Пойдём со мной

ЛЮБИ МЕНЯ ПО-СИБИРСКИ
— Ой, маманя... Ты посмотри кто вернулся-то! - с жаром прильнула к окну рябая девочка-подросток, - Машка, язва такая, уууххх я бы ей! Бессовестная!
— Язык придержи, - одёрнула её мать. Спешно вытирая о передник влажные руки, она притиснулась к дочери и обратила взгляд на двор соседей. - Одна она или с кем-то?
— Одна.
— А Лёня за сараем дрова колет, - вымолвила мать Наталья с волнением, - сейчас как увидит её - всё, капут совершенный. Забор разломает.
— И её саму топором - тюк!.. - сказала, обгрызая ногти, девчонка.
— Ой! - ахнула мать и, сморщившись, схватилась за сердце. - Иди, Нюра, забери у него топор! Скажи, мать обедать зовёт! Шустро! Нет мне покоя с вами и отца как назло где-то носит.
Нюре дважды говорить не требовалось.
— Стой! - махнула ей Наталья. - Ты иди и сперва заболтай его, дождись когда Машка в доме скроется.
— Угу.
Цветным пятном промелькнула Нюрка, ласточкой слетела с крыльца и скрылась за углом дома. Наталья, прикрываясь белой, вышитой вручную занавеской, продолжила наблюдать за молодой соседкой, уже бывшей. Разменяла Маша два года назад их уютную деревню на город. Леонида из армии не дождалась.
Маша покрутилась во дворе, лобызаясь с родителями, почесала за ухом цепную собаку. Наталье подумалось, что она специально время затягивает, чтобы Лёню увидеть - нет-нет, да взглянёт воровато на их двор. "Сердца нет! - подумала Наталья, - неужели мало ей той боли, что уже причинила Леониду? Не наигралась поди?!"
Она отметила, что девушка так и цветёт, выглядит счастливой и довольной. Её каштановые волосы отливали на солнце бронзой и премило сочетались с платьем жёлтого цвета в более тёмный цветок. Взгляд Маши горел энергией молодости, так смело горел, и вообще всё в ней было без осторожности, которая есть скромность и признак кроткой души: если смеялась она, то широко открывая рот и запрокидывая голову, если шла куда, то не лебёдушкой плыла, а твёрдым, размашистым шагом по центру дороги "раз-два! раз-два!", если решила любить, то ждала от этой любви всё и сразу, здесь и сейчас, а не когда-то... А Лёню забрали в армию. В тот же год Маша окончила школу и уехала на учёбу.
В деревне прозябать - не для неё! Она хотела наслаждений, яркости, новизны и считала, что имеет право себе их позволить. Ей было недостаточно простых эмоций, простых чувств, обыкновенной, чуть ли не затворнической жизни в тихом посёлке, затерянном среди просторов Сибири. Первый год писала она Лёньке письма, затем реже и реже. Холоднее, отстранённее и короче стали те строки, а за четыре месяца до его возвращения и вовсе сообщила, что выходит замуж, у неё другой, точка.
Леонид вошёл в дом, пререкаясь с Нюркой.
— А я говорю, что не посмеешь ты срубить нашу черёмуху, духу не хватит, - звонко вещала, забегая вперёд брата, Нюра.
— Сказал срублю и всё тут. Отстань, пиявка! Звала, мам?
— Да, сынок. Борщ подоспел, подкрепись.
Наталья принялась расставлять тарелки.
— Фу, вечно этот борщ! Каждый день! - скривилась Нюрка.
— Так а я виновата, что они оба - отец и сын, - других блюд на обед не признают? Самой надоел этот борщ до колик, - оправдалась Наталья. - Помнишь как я пару лет назад пыталась накормить отца супом куриным? Как увидел жёлтый бульон, так и вышел из-за стола, до вечера голодный ходил. И Лёнька такой же. Ненормальные!
Нюрка застучала ложкой по ещё пустой тарелке.
— А Лёня, мам, грозится срубить нашу черёмуху. Он её ненавидит за то, что постоянно под ней целовался с...
— И вовсе не из-за этого! Она старая и тени от неё слишком много, - пояснил, пряча лицо над тарелкой, Лёня.
— Но на ней мои качели!
— К яблоне перевяжем.
— Так, всё! - строго сказала мать, - какое дерево рубить - решать отцу, он здесь хозяин. А ты, Лёня, как заведёшь себе семью, как построишь дом, так руби там всё хоть до последнего куста, здесь же командовать нечего.
Лёня дотянулся до сметаны, отмерил себе в тарелку хорошую ложку и принялся поедать борщ в прикуску с салом и хлебом. Он сидел напротив окна - это было его коронное место. Вдруг заметила Наталья движение во дворе соседей, подошла как бы невзначай бочком к окну - опять Машка! Наталья спешно закрыла форточку и заслонила телом угол обозрения для сына. Чем бы отвлечь его?
— А что же ты, Лёня, чеснок не ешь?
— А когда я его ел, мам? Тем более сегодня суббота, в клубе танцы.
— Сдались они тебе! Раз выходной, уж лучше бы мне помог! - сказала она укоризненно.
— С чем это? Я и так дровами с утра занимаюсь.
— Эээммм... В старом шкафу надо вещи разобрать, отец новый собрался ставить...
— А Нюрка на что?
— Ой, мамочки! - спохватилась Наталья и бросилась к плите, на которой стояла огромная кастрюля с компотом. Пенная шапка полилась за край. Когда она повернулась, сын внимательно смотрел в окно, отложив ложку.
— Лёня, не смотри туда!!!
— Да хорош, мам! - прикрикнул Леонид, помешивая содержимое тарелки. - Знаю я, что она здесь. На улице голос слышал... ну и видел тоже её.
— Ка-а-ак? Разговаривали?
— Не о чем нам беседу вести. Всё уже сказано, - ответил он мрачно.
За двором Леонида Кораблина, попросту Лёни, росла черёмуха. Высокое дерево, красивое, ветви у него крепкие и раскидистые, а уж плоды какие давала - закачаешься. Одна к одной ягодки, крупные, чёрные, блестящие. Заслоняла собой черёмуха добрую половину дома. Во время цветения пройти мимо неё трезвым не представлялось возможным, до того пьянил аромат, и ударяло в голову, и нос чесался как проклятый. Под сенью листвы её - лавочка впритык к забору, а на одной из крепких и толстых ветвей - неказистые качели, которые Лёня для сестры смастерил.
И дерево это, ни в чём не повинное, причудливым образом связалось в сознании Лёни с Машей - первой и главной любовью в его жизни. А как не связать их, если вот: только глянь на качели, на то, как качает их ветер, и вспоминается, как Маша на них висела вниз головой, и смеялась во весь рот, а потом строго потребовала: "поцелуй меня, Лёнь!" Это был первый раз. И потом сколько раз оббегала она вокруг дерева, а Леонид ловил её. Сколько сиживали они на этой лавочке, скрытые от посторонних глаз. Маша клала голову ему на плечо, Лёня брал её за руку. Маша не зря говорила, что эта черёмуха - символ их любви: если отойти подальше и присмотреться под определённым углом, то крона её походила на сердце.
Вышел Лёня вечером. На нём рубашка, пиджак с собой. Кудри свои золотые уложил он гребешком назад. К пляскам в клубе готов. Решил закурить на дорожку, прислонясь к стволу той самой черёмухи. Только заалел в сумерках огонёк, как его словно водой окатило.
— Привет, Лёнь. На гуляния собрался?
Леонид не поворачивался. Выпустил дым, не проронив ни слова. Маша скользнула мимо него и встала напротив. Смотрит.
— Есть ещё в клубе девчонки интересные или всех замуж забрали?
Лёня по-прежнему даже не смотрел в её сторону. Принципиально. Маша усмехнулась, поиграла прядью распущенных волос.
— Не разговариваешь со мной, значит, да? Обижен. Понимаю. Я думала, ты выше этого, думала, мы друзьями останемся.
Лёня затягивался с притворной старательностью. Сплюнул прямо ей под ноги, словно и нет там её. Маша отпрыгнула, ахнув.
— Дубина сибирская! Чёрствый ты и негибкий, как пень! Хочешь знать жалею ли я о своём выборе? Ни капли! Так бы и застряла тут с вами, с вашими порядками средневековыми. Я не такая, как мать твоя! Не вышло бы из меня покорной жены, так что тебе даже лучше, что я другого нашла.
Лёня потушил сигарету, сорвал листик с дерева и помял в руке - всегда так делал, чтобы пальцы не пахли табаком.
— Ну, знаешь, раз молчишь, значит, не так уж ты меня и любил. Я уезжаю завтра, пусть тебе напоминает обо мне эта черёмуха. Всё, что я здесь говорила в те времена было правдой! Но я изменилась! Я другой жизни хочу!
Он посмотрел на неё с презрением своим честным, не терпящим лжи взглядом. Светло-голубые глаза выражали ярость и боль. Грубым движением Леонид убрал Машу со своего пути.
— Ну и иди! - кричала она ему в спину, - не пара мы были - это ясно, как день! Для тебя в самый раз Алёна Маклакова, тихоня эта белобрысая, а девушку с характером ты не осилишь! Давай! Забирай её! Она давно по тебе сохнет!
Утром встали все - что такое? Солнце по глазам бьёт так, словно никакой преграды нет перед окнами. Выглянули - нате вам! Лёнька за ночь спилил черёмуху.
— А я ведь проснулся от шума. Слышу: дерево - кряк! и шелест веток. Решил, что показалось, - возмущался отец, - ну молодец, сын! Снимай ремень, буду им тебя воспитывать.
Поздно меня воспитывать, а дерево я вам новое высажу. Не реви, Нюрка!
— Ты плохой, плохой! - всхлипывала сестра.
— Пусть так. И вообще уйду я от вас скоро. Женюсь на Маклаковой. Вчера позвал её - согласилась. Дом надо строить. Поможете?
***
Много-много воды утекло с того времени. Отшумели в последнем покое кудрявые восьмидесятые, ещё настоящие и неиспорченные. Вихрем промчались девяностые по судьбам людей: одних подняли резко ввысь, других растрепали так, что хоть живы остались, третьих, неистово подхватив, разбили оземь, стёрли в песок.
В двухтысячные Маша вошла не той, что прежде. Растерялась куда-то её уверенность. Каштановые локоны с бронзовым блеском пронзила насквозь ненавистная седина. Она красила волосы в более тёмный цвет, но усталый и поникший взгляд выдавал все непросто пережитые годы. Особенно последние пять. Напряжённые отношения с дочерью. Скандалы с мужем. Слежка за его любовницами. Долгий, разорительный развод в результате которого она получила меньше, чем рассчитывала.
И что имела она к сорока пяти годам в сухом остатке? Крохотную гостинку на окраине, которую удалось купить с части денег от продажи общей с мужем и его мамой квартиры. Дочь, которая говорит, что больше любит бабушку, чем Машу, ведь та её якобы вырастила (старая стерва сумела настроить ребёнка). Ну и наконец, как вишенка на торте - сокращение на предприятии. Жизнь словно била и била её в одну точку. И Маша решила - хватит!
— Билет до Кемерово, пожалуйста! Один!
Она ехала туда, где счастье доставалось просто и легко, и где быстро затягиваются раны. Туда, где она была молодой и самоуверенной. Был там мальчик в той деревне, который сравнивал её то с утренней зарёй, то с ручьём прозрачным и обзывал черёмуховым цветом... В тех краях запомнили её такой.
Она заранее написала своей тёте, единственному члену семьи, оставшемуся жить там. Тётя обещала принять. Интересно, что теперь с домом родителей? Кто живёт в нём? Они переехали вслед за Машей, чтобы быть ближе к дочери и внучке. Там их и похоронили.
Поезд мерно покачивался на стыках рельсов, а за окном проплывали бескрайние сибирские просторы. Маша, устроившись на верхней полке, смотрела на мелькающие деревья, озера и далекие холмы. В голове крутились мысли, как карусель, возвращая ее то в прошлое, то в будущее. Она закрыла глаза и вновь видела его — Леонида. Его добрые глаза, улыбку, которая всегда была такой искренней, и его руки, крепкие и надежные. Как же она могла его бросить?
— Эх, Маша, Маша... — прошептала она себе, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. - Знала бы ты...
Она вспомнила тот день, когда они стояли под черёмухой, и Маша говорила, а Леонид молчал. Какой она была жестокой от избалованности! Она уже была замужем, но ей нравилось думать, что сердце Лёни принадлежит ей. Она хотела его реакции, его гнева, его слов, пропитанных болью потери. Ничто так не утешает женщину, как мысль, что она продолжает владеть тем, кто был отвергнут ею. Сила любви! Но Лёня молчал до упора. Помнится, он сплюнул ей под ноги, оттолкнул и ушёл, так и не сказав ничего...
— А что, если бы я осталась? — шепотом спросила она у себя, глядя на отражение в стекле. - Что если бы его дождалась?
Ей казалось, что если бы она тогда выбрала Леонида, все было бы иначе. Не было бы этих двух неудачных браков, не было бы боли от того, что дочь выросла и ушла в свою жизнь, не было бы этого чувства пустоты, которое теперь заполняло ее целиком.
Поезд замедлил ход, приближаясь к вокзалу. Маша вздрогнула, словно очнувшись от сна. Она взяла вещи и вышла на перрон. Воздух был свежий, с легким запахом железной дороги и земли. Она глубоко вдохнула, словно впервые за долгое время почувствовала, что может дышать полной грудью. Бирюзовое здание вокзала изменилось в лучшую сторону - видно, что за ним следят. Как давно она здесь не бывала! Второй брак закинул её далеко на запад нашей страны.
На перекладных добралась до деревни к вечеру. Узкая дорога разветвлялась на въезде в деревню. Тяжело было видеть покосившиеся заборы и заброшенные избы, но радовало, что достаточно и жилых домов, довольно ухоженных. Маша шла, чувствуя, как сердце бьется все чаще. По дороге встретилось несколько человек, но никто её не узнал. А вдруг прямо сейчас ей повстречается Лёня? А вдруг он тоже уехал отсюда?.. А вдруг он спился, опустился или выглядит, как старик? Сколько ему уже? Сорок восемь?
Тетка Агафья встретила ее на крыльце. Женщина постарела, но глаза ее светились теплом.
— Машенька, родная! Наконец-то! — обняла она племянницу, и Маша почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
— Здравствуй, тетя, — прошептала она, сжимая старушку в объятиях.
В доме пахло пирогами. Тётя расстаралась. Маша села за стол, слушая деревенские новости из уст Агафьи. Она ждала, что тётка вот-вот упомянет и Леонида, но он, видимо, был малозначимым для неё и Маша спросила сама.
— Тётя Агафья, а Лёня Кораблин ещё здесь живёт?
— Кораблин? О, конечно! Он же у нас глава сельсовета.
— Да что вы... - поразилась Маша.
— Хорошо работает, к людям не безразличный. Ни один вопрос не оставляет без внимания.
— И семья у него, да?.. Так и живёт с Алёной?
— Конечно. Всё хорошо у них, деток трое. А чего это ты... - прищурилась тётя Агафья, - чего интересуешься так? Смотри, Машка! Не лезь в чужую семью!
— Да и не собиралась я! - резко ответила Маша. - Просто интересно.
— А ты, Маша, зачем приехала? — спросила тетка, глядя на нее с пониманием.
Маша молчала. Как объяснить, что она хотела вернуть то, что сама же и разрушила? Что она надеялась, что Леонид все еще ждет ее, что их любовь переживет годы?
— Просто... захотелось домой, — наконец сказала она, с трудом сдерживая слезы.
На следующий день Маша пошла гулять по деревне. Расфуфырилась, принарядилась - мало ли. Зашла к единственной подруге, которая у неё здесь осталась. Постояла напротив своего бывшего дома. От черёмухи возле двора Леонида даже пня не осталось, росли на её месте две молодые берёзы. Затем, проходя мимо сельсовета, не выдержала и зашла внутрь. Секретарь попросила её подождать. Через пару минут Маша вошла в кабинет Леонида. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, но Маша улыбнулась и сказала просто:
— Привет. Узнаешь?
Он склонил на бок голову, затем порывисто встал. В его глазах мелькнуло удивление, потом что-то теплое, но быстро погасло.
— Ну надо же! Какими судьбами?
Они обнялись как старые друзья. Леонид изменился не сильно: хоть и добавилось морщин и слегка округлилась фигура, выглядел он хорошо. Пиджак придавал солидности. Волосы его были по-прежнему кудрявы и золотисты.
— Да вот решила проведать родные края.
— Как ты?
— Нормально. Всё хорошо, - соврала Маша.
Она кокетливо улыбалась, надеясь в душе, что он наверняка удивляется тому, как хорошо она сохранилась по сравнению с его деревенской женой. Его горящий взгляд от неожиданной встречи Маша приняла за восторг... и шанс. Они поговорили минут пять, пока Леониду не позвонили. Маша посмеивалась, как дурочка, над каждым его предложением, но Леонид выражал лишь сдержанность и спокойствие.
— Ты извини, мне работать надо.
— Да, конечно. Я просто зашла поздороваться. Уже ухожу.
— Маша, постой! - остановил он её у двери. - А приходи к нам сегодня в гости, жена что-нибудь приготовит. Посидим по-дружески.
Ужин с семьёй бывшего возлюбленного оставил в Маше уверенность, что ничего уже не вернуть. Любил ли он жену, такую самую обыкновенную и особо не следящую за собой женщину, осталось для Маши загадкой. Но саму Машу он не любил точно, и даже не вспоминал, что они когда-то встречались (и помнил ли?). Посидели душевно, вспоминали молодость, расспрашивали Машу о жизни в далёком городе. Потом Леонид провожал её и Маша призналась ему, что всё в её жизни плохо, была б её воля, осталась бы здесь, чтобы... чтобы... "чтобы быть рядом с тобой" - недоговаривала она. - "Как поздно я осознала свои ошибки!"
Леонид казался ей единственной ниточкой к спасению. Но сколько бы Маша ни намекала ему, сколько не толкала игриво в плечо, он, казалось, был абсолютно спокоен по поводу их прошлых отношений. Леонид интуитивно понимал, что Маша в отчаянии.
— А ты могла бы остаться. Ведь ты на учителя училась? У нас беда с учителями по математике. Могу переговорить с директором.
— Да у меня стаж по специальности всего-то пять лет, и тот сразу после института.
— Ничего, поднажмёшь, вольёшься. Коллектив хороший, доброжелательный.
— Не знаю...
Она уехала через неделю. А через год поняла, что её вообще ничего здесь не держит. Каждый день не мил, мысли тянули её в родную деревню, где каждый дом и кустик стал настолько же дорог, насколько ранее был безразличен. Леонид оставил ей свой рабочий телефон, она позвонила... Должность учителя вновь была вакантной. Тётя Агафья с радостью разрешила ей жить у себя, здоровье сдавало, и Маша обещала ей помогать. Маша сдала свою гостинку и помчалась назад в прошлое, надеясь всё же урвать кусочек потерянного счастья.
***
Прошли ещё годы. Десять лет растворились за горизонтом, как перелётные птицы. Ни дня Маша не жалела, что вернулась. Жила с покоем в душе, а свои мечты о возвращении Леонида вспоминала как большую глупость. Он был верен жене, а на Машу не смотрел как на женщину. Они просто дружили. Свои былые надежды на счастье Маша спрятала глубоко в душе. Все эти годы она жила рядом, наблюдала за его жизнью, за его семьей, и даже после внезапной смерти его жены от тромба не позволяла себе надеяться. Леонид был человеком чести, и она это знала.
С дочерью она помирилась и та изредка приезжала к ней в гости с мужем. Жизнь наладилась... Но вот настал тот день, когда и этот тихий мирок грозил разрушиться: умерла тётя Агафья и её наследники решили продавать дом. Жить Маше больше было негде, путь один - назад в город, в гостинку.
— А чем тебе плох мой дом? - неожиданно сказал Леонид, когда Маша рассказала ему о решении наследников.
— Да ничем... - опешила Маша. - Хороший дом. А что?
— Ты борщи вкусные умеешь варить? - ответил он вопросом на вопрос.
— Да вроде бы...
— Готова кормить меня им каждый день? Я без борща не могу.
— Готова...
— Значит, перебирайся ко мне. Может даже распишемся с тобой, мы же когда-то хотели.
Маша совсем растерялась. Леонид смотрел на неё с нежностью и усмешкой, совсем не так, как последние десять лет.
— Ты достаточно была наказана, - сказал он, - теперь мы оба свободны.
— Значит, ты все эти годы...
— Любил тебя? Не знаю как это назвать. Осталось ли что-то от прежнего чувства? Здесь другое. Ты всегда мне была дорога, но я человек чести, у меня жена была и дети. Жены нет, дети выросли, одна ты рядом осталась. Хоть и покрылись мы ржавчиной, но... чувства первые до конца не ржавеют, их можно очистить.
Он улыбнулся и взял её за руку:
— Вот такая она любовь по-сибирски: строгая, гордая, но, как видно, бессмертная.
Маша плакала и улыбалась сквозь слёзы. Они обнялись. Вдруг тема их разговора переменилась. Маша заметила:
— А в лесу, говорят, грибов не видано... белые пошли. Давай сходим? Засолим на зиму.
— Сам хотел предложить, а то в одни руки мне несподручно.
Екатерина Широкова
ГОРЕЛАЯ ВДОВА
Профессорская квартира соседями давно считалась нехорошей. Вдова Синичкина знала об этих диких слухах, но всегда приговаривала с приятным грудным смехом, мол, люди слышат то, чего нет, активно пересказывают друг другу вздорные выдумки, приукрашивая в процессе, а потом уже не разберёшь — было ли, не было ли. Разводят фантазии на пустом месте. А место-то не пустое!
Профессор по молодости часто ездил в Индию, откуда привозил всякие загадочные штуки и ставил за стекло в домашнем кабинете, чтобы вдоволь изучить и определить возможную ценность для музея или науки. Также он имел доступ к запасникам и частенько таскал домой многочисленные коробки и ящики, шуршащие опилками, и злые языки поговаривали, что он наверняка тайком перенёс в квартиру какую-нибудь мумию. По частям. Или даже несколько.
Что думал об этом сам дедушка — доподлинно неизвестно. Его нашли в кабинете, он заперся после завтрака и строго велел жене и кухарке не мешать до обеда. Когда вскрыли замок, он сидел спиной к двери и лицом к шкафу. На полке якобы стоял некий экспонат, который, разумеется, потом убрали с глаз долой, и выражение лица у профессора осталось самое жуткое. Даже нельзя было открыть крышку… Ну вы поняли.
Когда Нина была совсем маленькая, она часто приезжала к бабушке — той самой вдове, но тогда ещё дело было при живом дедушке — и с горящими от волнения глазками рассматривала россыпи сокровищ за стеклом. Её пускали в дедов кабинет с условием, что она будет держать непослушные руки в карманах и только смотреть, а дедушка сажал её на колени и рассказывал запутанные и мало понятные истории, но очень задорным тоном, и волнами обдавал внучку запахом крепкого табака. Ей нравилось.
Но потом бабушка стала грустная, дедушки не стало вовсе (ей правды по малолетству не сказали, конечно), а кабинет заперли. Оставлять у бабушки не перестали, но настрого запретили приближаться к заветной комнате. Иногда, когда бабушка с мамой жарко спорили между собой и с прочей роднёй, Нинка подбиралась к замочной скважине и пыталась рассмотреть хоть что-нибудь. Бесполезно.
Уже будучи старшеклассницей, она иногда заскакивала проведать бабулю, но та при упоминании слухов ограничивалась лишь смешками, и Нина отстала. Мало ли что рассказывают соседи? Бабуле виднее. Ночевать уже как-то не приходилось, вот и повода проверить выдумки не было.
Потом всё стало совсем худо — мама переехала к бабушке, ухаживать за вредничающей, но слабой уже старухой, а Нина поступила в Питер и умотала на целый год, даже зимой не удалось вырваться к родне — сессия выдалась тяжкая. В конце мая телефонный звонок со страшными новостями про маму и бабушку прогремел набатом, и пока бледная Нина ехала в поезде, места не находила от чувства вины — бросила их там, бессовестная. Одних.
Впрочем, вряд ли она бы спасла кого-то от разрыва сердца… Тем более — двоих сразу. Тут уж дело такое, судьба. Мама всегда однозначно отказывалась от любой помощи и утверждала, что отлично справляется, а голос был бодрый. Как можно издалека распознать, что там… такое?
Дядя помог с организацией, так что Нина лишь утирала сопли и хлопала мокрыми ресницами, слушая всякое-разное про бабушку. Следователь странно шептался с дядей, но к Нине претензий не имел и, кроме дежурных вопросов, ни о чём таком не спрашивал, так что она не была готова. Ни к чему вообще.
Через месяц — уже звенел июль, а бумажные вопросы почти уладились, Нина приехала с ключами. Бабушкина квартира отошла ей, надо было что-то решать. Убраться и перебрать вещи, как минимум… Нина вооружилась эко-средствами, чтобы не спровоцировать удушающий приступ вечной аллергии, и с бледной от дурного предчувствия физиономией подступила к задаче.
Консьержка вылупилась на профессорскую внучку, как на привидение, и нервно поправила блузку.
— Не думала, что всё-таки решишься сюда прийти. Смелая девочка!
— То есть? — вежливо удивилась Нина. — Я же единственная наследница. Или вы кого-то другого ожидали увидеть?
— Так-то так, но… — и вдруг её брови полезли на лоб, — тебя не предупредили?!
— О чём? — ещё холоднее спросила девушка.
— О том, в каком состоянии квартира после… ну, после того…
— После чего? Договаривайте, не стесняйтесь. Мне-то интересно, а кругом почему-то отмалчиваются.
— Ваша мама совсем плохая была, — скорбно сообщила консьержка и сцепила тонкие губы, — почти не выходила. В последний месяц и не показывалась. Там грязно, наверное… Но с уборкой помочь не смогу! У меня… график сложный. Занята очень.
— Мама? — нахмурилась Нина. — Вы путаете, болела-то бабушка.
— Бабушка? Да чокнутая профессорша ещё нас всех бы пережила, — возмутилась консьержка и вскочила, чтобы моментально сесть обратно, — а ведь я ей говорила! Говорила, что квартиру надо почистить от всякой всячины, что ваш дедушка в дом таскал!
— Вы о чём? — Нина облокотилась о стойку и чуть не залезла в каморку с головой.
— Да о тех ужасных вещах… Знаете, в кабинете профессора… Мумия, что ли… — женщина замерла с разинутым ртом, как будто все слова вылетели из головы.
— Так, всё, хватит. Сама разберусь.
Нина с сумками гордо пошла к лифту, но кураж сошёл, когда она вставила ключ в замок. На неё обрушились страшилки из детства, услышанные не раз и не два. Смелее, подбодрила себя девушка, и толкнула дверь.
Внутри было действительно черным-черно. Грязные окна, жирный налёт на мебели и липкие разводы на полу. Она охнула и зажала нос, а потом побежала к кухонному балкону, чтобы проветрить и разбавить затхлый воздух. Когда Нина чуть-чуть отдышалась и смогла заставить себя вновь пересечь порог балконной двери, обстановка в квартире волшебным образом переменилась.
Теперь лишь лёгкая пыль лежала кое-где по углам, а окна сияли чистотой. Нина зажмурилась и потёрла глаза. Всё по-прежнему. Только раковина на кухне полна жирной посудой. Сто лет не мыли, что ли?
Сбежать сейчас — и она никогда за всю жизнь не заставит себя заново прийти сюда. Квартиру можно продать и так, но будут сложности, да и трусихой прослыть не хотелось, так что Нина раскрыла молнию и достала привычную химию. Ты у себя дома, ты у себя дома. Просто моешь посуду. Просто вода, знакомый мягкий запах и блеск фарфора.
Боковым зрением она улавливала смутное движение, но изо всех сил прилепила взгляд к мокрым тарелкам из огромного бабушкиного сервиза. Стопка чистых нарастала, а неясное беснование позади сменилось на сквозняк, кто-то трепал ей волосы, дёргал за кончики, но легонько.
Нина поставила банку со средством возле раковины и будто бы лениво повернулась, прислонилась к столешнице. Ровно напротив стояла бабушка и грозно хмурилась. Насладившись эффектом — Нина громко сглотнула и вцепилась в край стола — бабушка поманила внучку и проскользнула к дедушкиному кабинету, двигаясь так, словно ноги не шли, а плыли над паркетинами. Нина хотела рассмотреть, как у бабушки это получается, но не смогла оторвать зрачки от бабулиного сероватого лица.
В кабинете ничего не изменилось с тех пор, как Нина была девчонкой, разве что пыли прибавилось. И полки вроде бы опустели, но одна вещь казалась новой, инородной. Красочная маска с полуистлевшими перьями стояла за креслом, на уровне затылка сидящего. Женская маска — безошибочно определила Нина. Бабушка покачала бедрами и протянула руки к маске, словно хотела взять, но пальцы прошли сквозь плотную позолоченную кожу.
Нина спросила со всей возможной непринуждённостью:
— Ба, ты хочешь, чтобы я это надела?
Бабушка закивала.
— И что тогда будет со мной?
Бабушка зловеще заулыбалась и у Нины холодок пробежался по спине. Почему-то призрак бабушки до того был скорее дружелюбным, чем страшным, но вот маска Нине не нравилась вовсе.
— Мама тоже взяла маску? — с подозрением процедила Нина.
Бабушка радостно кивнула. Улыбка стала шире.
— Ясно.
Нина надела резиновые перчатки и аккуратно сдвинула стекло. Маска приветливо махнула остатками перьев. На ощупь маска была даже хрупкой. Будто из бумаги, но папье-маше не может быть таким старым, как оно выглядит.
Бабушка ликовала, но Нина избегала переворачивать маску изнанкой к себе и отнесла находку на кухню, зачем-то сунула в духовку и закрыла прозрачную крышку. Маска гневно таращилась из заточения, а бабушка испарилась.
— Что, не нравится тебе? — вдруг развеселилась девушка.
Она снова отдёрнула крышку духовки, включила вытяжку — та крякнула, но завертелась. Нина полила маску подсолнечным маслом и поднесла спичку.
— Прощай! — и маска вспыхнула.
Дым повалил страшно, а Нина перепугалась вдвойне — не ожидала, что будет так опасно. Пламя лизало стенки духовки, а маска будто бы оставалась целой. Постепенно швы начали оплавляться, течь по противню, и перья вспыхнули очень ярко и сгорели мгновенно.
Когда дым рассеялся, Нина прокашлялась, но не сразу решилась открыть духовку. На противне лежала лишь маленькая горстка пепла, совсем не похожая на бывшее страшилище. Она села в дедушкино кресло и повертелась туда-сюда. Жуткое ощущение присутствия кого-то третьего пропало, даже воздух стал приятным.
А не переехать ли ей сюда? Можно же перевестись из Питера в Москву, подумала Нина, уж больно хорошая квартира, и рядом с набережной.
Книготека
БОГИНЯ
Люду трясло в ознобе. Ей было ужасно стыдно, невыносимо стыдно, и краска стыда заливала не только щеки, но и уши, и шею, и, наверное, голову, потому что затылок пекло. Анна, хорошенькая, маленькая, стройненькая, не кричала, говорила спокойно, но лучше бы кричала, честное слово.
- Ну, Людмила Геннадьевна, каково это, с чужими мужьями романы крутить? А я думала, что ближе вас у меня нет. Порой мечтала о такой маме, как вы. Верила вам безоговорочно. А вы…
Откуда-то в руках Анны появился нож, идеальный, прекрасный кухонный нож, острый, как опасная бритва, ее любимый, фирмы Таллер. Взмах и отточенный удар, прямо в грудь Людмилы…
- Нет, нет, нет, нет!!! – Люда дико закричала…
И проснулась.
Нет. Так больше жить нельзя.
***
Аня была соседкой Людмилы. Хорошей соседкой. Даже подружкой, несмотря на большую разницу в возрасте. Анне недавно исполнилось тридцать пять лет. Людмиле – шестьдесят. А они дружили и всегда находили общие темы для дружбы. И это было прекрасно, замечательно – в наше время соседи редко дружат. В наше время соседи практически не общаются. Не принято. Не модно, что ли. Неудобно.
За солью, сахаром, мукой и хлебом давно никто ни к кому не ходит. Неприлично – свое надо иметь. И уж тем более, никто не ходит к соседям «позвонить» или (о Боги!) посмотреть телевизор. У всех все свое. Все свое, собственное, нажитое непосильным трудом: квартира, машина, цацки, обстановка и прочее, и прочее. Каждый считает свою территорию неприкосновенной и священной. Частная жизнь соседей спрятана за семью замками и сотней печатей. И любое проявление общительности и любопытства воспринимается болезненно.
Человек закутывается в невидимый кокон, соединенный с телом тончайшими нервными окончаниями. Любое проникновение причиняет неудобство, даже боль, и люди стараются поменьше соприкасаться друг с другом, чтобы не чувствовать неприятных ощущений. Даже здороваться лишний раз не хотят. Такова нынче человеческая природа. Таков современный менталитет, когда «нельзя переходить черту», и ничего с этим не поделаешь.
А Люда и Аня, наплевав на границы и менталитет, потянулись друг к другу с первой встречи. Людмила жила в этом доме давно, лет тридцать уже, а Анька со своим Сашкой купили квартиру шесть лет назад. И Анька, несмотря на молодость и современный взгляд на жизнь, первая пришла к Люде знакомиться. Пришла не с пустыми руками, с пирогом, мягким, свежеиспеченным, ароматным, заботливо прикрытым вафельным полотенчиком.
Это было так старомодно и мило, что Люда беспечно впустила ее в свой дом, поставила на газ чайник, и замечательно провела время с молодой соседкой. Болтали ни о чем и обо всем. Она, Аня, была симпатичной, интересной, жизнерадостной, полной планов и перспектив. Умненькая, улыбчивая, доброжелательная, открытая Аня оставила о себе приятное впечатление.
И на следующий день Люда нанесла ответный визит к соседям. Явилась в гости со своим фирменным печеньем. Вспомнила древний рецепт и испекла – сама от себя таких финтов не ожидала. Но очень уж хотелось порадовать ребят. Своих-то не было. И порадовала – «ребята», озабоченные переездом, ремонтом, усталые, по-детски хрустели печеньем и нахваливали кулинарные способности Люды.
Они были славной парой, Анька и Сашка. Они идеально друг к другу подходили. Аня, миниатюрная блондиночка, мышка-норушка, ясноглазая, с кокетливо задранным вверх носиком и губками бантиком. Этакая пусечка-лапотулечка с прямой челкой над аккуратными бровками и смешливым, всегда готовым к улыбке маленьким ртом.
Сашка, наоборот, большой, серьезный, немного неуклюжий, будто капитан подводной лодки, очень ответственный и строгий. Но вдруг улыбнется, сразу посветлеет лицом, преобразится – и думаешь – до чего хорош парень, до чего мил, с таким нигде не пропадешь! Руки у Сашки – золотые. И теперь у Люды в квартире все работало, техника не ломалась, краны не текли, полки висели ровнехонько – Саша никогда не отказывал в помощи.
Одно плохо – у Сашки взгляд столетнего старика.
Люда тоже в сторонке не стояла. Когда Анька лежала на «сохранении» в ожидании первенца, соседка брала на себя обязанности «тещи» - кормила Сашу горячими обедами, следила за чистотой в квартире «молодых» и собирала для Анюты передачки в больницу. Все, что было нужно молодой женщине, оторванной от привычной обстановки – Сашка – не мастак в таком деле. С него достаточно было вовремя отвезти любимой жене «посылочку» от Люды.
Когда Анюта рожала своего «Лёсика», Сашка с Людой подготовили детскую. Да и вообще, коляска, кроватка, все, до последней распашонки обсуждалось на Людиной кухне. Аня доверяла советам старшей подруги, а старшая подруга всю литературу переворошила, весь интернет на уши подняла, чтобы помочь своей любимице родить легко и без особых проблем растить «Лёсика» в самый сложный первый год жизни.
Это было чудесное время – золотое.
У Аньки с Сашкой, сирот, детдомовцев, не было родителей, не к кому обратиться за советом. Они, оба с искалеченным детством, в отличие от некоторых ребятишек, выращенных в доме малютки с грудного возраста, попали в казенное заведение уже лет в десять. Насмотрелись на своих папаш-мамаш вдосталь.
Сашка, ко всему прочему, битый перебитый своей алкашкой – маменькой, пережил такие издевательства, что и вспоминать страшно до сих пор. Хахали той твари-мамашки, соревновались прямо, кто больнее сделает вы***дку. Так что, шрамы от сигарет, прижигаемых отморозками об нежную детскую кожу, остались до сих пор.
Аню не били. Но и не кормили. И не одевали. И не воспитывали. И вообще, старой дворняге Фимке доставалось больше внимания от папеньки и маменьки, чем Ане. Анька так и росла с Фимкой в обнимку, в углу убитой кухни. Фимка, умный пес, делился с «сестренкой» куском. Фимка был другом и родителем. Если бы не вовремя подоспевшая на помощь социальная служба, вместо умненькой женщины Ани бегала бы сейчас по улицам «Маугли» с собачьим мышлением. Или не бегала – умерла в сырой подворотне, изувеченная какими-нибудь ублюдками, как погиб ее Фимка, забитый до смерти чистенькими «домашними» , скучающими детками во дворе в один из самых страшных в жизни Анькиных вечеров.
В детдоме ребята познакомились. Потянулись, потянулись к друг к другу. Прикипели, сдружились, оттаяли. Оттаяли так, что вопрос о специальном учреждении для психически неполноценных деток отпал сам собой. В детдоме росли, учились, влюбились, познали друг друга и решили никогда не расставаться. После совершеннолетия продали свои законные квартиры, купили общую, чтобы в нее вместилось много ребятишек, чтобы рыбки были, и кот, и собака. И пироги, и варенье, и тепло… А еще о бабушке мечталось. О маме… О нормальной маме. Те недочеловеки, что остались в прошлом, были не в счет. Аня и Сашка их не искали даже. И не собирались.
И Люда заменила им родителей с преогромным удовольствием. Она, вечная старая дева, бездетная, безмужняя, всегда жила только для себя и ни сколько не парилась по поводу своего одиночества.
Высокая, стройная, всегда с иголочки одетая, Люда любила, прежде всего, себя, и не собиралась тратить свою такую уникальную, единственную жизнь на пеленки, детские сопли, вечно недовольного мужа и на бесконечную карусель в поисках жратвы и шмоток для семьи. Ей, умнице и красавице, было и так хорошо!
Женщины, любящие себя, всегда привлекают и манят мужчин. Этого у таких женщин не отнять. Ко всему прочему, в молодости Люда, в восемьдесят девятом, кажется, выучилась на права и купила (конечно, родители помогли, не без этого) машину, семерку, новую, темно-синюю – полный отпад! Когда она выходила из подъезда, в узеньких джинсах, в модной кофточке, в солнцезащитных «импортных» очках, садилась за руль «семерки» и лихо выкатывала со двора в город, все мужики плотоядно пялились вслед.
И как ее тогда не обзывали… И «богиней», и «ша*авой», и «суперской герлой», и прос*итуткой валютной… всяко – Люда всегда шла с гордо поднято головой, независимая, прекрасная, сильная! Любовники были, конечно, она ведь не синий чулок. И щедрые поклонники были – такая лакомая женщина. Но замуж Люда не желала идти категорически. И детьми себя обременять не хотела. Вот такая она, вечно сама по себе, плевавшая на моральные устои и завистливые шепотки ровесниц, сама себе хозяйка, царица, королева, одинокая волчица и гордячка.
А тут повстречала на своем пути этакого воробышка с Ахматовским именем и дрогнула. Прониклась странным чувством… желанием обнять, защитить, накормить… И это в пятьдесят четыре года? Однако, запоздали в Людмиле материнские инстинкты. Но она никогда, ни по какому поводу не парилась, не парилась и сейчас. Проснулись и проснулись. Что с того? Скоро «дети» родят маленького, там, может быть, в Люде и бабка проснется.
Когда Лёсик появился на свет, все перевернулось с ног на голову. Увидев малыша, Люда почувствовала, как что-то горячее обволакивает ее сердце. Нежность, жалость, трепет, взлет на невидимых качелях радости, когда непроизвольно захлебываешься от восторга счастливым криком: А-а-а-а-х!
Маленький и беспомощный Лёсик, оберегаемый Анькой, покоился на ее руках в абсолютной безопасности – чувствовал – его любят, его желают, его будут обожать не за что-то, а просто потому, что он есть. Ничего такого выдающегося в Лёсике пока не было: кнопка носишки, едва заметные бровки и светлорусый мысок на головенке. Но это для посторонних – обыкновенный ребенок. Для своих же – уникальный, единственный в своем роде, неповторимый ребенок, самый лучший, сладкий, пусечка, милипусечка – а-а-а-а-х!
А Люда тоже была своей. Юный королевич семьи соседей непроизвольно впустил Людмилу в замкнутый для посторонних круг. И она с удовольствием сидела с дитем, когда маме Ане или папе Саше необходимо было оставить малыша и уйти из дома по важным делам. Она с удовольствием гуляла с Лёсиком, кормила его, читала ему книжки. Родители прекрасного мальчика были бесконечно благодарны ей за все это. Анна тайком от всех ставила свечки в храме за здоровье обожаемой Людочки. Анна не уставала ею восхищаться.
- Вы удивительная женщина, Людочка! Я не могу вас даже по отчеству называть. Так хорошо выглядеть, заниматься спортом, жить активной жизнью, быть такой веселой не могут многие мои молодые подружки. А у вас все в руках спорится!
Когда Люда после долгих, предолгих уговоров выпросила у Сашки разрешение взять Анюту с собой в ресторан, чтобы отпраздновать юбилей, Александр, как обычно, сдвинув сурово брови, спросил мимоходом:
- Сколько годиков-то у вас случилось? Если не секрет?
Люда спокойно ответила. Ей тогда стукнуло пятьдесят пять. Так себе дата…
У Саши полезли на лоб его суровые брови. Он никак не ожидал услышать ТАКУЮ убийственную цифру.
- К-а-а-а-к? Я думал… Я еще думал, вот какая хозяйственная дама… Все умеет, все знает… Точно? Вы не прикалываетесь?
Люда не «прикалывалась». И ей было жуть, как приятно. Восхищение в глазах такого молоденького парня – стоит каждодневного подъема в пять утра, пробежки, спортзала, вечернего «колдовства» над лицом. Поедания броколли. Сна при раскрытых даже зимой окнах. Растяжек, подтяжек, процедур у старой и верной своей косметички, отказа от родов в юности, отказа от всего, что вредит красоте и молодости.
- У меня просто хорошая генетика, Саша. Моя мама опять вышла замуж. В четвертый раз, между прочим. Всех своих, включая и отца моего, мужей пережила. Четвертый моложе ее на двадцать лет, увез маму в Крым. Влюблен в нее до посинения. А ей, на минуточку, семьдесят пять годиков стукнуло. Выглядит богиней. Наследственность, штука серьезная.
БОГИНЯ. ЧАСТЬ 2
Мама Люды, Екатерина Андреевна, была «той еще штучкой». Неутомимая, жизнерадостная, прекрасная Катя и красавицей-то никогда не была. Горбатый нос, неровные зубы, неидеальная фигура – ой-ой. Хотя кавалеры находили в ее гордом профиле что-то общее с искристой Кармен. Ну, той, чей портрет мозолил глаза в парфюмерных магазинах – красавица Кармен на пудреницах изготовления фабрики «Новая заря».
От поклонников спасу не было. Наверное, это и служило причиной смертности среди Катиных мужей – нервы мужицкие не выдерживали такого напряжения – того и гляди – уведут супругу из-под носа. Катерина обладала воистину магнетической притягательностью. Никто бы никогда в жизни не поверил, что Екатерина делила свою постель только с законными мужьями. Никаких измен! Категорически! Только флирт, тонкий, чувственный, необъяснимый, ведьминский. Ее так и называли – ведьмачка! Ее, впрочем, по-всякому называли. Обратная сторона медали мужской любви – женская ненависть и зависть. Люда знакома с этим явлением – ей тоже, как и маме, завидовали.
Мать и дочь связывали путы нежности друг к другу. Когда Екатерина Андреевна трагически ушла из жизни (проклятый вирус, убивший Катины вполне здоровые легкие), Люда страдала безмерно. Страдали все: муж Женя, еще не старый тогда, поклонники… На похороны народа пришло… Даже шашлычники с набережной явились почтить память Катеньки. Плакали… После смерти любимой Женя и года не прожил: ведьма Катя забрала его с собой.
***
Людмила приметила блеск в Сашкиных глазах. Ничего, пускай. Мужчинам полезно иногда поглядывать на красивых дам, даже «влюбленным до посинения» в девушек Аннушек. Остается надеяться, что умница-Аня не взревнует своего положительного во всех отношениях Сашку к ней, почти старухе…
Хотя… Людмилу по частям можно резать, в кипятке варить, но вряд ли удастся заставить признать себя «старухой». Мерзкое слово, вонючее, дряхлое, беспомощное. Она – не старуха! Старухами могут быть и совсем молодые девы, если в душе своей полны разочарования, вместо улыбки строят унылые гримасы и шаркают тапками. Шаркать тапками в тридцать лет – позор. Позорище!
Все было прекрасно. Все было просто замечательно.
Алешка, Лёсик по домашнему, рос и радовал родителей и «Людю». Семейство пополнилось парочкой котов и забавным спаниелем Борькой. В клетке крутили нежную любовь волнистые попугайчики Клепа и Мила.
В Анькиной квартире было хорошо – небогато, но уютно. Простой ремонт – белые стены и деревянный, хорошо отциклеванный пол, минимум ультра-модных новинок. Яркие пятна подушек, картины, купленные на Невском у уличных художников, удобная, лаконичная мебель. Светлая детская для Лёсика. Небольшая кухонька в стиле «Прованс». Сашка с Анькой собирали ее буквально по частям, сегментам, роясь на барахолках и сайтах «Отдам даром». Сами выкрасили мебель в нежный, карамельный зеленый цвет. На окна Аня повесила премилые оборчатые занавески. И вышло так, что даже искушенная в вопросах дизайна Люда ахнула на пороге от восторга.
И эта девочка выросла из полубезумного ребенка, спящего в обнимку с дворнягой? И этот рукастый, красивый парень вышел из клоаки, заполненной вы*одками? Не может быть!
Еще как может. Люда этому свидетель.
А потом случилось непредвиденное. Аня пришла однажды с работы и свалилась с тяжелейшими почечными коликами. На нее смотреть было страшно – посерела вся. Сашка вызвал скорую, и Анюту увезли в больницу. Вот они – последствия «веселого» детства. Сидели в Аньке столько лет и не петюкали, тихонечко, как мыши под полом. А после тридцати пяти «механизм умирания» включился. Таймер заработал – и все хронические болезни полезли наружу, мучая хрупкую женщину, приковывая ее к больничной койке, выдергивая из счастливой безмятежности замужнего бытия.
Люда была спокойна от того, что спокойна была Анечка – муж, сын и вся пернато-лохматая банда оставались в надежных руках. Нервничать не из-за чего: все будут обязательно с утра разбужены, накормлены завтраком, умыты и прилично одеты, причесаны и обихожены. На Людочку можно было положиться – главное сейчас – прилежно выполнять предписания врачей и не нервничать по пустякам.
Люда же упивалась ролью хозяйки, матери, бабушки. Иногда, когда она тыкалась носом в макушку Лёсика, думала, что была полной дурой, лишив себя счастья материнства. И Бог ее пожалел, дав ей это счастье сейчас, пусть поздно, но дал. А иногда ей казалось, что Господь, наоборот, ее проклял: как бы ни прижимался доверчиво к ней пушистый, смышленый котеночек Лёсик, сколько бы ни было в его глазенках любви – он все равно Люде не принадлежит. И задумай Саша уехать куда-нибудь в поисках лучшей доли (его не раз приглашали на Север, к хорошим деньгам и полному обеспечению), он уедет, заберет с собой семью, отнимет у Люды Лёсика и Анечку… Люде останется только стареть и хиреть в глупом бабьем одиночестве.
Временно она перебралась к соседям. Лёсик привык засыпать под ее сказки. Да и бегать туда-сюда было неудобно – Люда поселилась в детской, где коротала ночи на маленькой софе. Читала, дремала при ночнике – всем хорошо. Когда мальчик засыпал, на цыпочках выбиралась из комнаты и шла на кухню – помыть посуду, затворить на утро дрожжевое тесто – побаловать Сашку свежей выпечкой. Он очень любил поесть с утра чего-нибудь вредного, мучного, вкусного: оладьи, пирожки, сладкую запеканку. Лёсик, кстати, весь в отца, тоже с удовольствием уминал вкусности «Люди». Ну… теперь, шестилетний, он говорил правильно – Люда.
Вот и сегодня, когда Лёсик, утомленный Людмилой ( весь вечер приклеивали картинки в тетрадь подготовишек к школе) заснул, Люда, не менее уставшая (как в старенькой песенке: «То ли еще будет, ой-ой-ой») на цыпочках пробралась на Анькину «прованскую» кухню. Сашка работал допоздна, приползал домой вымотанный, как черт. Придет, повозится с сыном, поест – и падает без сил. Взял сверхурочную работу – лечиться нынче дорого. Деньги нужны на все. Вот и вкалывал для своей Анюты. Будить его не хотелось.
Но в этот раз в кухне горел свет. Раковина была пуста – Сашка перемыл всю посуду и теперь покуривал в форточку.
- Ты зачем себя утруждаешь, Сашка? – с укором ворчала Люда, - что мне – сложно?
Он вдруг повернулся к ней лицом, высокий, сильный, молодой.
- Вы женщина, а не посудомойка. И не кухарка. И не нянька. Прежде всего, вы – женщина. Мне стыдно смотреть на то, как вы убираете за мной, здоровым мужиком. Хватит изображать из себя бабку, Люда. Ты никогда не будешь бабкой!
- Да ладно тебе, - махнула на него Люда, - чайник ставить?
Она пыталась держать легкий деловитый тон, ничем не выдавая свою растерянность – Сашка смотрел на нее ненормальными, сумасшедшими глазами. Так смотрят одержимые мужчины. Одержимые женщиной, стоящей напротив.
Люда отвернулась. Замешкалась с зажигалкой – включать газ, нет? И решила: не включать. Бежать из квартиры немедленно. Завтра, когда все ЭТО пройдет у Сашки, спокойно, только спокойно, дать ему понять: его взгляды ненормальны. Нельзя ТАК смотреть на Люду. ТАК надо смотреть на Аню. Все остальное – мерзко.
- Слышишь меня, Саша – мерзко! Слушай меня, Саша – я ударю тебя сейчас! Не сметь ко мне приближаться!
Он заслонил выход из кухни своим большим телом.
- Я не трону, не трону, обещаю. Просто – послушай. Я не умею красиво говорить, но ты послушай.
Люда прижалась к стене. Глаза ее сверкали гневливо. И под гневом прятался страх и недоумение: что он сейчас творит? Что творит этот безумец?
- Я не прикоснусь, не бойся.
Саша выставил вперед ладони, показывая этим: не тронет. Но от кухонной двери не отходил.
- Не говори ничего. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Не надо. Я сам все понимаю. Но что мне делать? Я жил нормально, Аньку свою любил, жалел и берег. Хотел от нее детей, все пучком. Пока не увидел тебя, здесь, с этими печеньками. Ты возникла на пороге, как… Как волшебница, что ли… На твое лицо падали солнечные лучи…
На лицо Людмилы тогда падали солнечные лучи, золотили ресницы, щеки, губы, волосы. Она будто вся была соткана из золотых нитей. Как фея розового утра. И этот голос… Прекрасный, грудной, с низкими вибрирующими нотками, как у какой-то известной актрисы из старого-старого фильма.
Сашка не мог вспомнить имени актрисы, причем здесь какие-то актрисы, перед ним возникла она, волшебство вечной весны, богиня, колдунья, бессмертная, неприступная, как Флора, повелительница цветов. Он тайком от Аньки искал сравнение, хоть какое-то с этой женщиной. И нашел – Флора. Благоухающая, весенняя богиня. Вечно молодая, вечно прекрасная.
Анька, его милая, забавная, нежная Анька, была любимым другом, хрупкой лапочкой, которую хотелось защищать, оберегать, холить и лелеять. Но – не любить. Людмиле хотелось поклоняться и укладывать охапками розы к ее ногам. Сумасшествие? Возможно. Сашка долгие годы скрывал свой духовный недуг. Нельзя! Нельзя! Это плохо! Это – не по пацански, в конце концов!
Но что он мог поделать с гадкой своей душой – Людмила снилась ему каждую ночь. И каждый вечер, Саша, ложась с милой, понятной, родной женой, боялся произнести имя Людмилы во сне. Наваждение. Дурь. Мерзость и лажа какая-то! Убить хотелось проклятую эту соседку, которая не видела, не желала видеть, что творится с ним, что происходит и куда это может завести, в конце-концов. Эти ее печеньки и пирожки. Эта возня с сыном. Эти поцелуи в щечку – дети мои, обожаю вас, будьте счастливы.
Она играла роль этакой старушки-простушки, подлая, ненавистная, любимая женщина, играла роль, совершенно ей не подходящую – зачем? Сашка тонул в своей любви-ненависти, каждый день умирал от горя и счастья, что видит ее, вынужден видеть ее… И поделиться своей мукой не мог ни с кем. Саша никогда не был романтичным треплом – рассказывать кому-то о своих чувствах… Да его никто и не поймет – в лучшем случае, начнут ржать и назовут Прошкой Ш. Или – козлом. Или больным на голову… как это слово… Сашка нашел это мерзкое слово – геронтофил. Сластолюбец, охотник за пожилыми дамочками, тьфу!
Она не была «дамочкой». Она была богиней. И, черт побери, она и в сто лет останется богиней!
Только как Сашке-то жить с этим?
БОГИНЯ. ЧАСТЬ 3
- Ты мне в сыны годишься, Саша, - ответила она, - а я уже ста-ру-ха, понимаешь? Это – предательство, Саша, понимаешь? Иметь чудесную жену и истекать слюной на престарелую соседку – это хуже самого пошлого анекдота!
Ста-ру-ха… Людмила сломала все границы. Подписала индульгенцию. Назад пути нет. Ради Ани и Лёшки подписала. Это называлось настоящей любовью. Хотя раньше она обязательно бы воспользовалась пикантным случаем – молодой мужчина, для нее – мальчик, пылко изъясняется ей в своих чувствах – изюминка, перчинка, высшее женское достижение, высший пилотаж!
- А мне плевать!
Сашка метнулся к ней и схватил ее в охапку. Прижался губами к ее губам. Несколько секунд отчаянной радости и горького осознания своей слабости… Состояние обреченности и полета в пропасть, но это был восхитительный полет, смертный полет навстречу к острым, безжалостным скалам…
Она собрала все силы и оттолкнула Сашу от себя. Сил, видимо, хватало – он отлетел к противоположной стене. Людмила, не помня себя, вылетела из квартиры – вон!
***
Она не выходила из дома несколько дней. Висела у окна, через щелочку между занавесками поглядывая на улицу (за Лёсика болела душа), наблюдала, как утром отец отвозил его в детский сад, как вечером возвращался домой с сумкой, полной пакетов. Лёшка крутился рядом, вполне довольный и как следует, одетый.
Анюта звонила каждый день, волновалась за здоровье Людмилы.
- Саша сказал, что ты ужасно заболела и никуда не выходишь? Людочка, надо бы вызвать врача, мало ли какие сейчас болезни!
- Да все хорошо, Анечка, обычный грипп, но ужасно липучий и тяжелый. Возраст, сама понимаешь, даже температура плохо переносится.
Люда покашляла в трубку.
- Возраст? Какой возраст, Людочка? Тебе ли говорить о возрасте? Да ты молодых за пояс заткнешь! Помнишь, когда мы с тобой в клубе гуляли? Это был фурор просто! Мужики за тобой стадом ходили! Ты мне еще тогда наврала про особые духи с эндорфинами помнишь? А я, дура, поверила. Еще, ты только не смейся, Сашку к тебе приревновала.
Но он, ты только не обижайся, сказал, что ты не в его вкусе. Врал, наверное. Хорошо, что мой Сашка – отличный семьянин. Ни-ни. А я потом смеялась: ну и дурак. Если бы я была на его месте, и вдруг сама Моника Беллучи пришла ко мне в гости… Не устояла бы… Или, это… не устоял.
- Слава Богу, что я не Моника Беллучи, - Людмила заставила себя улыбнуться, - что это за жизнь – за хлебом в магазин не сходить – везде обожатели!
- Я сейчас Саше позвоню – пусть тебе продуктов купит и лекарств!
- Не надо, Аня, у меня все есть. Удобное время – все принесут, разжуют, и в рот запихают. Лишь бы деньги были. А они у меня есть. Ты как сама? Операция не требуется, отделаешься курсовым приемом лекарств?
Операция пока не требовалась.
Аня была весела, обрадованная такой приятной новостью. Еще пять деньков – и, здравствуй, свобода. Конечно, нужно быть очень осторожной. Не есть соленое и острое, контролировать употребление жидкостей. Хорошо бы прокатиться в какой-нибудь специализированный санаторий. Денег вечная нехватка… Получится ли наскрести, не получится… Сашка обещал, Сашка поднажмет, Сашка подхалтурит…
Она бы еще долго щебетала бы, но Людмила, сославшись на слабость, положила трубку. Сашка, Сашка, Сашка… Бедная девочка. Она его любит всей душой, искренне, навечно. А у Саши – Богиня. О, Господи… Рассыпающийся памятник из мертвеющей плоти. Еще немного, и она будет забывать имена, события…
- Прекрати утрировать и унижать себя! – гневная половина Людмилы оборвала уничижительный монолог, - ты и правда – богиня. И ты не виновата, что в тебя влюбляются мужчины, и женатые, в том числе. Сиди в засаде и не дергайся.
А как же Лешка? Она по нему ужасно соскучилась.
- Про Лешку надо забыть. Во благо самого Лешки!
Сердце Людмилы обливалось кровью.
А ночью приснился этот ужасный сон. Он был такой явственный, такой яркий и живой, что Люда, проснувшись на мокрой от пота и слез подушке, впервые в жизни, ШАРКАЯ тапочками, пошла доставать из шкафа тонометр. Давление было нормальным, чуть повышенным, с таким давлением, конечно, в космос не полетишь, но за руль садиться вполне себе можно.
Люда выпила чашку кофе чуть ли не залпом, изменяя традиции вкушения любимого напитка маленькими глоточками, чтобы теплое ощущение горьковатого напитка подольше оставалось на вкусовых рецепторах. Присела к телефону и набрала длинный, длинный номер далекого южного региона.
Там, в Гурзуфе, от матери и Жени, оставался малюсенький домик-теремок с таким же малюсеньким садом и вовсе игрушечным огородиком. У мужа Кати не было родственников, и поэтому наследство перешло к Людмиле. Она звонила агенту, отдающему домик в аренду каждый сезон. Желающих пожить вольными казаками без назойливого хозяйского пригляда было достаточно. Домик находился на второй линии от моря, для такого скворечника – большой денежный плюс. Некоторые занимали жилье на весь сезон и уезжали в города, только когда огромное, мирное, сверкающее под добрым солнцем море теряло свою синеву, становилось студеным, свинцовым и буйным. В общем, у Людмилы, упертой урбанистки, совершенно городской дамы, был вполне сносный доход.
Отдыхать на Юге самой – не хотелось. Она привыкла ко всему «готовенькому», и современные курорты вполне удовлетворяли скромные Людины желания: услуги вежливых горничных в комфортабельных номерах, шведский стол и вечно жизнерадостные аниматоры. Чего еще надо для счастья? А вот это одинокое существование в «скворечнике» - да ну нафиг. Делать ей больше нечего!
- Олег Витальевич, добрый день. Вашими молитвами, ага, спасибо. А у вас как дела? Слава Богу. Олег Витальевич, миленький, скажи мне: как мое бунгало? Занято кем-то? Не надо продлевать договор, хорошо? Пусть жилец спокойно живет до шестнадцатого, но потом – не продлевайте. Почему? Долгая история, Олег.
Собрать необходимые вещи – дело недолгое. Людмила оплатила коммуналку на десять месяцев вперед. Продавать квартиру она пока не собиралась, решила пока осмотреться, а потом… Что будет потом, она и сама не знала.
Все свои комнатные цветы выставила на окне подъезда. Те, жирные, ухоженные, робко поджали свои блестящие листья, будто озираясь в непонимании, что этакое выдумала их хозяйка. Они еще не верили, что их предали. Бросили.
- Простите, ребята, - прошептала Людмила, - за вами будут хорошо ухаживать, я знаю.
Она уладила все свои дела и делишки. Заказала билеты в один конец. Она была готова. Одно терзало душу, точнее двое: Анюта и Лёсик. Как объяснить им столь скорый отъезд, скорее бегство?
***
Анька плакала, и плакала, как обиженный ребенок, размазывая слезы по щекам.
- И когда ты об этом узнала, Людочка?
- Давно еще. Просто не хотела тебе об этом говорить. Я долго думала,Аня, но врачи меня убедили: там условия лучше, да и давняя подруга рядом, поможет устроиться, и все такое…
Аня всхлипывала.
- Я же так радовалась… Ты же мне вместо мамы… Останься, пожалуйста, вместе мы одолеем твой рак, Людочка!
- Нет, моя хорошая, нет. Я не буду тебе обузой. Прости.
- Я прошу тебя…
- Нет, Анюта. Прости. Прости, хорошая моя.
Людмила прижала Анькину кудрявую головку к своей груди. Сердце ее разрывалось: от горя, от любви, от стыда за свою ложь сказанную, от радости за свою ложь несказанную и не совершенную.
Она запретила провожать себя. Аня и Лешик стояли у подъезда. Саша грузил в багажник желтого такси коричневые Людины чемоданы. Людмила крепко обняла Аню, крепко расцеловала румяного и ничего еще не понимающего ребенка. Саше, лишь бы не колыхать Анькину тревожность, подала руку. Тот перевернул кисть и поцеловал ладонь, туда, линия жизни пересекается с линией любви. Людмила вытянула руку из его рук и снова обняла Лешика. Страх и горе терзали – слишком интимный жест. Зачем он это сделал?
К счастью, Аня ничего не заметила.
Людмила села в машину. Невольно поймала взгляд Александра. У того были больные глаза. Казалось, что он немедленно сиганет в Неву и не вынырнет оттуда никогда. Людмила опустила веки. Она сделала все, что могла.
Уже в аэропорту, перед тем, как выключить мобильник, Людмила открыла входящие сообщение. Одно от Саши.
«Я буду помнить тебя всю жизнь. И – спасибо!»
Люда занесла номер в черный список.
Во входящих было еще одно. От Ани.
«Я забрала домой твои цветы. Люблю»
Люда написала ответ:
- А я – вас всех.
И, недолго думая, занесла в черный список и Анну.
Автор: Анна Лебедева