Ангел тьмы

Александр Науменко 3
Жанр: нуар, сюрреализм, мистика
Сырой ноябрьский вечер обволакивал Салем, штат Нью-Джерси, липкой, холодной пленкой. Совсем не той живописной осенней меланхолией, что воспевают поэты, а унылой, беспросветной серостью гниющего города.
— Я пустой, — пожаловался неделю назад своему другу Майк. Абсолютно никаких идей.
— Есть одно местечко, — пожал плечами Билли Янг, его давний товарищ. — Останавливался я там несколько месяцев назад. Правда. Там может быть не особо безопасно. Ну знаешь, проживает всякий сброт…
Билли сделал глубокую затяжку, выпустив кольцо дыма, которое медленно растаяло в затхлом воздухе его холостяцкой берлоги.
— Понимаешь, Салем… он особенный. Не просто старый город с мрачной историей. Там будто воздух другой плотности. Как будто само время там течет иначе, цепляется за тебя. Люди там… некоторые из них видят то, что другие не замечают. Или не хотят замечать. Будто город сам решает, кому показать свою изнанку. Говорят, если долго всматриваться в его тени, они начинают всматриваться в тебя. И то, что ты там увидишь… ну, это останется с тобой.
— Ты говоришь загадками, Билли. Что конкретно ты там видел? Что за атмосфера?
Янг покачал головой, избегая прямого взгляда.
— Это не то, что можно сказать. Это… ощущение. Словно ходишь по грани чего-то древнего и не очень доброго. Оно просачивается в сны, в мысли. Не могу сказать, что там монстры с клыками и когтями, нет. Там монстры иного рода, те, что рождаются в головах, в их отчаянии. И город… он их будто подпитывает. Или обнажает. Я видел там людей, которые словно забыли, что они люди. И места, где сама реальность кажется тонкой, как старая паутина. Если ты готов заглянуть под эту паутину, то да, идей наберешься. Но будь осторожен, Майк. Из некоторых мест не так-то просто вернуться прежним.
Майк не понимал, поэтому решил поехать, как говорится. Последовать совету. Все равно у него не имелось никаких идей, финансы заканчивались, а в голове пустота.
Пустота. Это слово стало его вторым именем. Последние месяцы превратились в тягучую, серую массу безвременья. Ноутбук, его верный инструмент, теперь казался враждебным, немым укором. Пальцы зависали над клавиатурой, не находя слов. Идеи, раньше бившие ключом, иссякли, оставив после себя выжженную пустыню. Финансы таяли с пугающей скоростью, звонки от кредиторов становились все настойчивее, а редкие авансы за старые рассказы едва покрывали арендную плату за его пропахшую табачным дымом и дешевым виски конуру. Развод с Рейчел, случившийся два года назад, оставил не просто шрам, а зияющую рану, которую он безуспешно пытался залить алкоголем и случайными, ничего не значащими связями. Каждая неудавшаяся попытка написать что-то стоящее, лишь усугубляла чувство собственной никчемности. Он был писателем, потерявшим слова, художником, ослепшим к цветам мира. Совет Билли, каким бы странным он ни был, казался последней соломинкой.
Мужчина свернул с условно освещенной улицы в переулок, который, казалось, вдыхал и выдыхал миазмы отчаяния. Воздух был густым от запаха прелой листвы, мусорных баков и чего-то еще — сладковатого, химического, неуловимо тревожного. Фонари, те немногие, что работали, отбрасывали дрожащие, больные пятна света на мокрый асфальт, испещренный трещинами, словно шрамами на лице прокаженного.
Майк брел без цели, или, вернее, его цель была эфемерной, как сюжеты его собственных рассказов. Он был писателем, ваятелем кошмаров на бумаге, и сейчас ему отчаянно не хватало материала, не выдуманных монстров, а подлинного, нутряного ужаса, который гнездится в обшарпанных стенах, в потухших глазах, в самой ткани таких вот забытых богом мест. Он искал вдохновение там, где другие видели лишь грязь и безысходность.
Ему нужен был не просто сюжет, а катарсис, нечто, способное вырвать его из этого парализующего оцепенения, даже если это нечто окажется уродливым и пугающим. Возможно, именно в отражении чужого кошмара он сможет разглядеть контуры собственного спасения или, по крайней мере, новой истории, которая позволит ему продержаться на плаву еще немного.
Стена обшарпанного бара «Мотылек» тускло вибрировала от низких частот музыки, доносившейся изнутри. У входа, прислонившись к облупившейся кирпичной кладке, стояла девушка. Фигура была тонкой, подростковой, но что-то в ее позе, в нервном движении пальцев, державших дымящуюся сигарету, выдавало усталость, несоразмерную возрасту.
На ней была короткая куртка из кожзаменителя, треснувшая на сгибах, и слишком легкое для такой погоды платье. Свет фонаря выхватывал бледное лицо, резкие скулы и большие, темные глаза, которые казались провалами в пустоту.
Майк остановился в нескольких метрах. Он не искал компании, тем более такой. Но что-то в ней зацепило его взгляд. Та же смесь хрупкости и надлома, которую он пытался уловить в своих персонажах.
Она заметила его взгляд и медленно повернула голову. Легкая, кривоватая усмешка тронула ее губы, накрашенные помадой неестественно яркого, почти кукольного цвета.
— Заблудился, красавчик?
Голос её был низким, с хрипотцой, словно простуженным или сорванным.
— Или ищешь чего поинтереснее, чем кислятина в «Мотыльке»?
Майк не ответил сразу, изучая ее. Под глазами залегли темные тени — не только от усталости, но и от чего-то иного. Зрачки были неестественно расширены, несмотря на тусклый свет.
— Просто гуляю, — наконец произнес он. — Ищу.
— Ищешь? — сделала она шаг к нему, и Майк уловил тот самый сладковато-химический запах, теперь сильнее, смешанный с дешевым парфюмом. — Здесь нечего искать. Только грязь, дерьмо и… Ну, сам знаешь. Меня Самантой зовут. А тебя?
— Майк.
— Майк… — протянула она его имя, словно пробуя на вкус. — Писатель, да?
— Откуда ты знаешь? — удивился мужчина.
— У тебя вид такой… будто ты все записываешь в голове. Пытаешься понять. Да и пальцы все в чернилах.
Он поглядел на свои руки. Они были чистыми, без каких-либо чернил. Да и писал он на своём ноутбуке.
— Я пишу ужасы, — вдруг признался он. — Пришёл сюда за вдохновением, чтобы создать для сюжета более жутких монстров.
Саманта тихо рассмеялась, сухим, шуршащим смехом.
— Ужасы? Здесь? Зачем выдумывать монстров, Майк? Они тут повсюду. В стенах живут. В воде из-под крана. В снах… особенно в снах. Ты когда-нибудь видел сон, который не можешь забыть? Который прилипает к тебе, как паутина?
Взгляд девушки стал отсутствующим, устремленным куда-то за его плечо, в темноту переулка.
— Иногда бывает, — осторожно сказал Майк. — Это часть работы.
— Нет, это не работа, — снова сфокусировала она на нем взгляд, и в ее глазах мелькнуло что-то странное, почти безумное. — Это… приглашение. Они зовут тебя. Хотят, чтобы ты увидел. Рассказал.
— Кто «они»?
Саманта снова усмехнулась. Провела кончиком языка по обветренным губам.
— Те, кто прячется в трещинах. В паутине под потолком. Те, кто шепчет, когда гаснет свет. Ты их не видишь? Странно. Ты же писатель ужасов.
Ее слова звучали бредово, как речь наркоманки, какой, собственно, она и являлась, но интонация… Интонация была жутко убедительной. Словно она говорила о чем-то само собой разумеющемся, о незримых соседях, которых видят лишь избранные или проклятые. Майкл вдруг подумал, что этот город, Салем, с его ведьмовским прошлым, словно сам источал подобные сущности, питающиеся отчаянием и страхом. И Саманта, казалось, была не просто случайной встречной, а своего рода жрицей этого культа скорби, проводником в его самые темные уголки. Она видела его насквозь, даже его профессию и скрытую тягу к запретному знанию.
Мужчина почувствовал, как по спине пробежал холодок, не связанный с ноябрьской сыростью. Атмосфера переулка сгущалась, звуки из бара казались приглушенными, нереальными. Даже свет фонаря начал мерцать как-то иначе, пульсировать в такт неровному биению его сердца.
— Ты давно здесь? — спросил Майк, пытаясь вернуть разговор в более привычное русло.
— Всегда, — просто ответила Саманта, и ее ответ прозвучал пугающе буквально. — Или только что пришла. Какая разница? Время здесь… течет по-другому. Иногда оно застывает, как муха в янтаре. А иногда несется так быстро, что не успеваешь вдохнуть.
Она глубоко затянулась сигаретой, и огонек на мгновение осветил ее лицо снизу, придавая ему сходство с маской.
— Хочешь, покажу кое-что? — внезапно предложила она, понизив голос до шепота. — Не то, что ты думаешь. Другое. Настоящий ужас. То, о чем ты потом напишешь свою лучшую книгу. Если сможешь…
Ее глаза блестели лихорадочным огнем. Майк колебался. Здравый смысл кричал, что нужно развернуться и уйти. Это просто обдолбанная проститутка, пытающаяся развести его на деньги или втянуть в какую-то мутную историю. Но писатель внутри него, тот самый искатель подлинного кошмара, шептал другое. В ее безумии сквозила странная искренность. И этот переулок… он действительно ощущался неправильным. Словно тонкая пленка реальности здесь истончилась, готовая вот-вот порваться.
— Что ты хочешь показать? — спросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Девушка улыбнулась шире, обнажая неровные зубы.
— Место, где сны становятся явью. Или явь становится сном. Пойдем. Недалеко. Только… не шуми. Они не любят шума.
Она бросила окурок на мокрый асфальт, где он зашипел и погас, и кивнула вглубь переулка, в непроглядную тьму, откуда не доносилось ни звука. Майк посмотрел на тускло освещенный вход в бар, на спасительный островок условной нормальности, а потом — в темноту, куда манила его эта странная девушка с глазами, полными чужих кошмаров.
Он сделал шаг. Потом еще один. Сырой воздух стал плотнее, запах гнили и химии — острее. Где-то впереди, в темноте, раздался тихий, скребущий звук, похожий на шорох крыльев гигантского насекомого. Саманта обернулась, приложила палец к губам и улыбнулась так, что Майку стало по-настоящему страшно. Он искал ужас — и, кажется, нашел его.
Мужчина последовал за девушкой в удушающую темноту. Переулок сужался, втягивая их в зловонное чрево между слепыми стенами пятиэтажного, приземистого дома, похожего на гигантский, разлагающийся труп. Под ногами хлюпала грязь, смешанная с битым стеклом и чем-то мягким, податливым. Воздух был густой и тяжелый, словно пропитанный всеми несчастьями мира. Пахло сыростью, мочой, дерьмом, табаком и застарелым потом. Где-то капала вода, монотонно отсчитывая секунды чужого отчаяния. Из-за тонких стен доносились приглушенные звуки, неразборчивая ругань, короткий женский вскрик, надрывный кашель, плач ребенка, слишком громкая, фальшивая музыка из старого радиоприемника. Крысы, жирные и наглые, сновали под ногами, не обращая на пришельцев никакого внимания, словно они были полноправными хозяевами этого ада.
— Почти пришли, — прошептала Саманта.
Ее голос был странно спокоен посреди этой какофонии отчаяния. Она указывала на зияющий чернотой дверной проем.
— Вон туда.
Когда они шагнули внутрь, Майк на мгновение замер. Ему показалось, или за спиной Саманты, тонкой и хрупкой, на секунду мелькнули два огромных, тускло светящихся крыла, сотканных будто из дыма и пыли? Он моргнул. Видение исчезло. Наверное, игра света и его воспаленного воображения.
Подъезд оказался еще хуже, чем сам переулок. Стены, исписанные похабщиной и символами отчаяния, источали холод. Лестница, уходящая вверх, стонала под каждым их шагом.
В тусклом свете единственной уцелевшей лампочки на площадке Майкл заметил в углу большое треснувшее зеркало в потемневшей раме. Стекло было мутным, покрытым слоем пыли и каких-то застарелых пятен. Он мельком глянул на свое отражение, но вместо привычного усталого лица увидел нечто иное. Зеркало, казалось, искажало не только черты, но и саму суть. На мгновение ему показалось, что он видит калейдоскоп своей собственной жизни: вот он, мальчишка, прячущийся от криков родителей; вот он, молодой и полный надежд, рядом с Рейчел, еще до того, как все пошло прахом; вот он, опустошенный после развода, с бутылкой в руке, в окружении случайных, забытых лиц. Это было не просто воспоминание, а острое, почти физическое ощущение всех тех моментов отчаяния и одиночества. Холодный пот выступил на лбу. Он поспешно отвернулся, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Этот дом не просто хранил чужие трагедии, он вытягивал на свет его собственные.
Образы были настолько яркими, что он почти ощутил запах дешевого парфюма одной из тех случайных женщин, горечь виски на языке, ледяное прикосновение одиночества в пустой постели. Зеркало не просто показывало, оно заставляло пережить заново. И самое страшное, в глубине отражения, за всеми этими сценами, он увидел смутный силуэт, похожий на него самого, но с глазами, полными той же пустоты, что он видел у обитателей этого дома. Словно отражение показывало не только прошлое, но и возможное, пугающее будущее, если он не сможет вырваться.
— Не монстры страшны, Майк, — тихо сказала Саманта, и ее голос эхом отразился от обшарпанных стен. — Страшна сама жизнь. Та, которую люди сами себе устраивают. Каждый день.
Они поднялись на второй этаж. Девушка остановилась у первой попавшейся двери, с облезшей краской и выломанным глазком. Она не стучала, просто мягко толкнула дверь, и та бесшумно отворилась.
— Смотри, — прошептала она.
Майк заглянул внутрь. Комната была тускло освещена мерцающим экраном старого телевизора. Мужчина с опухшим лицом и мутными глазами орал на сжавшуюся в углу женщину с огромным синяком под глазом. Рядом, на замызганном диване, сидел мальчик лет семи, закрыв уши руками, и раскачивался взад-вперед. Они не видели Майка. Создавалось такое впечатление, словно он смотрел документальный фильм о самом неприглядном.
Саманта закрыла дверь и повела его дальше. За следующей дверью худая девушка с безумным блеском в глазах и исколотыми венами на руках, трясущимися пальцами готовила очередную дозу. Комната была завалена шприцами и мусором. Запах стоял такой, что Майку свело желудок. И снова ему показалось, что за спиной Саманты колыхнулись призрачные крылья, теперь чуть отчетливее, словно осыпанные пеплом.
На этот раз видение было настойчивее. Огромные, перепончатые, они словно впитывали мрак подъезда, делая фигуру Саманты ирреальной, почти демонической. Или ангельской? Ангелом, спустившимся в ад, чтобы показать ему все его круги. Майкл сглотнул, стараясь отогнать наваждение. Он был писателем ужасов, но к такому его воображение не готовило. Граница между реальностью и безумием истончалась с каждым шагом, и он уже не был уверен, где заканчивается его писательский поиск и начинается личное погружение в безумие.
Ему вдруг пришла в голову мысль, а что если Саманта, не просто наркоманка или проводник? Что если она часть этого места, его порождение, его дух-хранитель или, наоборот, его ангел смерти, собирающий жатву отчаяния? Она двигалась по этому дому так, словно знала каждый его скрип, каждый вздох, каждую затаенную боль. Словно она сама была соткана из этой боли.
Дверь за дверью, квартира за квартирой. Он видел старика, умирающего в полном одиночестве в захламленной комнате, где единственным живым существом, кроме него, был таракан, ползущий по стене. Видел молодую пару, которая с ненавистью делила имущество после очередной измены, их лица были искажены злобой. Видел пьяную компанию, горланящую песни среди пустых бутылок и окурков. Их смех был полон безысходности. Равнодушие, застывшее на лицах родителей, чьи дети пытались привлечь их внимание.
— Ты хотел вдохновения, Майк? Вот оно. Это не выдуманные чудовища из твоих книг. Это настоящее. То, что люди делают друг с другом. С самими собой. Вдохновляйся.
Майк смотрел, и каждая сцена отзывалась в нем тупой болью. Он вспоминал свою жизнь. Серую, унылую рутину, из которой он пытался сбежать в мир своих фантазий. Вспомнил Рейчел. Ее измену, ставшую началом конца. Бесконечные скандалы, обвинения, мучительный развод, который высосал из него все соки. А потом — алкоголь. Много алкоголя, чтобы заглушить боль и одиночество, ставшее его постоянным спутником. Наркотики. Куча беспорядочных связей с незнакомками, девушками на одну ночь.
Он смотрел на мужчину, орущего на жену, и видел свое отражение в самые темные дни их ссор с Рейчел. Замечал свое отчаяние в глазах наркоманки, свое одиночество в фигуре забытого старика.
Каждая сцена была не просто картинкой, а осколком зеркала, отражавшим его собственные провалы, его собственную боль. Он вспомнил, как сам кричал, не слыша другого, как топил горечь в алкоголе, как отталкивал тех, кто пытался помочь. Этот дом был обвинением, приговором, вынесенным не только его обитателям, но и ему самому. Он искал внешних монстров, а Саманта безжалостно ткнула его носом в тех, что жили внутри, в тихих заводях его собственной души.
Это было не просто созерцание чужих трагедий. Это было погружение в собственную тьму. Он являлся одним из них. Частью этого бесконечного спектакля человеческой боли.
Майк с трудом перевел дыхание. Голова кружилась, а сердце колотилось где-то в горле. Он повернулся к Саманте, которая наблюдала за ним со странным выражением на лице. Ее глаза, казалось, светились в полумраке подъезда собственным, призрачным светом.
— Почему я? Почему ты показываешь мне все это? Я… я не понимаю.
Девушка чуть склонила голову набок, и тень от ее волос упала на лицо, делая его еще более загадочным.
— Потому что ты видишь, Майк, — ответила она тихо, но ее слова пронзили его насквозь. — Другие смотрят, но не видят. Или боятся увидеть. А ты… ты ищешь. Ты чувствуешь их. Их боль, их страх, их отчаяние. Это в тебе, как темный дар. Город… он чувствует таких, как ты. И я тоже. Ты ведь писатель, так? Ты рассказываешь истории. А у них нет голоса. Они просто живут в этом… и умирают. Им нужен кто-то, кто сможет рассказать. Кто не побоится заглянуть в их ад и описать его. Возможно, это единственное, что может дать им… подобие смысла. Или покоя.
Она сделала паузу, и Майку показалось, что за ее спиной вновь на мгновение проступили истаивающие контуры темных, скорбных крыльев, словно сотканных из теней и печали этого дома.
— Ты пришел за монстрами, Майк. А я показала тебе людей. И то, во что они себя превращают. Или во что их превращает жизнь. Теперь твой черед решать, что с этим делать.
Наконец, Саманта вывела его из дома. Снова тот же переулок, но теперь он казался Майку иным. Не просто грязным и опасным, а наполненным невысказанными историями, слезами, криками.
Они вышли на улицу. Ноябрьский вечер все так же окутывал Салем своей сырой промозглостью. Майк посмотрел на Саманту. В тусклом свете уличного фонаря ее лицо казалось почти прозрачным, неземным. Крыльев не было. Или он просто перестал их видеть, ослеплённый кошмарами.
— Теперь ты видишь? — тихо спросила она, и в ее голосе не было ни упрека, ни торжества. Только бесконечная усталость.
Майк кивнул. Он видел. Он понял. Монстры были реальны, но они не прятались под кроватями или в темных подвалах его фантазий. Они жили в сердцах людей, в их слабостях, страхах и жестокости. Он искал вдохновение, чтобы писать о тьме, и нашел его — не в вымысле, а в самой сути человеческого существования, в собственных кошмарах прошлого и настоящего. И это знание было невыносимо тяжелым. Радости от этого прозрения не было, лишь холодное, пустое осознание. Он получил то, за чем пришел, но цена оказалась слишком высока.
Он посмотрел на Саманту, но ее уже не было. Растворилась в сером мареве города, словно никогда и не существовала, оставив его одного наедине с горькой правдой мира.
«Майкл остался стоять на пустой улице, промозглой и безразличной. Холод пробирал до костей, но это был не только холод ноябрьской ночи. Это было чувство осознания. В голове калейдоскопом проносились образы, перекошенные от злобы лица, пустые глаза, дрожащие руки, сжимающие шприц, грязные стены, шепот Саманты… Он пришел за вдохновением, а получил клеймо. Он хотел увидеть монстров, и Саманта показала ему их в зеркале человеческих душ, и в его собственной.
Он опустил взгляд на свои руки. Пальцы были измазаны в чернилах. Густых, вязких, словно сама тьма, которую он только что впитал, просочилась сквозь кожу. Но он помнил, что руки были чисты. Или это память его обманывала? Саманта говорила, что у него пальцы в чернилах…
Вернувшись в свою крохотную, пропахшую табаком и алкоголем квартирку, он долго сидел, глядя в одну точку. Привычный мир казался фальшивым, картонной декорацией. Затем, словно повинуясь невидимому приказу, он открыл ноутбук. Экран ослепил его на мгновение, а потом пальцы в чернилах сами легли на клавиатуру.
Он начал писать. Не очередной рассказ о выдуманных упырях и призраках. Он писал о Саманте, о ее глазах, в которых отражался весь ад человеческого существования. О доме, что дышал отчаянием. О треснувшем зеркале, показавшем ему его собственную, неприглядную правду. Он писал о тонкой грани между светом и тьмой, о том, что монстры не приходят извне, они рождаются внутри, в тишине разбитых сердец и в криках отчаяния. Он писал о том, что Салем, это не просто город, а состояние души, место, где каждый может заглянуть в свою собственную бездну. И он, Майкл, был теперь ее летописцем, обреченным рассказывать истории, от которых стынет кровь, потому что они правда. Это была не просто книга. Это была исповедь, попытка изгнать увиденное, переплавить кошмар в слова, чтобы хоть как-то выжить. Его лучшая книга, как и сказала Саманта. И самая страшная.»
Честный мент
Александр Науменко 3
Улица Ленина, поздний вечер. Дорога пустынна, лишь редкие фонари отбрасывали желтоватый свет на асфальт. Патрульный автомобиль ГИБДД стоял на обочине. Инспектор Игорь Семёнов, мужчина лет сорока с усталым взглядом, сидел за рулём, скучая. Дежурство выдалось тихим, и он уже мечтал о чашке горячего кофе и диване дома. Его напарник, Валерий Соколов, внезапно схватился за живот и, бледнея, пробормотал:
— Гарик, я отойду на минуту. Шаурма та ещё гадость, понимаешь? Прихватило.
Семёнов кивнул, сдерживая улыбку.
— Беги, Форрест. Беги. Только не задерживайся.
Валерий, скрючившись, побежал в сторону ближайшего кафе, где был туалет. Игорь остался один, глядя на пустую дорогу, зевая. Внезапно его внимание привлёк серебристый Mercedes S-класса, проезжающий мимо. Машина ехала чуть медленнее положенного, и Игорь решил остановить её для проверки документов. Какое-никакое развлечение.
Семёнов подал сигнал водителю. Mercedes неспешно притормозил, и из окна водительской двери выглянула молодая девушка. Её лицо было бледным, волосы слегка растрёпаны. От неё явно пахло алкоголем.
— Доброго вечера, — с сарказмом произнесла она, глядя на патрульного. — Чем могу быть полезна, товарищ офицер?
Игорь, не обращая внимания на её тон, подошёл ближе, представившись.
— Ваше водительское удостоверение и техпаспорт. Выпили?
Девушка усмехнулась, растягивая криво напомаженные губы-вареники, явно увеличенные.
— Ну, знаете, у меня был тяжёлый день. Пару бокалов вина, ведь не преступление, правда?
— Это как посмотреть, — сухо ответил Семёнов, принимая документы. — Орлова Ольга Сергеевна. Так, Ольга Сергеевна, выходите из машины, пожалуйста.
— Зачем? Мне и здесь неплохо.
— Выходите из машины.
Девушка закатила глаза, но подчинилась. Она вышла из автомобиля, слегка пошатываясь. Игорь заметил, что её руки дрожали, а взгляд был странно возбуждённым.
— Пройдёмте за мной, — сказал он, указывая на патрульную машину. — Проведём освидетельствование.
— Нет уж, — резко ответила Орлова. — У меня дела. Я никуда с вами не пойду.
Полицейский нахмурился. Впрочем, не впервые ему сталкиваться с таким поведением. Попадались различные экземпляры, и откровенно хамоватые и мерзкие тоже.
— Значит, вы отказываетесь?
Ольга замерла на мгновение, затем резко повернулась к нему.
— Вы знаете, кто я такая?
— Нет, и мне всё равно, — холодно ответил Семёнов.
— Очень зря, — прошипела она. — Мой отец — Сергей Орлов. Слышали о таком? Позвоните ему, если не верите. Он, кстати, с вашим начальником по выходным в баню ходит.
Игорь на мгновение задумался. Сергей Орлов, известный в городе чиновник и бизнесмен, человек с связями. Но инспектор быстро взял себя в руки.
— Это не делает вас выше закона, — упрямо ответил он. — Пройдёмте.
Девушка внезапно схватила его за руку. Она на мгновение прикусила губу, и пьяная бравада на её лице сменилась чем-то иным, цепким, оценивающим. Она словно прикидывала, какой рычаг сработает на этого упрямого инспектора. Голос стал тише, вкрадчивее, теряя прежнюю резкость.
— Послушайте, Игорёша… можно я буду звать вас Игорёша? Давайте не будем портить друг другу вечер. Вы отпускаете меня, а я делаю так, чтобы ваш начальник узнал, какой вы ценный сотрудник. Ну, знаете, премия, повышение… Наверное, ваша жена этому обрадуется. Вы ведь женаты, да?
Игорь отстранился.
— Не пытайтесь меня подкупить. Это только усугубит ваше положение.
Ольга засмеялась, но её смех звучал неестественно громко и фальшиво.
— Боже, — всплеснула она руками. — Вы правда такой принципиальный? Или просто боитесь?
Ольга, не дожидаясь ответа, достала из салона телефон и начала листать контакты. Её пальцы слегка дрожали, но она старалась сохранять видимость уверенности. Найдя нужный номер, она нажала на кнопку вызова и поднесла телефон к уху. Игорь, скрестив руки на груди, наблюдал за ней с каменным выражением лица. Он понимал, что сейчас начнётся спектакль, но решил не вмешиваться. Пусть звонит, подумал он. Всё равно это ничего не изменит.
— Пап?
Голос девушки внезапно стал тонким и жалобным, как у ребёнка, который только что упал с велосипеда.
— Это я… Да, я знаю, что поздно… Нет, всё в порядке, просто…
Она бросила мстительный взгляд на инспектора.
— тут один… Хм, сотрудник решил, что я нарушила что-то. Говорит, что я пьяная, и хочет меня куда-то везти… Нет, я не… Пап, ну ты же знаешь, я же не такая…
Она замолчала, слушая ответ. Её лицо постепенно становилось всё более уверенным, а губы растянулись в едва заметной улыбке.
— Да, он тут, — протянула она телефон Семёнову, — поговори с ним.
Мужчина взял телефон, не сводя глаз с Орловой. Он поднёс трубку к уху и услышал низкий, хрипловатый голос, который сразу же начал говорить, не дожидаясь приветствия.
— Слушай сюда, дружок.
Голос звучал так, будто обладатель привык, что его слушают, не перебивая. Да так оно, наверное, и было в маленьком городке.
— Ты, видимо, новенький, раз не знаешь, с кем имеешь дело. Моя дочь — не преступница, и я не позволю какому-то мелкому мусору портить ей вечер. Ты понял меня?
Игорь нахмурился, но сохранял спокойствие.
— Сергей Сергеевич, — начал он, стараясь говорить максимально нейтрально, — ваша дочь за рулём в состоянии алкогольного опьянения. Это серьёзное нарушение, и я обязан…
— Ты обязан?
Голос на другом конце провода загремел так, что Игорь невольно отодвинул мобильник от уха.
— Ты мне тут не рассказывай, что ты обязан! Ты знаешь, кто я такой? Ты знаешь, что я могу сделать с твоей карьерой? С твоей жизнью, в конце концов?
Семёнов почувствовал, как в его груди закипает злость, но он сдержался.
— Сергей Сергеевич, — повторил он, — я выполняю свою работу. Если у вас есть претензии, вы можете обратиться к моему руководству. Но сейчас ваша дочь должна пройти освидетельствование.
На другом конце провода наступила пауза. Затем голос заговорил снова, но теперь он звучал ещё более угрожающе, почти шёпотом.
— Ты, видимо, совсем дурак, раз не понимаешь, с кем разговариваешь. Я тебе последний раз говорю: отпусти мою дочь. Иначе завтра же ты будешь искать новую работу. А может, и не только работу. Понял?
Семёнов сжал телефон так, что костяшки пальцев побелели. Он посмотрел на Ольгу, которая стояла рядом, самодовольно улыбаясь.
— Понял, — наконец сказал он, — но…
Он не успел закончить фразу. Голос в трубке перешёл на крик.
— Нет никаких «но»! Ты либо выполняешь то, что я сказал, либо пеняй на себя!
Девушка, тем временем, извлекла откуда-то хороший пресс купюр, демонстративно пересчитывая их, бросая любопытные взгляды на сотрудника.
— Так что, будь хорошим парнем.
Игорь глубоко вздохнул. Он вспомнил лицо Лены. Её мечты о шубе, их вечные долги. Орлов мог сломать ему жизнь одним звонком. Но инспектор посмотрел на самодовольно улыбающуюся Ольгу и понял, нет. Есть вещи важнее денег и карьеры.
— Я всё понял, Сергей Сергеевич, — закончил разговор Семёнов и отключился, возвращая обратно телефон.
— Так что? — поинтересовалась Орлова. — Я могу ехать дальше?
— Пройдёмте к моей машине.
— В каком смысле? — захлопала та ресницами.
— Вы явно пьяны. От вас пахнет алкоголем.
— Господи… Да какой же ты упрямый осёл!
Девушка вдруг сделала шаг ближе. Её глаза сверкали в свете фонарей. Затем она медленно расстегнула две верхние пуговицы на блузке, обнажив часть груди. Бюстгальтер, как заметил мужчина, под одеждой отсутствовал.
— Может, просто отпустите меня? Я могу быть… Очень благодарной.
Игорь отступил на шаг. Его лицо оставалось непроницаемым.
— Запахните блузку.
Ольга замерла. Её милое лицо исказилось от злости.
— Ты чёрствый кусок дерьма!
Семёнов проигнорировал её слова и решил проверить машину.
— Откройте багажник.
Орлова мигом стала ещё более бледная, хватая себя за шею, будто не знала, куда деть свои руки.
— Нет. У вас нет оснований.
— У меня есть подозрения, — твёрдо сказал патрульный. — Открывайте немедленно.
Ольга замерла, затем медленно, на негнущихся ногах, пошла к багажнику. Её руки дрожали, когда она нажимала кнопку. Багажник открылся, и Игорь заглянул внутрь.
То, что он увидел, заставило его кровь похолодеть. Внутри лежал труп мужчины. Тело было расчленено, части аккуратно упакованы в чёрные пакеты. Но несмотря на это, видимо от тряски, из свёртка показалась рука с жёлтой кожей, а ещё часть головы с широко распахнутыми от удивления глазами. Рядом с пакетами лежала полупустая бутылка с хлоркой. Пачка плотных резиновых перчаток и рулон промышленных мусорных мешков, точно таких же, в которые были упакованы останки. Слишком продуманный набор.
— Что… — прошептал Игорь с ужасом и отвращением, отшатнувшись. — Что это такое за говно?
Ольга стояла рядом с каменным лицом.
— Вы не должны были этого видеть, — тихо произнесла она.
Семёнов схватил её за руку.
— Кто… Кто это?
— Муж. Борис.
— Это вы сделали?
Ольга молча кивнула.
— Он… Он заслужил это.
— Что вы натворили? — ошеломлённо выдавил из себя патрульный, доставая наручники.
Девушка вдруг рванулась прочь, пытаясь убежать. Игорь бросился за ней. В два шага он догнал её, ударил по ногам, и она упала на асфальт. Он заломил ей руки и быстро надел наручники, пока она кричала и брыкалась.
Ольга зарыдала, но как-то демонстративно, театрально заламывая руки. Слёзы текли по её щекам, но взгляд оставался странно сфокусированным, будто она внимательно следила за реакцией Игоря.
— Он бил меня! Понимаешь? Бил!
Её голос срывался на крик, но слова звучали почти отрепетировано.
— И детей тоже! Я не могла больше терпеть! Это была самооборона!
Инспектор замер.
— Дети? Где они сейчас?
— У меня… — рыдая, прокричала девушка. — У меня их нет. Он отобрал их!
Орлова подалась вперёд.
— Умоляю! Отпусти меня! Я не виновата! Так получилось! Клянусь, я тебе дам всё, что ты только пожелаешь…
В этот миг откуда-то со стороны появился напарник, оправившись от неприятностей, и теперь застёгивающий ремень на довольно обширном пивном пузе. Это плохо получалось, так как лицо краснело, а дыхания не хватало, но в итоге всё закончилось победой.
— Господи! — всплеснул он руками. — Что у тебя здесь происходит? Нельзя оставить и на минуту…
***
«Дело Орловой: суд вынес приговор по громкому случаю домашнего насилия»
Сегодня краевой суд вынес приговор по резонансному делу Ольги Орловой, обвиняемой в убийстве своего мужа Бориса Громова. Как установило следствие, 32-летняя женщина на протяжении восьми лет подвергалась систематическим побоям и психологическому насилию со стороны супруга.
— Потерпевший неоднократно угрожал забрать детей и убить подсудимую в случае развода, — заявил в суде адвокат защиты. — В роковую ночь он вновь поднял руку на мою подзащитную, и она, находясь в состоянии аффекта, защищала свою жизнь и будущее своих детей.
Суд, приняв во внимание многочисленные доказательства насилия, показания свидетелей о неадекватном поведении Громова, а также наличие малолетних детей, учел смягчающие обстоятельства и приговорил Орлову к 4 годам условно. Дети возвращены матери. Общественные организации по защите прав женщин приветствовали решение суда, назвав его шагом к справедливости для жертв домашнего тирана.
Игорь щелкнул мышкой, закрывая вкладку с новостью. На экране осталось только фото улыбающейся Ольги в зале суда, обнимающей своих адвокатов. Аккуратный макияж, скромное платье, взгляд мученицы, обретшей свободу. Ни намёка на ту пьяную девицу с губами-варениками, пытавшуюся его соблазнить и угрожавшую связями отца у «Мерседеса».
«Состояние аффекта», — криво усмехнулся мужчина про себя, вспоминая аккуратно упакованные в пакеты части тела, перчатки и хлорку в багажнике. Очень продуманный аффект.
В комнате слегка скрипнула дверь. Вошла супруга. Лена поставила перед ним чашку с чаем.
— Ну что, герой? — тихо спросила она, кивнув на монитор. — Доволен своей принципиальностью?
Игорь устало потер виски. Он вспомнил разговор в кабинете начальника какое-то время назад. Полковник Петренко избегал смотреть ему в глаза, перебирая бумаги на столе.
— Семёнов, тут такое дело… Понимаешь, аттестация внеплановая прошла. И всплыли твои… недочёты. Давние. Помнишь, дело о ДТП на перекрестке Мира и Садовой? Протокол понятым не дал подписать сразу, задержка была. А вот ещё, жалоба от гражданина Сидорова три месяца назад — якобы ты грубо разговаривал при проверке документов. Мелочи, конечно, но… понимаешь, система. Общая оценка работы… Не дотягиваешь по формальным признакам. Мы вынуждены с тобой расстаться. По собственному желанию будет лучше для всех, сам понимаешь. Для характеристики…
Игорь тогда молча смотрел на начальника, на его бегающие глазки и потные ладони. Он прекрасно помнил, что та жалоба от Сидорова была давно разобрана и признана необоснованной, а задержка с протоколом была связана с оказанием помощи пострадавшему. Он знал, что его послужной список был чист, а показатели одни из лучших в отделе. И он также знал настоящую причину. Её подсказали голоса в курилке.
— Орлов лично звонил на самый верх.
Чиновник не мстил даже, нет. Просто попросил решить вопрос с излишне ретивым сотрудником, который полез не в своё дело и создал неудобства его дочери в трудный жизненный момент.
— Да ладно тебе, — коснулась Лена его плеча. — Мы же оба знаем правду. И ты знаешь. Главное — ты поступил правильно.
Он знал. Но от этого знания легче не становилось. Мужчина посмотрел в окно. Тот же фонарь горел на улице Ленина. Только теперь он сидел дома, безработный, а где-то там Ольга Орлова, «жертва в состоянии аффекта!, начинала новую жизнь со своими детьми и отцовскими деньгами.
Чай перед ним медленно остывал, но Игорь не спешил его пить. Он просто смотрел в темное окно, где за стеклом равнодушно шла ночная жизнь маленького города, которому не было дела ни до его правды, ни до его сломанной карьеры.
Анализ судьбы
Через иголку Елены Донатовны прошла бо́льшая часть города. Самая опытная лаборантка роддома одинаково держала за пятку и будущего сурового губернатора и мягкотелого дворника. И кто из них кричал громче при заборе крови, знала лишь она. Её причудливые и смешные песни слышали тысячи, но никто, конечно, этого не помнит. Зато все помнят её предсказания.
Пальцы ног не врали, как и тембр голоса. Анализы, конечно, говорили о многом, но личное прикосновение к ребенку — гораздо больше. Донатовна только подойдет, только взглянет, возьмёт в свою морщинистую сухую ладошку крохотную конечность, и картинка будущего уже вырисовывается в ее голове. Потом укол, плач, реакция на голос, песня... Эта цепочка помогала понять лаборантке, какой путь предстоит человеку, и её предсказания всегда были точны, словно весы в аптеке.
Перед медсёстрами и мамочками лежали обычные невинные белые листы бумаги, которые пока только спят, едят и плачут. Перед Донатовной же лежали сердитые прокуроры, энергичные продавцы, веселые аниматоры, олимпийские чемпионы, вечно уставшие крановщики и даже будущие коллеги. Она всех любила и со всеми вела себя совершенно профессионально: укол, песня, предсказание, следующий.
Мамочки ждали её вердикта, как списка поступивших на факультет. И, лежа на сохранении, только и вели разговоры о первом заборе крови.
Все дети были для Елены Донатовны родными и чужими одновременно. Все, кроме одного.
Этот мальчуган её сильно удивил. Донатовна на минутку даже подумала, что кто-то ошибся и дал неправильную карточку, и перед ней лежит девочка. Те обычно только взвизгнут и всё, а мальчишки все как один орут, пока им песню не споешь от начала до конца. Этот же только поморщился, словно готов был стерпеть все на свете. Еще её поразил взгляд: такой спокойный и мудрый, словно младенец уже жизнь прожил. Да и сам малыш притягивал к себе, был таким светленьким, что буквально источал внутреннее тепло и силу. Лаборантка потрогала пятку, затем пальцы... И ничего ― словно от неё что-то скрывают. Тогда она начала разговаривать с ним, спрашивать о его будущем. И как только малыш открыл рот, все встало на свои места.
― Где его мать?! ― металлическим голосом спросила Донатовна, выйдя в коридор и протягивая карточку.
― В десятой, ― удивленно ответила медсестра, впервые видевшая лаборантку такой встревоженной.
Словно тараном она вышибла дверь и залетела в палату, нарушив тихий час.
— Значит, это ты! ― смотрела огненным взглядом она на молодую девчонку, которой не было и восемнадцати лет.
― Что — я? ― испугано спросила та.
― Бессовестная ты, вот что!
― Почему вы на меня кричите?!
― Кто отец мальчика?! Звони ему, я хочу с ним увидеться, ― словно не замечая вопроса, продолжила Елена Донатовна.
Девчонка молчала, стыдливо опустив взгляд.
― Не знаешь, значит?! Ох уж эти мне малолетки со своими взрослыми желаниями! Спасибо хоть не аборт!
Все в палате молчали, боясь сказать хоть слово. Авторитет лаборантки был слишком силён, и это её странное появление не сулило ничего хорошего.
― Пошли, разговор есть!
― Но я же только...
― Вставай, кому говорю, иначе силой заставлю.
Пришлось повиноваться. Девушка выходила из палаты как на расстрел, сопровождаемая сочувствующими взглядами.
Они уселись на кушетке в коридоре.
― Значит так, слушай внимательно, повторять не стану, ― начала женщина суровым учительским голосом.
― Сын твой ― прекрасный мальчик, и он должен таким остаться, ты меня поняла?
― А что случилось-то?
― Не важно! Раз родила, будь добра, занимайся им. Следи за учебой, за тем, как во дворе себя ведёт с другими детьми, что любит, а главное — о чём рассказывает и к чему стремится. Не дави на него, но направляй. Пусть спортом займется, в музыкальную школу пойдёт, но не под страхом наказания, а так, чтобы сам захотел. Если какая помощь будет нужна, любая — деньги или присмотр — обращайся! Чем смогу, как говорится. Только не запускай, ясно?
― Да что вы меня пугаете, в самом деле?! Я знаю, что вы будущее предсказываете, и хочу знать, что с моим сыном! А иначе катитесь вы со своими советами...
― Убийцей он станет! ― буркнула Донатовна и отвернулась.
Губы у девушки задрожали:
― Как это — убийцей?
― А вот так! Не знаю, что там у вас за наследственность, но этого парня мы не пустим по наклонной! Договорились?
Шокированная таким заявлением девушка коротко кивнула и расплакалась.
Донатовна немного успокоилась. Поняв, что слегка переборщила, обняла девушку и погладила по голове.
― Всё будет хорошо, главное — не бросай его! И я вас не брошу.
Собственные дети лаборантки уже давно выросли и переехали в другие города, а навещали её лишь по праздникам вместе с внуками. А вот Артёмка стал для нее чуть ли не новой жизнью. Она постоянно поддерживала связь с матерью и знала о нем всё: где живет, в какие секции ходит, на какие оценки учится. Она даже несколько раз приходила на родительское собрание, когда маму Артёма вызывали срочно на работу.
Елена Донатовна всегда помогала деньгами и дарила подарки на день рождения, водила Артёма на футбол, покупала ему форму. Бабушка с дедушкой тоже оказались не промах, и общими усилиями ребёнку было обеспечено прекрасное детство.
Годы летели быстро, мама Артёма вышла замуж, Елена Донатовна ушла на пенсию, но иногда по-прежнему приходила в больницу на подмену. Артём рос крепким «хорошистом» и интересовался всем понемногу: музыкой, фотографией, машинами.
Казалось, что судьба повержена и переписана, а значит нет никакого плана, каждый строит жизнь по своему усмотрению. Это успокаивало лаборантку, облегчало груз, который она невольно взяла на свои плечи. Пока однажды она не услышала от одной из медсестёр, которая позвонила ей: «Елена Донатовна, включите скорее телевизор, Первый канал! Там Артёмка!»
― Артёмка?! ― переспросила женщина, и внутри у неё вдруг всё похолодело.
― Да, убивает там направо и налево, я и не знала, что он такой... ― она не договорила, Елена Донатовна уже сбросила вызов.
Телевизора у нее никогда не было. Она хотела набрать номер Артёма, но решила, что он точно не возьмет трубку, как и его мать. Скорее всего, она должна быть сейчас в полиции. Сорвавшись с дивана и прихрамывая на одну ногу, старая лаборантка бежала к соседям, на ходу смахивая слезы. Она забарабанила в дверь Лиды из квартиры напротив, игнорируя кнопку звонка. Та открыла через пять минут.
― Лен, ты чего в дверь ломишься, случилось чего?
― У тебя телевизор есть? ― громко пыхтела взмыленная соседка.
― Есть, конечно, ― удивилась женщина.
― А Первый канал показывает?
― Ну да, там сейчас жуть какая-то, я переключила.
Донатовна охнула и, аккуратно протиснувшись мимо соседки, побежала в комнату.
― Где пульт?! ― кричала она, не в силах больше ждать.
― На столе, а что случилось-то?
― Страшное, Лида, случилось страшное. Я сама виновата — расслабилась!
С замершим сердцем она начала перещёлкивать каналы, пока наконец не увидела лицо Артёма. Оно выглядело неестественно суровым, всё в кровавых подтеках и ссадинах, ни грамма света в глазах. В руках он сжимал автомат, а во рту дымилась половинка сигареты. Рядом с Артёмом стоял плечом к плечу какой-то известный американский актер, имя которого пожилая женщина не помнила. Елена Донатовна уронила пульт. Всё внутри неё сжалось, а на пол упало несколько крупных капель слёз.
― Я же говорю, жуть какая-то, ― вошла в комнату старая соседка. ― Терпеть не могу эти боевики, тем более иностранные. Чушь бессмысленная! И снимаются там наверняка одни полоумные, ― бубнила женщина, поднимая пульт с пола.
― Нет, Лид, совсем не полоумные, а очень даже неплохие ребята. Просто у каждого из нас своя судьба, ― чуть ли не шёпотом произнесла Донатовна и направилась к выходу. Там, стоя у двери, она тихонько добавила для самой себя: — А от судьбы, оказывается, не уйдёшь, как ни старайся, главное только выбрать правильное истолкование.
Александр Райн
​​Баба-Ежка сидела на печи - а ей тут было теплее! Вон, позавчерась сидела на диване, носки штопала шерстянные, а окошечко вот оно, рядом! И продуло! Да так, что целый день в пояснице стреляло - не разогнуться! А печку сегодня жарко натопила, ыть, ыть - горячооо! Кощей намедни заглядывал - проведи, говорит, газ! Все, говорит, провели, одна ты, старая скряга, осталась! Дров заготавливать-рубить не надо, говорит, грейся, скок хош! А где ж я зимой сидеть буду,вопрошает Бабка, на газовых трубах? Плюнул старый через левое плечо и ушел, загремел своими костями, старый пер...хрыч. Хе-хе-хе...
Вдруг изба накренилась, завертелась, в стенке посуда задребезжала, Бабка чуть с печи не свалилась! Свят, свят, свят - кто избушку-то поворачивает? 256 лет никто не ставил к лесу задом!... Никак Ванька опять, Кикимору ему в жены, пожаловал? Чтоб его...
- Здравствуйте, - в дом вошла молодая женщина. Ах, кака красавица! Щечки румяны, губки блестят, ресничками хлоп-хлоп. Протопала каблучками по горнице, остановилась возле компьютера.
-Хм, - удивилась она, - я даже представить себе не могла, что в эти дебри дошла цивилизация...
- Эээ, милая, это не цивилизация дошла, это два молодца сюда дошли! И компьютер привезли, и интернет провели, кажный месяцок приходют, я справно деньги вношу, а как же? Новости вот, аль переписку с кем заведу... Вон, в "Одноклассниках" зарегистрировалась...
- А откуда же...
- Деньги? А чай в свое время-то я хорошо заработала. Про Мату Хари слыхала? О! Были времена! А эту...Соньку...
- Стоп-стоп-стоп! Подождите, вам сколько лет?
Бабка подошла к полированной стенке, Горыныч в прошлом году из Германии привез, ээ, прилетел. Открыла ящик, достала паспорт.
-По паспорту, 99, милая - и протянула красавице.
- Колыванова Василиса Ивановна. А что вы тут про Хари какую-то рассказываете? Голову мне заморочили! Иду по деревне, оформляю индексацию пенсий старикам, на встречу дед. Ты говорит, сходи на тот берег, там бабка живет. Слова какие то сказал, к лесу задом, ко мне передом, а то говорит, она немного не в себе, шпионкой себя мнит. Возраст, говорит,не откроет, пока я эти слова перед дверью не скажу. Ну я и прошептала... А дом как завертится, заскрипит.. Я испугалась...
- Ах старый, ах костлявый! Ну, попадись мне! Я найду иголку-то, поищу в яйцах-то!..
- Ну, не сердитесь на него, очень уж худой тот дед, недолго может осталось,-вздохнула девица.
Бабка глянула как-то недобро и пошла на кухню, ставить чайник. Эх, в былые времена посадила бы ее на лопату и в печь! А тут... Индексация...
- Как звать-то тебя, девица-красавица.
-Аленушкой.
Бабка скрылась на веранде. Вдруг там что-то зашумело, затрещало, загремело.
- Вот, это тебе, - проговорила она, ставя перед девушкой какой то бочонок с палкой.
- Что это? - вещь была грязная, пыльная, паутина свисала темной тюлью с боков.
-А,- беспечно махнула рукой Бабка, - транспорт моей молодости.
Затем лихо смахнула паутину со ступы и приказала: - Залезай!
- Что?! Зачем?
- Залезай сказала! - топнула ногой Бабка, - а то расссержусь! Подарок это тебе от меня, что не поленилась, пришла ко мне пенсию оформлять. Мне она уже ни к чему. В случай чаво вон, сын Кощея на Хаммере отвезет в больницу да обратно. А тебе надо! Вмиг домчит куды хош!
Брезгливо морщась, девушка села в ступу.
- Эники-беники ели вареники! - Крикнула старая, и ступа, о чудо! - поднялась, затарахтела, впуская неимоверные клубы дыма. В доме все засвистело, зашумело, девушка визжала! Пол зашатался, люстра хрустальная со звоном грохнулась на пол, недавно привез Горыныч с Чехословакии - жалко! ..
И вдруг все стихло.
- Эх, адрес-то Аленушки не назвали. Куда теперь полетит? - прокряхтела бабка. Подмела с пола мусор, убрала осколки люстры, и снова залезла на печку.
Хррр! Хррр! - раздавалось минуту спустя...
Ольга Митрофанова
​​Стриптизер Игорь покинул рабочее место в пять утра, когда в зале резко включился свет, а с ним включились похмелье и стыд у посетителей.
Утро началось не очень. Душ в стриптиз-баре снова накрылся медным тазом, а Игорь забыл дома сменное белье. Домой пришлось ехать покрытым рабочим маслом и в рабочих леопардовых стрингах, которые всё жутко натирали.
У входа в это время, как обычно, охранников сменяли бомжи. К блестящему на утреннем солнце Игорю протянулась рука. Понимая, что бомжи переводом не принимают, Игорь засунул руку в рабочие трусы и выудил оттуда самую мелкую купюру, какую нашел: две тысячи.
Масло проступало сквозь штаны некрасивыми пятнами, и таксисты отказывались сажать этот загорелый масленый блинчик в свои «чистые» салоны. Стриптизер отправился на остановку. Там в ожидании первого троллейбуса собралась ночная толпа, прогулявшая за ночь всё до копейки. Игорь узнал несколько женских лиц, которые этой ночью засовывали ему деньги в стринги и сыпали похабными комплиментами. Лица тоже узнали Игоря и постарались изобразить резко наступивший Альцгеймер. На остановке было тихо и тоскливо, как на государственном экзамене.
Подъехал троллейбус. Игорь вошел внутрь и столкнулся с проблемой: валидаторы не работали, а невыспавшийся кондуктор требовал оплаты наличкой. Крупные номиналы не принимались.
Игорь задумался. Ночью в клубе отмечала юбилей компания бывших сотрудниц собеса. Снова сунув руку в стринги, Игорь нащупал несколько пенсионных удостоверений и проездной, который тут же предъявил кондуктору.
Это был понедельник — официальный выходной стриптизера и первый рабочий день у всех остальных. Через несколько остановок троллейбус начал разбухать от пассажиров, следующих на работу. Так как железо имеет свойство расширяться, габариты троллейбуса уже занимали полторы полосы, и даже у водителя на коленях сидели два человека. Игорю нужно было на выход, но его зажали у окна. Понимая, что не готов проехать лишние полгорода, он кое-как снял с себя верхнюю одежду, обнажив промасленные бицепсы, и начал плавно скользить к двери, как нерпа в водах Балтики. По пути он растерял все вещи. Утренний троллейбус всегда забирает свою жертву.
У родного подъезда его встретила старшая по дому.
— Игорь, вы ведь стриптизер? — искоса взглянула она на леопардовый камуфляж.
— С шестом работаете?
— Тогда вот вам шест, — она протянула тычок для мусора, — и прошествуйте, пожалуйста, со мной на уборку газона. В субботу никто не пришел. За полчаса мы с вами управимся.
Игорь не просто так являлся лучшим танцором клуба. Он был не только красив, но и не умел отказывать. Началась уборка. Мимо них в садики и школы вели своих отпрысков мамы и бабушки и показывали на Игоря пальцем. Дворник-стриптизер был идеальным кандидатом для примера того, что бывает, если плохо учиться и не слушать родителей.
Добравшись до квартиры, Игорь зашел в душ и пропал там на час, смывая грехи. Грязь слезала с него слоями: масло, помада, дешевый парфюм, липкие взгляды, въевшиеся в кожу, и только потом уже пот.
После душа он сорок минут сидел молча, наслаждаясь тишиной и немигающей настольной лампой простого желтого цвета.
Наконец он почувствовал голод. Холодильник был пуст, как и клятвы тех клиенток, что ночью умоляли вести их под венец прямо из клуба. В свой законный выходной стриптизер облачался в семейные трусы такой вместимости, что МЧС могло бы рекомендовать их как аварийный тент для спасения прыгающих из окон.
Несмотря на летнюю духоту, Игорь закутался в несколько слоев одежды, включая термобелье и шерстяной свитер, и побрел в супермаркет. В магазине он взял тележку и отправился в путь по рядам, иногда засыпая на ходу. Но стоило в динамиках заиграть бодрой музыке, как он непроизвольно начинал двигать бедрами и тянуться рукой к ширинке, вспоминая работу. Так Игорь попал в черные списки пяти ближайших магазинов.
Рацион у стриптизера был скромным и напоминал стол язвенника: никаких бобовых, никаких молочных продуктов, сырых овощей и фруктов, квашеной капусты, жирного мяса и особенно — никакой газировки. Стриптиз не театр, и импровизацией не объяснить, почему у артиста во время выступления случился незапланированный залп.
Приготовив нехитрую снедь и отобедав в благодатной тишине, Игорь отправился в библиотеку, где проходила встреча членов книжного клуба. Сам он книг не читал, но было чертовски приятно слушать чужую интеллигентную, одухотворенную и грамотную речь.
Здесь все его зажимы расслаблялись, комплексы раскомплексовывались, и появлялась вера в человечество. Игоря в клубе любили, называли скромным и любознательным, приглашали на все встречи, считали его работником интеллектуальной сферы. Он в свою очередь относился к участникам с благоговением и считал их своими духовными наставниками.
Каково же было всеобщее изумление, когда однажды на десятилетие клуба его женская часть собралась у одной из участниц дома и разомлевшие от шампанского книголюбы заказали стриптизера… А вместо него явился их старый знакомый. Дабы убрать неловкость, вечер быстро перевели в очередную сходку, где обсуждалось влияние балканского сюрреализма на постсоветскую литературу.
Но сегодня все прошло как обычно. После клуба Игорь решил прогуляться и подышать свежим воздухом. На его пути пролегала небольшая аллейка, где горожане выгуливали своих домашних питомцев, а молодые девушки с дорогими телефонами изображали спорт.
Здесь Игорь пытался надышаться свежим воздухом перед очередным неминуемым погружением в духоту стриптиз-бара и побыть наедине со своими мыслями, но наткнулся на неприятную сцену: двое подвыпивших парней весьма крупной комплекции приставали к спортсменке и требовали от нее немедленной романтики. Девушка так перепугалась, что забыла, как кричать, и просто умоляла отпустить ее. Игорь пришел на помощь внезапно, причем даже для самого себя. Он просто оказался в нужном месте в ненужное для нетрезвых донжуанов время.
— Иди куда шел, — предложили Игорю один из вариантов.
Игорь так и хотел сделать, но вспомнил слова начальника: «Твоя единственная задача — не давать женщинам грустить». А перед ним явно была грустная женщина.
Драться Игорь не умел, плохим словам был не обучен, из оружия у него имелся только ремень, но зато какой! Этим ремнем с бляхой шерифа Игорь творил на сцене шоу. Он укрощал им не только дикие женские сердца, но и официантов, барменов и даже пожарную инспекцию, внезапно нагрянувшую как-то с проверкой. Нужна была только подходящая атмосфера… Обстановка накалялась, но тут, как гимн родных стриптизных войск, у одного из агрессоров зазвонил телефон. На рингтоне стоял трек, под который Игорь выходил каждый четверг. А в четверг был не только Рыбов день, но и День Дикого Запада. Рука сама собой потянулась к ремню, через голову слетел свитер. Под очумевшие взгляды всех троих стриптизер оголил рельефный торс и щелкнул ремнем, как кнутом. С деревьев слетели птицы, из кустов выскочила чья-то потерявшаяся неделю назад такса. Еще щелчок, поворот, присед, взгляд из-под ресниц — и вот на шоссе рядом с аллеей сама собой рассосалась вечерняя пробка.
Все трое, включая жертву, смотрели как завороженные.
Щелчок.
Мимо промелькнули дамы с треккинговыми палками и сунули Игорю в поясницу по сто рублей.
— Алло, мам, я перезвоню, тут какой-то псих в парке дорогу перегородил и раздевается! Мне надо бежать! — прокричал в трубку гопник, сбив Игорю весь темп, и через минуту все трое, включая спортсменку, скрылись в разных кустах.
Вечером Игорь устроил стирку, вручную постирал и аккуратно развесил на балконе рабочую одежду, включил фильм, уснул. Ночью поднялся сильный ветер, и десяток стрингов самых горячих дизайнов разлетелись по всему району, залетели на чужие балконы, в приоткрытые окна и свили гнезда на капотах машин.
Утром Игорь проснулся бодрым и отдохнувшим. У него был еще один официальный выходной, и он собирался провести его на рыбалке, на которую его вчера позвал сосед.
— Прости, Игорек, не получится, — открыл дверь знакомый, и Игорь увидел два симметрично подбитых глаза. — Жена на развод подает. К нам ночью на балкон чьи-то леопардовые трусы залетели. Так что давай в другой раз, — не дав Игорю сказать и слова, сосед закрыл дверь.
Всю неделю мужчины района пытались объяснить своим любимым причину появления чужого белья, хотя сами лишь выдвигали гипотезы. Зато в пятницу в стриптиз-баре был аншлаг. Выходя на сцену, Игорь заметил множество знакомых лиц. Соседские жены простили своих мужей и сделали вид, что поверили в фантастическую теорию с ураганом, но все равно решили гульнуть в отместку и сходить хоть раз в жизни на мужской стриптиз.
Александр Райн
ЧТО ВАЖНЕЕ РОДНОЙ КРОВИ?...
Хочу высказаться на тему кровных/не кровных родственников. История длинная, я предупредила.
До 5 лет я жила в однополой семье алкоголиков-дебоширов. Маман и бабушка, квасили они знатно, на детей не обращали внимания. Из детей я и брат на два года старше. Как мы выжили, ума не приложу. Отца не было, он знал о моем существовании, но в нем никак не участвовал. Отцом он был только мне, брат не от него. Маман, вообще, у нас была затейница, в разное время родила 5 детей и распихала кого куда. Кого в роддоме оставила, кого в дет дом сдала. Наверное нам с братом ещё повезло, если это можно так назвать. В общем, на волне всеобщей антисанитарии я в 5 лет заболела дифтерией, тогда эта болезнь была страшной, для ребенка без, вообще каких-либо, прививок. Я такой и была. Болезнь развивалась очень быстро, гной в горле, меня определили в реанимацию. Мой брат 7 летний пацан разыскал мою бабушку по отцу и все рассказал. Об этом, естественно, узнал ее муж, отчим моего отца и они поехали на меня смотреть. Смотреть было особо не на что, я в истощенном состоянии, с укусами от тараканов и вшами лежала в реанимации, вся в трубках. Отчим отца, после этого посещения заявил моей бабушке, что меня надо забирать к себе. Бабушка сомневалась, все-таки возраст, обоим за 60 уже было. Но он настоял. Мать меня в больнице не навещала, как призналась потом, надеялась я не выживу. Поэтому легко написала отказ от родительских прав. Дедушка с бабушкой оба работали в другой детской больнице и по их просьбам меня перевели в нее, когда это стало возможным. И мой дедушка, и не важно, что у нас нет общей крови, стал для меня самым лучшим другом. Отцом, дедом, другом. Мое заболевание не осталось без последствий, дало серьезные осложнения на сердце, мне поставили инвалидность. Растить больного ребенка не просто, но дед был упорным во всем, он водил меня по врачам, ездил со мной в санатории, делал буквально все, чтобы поставить меня на ноги. Бабушка, конечно, тоже участвовала, но, если честно, ее любовь была больше для других. Но мне это было не важно, я жила в семье, меня любили, вкусно кормили, покупали игрушки, все было хорошо. Только потом, с возрастом я пойму и вспомню как дед меня защищал от ее неспокойного характера. Она была очень властной женщиной, я всегда должна была ей подчиняться. Т.к они оба работали, и в силу возраста им было тяжело, меня отдали в школу-интернат. Я жила там с понедельника по пятницу. Это была прекрасная школа, отличные воспитатели, о нас очень хорошо заботились, грех жаловаться. Дедушка навещал меня через день, приносил вкусности и втайне от бабушки покупал мне мелкую технику, плееры, радио, какие-то прикольные калькуляторы. Он меня безумно любил. Я старалась хорошо себя вести и быть отличницей именно из-за него, никогда не хотела его расстраивать. Он всю мою жизнь рядом со мной. Бабушка умерла, когда мне было 13 лет, дед обивал пороги гос структур, чтобы меня не забрали в дет дом, плакал и просил дать ему опекунство. Дали. За нехилые деньги. Я об этом узнаю намного позже. Когда мне было 22 я родила дочку, деду было уже за 80, он няньчил ее с первых дней. Мы живём в соседних квартирах и его помощь всегда была неоценима. Он частенько нас с мужем отправлял гулять, отдыхать и сидел с ней. Теперь моя дочь для него свет в окне. Все для нее. Мне безумно тепло от этого. Сейчас мне 30, ему 91, и он все такой же для меня. Конечно ходить стало тяжелее, проблемы с дыханием и сердце шалит, но он бодр и весел. И все так же всегда рвется мне помочь. Я понимаю, что чудес не бывает, он не будет жить вечно, но как жить без него я не представляю. Я дедушкина дочка, если можно так сказать. Хотя общей крови у нас нет. Простите за долгий текст, захотелось поделиться.
✍️Exelica
​​Купили мы дoм в деревне. Прoдавала егo мoлoдая пара, мoл рoдителям дача не нужна, а бабушка умерла гoд назад... Пocле cмерти cтарушки никтo в дoм не наведывалcя, тoлькo вoт прoдать приехали. Cпрашиваем, забирать будете вещи? Oни в oтвет - зачем нам этoт хлам, мы икoны забрали, а ocтальнoе мoжете выкинуть. Муж на cтены пocмoтрел, где cветлели квадратики oт икoн.
- А фoтoграфии чтo же не взяли?
Co cтен деревенcкoй избы cмoтрели женщины, мужчины, дети... Целая динаcтия. Раньше любили cтены фoтoграфиями украшать.
Я пoмню к бабушке приедешь, а у нее нoвая фoтoграфия в рамoчке пoявилаcь, мoя и cеcтренки.
- Я, - гoвoрит бабушка, - c утра прocнуcь, рoдителям пoклoн, мужу пoцелуй, детям улыбнуcь, вам пoдмигну - вoт и день началcя.
Кoгда бабушки не cталo, тo мы дoбавили ее фoтoграфию на cтенку и теперь, приезжая в деревню (кoтoрая cтала именoватьcя дачей), вcегда утрoм бабушке шлем вoздушный пoцелуй. И кажетcя, чтo в дoме cразу пахнет пирoгами и тoпленым мoлoкoм. И чувcтвуетcя бабушкинo приcутcтвие. Дедушку мы никoгда не видели, oн в вoйну пoгиб, нo егo фoтoграфия виcит в центре, бабушка мнoгo прo негo раccказывала, а мы в этo время на cнимoк cмoтрели и нам казалocь, чтo дедушка c нами cидит, тoлькo былo cтраннo, чтo oн мoлoдoй, а бабушка уже cтаренькая. А теперь вoт ее фoтoграфия виcит рядoм c ним...
Для меня эти выцветшие cнимки наcтoлькo ценные, чтo еcли бы cтoял выбoр, чтo забрать, тo я бы неcoмненнo забрала фoтoграфии. А тут их не прocтo oдинoкo ocтавили на cтене и в альбoмах, нo и циничнo запиcали в хлам. Нo хoзяин-барин.
Пocле пoкупки мы принялиcь за убoрку и знаете... Рука не пoднялаcь выкинуть вещи этoй женщины, кoтoрая жила для cвoих детей и внукoв, а oни ее прocтo брocили...
Oткуда я этo знаю? Oна им пиcьма пиcала. Cначала пиcала и oтправляла, без oтвета. А пoтoм переcтала oтправлять и три аккуратные cтoпoчки любви и нежнocти так и пoкoилиcь в кoмoде. Каюcь, прoчитали... И я пoняла, пoчему oна их не oтправила. Пoбoялаcь, чтo затеряютcя, а тут oни в coхраннocти, oна думала чтo пocле ее cмерти oни вcе же прoчитают... А в пиcьмах целая иcтoрия, прo гoды жизни в вoйну, прo ее рoдителей, бабушек, дедушек и пра-пра - oна переcказывала тo, чтo ей пoведала ее бабушка, чтoбы не умерли cемейные ценнocти, чтoбы пoмнили. Как выкинуть такoе?
- Давай, oтвезем ее детям? - co cлезами предлoжила я мужу. - Такoе нельзя выкидывать!
- Думаешь oни лучше внукoв? - c coмнением прoтянул муж. - Ни разу, вoн, не пoявилиcь...
- Мoжет oни cтаренькие, бoльные, малo ли...
- Я им пoзвoню, cпрoшу.
Через внукoв узнали телефoн и уcлышали бoдрый женcкий гoлoc:
- Oй, да выкиньте вы вcе! Oна нам эти пиcьма пачками cлала, мы даже не читали в пocледнее время! ей делать там нечегo былo вoт oна и развлекалаcь...
Муж даже не дocлушал, трубку брocил. Гoвoрит, вoт cтoяла бы oна cейчаc рядoм, придушил бы!
- А знаешь чтo? Ты же пиcатель, вoт и перелoжи эти пиcьма на раccказы!
- Oни пoтoм предъявят...
- Да, oни, я уверен, и книжки-тo такие не читают! - хмыкнул муж. - Нo я ради тебя cъезжу к этим, тьпу, вoзьму у них пиcьменнoе разрешение.
И oн дейcтвительнo cъездил и oфoрмил вcе нoтариальнo. А я тем временем дoбралаcь дo пoдпoлья. Знаете, в деревенcких дoмах прямo из избы cпуcкаешьcя вниз пoд пoл и там прoхладнo так, врoде пoгреба. А там банoк c coленьями, вареньями... А на каждoй банoчке бумажка приклеена c выцветшей надпиcью: "Ванятке егo любимые грузди" - Ванятка умер деcять лет назад, так и не пригoдилаcь банoчка; "Coнечке лиcички"; "Coленые oгурцы для Анатoлия"; "Малина леcная для Cашеньки"...
P.S. Вcегo у Анны Лукьянoвны былo 6 детей. Вcе oни умерли раньше нее (в ocнoвнoм неcчаcтные cлучаи), крoме пocледней, пoздней дoчки, кoтoрая запиcала вcе в хлам...
А мама ждала, чтo дети приедут c внуками, забoтливo катала банки, c любoвью пoдпиcывала... Пocледние банки c грибами датирoваны прoшлым гoдoм, ей на тoт мoмент былo 93 гoда. 93 гoда!!! А oна в леc хoдила, чтoбы внучкам грибoв, ягoд наcoбирать! А oни...
Автор: Алиcа Атрейдаc