КАЮЩИЕСЯ ДУМАЛИ, ЧТО ЗНАЮТ СВОЙ ГЛАВНЫЙ ГРЕХ, НО ГОСПОДЬ ПОКАЗАЛ, ЧТО ЭТО НЕ ТАК...

В очереди к исповеди каждый приготовил свой главный грех, как главное свое отличие. Но Господь, как оказалось, в тот вечер решил показать исповедующимся, в чем на самом деле их главное отличие.
Экспозиция: Благочестивая тишина
Субботний вечер дышал ладаном, воском и вечностью. В старинном храме шла тихая, неспешная подготовка к Всенощному бдению. Солнечный луч, точно перст Божий, пронзил сумрак высокого окна и застыл, высветив ленивый, гипнотический танец мириадов пылинок. У аналоя, покрытого тяжелой епитрахилью, куда были положены Крест и Евангелие, выстроилась очередь на исповедь. Небольшая, но плотная, как войско перед смотром.
Тишина здесь была особенная. Не мертвая, а звенящая от внутреннего напряжения, будто натянутый телеграфный провод, по которому неслись беззвучные депеши в небесную канцелярию. Каждый стоящий был целой вселенной, сжатой до тугого комка покаянной сосредоточенности. Заглянем в этот гудящий провод.
Вот Антонина Павловна, прихожанка со стажем и осанкой отставной генеральши. Она была солью этой церковной земли, ее незыблемым фундаментом. Ее ум, точный и педантичный, как у главбуха в преддверии годового отчета, уже разложил все прегрешения по аккуратным файлам. «Так, — вела она внутренний аудит, — в первую очередь — осуждение соседки, Клавдии. Всего разочек, и то по делу, за ее рассаду, но порядок есть порядок. Затем — тщеславие. Когда на престольный праздник мой кулич похвалили больше, чем пирог самой матушки. Это серьезный пункт. И вишенка на торте — ропот, когда автобус на остановке ждала целых двенадцать минут. Ох, грехи-то какие, яко гиря на душе…» Она мысленно репетировала интонации, стараясь придать голосу нужную степень сокрушения, не переходя, впрочем, в излишнюю театральность.
За ней стоял Дмитрий, мужчина средних лет, чью успешность не могла скрыть даже скромная куртка, из-под которой виднелся воротник дорогой рубашки. Он был человеком дела, и к духовной жизни подходил соответственно — как к важному бизнес-проекту. Его список был краток, конкретен и весом, как биржевая сводка. «Батюшка, обманул партнера по сделке. Сумма — коммерческая тайна, но факт имел место, каюсь. Повышал голос на подчиненных. Дважды, в понедельник и четверг. Нарушил пост в среду: съел салат „Оливье“, запамятовал, что майонез на яичном желтке. Все». Он нервно поправил воображаемый галстук и ждал своей очереди, чтобы эффективно «сдать отчет», получить резолюцию и перейти к следующим пунктам своего духовного плана.
А замыкала тройку Алёна, студентка-первокурсница, тоненькая и дрожащая, как осиновый лист на ветру. Для нее исповедь была не врачеванием, а страшным экзаменом у самого строгого профессора. Она в десятый раз пробегала глазами по написанной на клочке бумаги «шпаргалке». «Господи, только бы не сбиться… Согрешила… э-э-э… просмотром глупых сериалов вместо вечернего правила… смеялась над прической подруги… позавидовала ее новым туфлям… Ой, а зависть к туфлям — это смертный грех или нет? А если я что-то важное забыла? Какой ужас… Провал…»
И так они стояли, каждый в своем благочестивом коконе, каждый вел свою генеральную репетицию покаяния, уверенный, что его битва — самая важная. Воздух густел от праведного усердия.
Завязка: Нарушитель спокойствия
И вдруг в эту выверенную, почти стерильную атмосферу ворвался диссонанс. Тяжелая входная дверь со скрипом, похожим на стон, отворилась, впуская в храм клуб морозного пара и… его. Мужчину необъятных, почти былинных размеров, килограммов на сто двадцать, а то и больше. На нем была старая, пахнущая сыростью и тоской телогрейка, на голове — съехавшая набок ушанка. Он не шел, а тяжело переваливался с ноги на ногу, словно ледокол, пробивающий себе путь сквозь торосы. Не обращая ни малейшего внимания на благоговейную очередь, неловко, широким, как будто он махал косой, жестом перекрестившись, он двинулся прямиком к аналою.
Тишина в очереди не просто прервалась — она лопнула, как передутый воздушный шар.
Тяжело дыша, как загнанный зверь, он, будто баржа, оттесняющая прогулочные катера, протиснулся между окаменевшей Антониной Павловной и возмущенно выпрямившимся Дмитрием. «Пропустите», — выдохнул он хрипло, и это была не то просьба, не то приказ. И, обогнув опешившую, застывшую в немом вопросе очередь, он первым подошел к отцу Серафиму, который как раз закончил читать разрешительную молитву над предыдущим кающимся.
Кульминация: Общая "исповедь"
Если бы взглядом можно было испепелять, от незваного гостя не осталось бы и горстки пепла. В одно мгновение тщательно выстроенный каждым карточный домик покаянного настроя рухнул, погребая под собой все заготовленные речи и списки.
Антонина Павловна вспыхнула, как сухая солома. Ее лицо, только что выражавшее скорбь о грехах всего мира, окаменело и приобрело цвет и твердость гранита. «Вот наглец! Ни стыда, ни совести! В дом Божий ввалился, как в кабак! Куда только настоятель смотрит? И это вот — к Таинству?! Да его сперва отмыть и протрезвить надо!» — ее мысленный файлик с грехом осуждения соседки Клавдии мгновенно пополнился свежим, куда более увесистым и ярким компроматом.
Дмитрий непроизвольно сжал кулаки. Его деловая хватка, его внутренняя система менеджмента качества взбунтовалась. «Что за беспредел?! Я свое время ценю! У меня логистика просчитана! Я стою здесь, как все, по правилам, соблюдая регламент, а этот… этот субъект… приходит и нарушает всю производственную цепочку! Это неэффективно, непрофессионально и несправедливо!» — его привычное раздражение на нерасторопных подчиненных нашло новый, великолепный объект для приложения.
Алёна испуганно вжала голову в плечи. Ее страх перед экзаменом сменился паническим ужасом перед разразившимся хаосом. «Мамочки… Что сейчас начнется? Его сейчас выгонят? А батюшка? Батюшка же рассердится? Так же нельзя… Это ведь такое неуважение к святыне…» — ее мысли метались, как птица в клетке, не находя выхода.
Тихий ропот пошел по рядам. Кто-то демонстративно цокнул языком, кто-то скорбно покачал головой. Люди переглядывались, и во взглядах их, как в зеркале, отражалось все: праведный гнев, оскорбленное благочестие, брезгливость и, конечно, осуждение. Они напрочь забыли о своих личных, таких важных минутой ранее грехах. Они всецело, с полной отдачей, сосредоточились на чужом, одном, но зато каком вопиющем грехе. Сами того не заметив, они все вместе, как один человек, впали в один, общий, горячий и такой сладкий грех.
Развязка: Лекарство
А у аналоя происходило совсем другое. Отец Серафим, седой старец с тихими, как летние озера, глазами, в которых, казалось, отражалось небо, поднял взгляд на подошедшего. И во взгляде его не было ни удивления, ни гнева, ни даже тени раздражения. Только узнавание и глубокое, отцовское сострадание. Он мягко положил свою сухую, теплую руку на плечо огромного мужчины и тихо, чтобы слышал только он, сказал:
— Здравствуй, Игнатий. Снова приступ одолел? Тяжко тебе, бедолага?
И вдруг этот гигант, этот «ледокол», тяжело, как подкошенный, рухнул на колени. Его огромное тело затряслось от беззвучных, душащих рыданий. Он не мог связать и двух слов, лишь мычал, бил себя кулаком в грудь и жестами пытался что-то объяснить. Это не было исповедью в привычном смысле слова. Это был отчаянный, животный крик души, запертой в больном, непослушном, пугающем других теле. Старец, не говоря ни слова, накрыл его большую голову епитрахилью и долго-долго что-то шептал, поглаживая по спутанным, сальным волосам.
Очередь замерла. И до всех, медленно, как доходит тепло от печки, начало доходить. Это не наглец. И не пьяница. Это больной человек. Душевнобольной Игнатий, которого отец Серафим окормлял уже много лет. У него случались внезапные приступы панического страха и отчаяния, и тогда он, ничего не соображая, бежал сюда, в храм, как в единственное на земле убежище, где его не гнали, а принимали.
Через несколько минут Игнатий, умытый слезами, но уже заметно успокоившийся, с помощью батюшки поднялся на ноги. Неуклюже, по-детски, приложился к Евангелию, низко, в пояс поклонился отцу Серафиму и, так же тяжело переваливаясь, ни на кого не глядя, побрел к выходу.
Тишина вернулась в храм. Но это была уже другая тишина. Стыдливая. Отец Серафим обвел взглядом свою притихшую паству. В его озерных глазах мелькнула лукавая искорка, смешанная с бесконечной любовью.
— Ну что ж… — сказал он негромко, но так, что услышал каждый. — Думаю, Господь только что оказал нам всем неоценимую помощь в подготовке к исповеди. Все ведь мы пришли сюда, как в лечебницу, не так ли? И каждый принес свои главные болезни, на бумажках аккуратно записанные: у кого печень тщеславия шалит, у кого селезенка осуждения, у кого аллергия на ближнего. А Господь нам, как опытный врач, сделал один маленький укол-провокацию. И наша главная, общая для всех болезнь — нелюбовь — тут же и вылезла наружу во всей красе. Вся припухлость гордыни, вся сыпь раздражения… Может быть, с нее-то, родимой, и начнем наше сегодняшнее лечение?
Финал: Легкость на душе
По очереди пронесся тихий, сдавленный вздох. Антонина Павловна залилась таким густым румянцем, какого у нее не было со времен первого свидания. Дмитрий вдруг почувствовал себя нелепо и глупо со своим «неэффективным» гневом и опустил глаза в пол. А Алёна вдруг поняла, что бояться совершенно нечего, потому что здесь не экзаменуют, а лечат.
Когда подошла очередь Антонины Павловны, она, забыв про все свои пироги, автобусы и соседские рассады, тихо сказала одно: «Батюшка, я злая, гордая и немилосердная старуха. Простите меня, Христа ради». Дмитрий, подойдя к аналою, вместо четкого отчета просто выдохнул: «Я осудил человека, ничего о нем не зная. Во мне нет терпения и любви». А Алёна, подойдя к старцу, впервые не испугалась, а улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы.
В тот вечер все они выходили из храма совершенно другими. С души спала свинцовая тяжесть красиво упакованных «великих грехов», и на их месте появилась удивительная, звенящая легкость. Легкость от простого, но пронзительного понимания, что самый страшный грех — это не съеденная в пост сосиска, а сердце, наглухо закрытое для любви к такому же грешному, больному и несчастному человеку, как и ты сам.
А солнечный луч уже погас, но пылинки в воздухе, теперь невидимые, все так же беззаботно танцевали в наступившей темноте, словно напоминая о том, как легко и просто может стать на душе, когда с нее сдувают самый главный, самый тяжелый сор.
P.S.
Этот рассказ я написал, когда посмотрел видео Романа Голованова о похожем произошедшем случае во время исповеди у старца Кирилла Павлова.
Сергей Вестник