КОГДА «ДЖАГА-ДЖАГА» ЗВУЧИТ ЧИЩЕ МОЛИТВЫ СВЕКРОВИ

Как выглядит настоящая святость? Ольга Николаевна знала ответ: строгий пост, длинные юбки, тишина и мудрые книги. А всё, что не вписывалось в этот канон — вроде яркого маникюра и глупого смеха её невестки — она считала духовным мусором. Она годами строила вокруг себя крепость из праведности, не замечая, что внутри становится холодно. Экзамен на истинную веру наступил внезапно. И принимать его пришел не суровый старец, а сама Жизнь, которая загнала гордую женщину в угол немощи и заставила смотреть снизу вверх на того, в ком она отказывалась видеть образ Божий…
— Бум! Бум! Бум! — бас бил прямо в темечко, минуя уши. Стены «хрущевки» вибрировали в такт, и казалось, что даже лики на иконах в красном углу мелко дрожат от этого бесстыдного, ритмичного грохота.
Ольга Николаевна сжала виски тонкими, почти прозрачными пальцами. На её коленях лежал раскрытый том «Добротолюбия», но читать о священном безмолвии под этот аккомпанемент было не просто невозможно — это казалось кощунством.
За стеной, на кухне, шла «генеральная уборка». Это означало, что Света, её невестка, снова включила свою шарманку на полную мощность и, вероятно, танцевала со шваброй.
Ольга Николаевна встала, оправила длинную юбку и вышла в коридор. Ей хотелось нести свой крест молча, но терпение, о котором она так усердно молилась по утрам, к обеду обычно заканчивалось.
На кухне пахло хлоркой и дешёвыми, сладкими духами. Света, в ядовито-розовых лосинах и футболке со стразами, действительно пританцовывала, яростно надраивая плиту.
— «А я всё летала! Но я так и знала!» — голосила она, безбожно фальшивя и перекрывая магнитофон.
— Светлана, — Ольга Николаевна старалась говорить тихо, но веско.
Так, как говорили мученицы с палачами.
Музыка оборвалась на полуслове. Света обернулась, сдувая со лба обесцвеченную челку. Лицо у неё было красное, распаренное, сияющее какой-то первобытной, раздражающей энергией.
— Ой, мам Оль! Я вас разбудила? А я тут жир оттираю! Витька приедет, а у нас — как в аптеке!
Это панибратское «мам Оль» царапало душу сильнее, чем музыка.
Ольга Николаевна поджала губы.
— Я не спала. Я читала. И прошу тебя, сделай музыку тише. Или выключи совсем. Пост сейчас, Светлана. Время тишины.
Света хлопнула глазами, на которых даже для уборки были наклеены ресницы.
— Ой, точно! Пост же! Простите, мам Оль, у меня память, как у рыбки. Я щас!
Она выдернула шнур из розетки. На кухне повисла звенящая тишина, нарушаемая только капающим краном. Света виновато улыбнулась, но Ольга Николаевна видела: она не поняла. В этой пустой, ярко раскрашенной голове просто не было места для глубины.
Ольга Николаевна вернулась в свою комнату, чувствуя себя оскорбленной. Она мечтала о духовном подвиге. Она представляла, как будет претерпевать гонения, как сохранит веру в ссылке, как будет благословлять врагов. А вместо величественного страдания Бог послал ей вот это. Бытовую пошлость. Вульгарность в розовых штанах. «За что, Господи? — шептала она, глядя на Спасителя.
— Неужели я настолько плоха, что мой удел — не исповедничество, а борьба с дурным вкусом?»
Ей казалось, что этот «крест» унижает её.
Беда пришла не героически. Ольга Николаевна просто пошла в храм ко Всенощной, поскользнулась на обледенелой плитке у крыльца и неудачно упала. Хруст, острая вспышка в бедре, темнота.
Следующие дни слились в мутный, болезненный кошмар. Перелом шейки бедра. Для её возраста — приговор к неподвижности на долгие месяцы. Сын был на вахте, далеко на Севере. Связи с ним почти не было. И Ольга Николаевна осталась одна.
Точнее, с ней.
Ольга Николаевна лежала в своей комнате, глядя в потолок, и плакала от бессилия. Ей казалось, что это конец. Теперь она полностью зависела от существа, которое презирала. Она готовилась к мученичеству. Представляла, как Света будет закатывать глаза, как будет забывать подать воды, как будет грубо перестилать постель.
Но реальность оказалась страшнее. Страшнее для её гордыни.
Ночью боль стала невыносимой. Ольге Николаевне захотелось пить, но она не могла дотянуться до стакана. Она терпела час, другой, кусая губы, чтобы не позвать. Но потом неловко дернулась, и стакан полетел на пол.
Через секунду в комнате зажегся свет. Света стояла в дверях — заспанная, в пижаме с какими-то дурацкими мишками, лохматая.
— Мам Оль? Вы чего? Болит?
Она не стала охать. Она не стала ругаться из-за разбитого стекла. Она молча исчезла и вернулась с веником и мокрой тряпкой. Она ползала по полу на коленях, собирая мельчайшие осколки, подсвечивая себе фонариком телефона, чтобы, не дай Бог, свекровь не порезалась. Потом она принесла свежей воды. Потом принесла таблетки.
— Вот, это обезбол сильный, мне подружка с аптеки достала, — зашептала она, подавая лекарство и придерживая Ольгу Николаевну за затылок, как ребенка.
— Пейте. Щас отпустит. Щас полегчает.
Её руки были теплыми. Пахли они не ладаном, а детским кремом. И движения у неё были не грубые, а удивительно ловкие, уверенные.
А потом наступил момент истины. Самый унизительный.
Естественная нужда.
Ольга Николаевна отвернулась к стене, сгорая от стыда.
— Света... мне нужно...
Она ждала брезгливости. Ждала этого невольного сморщивания носа, которое бывает у людей, когда они сталкиваются с чужой грязью.
Но Света сделала всё так просто, так обыденно, словно всю жизнь только этим и занималась. Без единого слова упрека, без малейшей тени отвращения. Она мыла её, старую, беспомощную женщину, и приговаривала какую-то чепуху:
— Ой, кожа-то у вас сохнет, надо бы молочком протереть... У меня есть хорошее, с миндалем... Витька звонил, я ему сказала — всё у нас чики-пуки, мы с мамой бойцы...
И пока она возилась с судном, пока поправляла сбившиеся простыни, она тихонько, бессознательно мурлыкала себе под нос ту самую песню.
«...Попробуй джага-джага, попробуй, у-у...»
Ольга Николаевна лежала, закрыв глаза, и слушала эту пошлую мелодию. И вдруг поняла, что раздражения нет. Вместо него в горле встал горячий, колючий ком.
Она смотрела на Свету. На её отросшие темные корни волос. На её нелепый маникюр. На её лицо без косметики — бледное, уставшее, с синяками под глазами. И видела то, чего не могла разглядеть за томами богословских книг.
Она видела Любовь.
Не книжную, не возвышенную, не ту, что "полагает душу свою" красиво и торжественно. А простую, бытовую, небрезгливую любовь, которая моет чужой зад, не морщась, и напевает глупую песенку, чтобы больному было не так стыдно.
Вся «духовность» Ольги Николаевны, все её посты и молитвы показались ей сейчас пустым, звенящим стеклом. Она бы так не смогла. Она бы терпела, она бы смирялась, она бы делала одолжение. А Света — не смирялась. Она просто жалела. Искренне, всем своим незатейливым сердцем.
Света закончила, вытерла руки о пижаму.
— Ну вот. Теперь бай-бай. Я дверь оставлю открытой, вы кричите, если что. Я чутко сплю.
Она ушла, щелкнув выключателем.
Ольга Николаевна осталась в темноте. Она смотрела на огонек лампады. Ей нужно было читать вечернее правило. Но все правильные слова вылетели из головы. Она поняла, что её настоящий духовный подвиг начался не тогда, когда она мечтала о гонениях, а сейчас. И этот подвиг — научиться быть благодарной той, кого она считала пустой.
Она погладила одеяло, которое подоткнула Света.
— Господи, — прошептала она в тишину. — Помилуй меня, грешную.
И... спаси Светку. Она лучше меня.
В квартире было тихо. Только с кухни доносилось едва слышное мурлыканье про «джага-джага». И впервые за многие годы этот звук показался Ольге Николаевне самым чистым и честным звуком на свете.
В конце концов, может оказаться, что на Страшном Суде нас спросят не о том, сколько акафистов мы прочитали и как строго держали пост. А о том, смогли ли мы разглядеть в человеке с дурным вкусом и смешной прической Того Самого, Кто сказал:
«Был болен, и вы посетили Меня». И иногда этот визит совершается под аккомпанемент дешевой попсы, которая в этот момент звучит громче орга́на.
Автор рассказа: © Сергий Вестник