Молодая женщина в красной куртке лезла в автобус с маленькой девочкой наперевес.

Лезла целеустремлённо и рьяно. Толкалась и повизгивала. А чтобы все слышали, что она с ребёнком, женщина громко повторяла на каждом шагу:
- Пропустите с ребёнком! Освободите проход для женщины с ребёнком. Куда прёшь, я с ребёнком! Я тебя самого щас толкну, хмырь облезлый! Не видишь, я с ребёнком!
В автобусе находились и другие родители с детьми, однако женщина в красной куртке привлекала к себе больше внимания, чем все они вместе взятые. Уверенность из неё прямо-таки выпирала. Это была не мамочка, а целая материнская плата. Женщина была исполнена сознанием того, что она – мать, на руках у неё ребёнок, а следовательно, всё остальное в жизни второстепенно.
- Чудом успели, Лерочка! – говорила она дочке, висящей под мышкой. – Сейчас поедем, а то пришлось бы следующего автобуса ждать… Эй, кто там впереди раскорячился? Дорогу женщине с ребёнком!
Под напором молодой мамаши люди морщились, но в перепалку не вступали: всё-таки тётка с ребёнком! Всем своим видом мать показывала, что твёрдо знает свои права, готова отстаивать их до последнего подгузника и никому спуску не даст. Она распихивала пассажиров локтями и тазом, и напоминала небольшой красный ледокол, пробивающий путь среди айсбергов. Иногда она использовала свою дочку Лерочку вместо носового тарана.
- Сдвиньтесь в сторону, я с ребёнком! – ворчала она, пробившись в салон. – Дайте сесть, я с ребёнком! Кто там на ногу мне наступает? Назад, я же с ребёнком!
На пути ей попалась женщина с младенцем на руках. Мама-ледокол весьма бесцеремонно сдвинула её в сторону. Та попыталась возмутиться:
- Аккуратнее можно? – женщина приподняла младенца повыше. – Не вы одна с ребёнком в автобусе! Я тоже!
Мама с Лерочкой недовольно покосилась на конкурентку с малышом, но тут же нашлась:
- Ну и чо? – спросила она. – Думаешь, ты пуп земли? Я раньше тебя родила!
Против такой железной логики возразить было нечего. Лерочке было года три, а грудному ребёнку – месяцев восемь. Поэтому женщина с младенцем открыла рот… но снова закрыла и подвинулась.
Заняв самые удобные места, женщина в красной куртке не успокоилась. Она нянчила Лерочку, вытирая ей нос, шумно возилась, подбивала причёску, покрикивала на ближайших пассажиров, фыркала и бурчала.
Автобус тронулся – этот маневр женщине тоже не понравился. Она нахмурила выщипанные брови.
- Эй там, а поосторожнее? – выпалила она в сторону шофёра. – Не дрова везёте. Между прочим, я тут с ребёнком!
Вокруг голосистой мамаши сама собой образовалась «мёртвая зона». Люди старались разместиться подальше от красной куртки. Женщина создавала много ненужной суеты – одновременно красила губы, тискала Лерочку, заедалась на соседей и всячески напоминала о себе и своём ребёнке.
Потом у неё зазвонил телефон. Выхватив трубку, мамочка стала докладывать:
- Алло, мы едем! Едем с ребёнком! Представляешь, чуть не прозевали автобус. Ага, «выходили бы пораньше»! Легко сказать, я же с ребёнком. Пока причесались, пока собрались, вышли… Еле-еле заскочили в последний момент – и тоже не слава богу. Здесь такая давка, такой сквозняк! И народ токсичный. Пока благим матом не заорёшь – никто места не уступит, никто женщине с ребёнком руки не подаст…
Люди избегали смотреть на капризную даму в красной куртке, чтоб не нарваться на шпильку. Даже маленькая дочка Лерочка отвернулась к окну, словно ей было неловко за чересчур боевую мамочку.
Договорив, женщина убрала мобильник в карман, снова вытерла Лерочке нос и завела свою волынку:
- Мужчина, закройте люк! Оттуда дует, а я с ребёнком! Бабушка, не наваливайтесь на меня, я вам не забор! Не нервируйте женщину с ребёнком!
Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы водитель не объявил новую остановку:
- Улица Геологов. Следующая – стадион!
Мамаша в красной куртке подскочила под потолок и глаза у неё сделались по блюдцу:
- К-как это Геологов? – она даже заикаться начала. – Это же восемнадцатый автобус! Каких ещё, блин, Геологов?
- Таёжных и хронически бездетных! – с ноткой лёгкого злорадства сказал водитель. – Это девятнадцатый номер. Цифры на табло не видите, что ли?
Женщина в красной куртке беспомощно огляделась, не зная, на ком сорвать досаду. Вероятно, она подумала, что автобус нарочно сменил маршрут, лишь бы ей насолить.
- Безобразие! – пискнула она. – Мне нужен восемнадцатый, а не девятнадцатый! Я жаловаться буду! Я же с ребёнком!
- А я с баранком! – ответил водитель. – Куда смотрели, когда садились?
Автобус остановился на улице Геологов, двери открылись. Молчаливая маленькая Лерочка оторвалась от окна, вздохнула и взяла мамочку за руку:
- Пропустите нас! – сказала она пассажирам. – Я же с ребёнком!
Весь салон был восхищён находчивостью девочки.
Автор Дмитрий Спиридонов :
Убегать Илюша начал давно. Сначала из детского садика. Он удивил родных, когда в возрасте трёх лет приехал домой на троллейбусе сам. Хорошо, что дома была бабушка, она попросила соседа позвонить в садик и сказать, что ребёнок сам приехал домой.
Вечером родители Ильи пошли в детский сад, пытаясь выяснить, как же это так могло случиться, что ребёнок ушёл, и никто не заметил. Воспитательница пыталась оправдываться, а потом заплакала.
– С ним вообще сладу нет. С детками не играет, всё время ищет место, куда бы спрятаться, плохо ест, а в тихий час не спит, а… напевает.
– Дети бывают разными, – пытался как-то смягчить ситуацию отец Ильи Валентин, – но как не заметить, что ребёнок исчез. Могло же всякое случиться с ним в пути.
Когда Илья сам сел в троллейбус, никто сначала его не заметил, до дома нужно было проехать всего три короткие остановки, потом одна женщина стала оглядываться и спросила:
– А ты с кем едешь, мальчик?
– Я еду домой, – ответил Илья, – и именно в это время троллейбус остановился и мальчик спустился вниз.
Потом пассажиры ещё переговаривались, поглядывая в окно.
– Надо же! Ему не больше трёх лет.
– Самостоятельный ребёнок, вон он идёт уверенно, видно, что знает, куда ему нужно…
Дома Валентин и Аннушка – родители Илюши, пытались понять, что же произошло в садике, что так сильно захотелось домой.
– Ну, хорошо, что бабушка как раз была дома, а если бы никого не было, что бы ты делал? – спросила мама.
– Подожди, – прервал её Валентин, – а почему ты решил уйти?
– Папа, понимаешь, там большой аквариум, я ещё вчера увидел, что появились малыши, но за ними все стали гоняться, а сегодня утром их уже не было. Я спросил, у воспитательницы, где они, а она сказала, что их съели взрослые рыбки. Ну, почему? Вот я и не захотел там больше быть. Дома лучше.
Второй серьёзный побег Илья совершил, когда папа ушёл из дому, а мама вскоре вышла замуж за другого. Отчим Илье не понравился, и мальчик стал убегать к отцу. Он знал, как к нему добираться, так как однажды Валентин привёл сына к себе в другую квартиру. Туда даже не нужно было ехать транспортом, но нужно было перейти большую дорогу, что Илья и проделывал не раз.
Потом опять всё нарушилось, папа женился, у Ильи появилась мачеха, и Илья перестал туда приходить. Дальше – больше. В школе Илье было неуютно. Он не любил, когда командуют, а в школе все хотели быть главными, командирами, и учителя, и ученики, и даже уборщица. Все до одного командовали, «напиши это», «прочитай то», «прыгай через козла!», «не стой там». Надоело всё это быстро, Илья стал прогуливать уроки, просто ходил по улицам, смотрел на всё, запоминал. Летом ему нравились высоченные каштаны, они были шумными, когда их трепал ветер, смелыми, когда лил дождь, щедрыми, когда разбрасывали новенькие коричневые с белым каштанчики осенью.
Илья привык быть самостоятельным. Он спокойно переходил из класса в класс, несмотря на пропуски уроков. В старших классах все ребята определялись, кто кем хочет быть. Потом начинали посматривать на девушек. Чаще всего – из других классов. К своим девчонкам привыкли, относились к ним, как к родственникам. Илье сначала никто из девочек не нравился, потом приглянулась одноклассница Вера, девушка с густыми волнистыми волосами, отличница, милая и исполнительная ученица. Но Вера нравилась не только Илье. Кто-то из ребят заметил ему:
– Ты бы на Веру не смотрел, она тебе не по зубам!
– А откуда ты знаешь, какие у меня зубы? – Не растерялся Илья.
– Ты что, дурак? – Удивился одноклассник.
– А что у умных крепкие зубы?
Товарищ плюнул и ушёл. А Илья стал проявлять внимание к Верочке ещё более активно. Не успели оглянуться, как Илья поступил в вуз, а через пару лет сделал Верочке предложение, и что самое неожиданное – она согласилась стать его женой. В доме Ильи скандал.
– Какая жена? – кричала мама, хотя Илья старался появляться дома как можно реже. – Я о ней всё знаю, – распалялась мама. – Это гулящая, настоящая гулёна.
Потом вступил в дискуссию отчим.
– Ты думаешь, что получишь отсрочку от армии, потому что поступил в вуз или потому, что решил жениться? Но ты заблуждаешься, отсрочки отменили. Пойдёшь в армию и посмотришь, как твоя Верочка будет тебя дожидаться, – и он злобно рассмеялся.
– В армию, так в армию, – парировал Илья. – А вообще-то я решил перейти в общагу.
– Скатертью дорога, – закричала мама и убежала в свою комнату, плакать…
Поссорились серьёзно, а в армию Илью забрали через месяц. В институте обещали восстановить после года службы.
***
Аннушка очень переживала, хотела хоть письмецо от сына получить. Как назло узнала от знакомых, что молодая невестка, которая её и знать не желает, нашла себе нового ухажёра и даже перешла к нему жить. А ведь этого парня, нового ухажёра Веры, с её сыном даже сравнить невозможно. Смазливый слизняк… Больно и досадно, хочется сына повидать, а как это сделать? Виталий, новый муж, подначивает:
– А ты попроси у него прощения за то, что была против его женитьбы на этой красотке, на которой негде печать поставить, такая целомудренная. Эх! – Махнул он рукой.
– Думаешь, мне легко? – Расплакалась Аннушка, – всё равно это же сын.
Неожиданно от Илюши пришло письмо, он докладывал о своих успехах, писал, что скоро ему присвоят звание сержанта, ведь год уже прошёл. Анна решила ехать. Взяла отпуск, собрала огромные сумки, накормить, угостить ребят-сослуживцев. Хоть Виталий и посмеивался, но Анна была непреклонна.
И вот она уже сошла с поезда, потом с автобуса, тащит тяжеленные сумки почти по земле, волоком по петляющей тропинке. Ей указали, куда идти в воинскую часть, а тут никого нет, некому помочь, настоящий лес, тишина. Даже страшновато. Потом Анна услыхала какие-то хлопки, что её ободрило, видимо, приближается к части, где наконец-то увидит сына. Каким он стал? Недаром же говорят, что армия делает из мальчишки мужчину…
Вот и бетонная ограда, ворота, часовой. КП, командный пункт, как ей сказали. Она назвала фамилию сына солдату-часовому, он что-то сказал другому. Анна волновалась, ожидая. Вместо сына к ней вскоре подошёл офицер, он даже помог поднести Анне сумки: «И что вы так нагрузились?» – спросил. Анна шла за ним, сердце как-то неровно колотилось, то ли предчувствия плохие одолевали, то ли устала от поклажи. Шли, шли, наконец, она спросила:
– Где Илья?
– Сейчас, сейчас мы вам всё расскажем. Идите за мной.
Он привёл женщину в комнату, вроде «Красного уголка», солдат, стоящий там, отдал честь офицеру, потом его отослали. В центре комнаты в чехле стояло знамя. Анне стало страшно.
– Где же мой сын? – спросила она.
– Мы тут очень надеялись, что вы нам скажете об этом, вам уже письмо написали, ещё не получили, наверное.
– Какое письмо, ничего я не получила.
– Понимаете, тут такой случай, что мы были уверены, что ваш сын убежал домой.
– Как убежал? Почему домой? Он письмо мне написал недавно, что у него всё в порядке. Я же мать, как могло так выйти, что парень из армии пропал?
– Это называется дезертир, понимаете. Вы говорите, что вы – мать, а сослуживцы вашего сына говорят, что он от вас писем не получал. Как это понимать? Самый трудный первый год в армии, вы даже на присягу не приехали.
– Понимаете, – пыталась объяснить Анна, – мы поссорились перед его уходом в армию.
– Интересно. И в чём же причина, что мать не прощает сына даже в таких ситуациях, как разлука на долгие два года?
Анна расплакалась.
– Вы представьте себе, парень ощущает себя ненужным матери, может быть, в том, что случилось, есть ваша вина?
– Он женился перед самой армией, а я была против.
– Почему?
– Понимаете, эта девица такого поведения, что уже теперь живёт с его приятелем.
– Понятно. Это вы сообщили Илье, что жена изменяет ему?
– Нет, честное слово, я получила от него письмо, обрадовалась, что у него всё в порядке.
– Ясно. У нас с вами два дня в запасе. Постараемся его найти, а вас сейчас отведут в гостиницу. Дело в том, что если за эти два дня его не найдут, беглеца вашего, будет плохо всем – и ему, и вам, и нам... Это же трибунал! Вам знакомо это слово?
Офицер вызвал солдатика, направил его с Анной в гостиницу, солдат взял сумки. Они пришли, «гостиница» была похожа на совершенно пустое общежитие. Анна поспешно сунула солдату пакет с жареной курицей: «возьми, милый». Он смутился, поблагодарил и вышел. В пустой комнате стояла звенящая тишина. Всё вспомнила Анна – и побег из садика, и из школы, думала, переживала, металась по комнате и ждала. «Наверное, он прав. Я виновата, что не писала ему. А кто написал, что Вера гуляет?» Одни вопросы, без ответов.
***
У Ильи всё получилось неожиданно. Марш-бросок закончился, Илья присел за сосной, обмотки привести в порядок после бега, глядь, а ребята уже все забежали в часть, ворота закрыли… Он посидел, потом встал и побежал в другую сторону. Конечно, Илье хотелось бы взглянуть на Веру, посмотреть в её лживые глаза, но… как это сделать. И что теперь будет? Он же дезертир! Илья бежал, хоть и устал изрядно. Воздух посвежел, поднялся ветер и сначала медленные капли зашлёпали по тропинке, потом дождь усилился, уже и тропинки не стало. Сосны шумели, качались, где-то гремел гром. Илья быстро вымок, но продолжал бежать. Растерялся. Ни зги, ничего не видно. Сапоги стали тяжёлыми, потоки дождя жгучими, Илья понимал, что останавливаться нельзя, но куда бежать?
Вдруг он увидел какой-то еле заметный огонёк. Или почудилось. Илья стал бежать в направлении этого слабенького свечения. Довольно скоро он увидел постройку, пригляделся – что-то церковное, вроде монастыря. Решил постучать в ворота. Куда деться в такую непогоду?
К Илье вышел монах в чёрном капюшоне, открыл ворота, поклонился, пригласив путника войти, провёл его в какое-то помещение, подвёл к лавке и велел снять с себя мокрые вещи, потом он вернулся с сухой одеждой, так же, молча, положил стопку одежды на лавку, рядом поставил обувь. Илья с благодарностью переоделся в сухое, зубы его продолжали отбивать дробь. Между тем его форму унесли… Потом вышел ещё один человек, поманил Илью за собой. Они оказались в столовой или трапезной, как ему сказали. Перед парнем поставили на длинный деревянный стол глиняную миску с горячей кашей, кусок рыбы на грубой тарелке, солёные огурцы. «Царский ужин», – подумал Илья.
Потом один из монахов сказал Илье, что его приглашает настоятель монастыря, отец Владислав, предупредил, что от отца Владислава многое зависит. Илья пошёл вслед за монахом. Настоятель монастыря встал ему навстречу.
– Добрый вечер, батюшка, – склонив голову, промолвил Илья.
– Садись, гостем будешь. Как величать тебя?
– Я Илья.
– Хорошее имя, – внимательно присматриваясь к парню, проговорил отец Владислав.
– Итак, не будем терять время, его у нас в обрез. Всё расскажешь мне подробно, если этого времени хватит. Ты, молодой человек, не первый у нас в монастыре появился. Были и другие ребята. Кое-кто так у нас и остался после службы в армии, заметь, после службы. Слышал такое выражение: «Кесарю кесарево, а Богу божье»?
– Слыхал, – неуверенно пробормотал Илья.
– Что это значит, объясни.
– Ну, долг перед царём кесарем есть, но и перед Богом – тоже.
– Умница. За тебя стоит побороться. Посиди тут, а я выйду, позвонить надо срочно.
Отец Владислав возвратился довольно быстро, улыбаясь.
– Ну, вот, Илья, у меня для тебя сюрприз заготовлен. Пока сохнет твоя форма, расскажи, как случилось, что ты убежал из части. Год прослужил нормально, дело шло к присвоению звания сержанта. Что стряслось?
Илья рассказал, что получил письмо от Васьки, соседа по дому, что его молодая жена Вера ушла к другому.
– Кто написал об этом? – спросил батюшка.
– Так Васька и написал.
– Не мешало бы проверить сплетню…
– Я хотел бы проверить, но как я туда попаду?
– Поэтому ты убежал?
– Я думал об этом целый день, задумался, после марш-броска завозился с обмоткой, потом вижу, что все уже зашли за ворота. Потом побежал, обидно было. Потом попал под дождь, увидел вдали огонёк…
– Понятно. Оказался у нас… Скажи, а матери ты писал?
– Нет, мы с ней поссорились из-за моей женитьбы. И она мне не писала.
– Так, так. Послушай меня внимательно. Подруга или жена – явление случайное, особенно в твоём возрасте, а вот мама, мама навсегда. Согласен?
– Понимаю я. Мама обижена, да и права она, как оказалось.
В это время двери открылись, и монах занёс высушенную форму Ильи.
– Переодевайся, – предложил отец Владислав. А что за сюрприз для тебя, не интересуешься.
– Конечно, интересно, но неудобно спрашивать. Если вы захотите, то расскажите, так я думаю.
– Правильно думаешь. Итак. Оделся? Нормально, сухо, тебе тепло?
– Да, спасибо вам большое. Мне так страшно, что я теперь стал дезертиром.
– Бог с тобой. Спишут на то, что был на свидании с матерью.
– Как с матерью? С моей?
– С твоей, везучий ты человек. Приехала мама твоя мама. Матери умеют прощать. Сейчас тебя отвезут в часть, прямо к маме в гостиницу, и молчок, где был, кто привёз… А мне за все мои дела пришлют трёх солдат, надо капусту нашинковать. Вот и помощь.
У Ильи заблестели на глазах слёзы.
– Как мне вас отблагодарить?
– После службы в армии, если ещё не забудешь меня, приедешь хоть на пару недель. Работы у нас много. Нашему монастырю солдатики часто помогают, а мы им оказываем помощь и уважение. Ну, иди, время не ждёт. Не дезертир ты, парень. Маме спасибо скажи. Служи на совесть. А я буду тебя вспоминать и ждать. Бог в помощь.
Через полчаса Илья сидел в комнате, где его ждала мать. Поплакали оба, потом Илья поел домашнего, наговорились всласть. Ещё целых два дня сын с матерью будут говорить обо всём, вспоминать, просить друг у друга прощения…
А за окошком снова хлынул дождь, зашумели сосны, застучали оконные рамы. Глаза слипались у парня. Столько всего пережил за короткий день…
Любовь Розенфельд
Выйдя замуж и переехав жить к мужу, в пригородное село, я долгое время не знала толком даже своих соседей. Спустя семь лет решила, для подкрепления продовольственной безопасности семьи, завести хозяйство. Среди прочей живности в моем сарае появилась и корова. Моя любимица. Купава. Ручная была животина. Иду утром с ней, без веревки , а она мордой своей в руку мне тычется. Приведу свою красавицу на толоку и пока пастух стадо все собирает, перемолвлюсь парой слов с односельчанами. Так , понемногу, и перезнакомилась с людьми.
Был среди моих утренних собеседников дядя Вася. Василий Иванович. Хам и отьявленный матерщинник. Отец местного дурачка Кольки.
Дядя Вася материл "всех" и "вся"-власть, депутатов, жену и соседей. Иногда даже самого себя.И такое бывало.
Так вот. Привыкли мы с сельским этим матерщинником "разговоры утренние разговаривать". Подружились, можно сказать. Занимал мне дядя Вася место в рейсовом нашем автобусе. Сидим с ним рядышком на сиденьецах, а весь автобус , набитый односельчанами, слушает Васькину исповедь о "неудачном базаре", где покупатели, падлюки зажравшиеся , труда деревенского не ценят, все норовят помидоры " ногтем неотесанным" ковырнуть или свежесть зелени выращенной не ценят. Весь этот диалог приправлялся крутым матом, чему молодежь, сидевшая позади, несказанно радовалась-хохотала до упаду. Женщины постарше, посолиднее- взывали ,безрезультатно, к Васькиной внутренней культуре.
Метаморфоза происходила каждый раз по приезду домой.
Дядю Васю непременно выбегал встречать сын его , Колька. Увалень неопределяемого возраста. Колька- Божий Одуванчик, как его все называли.
Василий, выпадая из автобуса с сумками , полными покупок, начинал ворковать на весь переулок:
- Теленок ты мой бестолковый.Ждал батю? В мать черпаком не бросал?Курей не гонял? Вот молодчина.А я тебе цацку новую купил.
И доставал из-за пазухи игрушку. Каждую неделю он привозил с рынка своему сыну плюшевого зайца.Так как выбор ушастых у торгашей был не столь велик в своем разнообразии, Василий вместе с ними пошел на хитрость. Похожим зайчикам цеплялись разного цвета банты и тогда Колькиной радости не было предела.
Всех своих ушастых плюшевопузых друзей он хранил в своей комнате и никого к ним не подпускал.
Отец Кольке прощал все: пытался Николай на теленка мамкину кофту заграничную, с люрексом, надеть: "Ниче сынок. Раз животина в такой красе пастись не пожелала-значит нет у нее вкуса."
Соседка рыдает. Колька всю малину перетоптал, ежика в траве искал- Василий погладит сына по русым волосам и идет к бабе Варваре- "ладыком" утрясать соседкины убытки.
Вот однажды я и спросила дядю Васю:
-Василий Иванович. Вот ты такой шебутной и хамовитый, а Кольку ни разу не обматерил.Ты как спичка-от одного чужого слова загораешься, не потушишь. Тебе сын вчера пол-сарая разнес, паучка ловил-а ты и слова злого не сказал.
-Знаешь, Таисия, он ведь не виноват, что за мой грех тяжелый каждый день расплачивается.
Ровная, крупная слеза медленно стекла по скуле дяди Васи.
-Я пацаном был тогда, салабоном.Жил у нас по соседству, такой же как и у меня, дурачок- Степаном звали. А у меня развлечение главное: плеваться в него да камнем в спину бросить из-за забора. А уж как мы только Степку не нарекали??!!! Слова самые обидные,по дурости да невежеству, подбирали.
Отец раз как услышал-заволок в дом за ухо и побил. Жестоко побил. Кнутом, которым лошадей охаживал. Бросив кнут на лавку, батя в сердцах гаркнул:
-Стервец ты, Васька. И сволочь последняя. Еще раз увижу, что над Степаном издеваешься- голову отобью. Он безвредный и беззащитный. Над слабыми издеваться грех большой. Все мы под рукой Божьей ходим.Так то ,Таисия.
Когда Николай родился, с головой огромной да глазами раскосыми-я перед образами сутки простоял. Каялся, да поздно. Так теперь и живу с этим камнем. Поэтому на Кольку и голос не повышаю...
Дядя Вася был первым заводилой-собрать народ и
остановку ободранную покрасить,
сухостой возле клуба выкосить,
цветы на клумбе возле детского сада высадить. И везде, рядом с отцом Колька возился, в обнимку с пол-дюжиной плюшевых зайцев.
Годы пролетели незаметно. Не было уже у Василия Ивановича былой силы в руках и живости, поэтому стал он брать с собой на рынок Николая. Беспрекословно таскал Колька сумки тяжеленные за отцом. А из кармана пиджачка или курточки непременно торчало плюшевое заячье ухо.
Однажды, подходя к своему обычному месту торговли, дядя Вася услышал позади себя:
-Господи, это ж какую жадность иметь надо, чтоб притаскивать сюда дебила-дурачка. Наверное попрошайничать его заставляют. Дядя Вася от неожиданности баул из рук выронил, сгорбился весь. А Колька, ничего не понимая,стоял и улыбался отцу и мне.
Вся боль, плещущаяся внутри этого, уже немолодого мужчины, невесомой волной будто ударила в меня, стоящую позади. Даже не могу представить,что в этот момент чувствовал Василий Иванович....
Прошли годы.
Нет уже в живых местного матерщинника-грубияна , сельского заводилы-дяди Васи.
Кольку после смерти обоих родителей ни в какие интернаты не сдавали, так и живет в селе, теперь уже с сестрой и племянником.
Каждый день, по утру, Николай топает на сельское кладбище к отцу и матери на могилу.
Кладет на надгробья своих любимых зайцев, опускается на коленки и рассказывает все сельские новости
умершим родителям. Десять лет подряд.В любую погоду. Сестра пробовала в ливень не пустить -пришлось утихомиривать силами всех соседей. Колька плакал, кусался и кричал: "Меня папка мой ждет"..Сосед, дядя Гриша крикнул его сестре:
-Кто ты такая, Ленка, чтоб над душой безневинной издеваться или законы ей устанавливать???? Хай бежит!" Николая, как ветром сдуло.
А сестра сзади побежала с забытыми братом, во время потасовки, зайцами.
Никто не знает законов Души Человеческой. Одно известно-Высшая сила ее создала для чувства великого-Любви и Преданности.
Никто не знает,какими мы приходим в этот мир,известно лишь какими мы из него уходим.
Автор: Татьяна Биличенко
Бaбка не пришла сама в гости проведать, не приехала погостить, её, как вещь, привезли из далёкой Томской губернии и поселили в тёмной комнате, которая в былые времена служила, рассказывали, комнатой для прислуги, а в настоящее время – кладовкой, доверху заполненной чемоданами, коробками, тазами и прочим хламом.
К приезду таинственной бaбки из деревни, которую надо было показать соседям и жилищной комиссии, что она действительно проживает в семье, а не только прописана, вещи в кладовой перебрали. Ненужное выбросили, нужное аккуратно сложили в углу и накрыли стaрым покрывалом. Вымыли пол и стены да вкрутили лампочку в битом плафоне. Кровать соорудили из стaрого диванного матраца и поставили рядом большую коробку вместо тумбочки, предварительно застелив её тoлcтой клеёнкой. Коврик под ноги перенесли из прихожей, чеканку на стену повесили.
– Ну, чем плоха комната? – Людмила посмотрела на мужа. – Уж не думаю, что в деревне у неё было лучше?
Владислав молчал, лишь нервно ходили желваки на скулах. Он понимал, что всё неправильно, но не умел перечить жене, слишком она была деловой и напористой, да и в житейских вопросах, не поддаваясь эмоциям и переживаниям, всегда выигрывала.
– Может, всё-таки в Ванькину комнату? – предложил несмело. – Не по-людки это как-то: мать в кладовку.
– Ой, – махнула рукой Людмила, – поживёт пару месяцев и опять в деревню отправим. Стул для одежды ещё надо поставить…
Бaбку привезли перед ноябрьскими праздниками, как раз накануне сдачи нового дома, в котором семья ожидала квартиру улучшенной планировки вместо сегодняшней бестолковой стaрой довоенной постройки. Для этого и прописали мать Владислава, да ушлые коллеги заподозрили подлог и чуть было не вычеркнули из очереди. Ну, что ж, пришлось стaрушку предъявить.
Ванечка – сын Людмилы и Владислава, рос без бабушек и дедушек. Их у него просто не было. Жила далеко в деревне лишь одна стaрая-престaрая бaбка, которой его пугали за непослушание. «Вот бaбка Ёжка приедет и заберёт тебя в свои дремучие леса», – грозила мать пальцем. Мальчик весь съёживался, губки от страха покусывал и становился шёлковым. И вот надо было такому случиться, что именно эту страшную бaбку родители привезли сами. Так он подумал.
Ванечка спрятался в родительской спальне и в узкую щёлочку слегка приоткрытой двери одним глазом внимательно за всеми следил. Бaбка оказалась маленькой щупленькой и замотана она была чуть ли не до пояса в большой тёмный платок. То ли пальто, то ли облезлая шубейка – Ваня не разглядел, варежки да мужские сапоги.
– Ну вот и дома, – пропела Людмила и мальчик уловил в мамином голосе нотки неискренности. Он боялся таких интонаций и ещё больше испугался. Ему показалось, что мама тоже страшится бaбки, и он на всякий случай закрыл дверь и спрятался у себя в комнате.
Да, бaбке были не рады. До вечера в доме стояла гнетущая тишина. Людмила обращалась к свекрови фальшиво-приторным голосом, изображая радость встречи. Владислав же, напротив, молчал, не поднимая глаз. Ему, похоже, было стыдно. Стaрушка тоже молчала и от ужина отказалась. «Мне бы чаю с хлебушком», – только и сказала. Ванечка с безопасного расстояния внимательно и с опаской наблюдал за ней. Он вдруг подумал, почему у его друзей бабушки не такие стaрые и страшные. У лучшего друга Кольки одна бабушка недавно вышла замуж, а другая преподавала уроки физкультуры в школе. Никогда не понимала и Людмила, как это свекровь умудрилась на шестом десятке родить сына, да ещё и без мужа. Городская и гордая, она стеснялась её и всячески избегала встреч. В деревне была один единственный раз и зареклась больше туда не ездить.
Бaбка чай пила медленно, много дула в чашку, остужая его и тщательно пережёвывала чёрный хлеб, осторожно откусывая небольшие кусочки, и аккуратно подбирала крошки.
Приехала стaрушка с небольшим чёрным чемоданом и хозяйственной сумкой, в которой везла гостинцы. Она хотела было достать их, но Людмила перебила её, приказав всем спать. «Завтра будет день… всё завтра… я устала – сил никаких нет», – и отправилась мыть посуду.
Ванечку укладывал отец, он же и показывал матери её коморку, как окрестил про себя кладовку, за что-то извинялся и ему, как маленькому вдруг захотелось уткнуться ей в живот и заплакать. Рядом с той, которая родила и на ножки поставила, он вновь почувствовал себя маленьким и слабеньким. Мать, вся в белых одеждах: в длинной до пола ночной рубашке, платочке и шерстяных носках, сидела на кровати. Она поставила в углу икону и на тумбочке лежал знакомый с детства, обёрнутый в бумагу, молитвослов. Владислав уловил запах ладана от него, и с тоской заныло сердце, да как не виниться, ежели у матери десять лет не был. «Прости, – в очередной раз зашептал, – прости, мама».
– Да, Бог с тобой, сынок! Какие обиды меж близкими… Рада я, что внучка перед смeртью повидала… – морщинистой ладонью погладила его по вьющимся волосам, – я вот тут вам подарки привезла… да и рассказать тебе многое хотела…
– Подарки? Давай, мама, завтра, завтра и подарки, и все остальные разговоры… Работы у меня слишком много, – оправдывался Владислав, – министерская проверка на носу.
– Как скажешь, сынок… Всё будет хорошо. Завтра, значит, завтра, коли не пoмрy…
Ночь у Вани была беспокойной, ему приснилась бaбка, которая на самом деле оказалась вовсе нестрашной, но он всё равно испугался, описался и, проснувшись, зарeвел. Родители крепко спали, намаялись накануне. На плач в комнату заглянула бaбка. Ванечка, было, зарeвел ещё громче, но любопытство оказалось сильнее и он, замолчав, стал внимательно её разглядывать.
Маленькая, худенькая, аккуратненькая и вся в белом. Тихая и уютная. Подошла она, села рядом, рукой постель пощупала. Мальчишке стало стыдно, и он было вновь собрался рeветь, да бaбка взяла его на руки и тихо-тихо запела колыбельную на непонятном ему языке. Тихо так запела, нежно, как-то странно, но приятно шепелявя: «Ш попельника на войтуша…» пела, покачивала и Ванечка крепко уснул. Не заметил он, как бабушка сняла с него мокрые пижамные штанишки и вместо них ловко завернула подгузником белый головной платочек. Он крепко спал и ему снились светлые добрые сны.
За окном дни стояли хмурые и холодные. Проливные дожди полоскали и так напитанную влагой природу. Ночами подмораживало, а утром порывистый стылый ветер со звоном срывал с деревьев обледенелые ветки и безжалостно бросал их под ноги прохожим. «Непогодь», – вздохнула бaбка, выходя, шаркая ногами, из своей коморки – ей хотелось быть в семье, хотелось поговорить, но встретившись с недовольным взглядом невестки, быстро возвратилась назад. Она сложила на коробке-тумбочке несколько стaрых журналов и, нацепив на нос тoлcтые очки с круглыми стёклами, что имели вместо душек резинки, читала всё подряд при свете тусклой лампочки под высоким потолком. Дом-то стaрым был…
Иногда к ней заглядывал Ванечка. «Ты – баба Ёжка?» – спрашивал. Бaбка горько улыбалась в ответ: «Нет, внучек, я твоя бабушка Катя».
– А почему ты такая стaрая?
– Иван, не мешай бабушке! – приказным тоном кричaла Людмила. – Она уже очень стaрая, ей надо отдыхать, а ты учи азбуку!
Мальчик долго избегал бaбку. Своим детским умишком понимал, что самой безопасной для него в доме является именно бабушка Катя, так как была такой же бесправной, как и он. Но неиспорченное сердечко безоговорочно верило маме, ведь Ванечка был ещё в том возрасте, когда всё сказанное мамой является истиной. И он продолжал бояться бaбку, чаще, конечно, просто изображая страх, и когда стaрушка улыбалась ему в ответ, он одаривал её счастливой улыбкой во весь рот до самых ушей. Это была уже игра и в итоге, они быстро подружились. «Что стaр, что млад», – говорят, подразумевая чуть ли не безумие стaриков, а я думаю по-другому: младой ещё не испорчен, он наивен и чист, стaрик же, в силу мудрости, тоже прост в желаниях и также чист душой.
Оживал дом лишь к вечеру, когда возвращался с работы Владислав. Людмила становилась добрее, выходила к ужину бaбка и долго пила за общим столом свой неизменный чай с хлебушком. Ванечка садился рядом, ластился к ней и шёпотом спрашивал, споёт ли бабушка Катя на ночь ему колыбельную про бaбку Ёжку. Уж очень ему нравилась песенка с таинственными словами про бабу Ягу, это были единственное, что он понял.
– Это ещё что такое? – возникала вечно недовольная невестка. – Ты уже большой, чтобы тебя укачивать, и спать должен каждый в своей постели. Вы поняли меня?
И в комнате сразу становилось неприветливо и стыло, как за окном. Про подарки, что привезла мать, больше не вспомнили, да и разговор каждый раз Владислав откладывал на завтра… а Ванечка всё равно каждую ночь прибегал к бaбке, и она рассказывала ему сказки и тихо-тихо, укачивая, пела колыбельную…
Так и жили день за днём. Прошли осень и зима. Дом обещали сдать к концу года, но комиссия его забраковала и приёмку отодвинули на неопределённый срок. Бaбка никак не понимала, зачем от добра добро искать. В квартире тепло, сухо. Комнаты большие, стены тoлcтые. Меж оконными рамами пятилитровая кастрюля помещается. Не дом, восхищалась, а крепость. «Не понимаете вы, мама, – прерывала Людмила, – дому сто лет уже, перекрытия деревянные».
Не понимала её мать. Не понимала, почему Людмила постоянно раздражена, ведь в таких удобствах живёт, кои в деревне даже не снились. Это же надо, счастье-то какое: ни воду тебе носить, ни дрова колоть, печь не тoпить, уборная в доме. Бaбка порывалась и на кухне помочь, и по дому, что сделать, но от неё отмахивались, как от назойливой мухи: «Отдыхайте, мама, не мельтешите под ногами, – морщилась Людмила, – отдыхайте, вы уже своё отработали». Бaбка и отдыхала. Отдыхала, отдыхала, да как-то утром не встала… К счастью или несчастью, не умерла, её хватил удар. Полностью парализованная лежала она на стaром диване в своей коморке и смотрела в одну точку. Изредка водила глазами, и никто не знал, понимает ли чего она…
Да, такого оборота никто не ожидал. Владислав винился, что вырвал, словно стaрое дерево с корнем, мать из обжитых родных мест. Будь неладна эта квартира! Людмила рыдала, ведь она только-только собралась выходить на работу. Но самым непосильным горе было у Ванечки. Бaбка за эти несколько месяцев стала для него кем-то выше родителей, необъяснимой радостью и светом добра. Он на цыпочках заходил в её коморку и шёпотом звал: «Ба… ну, Ба…» она молчала. Он начинал плакать, обзывал её «Бaбкой Ёжкой» и убегал, а вечерами пел ей колыбельную, придумывая свои слова – главное, чтобы шипящих было побольше, на ласковую незатейливую мелодию. Он только чётко выговаривал: «Жила себе баба Яга».
Как-то за пением застал его отец. Сел рядом, прислушался. Мелодия необъяснимо взволновала и, не понимая как и почему, он вдруг, вспоминая слова, стал подпевать сынишке. Что-то родное тёплое, но давно забытое, резануло по сердцу. Крoвь прилила к лицу, пульс участился… Он не мог поймать и сложить воедино обрывки каких-то неясных воспоминаний, не зная, где явь, а где сон. Но он пел, и вопреки разуму незнакомые слова сами складывались в рифму под нежную немного грустную мелодию.
– Тебе бабушка тоже пела эту песенку? – Ванечка прильнул к отцу.
– Да… только не бабушка… – ответил, не подумав, как-то машинально ответил.
Зашла Людмила. Села на край крoвати. Грустно всем было. Вот он – закат, вот она – cмeрть. Становится страшно рядом с ней и всё кажется суетным, неважным. И каждый понимает, что жизнь наша тонкая, словно паутинка, ниточка между началом и концом, и оборваться она может в любую секунду, а мы спешим жить и в спешке забываем о главном – забываем про любовь. Не слышим и не видим друга, а главное – не чувствуем. Даже своих не чувствуем, не замечаем.
Они сидели молча и вдруг вспомнили про подарки. Стыдно каждому стало, глаз не поднять. Как-то воровато и виновато достали из-под стула стaрую дерматиновую сумку неопределённого цвета, открыли… Завёрнутая в белую ситцевую тряпицу тонкая ажурная шаль из козьего пуха. Это для Людмилы. Плюшевый мишка и коробка с засохшим мармеладом… Банки с вареньем… Шкатулка, сшитая из поздравительных открыток, также бережно обёрнутая в ткань. А под шкатулкой, в портупее из кожаных ремешков с овальными пряжками и карабином, армейский кортик с надписью на клинке: «Honor i Ojczyzna».
– Ух, ты! – загорелись глаза у Ванечки. – Дай мне!
Владислав отмахнулся: «Ничего не понимаю…»
Пока он рассматривал кортик, Людмила открыла шкатулку. Детская вышитая рубашечка, чепец да вязанные пинетки. Внизу фотография: молодая пара с младенцем на руках и внизу адрес фотоателье в городе Томске.
Людмила обняла мужа и, заглянув в глаза, тихо произнесла: «Я думаю, что это твои родители. Ты очень похож на мужчину с фотографии… кудри твои… и имя твоё совсем не деревенское… так вот, что мать в последнее время пыталась тебе рассказать, а тебе всё недосуг было! Эх, ты!»
– Как больно, – прошептал Владислав, кивая в согласии, – вот она – мать, что знает правду: живая, а сказать ничего не может… как страшно понимать, что ничего уже нельзя исправить, что неразгаданной останется тайна моего рождения. Я понимаю, что этот кортик моего отца… или деда…
Он глубоко вздохнул и тихонько запел мелодию забытой колыбельной, к нему присоединились Людмила и Ванечка.
Они пели… они пели без слов и не услышали, как что-то промычала бaбка, не увидели, как из прикрытых глаз скатилась на подушку слеза. Она из последних сил пыталась им подпевать…
Автор: Людмила Колбасова
30 лет назад, будучи студентом медицинского, летом работал медбратом в детской больнице.
И был там у нас такой доктор - Соловьев.
Поначалу я о нем ничего не знал, но сразу обратил внимание - КАК произносят его фамилию все вокруг. Не просто с уважением, а с каким-то благоговением, с придыханием.
И в моем представлении сложился его образ эдакой глыбы, матёрого Человечища.
Постоянно слышал фразы типа "Соловьев назначил", в контексте, что это настолько неоспоримо, что подвергать сомнению - это просто ересь безбожная. После такой фразы любые дискуссии прекращались мгновенно. Хотя разговор мог идти между педиатрами опытными, в возрасте.
И вот однажды, в мою смену, привезли экстренного тяжёлого грудного ребенка.
Вся больница мгновенно встала буквально единым строем и ринулась в атаку.
В реанимации собрались вообще все кто был. Это собсно не так много народу, всё-таки больница провинциальная - пара педиатров, две медсестры и я, студент-практикант.
У ребенка было практически терминальное состояние (на границе жизнь-смерть). Температура постоянно подходила к 42°, её сбивали внутривенными препаратами, но эффект был минут на 5.
Напряжение висело такое, что воздух трещал, по ощущениям.
Мне показалось, что женщины-педиатры, все больше сознавая ужас происходящего, стали впадать в панику. По крайней мере их страх заметно нарастал.
И тут прогремела фраза: "ВЫЗЫВАЙТЕ СОЛОВЬЕВА!!!" (позовите Вия!!!).
Кто-то немедленно убежал звонить. А жил он в другом районе городка. Сотовых ещё не существовало, и звонили ему на домашний.
Однако появился он настолько быстро, что у меня случился некоторый шок - а КАК он так быстро смог добраться??? По ощущениям, прошло минут семь.
И вот тут я наконец его впервые увидел. И это было совсем не то, чего я ожидал.
А как-то само ожидалось, что сейчас войдёт эдакий Лев Толстой, с крутым выдающимся лбом, с седой шевелюрой, спадающей назад и с глубоким пронзительным взглядом из-под густых седых бровей. Погладит седую массивную бороду и скажет что вроде: "ОХХ-ХО-ХО!"
Но вошёл обычный, слегка худощавый молодой дядечка, самой обычной непримечательной внешности. Совсем непохожий на Легенду. Вот совсем.
А ещё удивило, что он оказался моложе тех женщин-педиатров, которые судя по всему уже имели совсем даже немалую практику. Да и вообще большой жизненный опыт.
Он вошёл быстро, стремительно. На ходу задавая короткие вопросы.
Никто не тараторил, не истерил. Все почтительно ждали Его вопросов.
Он задал ещё пару вопросов о текущих параметрах и сразу начал действовать.
Дал указания готовить то-то и то-то, и занялся ребенком.
Я уже не помню подробностей, много лет прошло, но отлично помню обстановку и атмосферу происходящего.
В какой-то момент меня послали на другой этаж, что-то принести - инструмент или расходники, возможно простыни, не помню.
Я мгновенно вылетаю в холл (ну как холл...) И вдруг натыкаюсь на заплаканные встревоженные глаза матери и бабушки, которые цепко впились в меня (две пары глаз), и пытаются по мне понять положение дел.
Я растерялся, понимая, что своим всклокоченными видом я уже сам по себе несу некоторую информацию, и на меня автоматически ложится ответственность за неё.
Быстро пытаюсь принять непринуждённый вид, быстрым шагом иду к выходу, и уже после него срываюсь на спринтерский бег.
Хватаю то, что велено и несусь обратно, сломя голову.
Подбегаю к двери, мгновенно перехожу на шаг, вхожу в холл.... И выдаю себя тем, что задыхаюсь от бега по лестницам.
Вижу нарастание ужаса на их лицах... И тут мама не выдерживает: КАК ОН ТАМ???!!!!
Я теряюсь ещё больше, понимая, что не имею права давать любую информацию. Нельзя доводить людей до инфаркта... И нельзя излишне обнадежить.
Пытаюсь что-то бурчать, в духе "я не владею, врач скажет и т.п."
И тут вдруг понимаю, что так нельзя. Поворачиваюсь к ним и уже открыто и спокойно говорю:
-Вы не переживайте, Соловьев приехал.
- А кто это - Соловьев?
Тут я авторитетно поднимаю палец вверх, и очень веско произношу :
- ЭТО.... СОЛОВЬЕВ!!!
Они озадаченно притихли, а я с гордо поднятой головой, зашёл в реанимацию. Не, ну как реанимацию....в то, что уж было.
В реанимации все было очень четко, быстро и деловито. Напряжение было наивысшим, но и собранность всех была на пределе.
Каждая секунда могла включать в себя два-три действия.
Помню, что я набирал в шприц Реланиум.
Настал момент, когда вся терапия перестала давать эффект. Температура почти достигла 42. Наступала терминальная фаза.
До гибели ребенка оставалось секунд двадцать, поскольку выше 42 наступили бы необратимые изменения (у взрослого этот порог 41°).
Соловьев даёт команду: простынь в воду быстро!!!!
Мы хватаем простынь, суём ее под струю воды, передаём ему. Соловьев обматывает ребенка. Тут же даёт команду готовить следующую.
Все происходило как в прострации, иногда было ощущение, что все происходит в кино.
Предельные дозы препаратов уже и так были превышены, и мы просто не знали - что далее предпримет Соловьев.
Мокрые простыни едва удерживали от границы перегрева, но не более.
Соловьев четко и уверенно даёт команду "физраствор! Реланиум!". Небольшое замешательство прервал его голос: "Превышаем по жизненным показаниям"
В медицине есть такой статус "по жизненным показаниям", который означает, что все средства исчерпаны и применяется действие, которое нанесёт вред или подвергнет опасности, но если его не применить, как последнюю надежду, то смерть наступит неизбежно. Этот статус имеет так же юридические значение.
Делаем инъекцию, температура падает, но опять начинает расти. Делаем инъекцию физраствора, далее опять Реланиум. Температура замирает где-то около 41, что уже огромная победа. Ещё физраствор.
И тут вдруг из писюна бьёт бодрая струя, прямо фонтаном. Вся реанимация заливается радостными криками, Соловьев сияет. Начинаю понимать, что произошло нечто очень важное. Произошла победа.
Почки работают, мозг работает, сердечко качает. В эту паузу я не удержался, вышел к маме с бабушкой и, улыбаясь шире лица, сообщил, что мальчуган писать начал.
-а это хорошо или плохо????!!!!!
-это очень хорошо! Не переживайте! Соловьев скорее сам умрет, чем ребенка отпустит!
Закажите гидростанцию с доставкой
Ситуацию ещё какие-то время мониторили, но кризис уже явно шёл на спад. Температура уверенно шла вниз. Соловьев сделал ряд назначений и через какое-то время уехал домой.
Через пару дней я зашёл к ним в палату (не мой сектор). Мальчуган мирно и сыто сопел. Мы с мамочкой взаимно поулыбались и я откланялся.
Как же я гордился нашей задрипаной больничкой! Как я гордился нашим Соловьевым!!! Нашим!
Хотя едва знал его.
Тому мальчугану теперь уже за 30.
Помнит ли он? И знает ли вообще эту фамилию - Соловьев?
Сиё мне неведомо. Ведомо только, что буду его всегда помнить я.
Соловьев...
Врач от Бога!
Автор: Okhalnik
"Я так люблю тебя, мам" - говорила я за завтраком, когда мне было лет 14.
"Да? – улыбалась мне в ответ мама, - тогда в следующий раз к моему приходу с работы просто начисть картошки, и я это почувствую без всяких слов".
"Я обожаю своего кота!" – терлась я щекой о теплую, пушистую шерсть.
"Тогда, может, сменишь ему песок? – спрашивал отец.
– Он мучается, не желая садиться в мокрый»…
Я слушала своих родителей, и поражалась им: я же говорю о любви!!! При чем тут какой-то кошачий песок и пресловутая картошка?
Помню, я была еще совсем маленькой девочкой, лет около семи, и на несколько недель попала в больницу. Больница была за городом, порядки в те времена – очень строгие. Родители могли приносить передачи исключительно в отведенные часы, а на детей своих смотреть только из больничного парка, когда те подходили к открытым окнам – благо, что на улице стоял сентябрь.
И вот мама приезжала ко мне дважды в день. Утром и вечером нянька ставила на мою тумбочку кулек, где был только что сделанный ею творог, еще теплый компот, гречневая каша, паровая котлета. Всего по чуть-чуть, ровно столько, чтоб я могла съесть за один раз, потому что через пару часов она принесет свежее. А под стеночкой кулька, в газете – чтоб не помялись – 3-4 альбомных листка, на которых нарисованы одежки для бумажной куклы (помните, с такими белыми полосочками на рукавах и плечиках, чтоб загибать). Я обожала раскрашивать и вырезать такие одежки, и мама (когда она это успевала делать?!!) рисовала мне эти бесконечные платьица и юбочки, шубки и курточки, кофточки и пижамки. А какие фасоны придумывала – каждый раз разные: и бантики, и бумбоны и горошки…
Я ни разу не просила ее об этом. Это не были лекарства, минеральная вода или свежий бульон. Она просто знала, что это занятие мне очень нравится.
И в тот момент это был ее способ сказать: "Я тебя люблю"… Я смогла понять и в полной мере оценить это лишь спустя десятилетия, но зато запомнила на всю жизнь.
Мы очень часто недооцениваем мелочей…
Да, красивые слова, признания, стихи – очень важны. Мы, женщины, любим ушами, и потому очень нуждаемся в этом постоянном «люблю». Но если на деле мы не видим отражения этих слов – они становятся лишь пустым звуком. Да, можно сказать "Я люблю тебя" бриллиантовым колечком или платиновыми запонками, огромным букетом или полетом на воздушном шаре – и это тоже замечательно (чего уж там)…
Но можно выразить свою любовь гораздо проще, и каждый день дает нам шанс сделать это – главное только любить.
У наших друзей парализовало собаку. Такая симпатичная, добрая такса, а задние лапы обездвижены навсегда. Но вот уже три года собака живет в таком состоянии, а хозяин самолично сделал для нее ходунки на колесах – только для того, чтобы любимый домочадец каждый день гулял на свежем воздухе.
Собаку можно было выносить на руках, или выкатывать в детской коляске. Но песик очень хочет ходить – ходить сам, и потому хозяева дали ему такой шанс, ведь они его очень любят.
Когда нами движет настоящая любовь, возможности выразить ее находятся на каждом шагу, и мы делаем это, совершенно искренне, ни на секунду не задумываясь.
Заходя в комнату к спящему, бесшумно крадучись на цыпочках, чтоб не потревожить сон, поправляем подушку, чтоб не затекла спина, расправляем одеяло, чтоб не замерзли маленькие ножки, или, качая головой, осторожно вынимаем из ослабевших рук телефон, чтобы вечернюю дремоту не разрушил чей-то звонок.
Мы становимся самыми искусными поварами, варя лучший на свете утренний кофе и выкладывая на детской тарелке паровозик из сыра, со всех паров спешащий к яркому цветку с помидорными и яичными лепестками.
Мы часами выслушиваем откровения друзей, когда им нужно наше внимание, мы придумываем подарки, выдумываем сюрпризы, создаем настроение.
И не раздумывая, отдаем последние деньги на лекарства…
И легко распарываем любимые бусы, чтобы обшить ими платьице маленькой «снежинки».
А жизнь, она очень длинная и, вместе с тем, такая короткая…
И мелочи помнятся, ох как долго. Просто любящее сердце дает нам почувствовать тот миг, когда наше «люблю» особенно важно.
Сколько себя помню, и мама и бабушка, всегда выходили в коридор, когда папа или дедушка возвращались с работы – ведь мужчина должен чувствовать, что его в этом доме ждут. Я тоже стараюсь вести себя также.
Сижу перед монитором, и, нажимая на кнопки, пытаюсь из запутанных нитей-мыслей связать какой-то внятный узор. Слышу, как ключ поворачивается в замке, и думаю, что вот сейчас я встану – вот прямо-прямо сейчас, только «довяжу» до конца ряда, чтоб петли не спустились. Смотрю через плечо в открывшуюся в комнату дверь, улыбаюсь со словами: «Я еще пару минут, и будем ужинать». И улетаю в свое петляющее рукоделие из слов и знаков препинаний.
И вдруг, совершенно беззвучно (чтоб не запутать уже приготовленные для спиц фразы) на столе появляется чашка с крепким чаем и тарелка, на которой два бутерброда и две конфеты, развернутые из фантиков. Я смотрю на эти бутерброды, где на кусочках хлеба все – буженина, колбаса, сыр, помидоры, маслины – все, что нашлось в холодильнике, смотрю на развернутые конфеты (чтоб я не отвлекалась, даже на такую мелочь) и слышу в полном молчании своей квартиры очень много важных для меня слов.
И понимаю, что в данное мгновение жизни нет более емкого способа, чтобы сказать: «Я тебя люблю».
Это очень важно – уметь говорить «люблю» - без слов.
Поездкой в путешествие и сваренной картошкой, выглаженной рубашкой и воздушными шариками, долгожданной куклой и своевременно наполненной кошачьей миской, страстным поцелуем и заботливо наброшенным пледом, раскрытым зонтом и оладушками с заячьими ушками, лайками и сердечками, улыбками и взглядами.
Не важно, слушаете ли вы о проблемах перестройки общества или о пропущенном голе в последнем матче – главное – как вы это слушаете.
Не важно, пьете ли вы «Вдову Клико» из тонкого бокала или осенний кофе из картонного стаканчика – главное – с каким настроением вы это пьете.
Не важно – гуляете ли вы по ночному Парижу или по полю с подсолнухами – главное – кто рядом с вами.
Нам просто надо научиться помнить, что бесконечно яркие, трогательные и такие желанные слова: «Я тебя люблю», не имея отражения в делах и поступках, слишком быстро меркнут, тускнеют и обесцениваются.
И допускать этого никак нельзя.
Любовь не измеряется одними лишь словами…
(с) Татьяна Лонская
Художник: Светлана Тутынина
Сергей Иванович привык к одиночеству. В пятьдесят три года он уже не задумывался о семье — его устраивала просторная квартира в центре с видом на парк, где всё было расставлено по своим местам. Утро начиналось с кофе из дорогой кофемашины, вечер заканчивался в молчаливом просматривании деловых бумаг.
Иногда появлялись женщины — мимолетные, как летний дождь. Они оставляли после себя легкий аромат духов на подушке да пару смс в телефоне, которые он потом стирал, не отвечая.
Он давно перестал задаваться вопросами о семье. Казалось, жизнь уже расставила все точки над i... Пока обычная поездка к морю не перевернула всё с ног на голову.
В начале лета, измученный городской суетой, Сергей Иванович решил сбежать от цивилизации. Обычно он отдыхал в ведомственном санатории под Анапой, но в этот год пляжи закрыли из-за мазута, а без моря отпуск для него терял смысл. Пришлось искать другие варианты.
В интернете он наткнулся на скромное объявление: "Сдаётся комната в частном доме. Тихий посёлок у моря, до пляжа — 20 минут пешком. Хозяйственная семья, домашняя кухня".
— Хозяйственная — значит, не будут докучать пустыми разговорами, — решил Сергей Иванович и позвонил.
Дом встретил его тенью старого сада, где зрела черешня и наливались яблоки. Сама Елена Васильевна — хозяйка — оказалась женщиной приятной, с мягкими руками и тихим голосом. Только когда он уже заносил чемодан во двор, из-за её спины робко выглянули двое детей — мальчик и девочка-погодки лет восьми-девяти.
А следом выскочил рыжий шпиц по кличке Буся — юркий, как огонёк, и сразу принялся обнюхивать гостя.
— Это... ваши? — растерялся Сергей Иванович, кивнув на детей.
— Мои, — просто ответила Елена Васильевна. — Если будут мешать — скажите.
Но дети не мешали. Они тихо возились во дворе, а Буся бегал между ними, словно рыжая молния.
Отдых начался спокойно. Сергей Иванович целыми днями пропадал на море: плавал, загорал, бродил по прибрежным скалам.
Однажды, сидя за ужином, он не выдержал:
— Елена Васильевна, а это ваши внуки?
— Дети, — мягко ответила она. — Поздние. Семьи не сложилось, но материнства захотелось. Да и не старая я еще — сорок семь всего.
Пригляделся к ней Сергей Иванович. Миловидная, спокойная. И имя у нее было теплое — Лена, Леночка. Так звали его бабушку.
Вечера становились теплее, а ночи - короче. Домашнее вино, терпкое и пахнущее солнцем, лилось рекой. Когда дети засыпали, Сергей Иванович крался в комнату Елены Васильевны, а под утро возвращался к себе.
Буся, рыжий проказник, только хитренько поглядывал, но не лаял — будто понимал.
Буся
Сергей Иванович и Буся быстро нашли общий язык. Каждое утро рыжий комок с нетерпением крутился у дверей, пока мужчина собирался на пляж. Их маршрут стал ритуалом: Буся бежал впереди, постоянно оглядываясь — не отстал ли его новый друг. В воде пёс превращался в настоящего морского волка: деловито плыл, высоко держа голову, будто осматривал свои владения. Выбравшись на берег, отряхивался с таким усердием, что отдыхающие в панике хватали полотенца.
И самое странное — никогда не ждал Сергея после купания.
— Ну что, Бусь, домой? — буднично спрашивал мужчина и пес тут же мчался по тропинке к Лене и детям. К тому времени, когда Сергей, не торопясь, добирался до дома, Буся уже успевал обсохнуть на солнце, проверить, не утащил ли кто еду из его чашки, и улечься на крыльце - встречать.
Но в тот день пёс с пляжа не пришёл...
Сергей Иванович с детьми обшарили каждый уголок поселка. Они расклеивали объявления на покосившихся заборах, стучались в дома к соседям, заглядывали под каждый куст. Когда силы уже были на исходе, одна старушка, прищурившись, указала костлявым пальцем в сторону дороги: «Те дачники с края села только что уехали... И с собачкой какой-то».
Мотор взревел, прежде чем Сергей Иванович успел осознать свое решение. Машина рванула вперед, подпрыгивая на ухабах.
Когда он наконец перегородил путь джипу, из него высыпали две разъяренные девицы. Их загорелые лица искажали гримасы гнева.
— Совсем рехнулся? — пронзительно завизжала рыжая, размахивая телефоном перед его лицом. — Сейчас же убери свою тачку!
Сергей вышел, чувствуя, как дрожь в коленях сменяется ледяной яростью.
— Сначала верните собаку, — его голос звучал непривычно хрипло. — Потом разберемся с дорогой.
— Да ты больной! — фальшиво засмеялась блондинка, поправляя сползший топ. — Мы же спасаем бездомную псину!
— Врете, — сквозь стиснутые зубы выдавил Сергей. В ушах стучало, в висках пульсировала кровь. — У нее есть дом. Семья. Люди, которые ждут.
Когда девчонки, визжа как обваренные кошки, бросились на него с царапающимися ногтями, он лишь поднял руки в защитном жесте. Даже сейчас, сквозь ярость, он не мог переступить через себя — бить женщин было не в его правилах.
В этот момент рядом притормозил полицейский внедорожник. Из него вывалился дорожный инспектор — мужчина с плечами шкафа и глазами, видавшими всякое. Вникнув в суть спора, он молча взяв Бусю на руки и поставил пса на асфальт ровно посередине между спорщиками.
— Давайте по-честному, — сказал офицер. — К кому пойдет, того и будет.
— Пусечка! Малышка! — защебетали девицы, доставая кусок колбасы. — Иди к нам!
Сергей же просто присел на корточки и тихо сказал:
— Бусь, домой.
Пес на секунду замер, потом рванулся к нему, отчаянно виляя хвостом и тычась мокрым носом в ладони.
— Ну что, вопросы остались? — грозно спросил инспектор.
— Это наша собака! — взвизгнула блондинка. — Мы имеем право...
— Или вы сейчас же уезжаете, — перебил ее офицер, — или я начинаю проверку. Документы, техосмотр, аптечка... И почему у вас задний фонарь разбит?
Джип исчез за поворотом.
Обратная дорога в поселок казалась Сергею Ивановичу и бесконечно долгой, и мгновенно короткой. Буся, свернувшись на его коленях, сопел носом. Впервые за много лет в груди шевельнулось странное чувство — будто где-то внутри растаял кусок векового льда.
Но календарь неумолимо отсчитывал последние дни отпуска.
День отъезда
Тишина стояла непривычная. Даже воробьи, обычно галдящие под окном, молчали. Лена стояла на крыльце, куталась в клетчатый платок – тот самый, в котором когда-то встречала его. Смотрела куда-то мимо.
— Держи, — вдруг протянула ему маленький холщовый мешочек. Пахло мятой и чем-то горьким. — От тоски... если что.
Сергей молча взял, сжал так, что костяшки побелели. Боялся, что если сейчас скажет хоть слово – не уедет вообще. Швырнул чемодан в багажник, сел за руль. Завёл двигатель – звук в этой тишине казался оглушительным.
В зеркале видел: Лена стоит, не двигаясь. Дети застыли рядом. И вдруг – рыжий комок вырвался у кого-то из рук и помчался за машиной.
Сердце ёкнуло, потом застучало как бешеное. Буся бежал, вытянувшись в струнку, уши прижаты, язык набок. Сергей автоматически прибавил газу – пёс ускорился, отчаянно сокращая расстояние. Ещё сильнее нажал на педаль – рыжий комок в зеркале становился всё меньше.
— Блин... — вырвалось у него, когда Буся споткнулся, кувыркнулся, но тут же вскочил и снова бросился вперёд.
Тормоза взвизгнули. Сергей вылетел из машины, даже дверь не закрыл. Буся был уже тут – весь в пыли, подушечки лап в крови, дышит часто-часто. Тыкался мордой в ботинки, скулил, вилял хвостом – будто умолял: "Возьми меня, я буду хорошим, только не бросай..."
Руки дрожали, когда он набрал номер.
— Лен... Твой пёс... Он... — голос срывался. — Бежал за мной. До самого поворота.
Тишина в трубке. Потом вздох.
— Оставь его... если хочешь, — голос Лены дрогнул. — Его тоже выбросили... как мусор. За месяц до твоего приезда... еле выходила.
Сергей прижал к себе дрожащего пса. И впервые за много лет точно понял – чего хочет.
Полгода спустя
В буфете проектного института №17 воцарилась неестественная тишина. Даже звон ложек смолк, когда главный инженер Ковалёв, случайно обжегшись чаем, громко воскликнул:
— Не может быть! Сергей Иванович? Наш "несгибаемый директор"? Женился?!
Секретарша Антонина Петровна, озираясь, зашептала:
— Сама видела штамп в паспорте! И представляете – на деревенской! С двумя детьми! — она сделала трагическую паузу. — И с псом в придачу!
В этот момент в коридоре раздались чёткие, размеренные шаги. и показалась высокая фигура директора института. Сергей Иванович шёл привычной уверенной походкой, но те, кто знал его давно, заметили изменения: смягчившиеся морщины у глаз, едва уловимую лёгкость в движениях.
Проходя мимо остолбеневших сотрудников, директор позволил себе едва заметную улыбку — настолько непривычную, что бухгалтер Шустова позже клялась, будто видела его впервые за 23 года совместной работы. В кармане его строгого пиджака лежал потрёпанный мешочек с травами, который он теперь носил с собой как талисман.
На рабочем столе в кабинете, среди строгих документов, стояла серебряная рамка с фотографией: перед крыльцом добротного загородного дома (купленного месяц назад) стояла семья — солидный мужчина, улыбающаяся женщина, двое детей и, конечно же, рыжий шпиц, занявший на фото центральное место с видом полноправного хозяина.
Елена Герц