В ДУХЕ И ИСТИНЕ

ОНА НЕ ЗНАЛА «ОТЧЕ НАШ», НО БОГ ПРИШЁЛ НА ЕЁ ДЕТСКИЙ ШЁПОТ Март в том году выдался злым и ветреным. Грязный снег оседал, обнажая асфальт, и именно там, в луже у подъезда, шестилетняя Лиза увидела этот тусклый блеск. Это был самый простой, штампованный алюминиевый крестик, какие носили в девяностые. У него было погнуто ушко, а края казались острыми и необработанными. Елена, мама Лизы, всегда следила за гигиеной строго. Увидев, что дочь поднимает что-то с земли, она инстинктивно поморщилась: — Лиза, не трогай. Это с земли, там микробы. Оставь. Но девочка не разжала кулачок. Она посмотрела на маму с той серьёзностью, которая бывает только у детей, знающих какую-то свою, взрослую тайну. — Я не могу оставить, мам. Он потерялся. Ему тут холодно и одиноко. Елена хотела было настоять, объяснить про антисанитарию, но что-то в глазах дочери её остановило. Было в этом взгляде не капризное упрямство, а жалость. Глубокая, женская жалость к чему-то маленькому и брошенному. — Хорошо, — вздохнула Елена. — Только дома сразу помоем. С мылом. Дома Лиза не просто помыла находку. Она выпросила у деда кусок тонкой рыболовной лески — цепочки не было, — продела её в дырочку от сломанного ушка и надела на себя. Алюминий тускло светился на фоне её цветастой пижамы. — Зачем тебе это, Лизок? — спросила Елена вечером, укрывая её. — Ты же даже не знаешь, что это такое. — Знаю, — тихо ответила девочка, накрывая крестик ладошкой, чтобы согреть его. — Бабушка Надя сказала, что на крестике — Бог. Это наш Небесный Папа. А папы должны быть дома, в тепле, а не в луже валяться. Елена промолчала. Тема отцовства в их семье была болезненной — их собственный папа ушёл, когда Лизе было два года, растворившись в другой жизни. Она посмотрела на дочь, которая прижимала к груди кусочек дешёвого металла так, словно это была величайшая драгоценность мира. — Спи, — только и сказала она, выключая свет. Лиза не знала молитв. Её вера была осязаемой, физической. Каждый вечер перед сном она грела крестик дыханием, гладила его пальчиком и шептала в темноту: — Боженька, спокойной ночи. Тебе тепло? Ты не бойся, я с Тобой. Я Тебя одеялом укрою, и никто Тебя не обидит. Она не просила у Него игрушек или конфет. Она Его оберегала. В её детском сердце Бог был не всемогущим Владыкой, а «найдёнышем», которому нужно было отогреться. И Елена, скептик и прагматик, с удивлением замечала: этот кусочек металла на шее дочери почти всегда был горячим. Будто он и правда аккумулировал в себе всё тепло её маленького сердца. Осенью пришла беда. То, что началось как обычная простуда, за два дня превратилось в пугающую, выматывающую лихорадку. Температура под сорок, которую не брали сиропы. Врачи скорой делали укол, жар отступал на час и возвращался, сжигая ребёнка изнутри. Квартира наполнилась запахом лекарств и тревоги. Лиза лежала бледная, с сухими, потрескавшимися губами. Она почти всё время спала или бредила. Но даже в забытьи её правая ручка искала на груди крестик и сжимала его в кулак так сильно, что белели костяшки пальцев. Леска впивалась в воспалённую кожу на шее. — Доченька, давай снимем, — плакала Елена, пытаясь разжать её пальцы, чтобы переодеть влажную майку. — Тебе же неудобно, он давит... Лиза, не открывая глаз, рванулась из последних сил: — Нет! Не трогай... Ему страшно одному... Я должна греть... На третью ночь, когда градусник снова показал критическую отметку, а врач, пряча глаза, сказал: «Если до утра не спадёт — в реанимацию», Елена поняла, что её сил больше нет. Её логика, её вера в медицину, её материнский контроль — всё это рассыпалось в прах перед лицом этой пылающей беды. Утром, оставив с дочерью свою маму, она выбежала на улицу. Ноги сами понесли её к белому храму, купола которого были видны из их окна. Она никогда туда не заходила. Но сейчас ей больше некуда было идти. Она ворвалась в церковную лавку, запыхавшаяся, с растрёпанными волосами, совсем не похожая на благочестивую прихожанку. — Свечи... Мне нужно поставить свечи. Самые большие. За здравие. Дочка умирает... — её голос сорвался на хрип. Священник, отец Николай, который как раз выходил из алтаря, услышал этот отчаянный шёпот. Он подошёл к ней. — Помоги вам Господь. Что случилось? Елену прорвало. Сбивчиво, глотая слёзы, она рассказала всё. Про жар, про врачей, про своё бессилие. И про этот алюминиевый крестик, в который её девочка вцепилась мёртвой хваткой. — Батюшка, она же даже некрещёная толком, мы всё откладывали... Нашла на улице какую-то железку, нацепила на леску и шепчет Ему, как живому: «Я тебя грею». Может, это грех? Может, нельзя так — с земли поднимать и носить? Она смотрела на священника с надеждой и страхом, ожидая, что он упрекнёт её за суеверие или за то, что не научила ребёнка «правильной» вере. Но отец Николай снял очки и протёр глаза. Когда он посмотрел на Елену, его взгляд был полон такого тепла, что ей стало легче дышать. — Какой же это грех, милая? — тихо сказал он. — Это святость. Мы, взрослые, годами учимся, книги читаем, а Бога чувствовать разучились. Мы у Него всё просим: дай да подай. А ваша Лиза... Она Ему самое главное даёт. Своё тепло. Она Его жалеет. А для Бога нет ничего дороже, чем когда человеческое сердце наполнено благодарностью и любовью. Он помолчал и твёрдо добавил: — Ваша дочь уже давно со Христом. Теперь ваша очередь довериться. Пойдёмте, я запишу имя. А завтра приду к вам, причастим дочь. Домой Елена возвращалась другим человеком. Страх, тот липкий, животный ужас, отступил. На следующий день отец Николай пришёл в их квартиру. Лиза была в сознании, но очень слаба. Когда священник склонился над ней со Святыми Дарами, она вдруг улыбнулась — слабо, одними уголками губ — и попыталась показать ему свой кулачок, в котором был зажат крестик. — Он тёплый... — прошептала она едва слышно. Священник причастил её. А потом, погладив девочку по голове, сказал: — Тёплый, Лиза. Потому что ты — Его дом. К вечеру температура начала падать. Впервые за трое суток дыхание девочки стало ровным и глубоким. Жар уходил, уступая место спокойному сну. Елена сидела у кровати, глядя на дочь. В свете ночника тускло поблёскивал дешёвый алюминиевый крестик на леске. Сейчас он казался Елене дороже любого золота. Она протянула руку и осторожно, чтобы не разбудить, коснулась его. Он был горячим. Живым. Елена опустилась на колени рядом с кроватью. Она не знала молитв, как и её дочь. Но слова пришли сами. — Спасибо, — прошептала она в тишину. — Спасибо, что Ты здесь. И прости, что я так долго боялась впустить Тебя в свой дом. Путь к Богу не всегда лежит через знания и правила. Иногда он начинается с малого — с жалости к «найдёнышу», с простого желания согреть, с детской непосредственности, которая не знает страха. И оказывается, что не мы спасаем Бога, поднимая крест из пыли, а Он спасает нас, позволяя нам прикоснуться к Своему теплу через наши же собственные сердца. Автор рассказа: © Сергий Вестник

Понедельник 23-й седмицы по Пятидесятнице (1Сол.1:1–5; Лк.11:29–33) Евангелие святого апостола Луки, глава 11, стихи 29 - 33: 29 Когда же народ стал сходиться во множестве, Он начал говорить: род сей лукав, он ищет знамения, и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка; 30 ибо как Иона был знамением для Ниневитян, так будет и Сын Человеческий для рода сего. 31 Царица южная восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их, ибо она приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой; и вот, здесь больше Соломона. 32 Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись от проповеди Иониной, и вот, здесь больше Ионы. 33 Никто, зажегши свечу, не ставит ее в сокровенном месте, ни под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет. 1-е послание Апостола Павла к Солунянам , глава 1, стихи 1 - 5: 1 Павел и Силуан и Тимофей – церкви Фессалоникской в Боге Отце и Господе Иисусе Христе: благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа. 2 Всегда благодарим Бога за всех вас, вспоминая о вас в молитвах наших, 3 непрестанно памятуя ваше дело веры и труд любви и терпение упования на Господа нашего Иисуса Христа пред Богом и Отцем нашим, 4 зная избрание ваше, возлюбленные Богом братия; 5 потому что наше благовествование у вас было не в слове только, но и в силе и во Святом Духе, и со многим удостоверением, как вы сами знаете, каковы были мы для вас между вами.

Практически всех людей, и верующих и неверующих, пугает вопрос проклятий. Вот, если человек проклинает другого человека, как это скажется на человеке, которого прокляли? А вдруг подействует проклятие? И что делать, чтобы не подействовало? "По-разному скажется на человеке проклятие. Я, например, всегда смеюсь. А некоторые плачут. А некоторые приходят в состояние ужаса. Это происходит от того, что большинство людей никогда не читают Священное Писание. А если читают, то формально, «бу-бу-бу», а уж до того, чтобы вникнуть в слова... Например, Господь сказал: «Благословляйте проклинающих вас». Взять, прочесть, подумать. Он тебя проклинает, а ты ему: «Да благословит тебя Господь! Да введет тебя и всю твою семью в Царствие Божие. И да исцелит от всех болезней, теперешних и будущих. И даст Господь вам всяческого долголетия и блага, изрядных милостей Своих во веки веков. Аминь». Вот так надо отвечать каждому проклинающему. Что тут такого нового? Первый раз, что ли? Книжки надо хорошие читать!" 📓 протоиерей Димитрий Смирнов

СВЯТОЕ ЕВАНГЕЛИЕ И АПОСТОЛ ДНЯ Понедельник 25-й седмицы по Пятидесятнице (2Сол.1:1–10; Лк.14:12–15) Евангелие святого апостола Луки, глава 14, стихи 12 - 15: 12 Сказал же и позвавшему Его: когда делаешь обед или ужин, не зови друзей твоих, ни братьев твоих, ни родственников твоих, ни соседей богатых, чтобы и они тебя когда не позвали, и не получил ты воздаяния. 13 Но, когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых, 14 и блажен будешь, что они не могут воздать тебе, ибо воздастся тебе в воскресение праведных. 15 Услышав это, некто из возлежащих с Ним сказал Ему: блажен, кто вкусит хлеба в Царствии Божием! 2-е послание Апостола Павла к Солунянам , глава 1, стихи 1 - 10: 1 Павел и Силуан и Тимофей — Фессалоникской церкви в Боге Отце нашем и Господе Иисусе Христе: 2 благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа. 3 Всегда по справедливости мы должны благодарить Бога за вас, братия, потому что возрастает вера ваша, и умножается любовь каждого друг ко другу между всеми вами, 4 так что мы сами хвалимся вами в церквах Божиих, терпением вашим и верою во всех гонениях и скорбях, переносимых вами 5 в доказательство того, что будет праведный суд Божий, чтобы вам удостоиться Царствия Божия, для которого и страдаете. 6 Ибо праведно пред Богом — оскорбляющим вас воздать скорбью, 7 а вам, оскорбляемым, отрадою вместе с нами, в явление Господа Иисуса с неба, с Ангелами силы Его, 8 в пламенеющем огне совершающего отмщение не познавшим Бога и не покоряющимся благовествованию Господа нашего Иисуса Христа, 9 которые подвергнутся наказанию, вечной погибели, от лица Господа и от славы могущества Его, 10 когда Он приидет прославиться во святых Своих и явиться дивным в день оный во всех веровавших, так как вы поверили нашему свидетельству.

КОГДА «ДЖАГА-ДЖАГА» ЗВУЧИТ ЧИЩЕ МОЛИТВЫ СВЕКРОВИ Как выглядит настоящая святость? Ольга Николаевна знала ответ: строгий пост, длинные юбки, тишина и мудрые книги. А всё, что не вписывалось в этот канон — вроде яркого маникюра и глупого смеха её невестки — она считала духовным мусором. Она годами строила вокруг себя крепость из праведности, не замечая, что внутри становится холодно. Экзамен на истинную веру наступил внезапно. И принимать его пришел не суровый старец, а сама Жизнь, которая загнала гордую женщину в угол немощи и заставила смотреть снизу вверх на того, в ком она отказывалась видеть образ Божий… — Бум! Бум! Бум! — бас бил прямо в темечко, минуя уши. Стены «хрущевки» вибрировали в такт, и казалось, что даже лики на иконах в красном углу мелко дрожат от этого бесстыдного, ритмичного грохота. Ольга Николаевна сжала виски тонкими, почти прозрачными пальцами. На её коленях лежал раскрытый том «Добротолюбия», но читать о священном безмолвии под этот аккомпанемент было не просто невозможно — это казалось кощунством. За стеной, на кухне, шла «генеральная уборка». Это означало, что Света, её невестка, снова включила свою шарманку на полную мощность и, вероятно, танцевала со шваброй. Ольга Николаевна встала, оправила длинную юбку и вышла в коридор. Ей хотелось нести свой крест молча, но терпение, о котором она так усердно молилась по утрам, к обеду обычно заканчивалось. На кухне пахло хлоркой и дешёвыми, сладкими духами. Света, в ядовито-розовых лосинах и футболке со стразами, действительно пританцовывала, яростно надраивая плиту. — «А я всё летала! Но я так и знала!» — голосила она, безбожно фальшивя и перекрывая магнитофон. — Светлана, — Ольга Николаевна старалась говорить тихо, но веско. Так, как говорили мученицы с палачами. Музыка оборвалась на полуслове. Света обернулась, сдувая со лба обесцвеченную челку. Лицо у неё было красное, распаренное, сияющее какой-то первобытной, раздражающей энергией. — Ой, мам Оль! Я вас разбудила? А я тут жир оттираю! Витька приедет, а у нас — как в аптеке! Это панибратское «мам Оль» царапало душу сильнее, чем музыка. Ольга Николаевна поджала губы. — Я не спала. Я читала. И прошу тебя, сделай музыку тише. Или выключи совсем. Пост сейчас, Светлана. Время тишины. Света хлопнула глазами, на которых даже для уборки были наклеены ресницы. — Ой, точно! Пост же! Простите, мам Оль, у меня память, как у рыбки. Я щас! Она выдернула шнур из розетки. На кухне повисла звенящая тишина, нарушаемая только капающим краном. Света виновато улыбнулась, но Ольга Николаевна видела: она не поняла. В этой пустой, ярко раскрашенной голове просто не было места для глубины. Ольга Николаевна вернулась в свою комнату, чувствуя себя оскорбленной. Она мечтала о духовном подвиге. Она представляла, как будет претерпевать гонения, как сохранит веру в ссылке, как будет благословлять врагов. А вместо величественного страдания Бог послал ей вот это. Бытовую пошлость. Вульгарность в розовых штанах. «За что, Господи? — шептала она, глядя на Спасителя. — Неужели я настолько плоха, что мой удел — не исповедничество, а борьба с дурным вкусом?» Ей казалось, что этот «крест» унижает её. Беда пришла не героически. Ольга Николаевна просто пошла в храм ко Всенощной, поскользнулась на обледенелой плитке у крыльца и неудачно упала. Хруст, острая вспышка в бедре, темнота. Следующие дни слились в мутный, болезненный кошмар. Перелом шейки бедра. Для её возраста — приговор к неподвижности на долгие месяцы. Сын был на вахте, далеко на Севере. Связи с ним почти не было. И Ольга Николаевна осталась одна. Точнее, с ней. Ольга Николаевна лежала в своей комнате, глядя в потолок, и плакала от бессилия. Ей казалось, что это конец. Теперь она полностью зависела от существа, которое презирала. Она готовилась к мученичеству. Представляла, как Света будет закатывать глаза, как будет забывать подать воды, как будет грубо перестилать постель. Но реальность оказалась страшнее. Страшнее для её гордыни. Ночью боль стала невыносимой. Ольге Николаевне захотелось пить, но она не могла дотянуться до стакана. Она терпела час, другой, кусая губы, чтобы не позвать. Но потом неловко дернулась, и стакан полетел на пол. Через секунду в комнате зажегся свет. Света стояла в дверях — заспанная, в пижаме с какими-то дурацкими мишками, лохматая. — Мам Оль? Вы чего? Болит? Она не стала охать. Она не стала ругаться из-за разбитого стекла. Она молча исчезла и вернулась с веником и мокрой тряпкой. Она ползала по полу на коленях, собирая мельчайшие осколки, подсвечивая себе фонариком телефона, чтобы, не дай Бог, свекровь не порезалась. Потом она принесла свежей воды. Потом принесла таблетки. — Вот, это обезбол сильный, мне подружка с аптеки достала, — зашептала она, подавая лекарство и придерживая Ольгу Николаевну за затылок, как ребенка. — Пейте. Щас отпустит. Щас полегчает. Её руки были теплыми. Пахли они не ладаном, а детским кремом. И движения у неё были не грубые, а удивительно ловкие, уверенные. А потом наступил момент истины. Самый унизительный. Естественная нужда. Ольга Николаевна отвернулась к стене, сгорая от стыда. — Света... мне нужно... Она ждала брезгливости. Ждала этого невольного сморщивания носа, которое бывает у людей, когда они сталкиваются с чужой грязью. Но Света сделала всё так просто, так обыденно, словно всю жизнь только этим и занималась. Без единого слова упрека, без малейшей тени отвращения. Она мыла её, старую, беспомощную женщину, и приговаривала какую-то чепуху: — Ой, кожа-то у вас сохнет, надо бы молочком протереть... У меня есть хорошее, с миндалем... Витька звонил, я ему сказала — всё у нас чики-пуки, мы с мамой бойцы... И пока она возилась с судном, пока поправляла сбившиеся простыни, она тихонько, бессознательно мурлыкала себе под нос ту самую песню. «...Попробуй джага-джага, попробуй, у-у...» Ольга Николаевна лежала, закрыв глаза, и слушала эту пошлую мелодию. И вдруг поняла, что раздражения нет. Вместо него в горле встал горячий, колючий ком. Она смотрела на Свету. На её отросшие темные корни волос. На её нелепый маникюр. На её лицо без косметики — бледное, уставшее, с синяками под глазами. И видела то, чего не могла разглядеть за томами богословских книг. Она видела Любовь. Не книжную, не возвышенную, не ту, что "полагает душу свою" красиво и торжественно. А простую, бытовую, небрезгливую любовь, которая моет чужой зад, не морщась, и напевает глупую песенку, чтобы больному было не так стыдно. Вся «духовность» Ольги Николаевны, все её посты и молитвы показались ей сейчас пустым, звенящим стеклом. Она бы так не смогла. Она бы терпела, она бы смирялась, она бы делала одолжение. А Света — не смирялась. Она просто жалела. Искренне, всем своим незатейливым сердцем. Света закончила, вытерла руки о пижаму. — Ну вот. Теперь бай-бай. Я дверь оставлю открытой, вы кричите, если что. Я чутко сплю. Она ушла, щелкнув выключателем. Ольга Николаевна осталась в темноте. Она смотрела на огонек лампады. Ей нужно было читать вечернее правило. Но все правильные слова вылетели из головы. Она поняла, что её настоящий духовный подвиг начался не тогда, когда она мечтала о гонениях, а сейчас. И этот подвиг — научиться быть благодарной той, кого она считала пустой. Она погладила одеяло, которое подоткнула Света. — Господи, — прошептала она в тишину. — Помилуй меня, грешную. И... спаси Светку. Она лучше меня. В квартире было тихо. Только с кухни доносилось едва слышное мурлыканье про «джага-джага». И впервые за многие годы этот звук показался Ольге Николаевне самым чистым и честным звуком на свете. В конце концов, может оказаться, что на Страшном Суде нас спросят не о том, сколько акафистов мы прочитали и как строго держали пост. А о том, смогли ли мы разглядеть в человеке с дурным вкусом и смешной прической Того Самого, Кто сказал: «Был болен, и вы посетили Меня». И иногда этот визит совершается под аккомпанемент дешевой попсы, которая в этот момент звучит громче орга́на. Автор рассказа: © Сергий Вестник

МЫ НАКРЫЛИ СТОЛ ДЛЯ БОГА, А ЧУТЬ НЕ ВЫГНАЛИ ЕГО В ШЕЮ Это Рождество Христово в приходе Свято-Троицкого храма планировалось как триумф благочестия и вкуса. Анна Ильинична, бессменная староста и гроза всех подсвечников, лично полировала фамильное серебро, принесенное из дома. Скатерти хрустели, как первый снег. В центре стола, лоснясь румяным боком, возлежал гусь, а аромат мандаринов и хвои смешивался с тонким запахом дорогих духов прихожанок. Все ждали настоятеля, отца Петра, чтобы начать этот идеально срежиссированный праздник. Дверь приходского дома распахнулась не торжественно, а как-то жалко, с натужным скрипом. Вместе с клубами морозного пара в натопленную, сияющую залу ввалилось нечто бесформенное, серое и остро пахнущее чем-то кислым — смесью подвала, немытого тела и застарелого перегара. Это был Юшка. Городской дурачок, вечный странник по мусорным бакам, человек без возраста и, казалось, без лица — оно всё заросло спутанной, грязной бородой. Он стоял на пороге, щурясь от яркого света люстр, и с его стоптанных ботинок на паркет уже натекала грязная лужа. За столом повисла неловкая тишина. Дамы в бархатных платьях замерли с вилками в руках. Кто-то брезгливо сморщил нос. — Господи помилуй, — прошипела Анна Ильинична, вскакивая со своего места. Она двинулась к двери грудью, как ледокол. — Юрочка, милый, ты куда? Тут закрытое мероприятие. Тебе сюда нельзя. Иди, иди на кухню, тебе там повариха нальет супа в банку. Она говорила ласково, но глаза её метали молнии. Ей было физически больно от того, что эта грязная клякса портит её белоснежную картину праздника. Юшка переминался с ноги на ногу, комкая в руках засаленную шапку. — А я… это… звезда ведь, — пробормотал он, указывая грязным пальцем на елку. — Рождество… Все радуются. — Радуются, радуются, — поддакнула подоспевшая помощница, мягко, но настойчиво выталкивая его в спину. — Вот и иди радуйся на улицу. Не порти людям праздник, голубчик. Тут дышать нечем стало. Они почти вытолкали его. Дверь уже начала закрываться, отрезая смрад от аромата гуся. — Оставьте его. Голос был тихим, но он перекрыл и шум отодвигаемых стульев, и шёпот возмущения. В дверях стоял отец Петр. Он только что вошёл, ещё не снял рясу, припорошенную снегом. Он смотрел не на дам, а на Юшку. — Батюшка, да вы поглядите! — всплеснула руками Анна Ильинична. — Он же заразный! Вшей принесет! Мы ему соберем пакет, пусть идёт… Отец Петр молча прошел мимо неё. Он подошел к съёжившемуся, испуганному Юшке, который уже привычно втянул голову в плечи, ожидая тычка. Священник взял его за руку. Не за рукав, а прямо за грязную, огрубевшую ладонь. — С Рождеством Христовым тебя, брат Юрий, — сказал он. А затем случилось немыслимое. Настоятель повёл его к столу. Прямо в центр. Туда, где стояло высокое резное кресло, предназначенное для него самого. — Садись, — сказал отец Петр. Прихожане замерли. Кто-то в ужасе прикрыл рот салфеткой. Юшка сел, опасливо косясь на хрустальные бокалы. На фоне белоснежной скатерти и праздничного великолепия он выглядел как открытая рана. Грязь с его одежды сыпалась на бархат обивки. Отец Петр сел рядом, на простой приставной стул. — Ну, давайте праздновать, — спокойно сказал он, обводя взглядом онемевшую паству. — Гость почетный у нас есть. Юшка сидел, боясь шелохнуться. Ему было страшно от этого блеска, от этих взглядов, от обилия еды, которую он видел только на картинках. Он чувствовал, что должен что-то сделать. Отплатить за это невероятное, пугающее гостеприимство. Он засуетился, полез в глубокий, бездонный карман своего пальто. Дамы напряглись. Что он достанет? Дохлую крысу? Окурок? Юшка вытащил сухарь. Черствый, серый кусок хлеба, с налипшими на него ворсинками и крошками табака. Он дрожащими руками разломил этот каменный хлеб пополам. — На, батя, — прохрипел он, протягивая половинку настоятелю. — С праздником. Вкусный. С чесночком. За столом кто-то ахнул. Это было оскорбление. Глумление. Предложить священнику объедки, когда перед ним стоит гусь! Отец Петр протянул руку. Он принял этот грязный сухарь так, как принимают Святые Дары у Чаши — подставив ладонь крестообразно. Он посмотрел на Юшку, и глаза священника блестели от влаги. — Спаси тебя Христос, брат, — сказал он. И на глазах у всех, в этой звенящей, натянутой тишине, настоятель поднес сухарь к губам и откусил. Он жевал этот черствый хлеб, и лицо его было таким светлым и серьезным, какого прихожане не видели даже на Пасху. В этот момент что-то треснуло в самом воздухе трапезной. Анна Ильинична, всё ещё стоявшая с салфеткой, вдруг почувствовала, как жар стыда заливает её лицо, шею, грудь. Она смотрела на жующего священника и на улыбающегося щербатым ртом безумца, и вдруг поняла, что весь её хрусталь, всё её серебро, весь этот гусь — всё это сейчас не стоит и одной крошки этого грязного сухаря. Она увидела себя со стороны — напомаженную, нарядную, «благочестивую» христианку, которая пять минут назад выталкивала Христа за дверь, потому что Он плохо пах. — Простите… — вырвалось у неё. Не громко, почти шёпотом. Она подошла к столу, взяла свою тарелку с самым лучшим куском мяса и поставила перед Юшкой. — Поешь, Юра. Поешь горячего. Словно плотину прорвало. Искусственная чопорность, страх испачкаться, брезгливость — всё это слетело с людей, как шелуха. Мужчины стали передавать Юшке хлеб, женщины накладывали салаты. Кто-то налил ему морса. Люди перестали быть «прихожанами» и «благотворителями». Они стали просто людьми, у которых оттаяли сердца. Юшка ел, роняя крошки на скатерть, и счастливо мычал. А отец Петр, доев сухарь, тихо сказал, обращаясь ко всем и ни к кому: — Вот мы и встретили Рождество Христово. А то ведь, и правда, чуть не выгнали Того, Кто Родился. В тот вечер гуся почти не ели. Он остыл. Но никто не ушел голодным. Все насытились чем-то другим — тем, что принес в своем дырявом кармане городской сумасшедший. Неизвестно, в каком обличье Бог посетит наш праздник. Мы накрываем столы для друзей и «нужных» людей, составляем списки достойных, но иногда Самый Главный Гость стоит у порога в грязном пальто, и всё, что у Него есть для нас, — это черствый сухарь любви, которым Он хочет проверить, живо ли ещё наше сердце под слоями благочестия. Автор рассказа: © Сергий Вестник

"Эту седмицу отдохните, своей суетой перед Рождественским постом позанимайтесь, необходимыми делами. А тогда уже помогай Господи встретить святой пост Рождественский и мирно дождаться и праздника Рождества Христова. В моем сердце уже Введения праздник. Спрашиваю батюшек: «Вы сегодня готовились к службе врачам и безмездникам»?» — «Нет». За три недели вперёд уже должно сердце священника готово быть к празднику! Уже Введение в сердце должно быть, уже Рождество должно приближаться, уже песня в сердце должна звучать: «Христос рождается, славите». Вот тогда не будет уныния, тогда будет у нас духовная жизнь. Тогда будет для нас время действительно благоприятное. А так... Существуем – лишь бы отбыть, лишь бы отжить, лишь бы отстоять – такая бессмыслица жизненная. Самое дорогое сокровище наше – жить с Богом! Дорогой Батюшка Иоанн Кронштадтский говорил: «Моя жизнь во Христе». И вам дай Господи, родные мои, жить во Христе. Аминь!" Схиархимандрит Зосима (Сокур) († 2002)