игу­ме­нию Мар­га­ри­ту как яко­бы «контр­ре­во­лю­ци­о­нер­ку» аре­сто­ва­ли пря­мо во вре­мя служ­бы, вы­ве­ли на па­перть со­бор­но­го хра­ма и, не дав ей при­об­щить­ся Св.Та­ин, несмот­ря на ее об этом прось­бы, рас­стре­ля­ли». Сест­ры мо­на­сты­ря по­сле от­пе­ва­ния по­хо­ро­ни­ли игу­ме­нию-му­че­ни­цу под­ле ал­та­ря со­бор­но­го Воз­не­сен­ско­го хра­ма, где она бы­ла каз­не­на. Из вос­по­ми­на­ний М.В. Ми­хай­ло­вой, до­че­ри мен­зе­лин­ско­го свя­щен­ни­ка: «Рас­ска­зы­ва­ли, что в 1970-е го­ды око­ло за­кры­то­го то­гда со­бо­ра Мен­зе­лин­ско­го мо­на­сты­ря ре­ши­ли ко­пать яму за са­мым ал­та­рем и вне­зап­но на­толк­ну­лись на гроб. В нем ока­за­лись нетлен­ные остан­ки мо­на­хи­ни с кре­стом на гру­ди. Гроб сей не по­тре­во­жи­ли, за­рыв эту мо­ги­лу, а для ямы на­шли дру­гое ме­сто. По-ви­ди­мо­му, это и бы­ла игу­ме­ния Мар­га­ри­та. Го­во­рят еще, что бы­ло пред­ска­за­ние од­но­го ве­ли­ко­го рус­ско­го свя­то­го [ка­жет­ся, Ам­вро­сия Оп­тин­ско­го] о Мен­зе­лин­ском мо­на­сты­ре, что при од­ной на­сто­я­тель­ни­це храм по­ста­вят, дру­гая бу­дет му­че­ни­цей, а при тре­тьей – ко­ло­ко­ла па­дут. Так и слу­чи­лось. Игу­ме­ния Мар­га­ри­та ста­ла му­че­ни­цей, а при по­след­ней на­сто­я­тель­ни­це сня­ли с церк­ви ко­ло­ко­ла и мо­на­стырь за­кры­ли...». 26.10.1999 го­да игу­ме­ния Мар­га­ри­та бы­ла ка­но­ни­зи­ро­ван как мест­но­чти­мая свя­тая Уфим­ской епар­хии. По пред­став­ле­нию Ар­хи­епи­ско­па Уфим­ско­го и Стер­ли­та­мак­ско­го Ни­ко­на Юби­лей­ным Ар­хи­ерей­ским Со­бо­ром Рус­ской Пра­во­слав­ной Церк­ви (13–16 ав­гу­ста 2000 г.) игу­ме­ния Мар­га­ри­та бы­ла при­чис­лен к Со­бо­ру но­во­му­че­ни­ков и ис­по­вед­ни­ков Рос­сий­ских для об­ще­цер­ков­но­го по­чи­та­ния с да­той па­мя­ти – пер­вое вос­кре­се­нье, на­чи­ная с 25.01/07.02

РАНА, КОТОРУЮ ВИДИТ ЛИШЬ БОГ А если страшное уже свершилось? Если эта рана в твоей памяти кровоточит десятилетиями, и шепот совести не дает уснуть по ночам? Мир предлагает забыть, вытеснить, «проработать травму». Но это ложь. Грех не лечится забвением. Он врачуется лишь одним — покаянием. Покаянием бездонным, слезным, идущим из самой глубины растерзанной души. Не отчаивайся. Нет такого греха, который превысил бы милосердие Божие. Жертва Христова на Голгофе — страшнее и величественнее любого твоего падения. Приди в храм. Упади перед Крестом. И не лукавя, не оправдываясь, открой эту гноящуюся рану перед Тем, Кто Один может ее исцелить. Пролей перед Ним все свои слезы, всю свою боль. И помни: ты пришла не к безмолвному Судие, а к распятому за тебя Спасителю, Чьи руки простерты для объятий, а не для осуждения. ***

Проси у Господа ясного ума и доброго сердца: «Господи, просвети разум мой, чтобы я видел, где Твоя воля. Вразуми, сохрани меня от зла, от раздражения, от скверных слов. Научи говорить, когда нужно и молчать, когда полезно. Даруй быть тихим и благодарным, и ходить по Твоим следам». Схиархимандрит Илий Ноздрин

Я БОЮСЬ ЛЮДЕЙ, которые ничего не боятся, между прочим. Очень странно видеть человека, который ничего не боится. По-моему, это и не человек совсем. У него есть мама, папа, любимая, любимое дело, любимая страна. Если он ничего не боится, значит он никого не любит. Значит, у него и за душой ничего нет. Но – бояться и преодолевать страх – это разные вещи. Одно дело бояться, другое дело – бояться и вопреки страху делать то, что нужно делать. ДАЙ БОГ, ЧТОБЫ У НАС ХВАТИЛО ДУХА ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО НУЖНО, КОГДА ОЧЕНЬ СТРАШНО  — Протоиерей Андрей Ткачёв.

ПСАЛМЫ, ЧИТАЕМЫЕ ПРИ ЖЕЛАНИИ ИСПРАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА ОТ НЕДОСТАТКОВ По наставлениям святого праведного Иоанна Кронштадтского если хочешь кого исправить от недостатков, то возверзи печаль на Господа. ☦️Псалом 54: «Внуши, Боже, молитву мою»; Псалом 23: «Господня земля, и исполнение ея» и помолись Ему, испытующему наши сердца и утробы Псалом 7: «Господи Боже мой, на Тя уповах»; Псалом 10: «На Господа уповах» от всего сердца, чтобы Он Сам просветил ум и сердце человека; если Он увидит, что молитва твоя дышит любовью и исходит от всего сердца, то непременно исполнит желание твоего сердца, и ты вскоре скажешь, увидев перемену в том, за кого молишься: «Сия измена десницы Вышняго» Псалом 76: «Гласом моим ко Господу воззвах»; Псалом 11: «Спаси мя, Господи».

Поборы в храмах Здравствуйте, уважаемые сотрудники любимой газеты! Очень хотелось бы почитать на страницы издания разъяснение отца Александра Дьяченко на мой вопрос. Заранее благодарю. Я крещёная, ношу крест, верю в Бога. Наша семья посты не соблюдает, но мы чествуем все церковные праздники, поминаем усопших, иногда ходим в церковь. Случилось это несколько лет назад, но память до сих пор не даёт мне покоя. Однажды я хотела поставить свечки в храме за здравие всем своим родным и себе. Купила их как положено, в церковном ларьке. Прошла в храм, но ни одна свечка там не горела. Спросила вездесущих работников церкви, как же мне зажечь свои свечки. Они ответили: поставьте просто так, не зажигая. Но разве так можно поступать, ведь свечи я купила, я хочу ими распорядиться? Спорить я не стала, но очень это отношение покоробило. Поставила свечи незажжёнными. Помолилась, ушла с камнем на сердце. Честно признаюсь: моя вера в церковь пошатнулась. И возник у меня такой вопрос: почему за каждое деяние в храме, будь то отпевание, венчание, те же свечи в церкви имеется своя такса? Скажете, что свечки – это такой пустяк, но ведь и они тоже денег стоят, и порой немаленьких. Разве церковь не существует на пожертвования прихожан, зачем вводить плату за всё и за вся? Разве слово Божье звучит не бесплатно? Что это, обычный бизнес? И ещё хочу поинтересоваться: почему женщины, которые прислуживают в церкви, часто такие злобные? Прямо шипят на прихожан: не так крестишься. Не тут встал, тут села. Просила как-то раз стаканчик святой воды, так мне его продали за два рубля! Что же это такое? Наша горькая действительность или это я всё ещё наивная девочка в свои сорок лет? Помню, как в детстве с бабушкой ходила в церковь и хорошо помню то чувство благоговения, которое тогда испытывала. А после всех этих поборов мне храм даже не хочется идти. Уважаемый отец Александр, очень прошу мне ответить. Грешным делом подумала: а может, такое отношение возникает у меня из-за действия нечистого, который крутится рядом и отваживает от храма? Или всё-таки не должны так вести себя служители церкви, превращая всё вокруг в копеечку? Храм открыт для прихожан весь день до вечера. Однажды я пришла не поздно, часов в 11 утра. Там шла тщательная уборка, и чувствовалось, что всем как-то не до тебя. Я даже ощутила себя немного виноватой за то, вообще туда припёрлась. Очень жду вашего ответа. С любовью к газете. Из письма Аллы, г. Тольятти, Самарская область Здравствуйте, Алла! Во-первых, я понимаю, что вы - человек нецерковный. То есть, вы верите в Бога, возможно, молитесь у себя дома, имея какое-то собственное молитвенное правило из нескольких известных молитв. Или разговариваете с Богом своими словами. Всё это хорошо. Вы поминаете усопших, наверное, заказываете по ним заупокойные сорокаусты и подаете их имена на панихиду. Не представляю, как будучи людьми нецерковными, вы почитаете церковные праздники. Многие мои нецерковные соседи обычно говорят, что в такие дни они не работают по дому. Не убираются и не стирают. Помню, одна бабушка рассказывала, что в их детстве можно было легко отличить детей из верующих семей от детей атеистов. На праздник Благовещения Пресвятой Богородице дети верующих родителей приходили в школу неумытыми и с не расчёсанными волосами. А как иначе, если «на Благовещение птичка гнезда не вьёт, а красна девица – косу не плетёт». Смешно наивно, но так проявлялось народное благочестие. Правда, что вместо вынужденного безделья по большим праздникам, тоже непонятно. Вы вспоминаете о том, как однажды пришли в храм купили свечи и поставили их на подсвечники, хотели зажечь, но «везде сущие работники церкви» вам их зажечь не позволили. После чего вы обиделись на них смертельно и «вера ваша в церковь пошатнулась». Давайте зададимся вопросом, а почему эти «злые» люди попросили вас не зажигать свечей. Всё очень просто, наверняка вы пришли в храм уже после окончания службы, иначе никто бы вам не стал мешать зажигать ваши свечи. Вы ставили их в момент, когда после окончания службы подсвечники уже были убраны и смазаны маслом. Если вы заходили в храм в первую половину дня, то в самом храме люди уже готовились к вечернему богослужению, на котором и был смысл зажигать свечи. Именно вечером совершается действо, которое называется «полиелей», или по-нашему – «много света». Елей, или масло, когда-то вместо свечей зажигали в храмах на богослужениях. Много масла, обозначает соответственно и много зажжённых светильников. Вечернее богослужение самое продолжительное, прихожан на них бывает немного, и зажжённая вечером свеча уже не потеряется на фоне других свечей, их мало, и они горят пока полностью не истают. Конечно, вы можете распоряжаться вашими свечами так, как вы считаете нужным, можете даже забрать их домой и там зажигать. Но если вы пришли в храм, то помните, храм - это не магазин. Покупая свечи, вы жертвуете на церковь, вот смиряйте себя и подчиняйтесь правилам, существующим в данном конкретном храме. Далее вы, продолжая письмо, негодуете на то, что в храме взимается пожертвование на венчание, отпевание, крещение и т.д.. «Ведь церковь существует на пожертвование прихожан, зачем же тогда вводить плату за всё и за вся? Разве слово Божье звучит не бесплатно? Что это, обычный бизнес»? Вот здесь, Алла, давайте разбираться. Вы пришли в храм, куда обычно не ходите и бываете время от времени. Вы приходите и видите, что в храме чисто, ухожено. Подсвечники не стекают сталактитами из остатков прогоревших свечей. Вокруг вас красивый интерьер из икон, написанных профессиональными художниками, часто и стены, расписанные фресками. Зимой в храме не холодно, горят многочисленные светильники. Во время службы вы слышите пение клирошан, в больших городах певчие – это, как правило, профессионалы. Я уже не говорю о священниках, без которых храм перестаёт быть местом, где совершаются таинства. Дорогая Алла, всё это требует денег и немалых. Вы говорите о жертвах прихожан. Они жертвуют, но постоянных прихожан обычно немного, и это чаще всего люди пенсионного возраста. Вы рассчитываете только на их усердие? А вы? И такие как вы, приходящие в храм только тогда, когда вам потребуется крестить детей или отпевать усопших? Вот эта, как вы говорите «такса», и есть уже ваша жертва на храм. И такая жертва собирается везде, где существуют храмы, как православные, так и католические. Кстати, в той же Германии, и не только там, верующие отчисляют из своих зарплат ежемесячную сумму в процентах на содержании храмов и на уставную деятельность. Но это не значит, что мы кому-то из неимущих откажем в крещении ребёнка или отпевании близких. Более того, ещё и поможем материально, иногда покупаем гроб и даже полностью оплачиваем погребение. Везде и всегда нужно действовать по совести и не пытаться выживать за счёт других. Вот два рубля за стакан святой воды – это, конечно, безобразие. Лично я нигде и никогда не встречал, чтобы святая вода в храме или рядом с ним святая вода продавалась за деньги. Может, вам сам стаканчик продали за два рубля? Не знаю, но возможно. На днях побывал в Липецке, и оказавшись рядом с бюветом с минеральной водой, в ближайшем кафе покупал такой же стаканчик, но правда за десять рублей. Вот о том, что в храмах немало людей, которые норовят делать замечания и приставать к заходящим в храм, да, этого, к сожалению, хватает. Кто они? По моим наблюдениям, чаще всего, это люди психически нездоровые, или бабушки, активность которых дома постоянно смиряется их близкими, вот и остаётся для них одна единственная возможность проявить собственное доминирование, напав на какого-нибудь церковного захожанина. Не допускать в храмах подобного рода поведения таких, как я их называю «православных ведьм», первейшая задача настоятеля храма и вообще любого священника. Однажды вы зашли в храм и увидев, как там тщательно убираются почувствовали себя лишней, и вы снова вознегодовали. Алла, дорогая, не надо обижаться. Лучше найти священника или подойти к старосте храма и предложить свои услуги. Вы бы знали, как не хватает в храмах вот таких добровольных помощников. Читаю ваше письмо и вижу, как и вам не хватает почувствовать свою принадлежность к церковной общине, стать своей в храме и молиться вместе с единомышленниками. Потому что церковь – это не камни, даже если они очень красиво уложены в одно единое здание. Церковь – это люди, собранные вместе и объединённые любовью к Богу и друг ко другу. Получится у вас найти себя в церкви, поймёте, что это такое, значит и всё остальное в вашей жизни будет не зря. Нельзя, чтобы результатом ваших и так нечастых посещений храма оставалась лишь негодование и обида, «на всех и на вся». И как бы мне хотелось, чтобы это письмо, которое вы мне написали, тоже хоть не на много, но изменило бы ваше отношение к нам, священникам и вообще людям церковным, в лучшую сторону. А иначе зачем всё это? С уважением, священник Александр Дьяченко

Машет крыльями черная птица, Оставляя лишь пепел и мрак. Поливается кровью землица. Где-то рядом орудует враг. Где-то близко звучат канонады. Ищет цели маневренный дрон. Разрываются громко снаряды. Оставляя в ушах перезвон. Бесконечные крики и стоны. Вперемешку отвага и страх. А родные целуют иконы... И молитвы читают, в слезах. Бесконечное горе, потери. Здесь БП и двухсотых не счесть! Словно в ад открываются двери. А порой очень хочется есть... Не до шика, хотя бы немного. Корку хлеба и сала кусок. Да горячего чая, густого, Эх бы, мамкин ещё пирожок... Отогреть бы промокшие ноги. И в тепле подремать час-другой... Но летают опять "Бабы-ёги"... Надо гнать их поганой метлой! Ну а где-то пускают салюты. Алкоголь в клубах льется рекой. Кошельки там раздуты и губы. А ведь это в стране всё, в одной... Наших "звёзд" постоянные тусы... Ну, ей Богу, противно смотреть! В оправдание потом, словно трусы, Начинают невнятно пыхтеть... Беспробудная похоть и танцы. Развлечения, музыка, смех. Всё вокруг в шоколаде и глянце. Только радости те не для всех... Не понять это пиршество маме, Чей сынок не вернётся домой. Каждый день она молится в храме, Чтоб на небе обрёл он покой. Быть, наверное, надо скромнее. И слегка поумерить свой пыл, Пока кто-то воюет в траншее, Ведь они защищают и тыл! За плечами у них вся Россия! Наш они охраняют покой! Пусть опустится с глаз летаргия. Поддержи в этот час роковой! Вспомни лозунги: "Всё для победы!" Должен чувствовать это солдат! Пусть быстрее закончатся беды! А ребятки вернутся назад! Улетает пусть черная птица! И скорей завершится война! Мир, покой на земле воцарится! Мы бедой напитались сполна! Автор: Татьяна Сырцова