Храбрый трус

Наталья Артамонова
Семён посмотрел на небо и невольно вскрикнул :
-- Нинка, смотри какая туча ползет, подкрадывается как фашисты. Вот- вот в ход пустит тяжёлую артиллерию, посыпятся снаряды .Ты смотри, уже грохот слышится, а вот и молния сверкает! Ну всё, бросай грабли. Слава Богу, успел последний навильник кинуть на стог. Ты смотри, какого красавца посреди луга мы с тобой справили. Нам теперь не страшна гроза. Стог спрячет нас от ливня. Нин,вот как услышу гром, хоть убей меня , сразу вспоминаю проклятущую войну. Бывало, сидишь в окопе, кругом мертвая тишина, себя трогаешь, живой или уже отпели, сон это или явь, и вдруг видишь тучу чёрную из танков. И понеслось: взрывы, огонь, пыль столбом, запах гари, земля к небу встаёт во весь рост. Тут уже думаешь, если сдохнешь, то отпевать некого и некому будет, ведь от таких взрывов ничего не останется от солдатика. Вот гроза меня по сей день будоражит, воспоминаниями ранит в самое сердце. Нин, давай посидим в стогу, переждëм грозу.
Семен быстро сделал уютное гнёздышко в основании стога и, потянув за руку жену, плюхнулся в пахучее, душистое сено. Только уселись поудобнее, как лупанул ливень, за шаг от стога не было видно ни земли, ни неба, словно впереди поставили стену. С неба спускались огненные стрелы, и следом раздавался ужасающий грохот. Нина боялась всего : и грома, и молнии, и ливня, ей подумалось, что не дай Бог молния ударит в стог, и они как факел воспламенятся вместе с сеном. Она задрожала от страха, а муж подумал, что от холода, и своими крепкими объятиями начал её согревать .
-- Нин, я часто думаю, вот человеку кажется, что он умный, сильный, смелый, а на самом деле он очень слабый. Я сколько себя помню, всегда чего-то боюсь. То батю шугался, то умереть боялся в войну, то что ты за меня замуж не пойдешь, то что не смогу тебе жизнь ладную, сытую устроить. Вот казалось бы, живи спокойно, а нет, то за это волнуешься, то этого боишься. Вот все говорят, что фронтовики воевать не боялись .За Родину , за Сталина жизнь положить не страшно, а я честно говорю, мне было и страшно, и жалко. Я не мог понять, почему я должен умереть, почему какому-то гаду - фашисту понадобилась моя жизнь, кто он такой? Властелин чужих судеб, а может Бог?
Лично я не хотел ему отдавать свою жизнь. Слава Богу, что живым вернулся. Потом боялся, что ты за меня замуж не пойдешь. Разве я не трус? Потом, когда ты рожала, а я вокруг дома от страха за тебя круги нарезал, дрожал как осиновый лист. Да постоянно страх сидит в человеке. Некоторые козыряют, что ничего не боятся, так я не верю. Первый раз я за трактор сел, и меня робость взяла : гляжу на трактор , а перед глазами танк, представил себе, что я должен оседлать танк и на нём землю кормилицу не пахать, а давить, терзать, взрывать. Такой меня страх взял, голову руками обхватил, слышал гул танков и даже чувствовал запах гари. Сам не знаю, что со мной было. Первый раз тебя поцеловать боялся, пОтом покрылся, а уж после свадьбы, и говорить не хочу, тогда уж сам Бог велел мне дрожать. То ли от счастья, что ты рядом, то ли от страха, что мужиком становлюсь. Вот я тебе и говорю, что человек по натуре -- трус, а я, наверное, командир отряда трУсов".
Семен всё говорил, размышлял монотонным голосом, Нина согрелась и незаметно заснула. Гроза прошла, небо опять набросило на свои плечи ярко-голубой платок, на траве заблестели капли дождя, защебетали птицы .Семён подумал,: ,,Ну, что не живётся людям в мире ? Что же за звери рыщут на чужой земле ? Разве не благодать встречать рассвет, закат, наслаждаться тишиной? Семен боялся пошевелиться, чтобы не разбудить жену. Он любовался её красотой, и сам себе завидовал. Надо же и войну прошел, и женился по любви, и сына жена родила,
После грозы повеяло свежестью. Нина проснулась, вышла из убежища, поежилась и, улыбаясь сказала :
-- Что то ты плохо меня грел,вся гусиной кожей покрылась.
-- Замёрзла, значит плохо жаром тебя обдавал , -- Семён смеясь повалил её на сено и начал осыпать поцелуями.
-- Жарко,жарко,караул ! Горю ! --задыхаясь от смеха и поцелуев, кричала Нина. Они дурачились, смеялись, признавались в любви и были счастливы. Домой пришли поздно. Свекор недовольным тоном начал ворчать :
- Стадо давно пригнали домой,корова ждёт хозяйку. Надеюсь сено не упустили? Вас двоих никак нельзя вместе отпускать. Семен, ты как ребенок, небось играться надумал, сказки рассказывал, а Нинка лопоухая слушала. Я бывало с твоей мамкой, царство ей небесное , если работали, то рта не открывали. Вы же всё делаете с разговорами, не понимая, что надо или работать или лясы точить. Семён, уж больно ты угождаешь своей бабе. Где это видано, чтобы мужик бабе не давал ведра поднять, как будто она у тебя на сносях ! Мать твоя, между прочим, хваталась за любую работу, шла со мной и в лес, и в луг, сама пахала , косила, стоговала, а вы только и знаете ,,хи-хи"" да ,,ха- ха", всё никак свою бабу к расторопности не приучишь!
Семён выслушал и, обнимая отца за плечи, сказал :
- Бать, так я же трус, ты сам так меня называешь. Вот я и боюсь, чтобы жена не перетрудилась, не заболела от тяжёлой работы. Я боюсь, что она будет сравнивать свою жизнь у нас и у себя дома. Ведь у неё родители спокойные, добродушные, а ты очень придирчив и требователен.
-Ты что же меня считает хуже её папаши лодыря и мамаши бестолковой?
- Нет батя,я не считаю, я вижу!
Отец от обиды махнул рукой и, опустив голову, ушёл в свою половину дома.
Нина боялась свекра и лишний раз старалась ему не попадаться на глаза. Под его суровым взглядом терялась, и любая работа из рук валилась, поэтому Макар Игнатьевич сноху считал сухорукой, а сына простачком, мягкотелым, тряпкой. Обладая самыми лучшими человеческими качествами, Семен не мог объяснить отцу, что боятся обидеть, оскорбить, не успеть помочь, но услышать и понять жену - не значит быть слюнтаем.
Макар Игнатьевич всем людям говорил,что его сын податливый, безвольный, трусливый, нет в нем мужского гнева в глазах и силы в кулаках, что заглядывает в глаза жене и выполняет её прихоти. А какие могли быть прихоти после войны? Тем более в селе. Любая женщина тянула лямку вместе с мужем. Ведь жёнам была необходима элементарная частица внимания, доброе слово и ласковый взгляд. Семён это понимал и одаривал жену теплом своего сердца. Отец Семёну ставил в пример своих старших сыновей, на что тот отвечал : ,,Они не трусливые, не боятся налакаться самогонки, а потом стучать кулаком по столу и жён гонять, Они смелые, не боятся поругаться с соседями, тебе нагрубить, а я трус боюсь, что если выпью лишок стану сродни им". При этом Семён улыбался . Отец не мог понять,то ли сын насмехается над ним, то ли правду говорит. Старшие братья народились в отца, а Семён в маму, которая была доброй, отзывчивой на чужую беду. Перед мужем была покорной, терпеливой и снисходительной.
Нина любила мужа. Отец не хотел отдавать её за Семена, она пообещала ему принести в подоле, и тогда никто её замуж точно не возьмет. Отец испугался и подумал, что ,,испорченный товар точно залежится". В принципе, отец Нины ничего не имел против Семена, и в своё время сам ухаживал за его мамой, но вот Игнатьевича считал жестоким, злым, жадным человеком. Нина просила Семёна приступить к строительству своего дома. На что он отвечал : ,,Мы же живём в новом большом доме, мы с отцом строили его для меня, а так бы отец свой век бы доживал в старой избе. Боюсь я его обидеть, не хочу, он же тоже воевал, весь ранами исполосован. Ну, а что характер такой, так это он к Богу под раздачу попал не в ту минуту". Нина начинала на такое убеждение смеяться. Семен в своем сыне души не чаял, и как бы поздно он не возвращался с работы, спящего сыночка всего расцеловывал. Игнатьевич выражал недовольство по поводу воспитания внука, он утверждал ,что за провинность надо наказывать, ведь ребенок долго помнит не только слова, но и физическую боль. Семен же говорил,что боится наказывать ребенка по одной причине, боится ему сделать больно, да и сам хорошо помнит боль от отцовского ремня.
Игнатьевич, видя, что все его слова пропускают мимо ушей, бормоча, уходил прочь. Как-то беременная Нина сказала : ,,Я так хочу мёда, мне кажется я бы слизала целый горшочек." На следующий же день Семен поехал к леснику и упросил за ради Бога, продать мёд . Нина от радости мужа всего расцеловала, а Игнатьевич всё ворчал : ,,Сегодня мёд подавай, а завтра кнут возьмёт и сядет на шею! Хрен потом скинешь! Ну в кого этот недотёпа ? Девкой надо было родиться ему,а не малым !"
Ночью Семёну не спалось. Он смотрел в окно и любовался звёздами. ,,Интересно,а есть ли жизнь на другой планете, а если есть, неужели есть война ? Почему нельзя мирно жить? Зачем эти бойни? Но, наверное, они ближе к Богу, ведь от нас они далеко , высоко. А мы и от Бога далеко и друг от друга. Мы ведь живём не по заповедям. Разве получив по одной щеке, мы сможем подставить другую щеку ? Да разве мы не завидуем?"
И вдруг Семён увидел отблески огня. Сразу даже не понял, что это соседский дом горит. Как ужаленный выскочил на улицу. Вторая половина дома горела основательно, но именно там располагались спальни хозяев и детей. Недолго думая, Семён выбил дверь .От дыма ничего не было видно. наощупь с вытянутыми руками он прошел в горницу и столкнулся с Федором, который выходил из дымовой завесы. Семен сначала нашел Ирину, передал ее Федору, а потом вынес из огня двух маленьких детей. Вскоре после того, как Семён спас детей рухнула крыша. На улице стояла толпа людей, все молились и, увидев Семена с детьми, от радости заплакали. Ринулись обнимать спасателя. Семен искал глазами Нину, которую словно парализовало, она не могла ни плакать, ни идти навстречу мужу, держась рукой за сердце, ловила как рыба воздух. На восклицание людей ,,какой же смелый герой", Семён еле прошептал : ,,Я же трус, я так испугался за детей, за соседей. Я так боялся не успеть". Игнатьевич обнял крепко сына, зарыдал.
Наталья Артамонова.
ТЫ СО МНОЙ В РАСЧЁТЕ
– Кукурузники не падают. Они, если что, спланируют. Манёвренные! Зря сняли с производства, – сказала бригадирша Петровна и отпустила Лару с обеда. – Лети к мужу, голубка, раз зовёт – лети. Пока молодые, радуйтесь жизни.
Павел с однокурсниками летом работал под Браславом и уже несколько раз звонил жене:
– Скучаю! Прилетай на выходные. Озёра сказочной красоты, рыбы тьма!
Пока он учился, семья жила на Ларину зарплату, вот студент и рванул на заработки.
Лара прильнула к иллюминатору. Крыло самолёта, а внизу огромное озеро. Она летела впервые. «Почему вода в озере синяя? Неужели небо отражается?» Приземлились на маленьком лётном поле, Павел чмокнул её в щёку, и она оказалась в кузове грузовика среди загорелых ребят.
Ветерок трепал волосы, чумазые до чёртиков парни улыбались. Миновали лесок, подкатили к деревенской школе. Жили шабашники в спортзале – там стояли кровати в ряд и два старых канцелярских стола. Перетащили в угол две кровати и повесили занавеску – получилась комната молодожёнов.
Утром ребята ушли на работу. Лара, стараясь быть примерной хозяйкой, постирала их рубахи, полотенца, помыла полы и поставила букетик ромашек на столик. Покрутилась у зеркала, поправила волосы.
В два часа они обедали в столовой.
– Щи да каша – пища наша, – изрёк балагур Витя, пододвигая Ларе стул. – Эх, завидую тебе, Павлик!
Витя сел рядом и стал травить анекдоты, а Павел почему-то помалкивал и из столовой вышел одним из последних. В столовой обедали ещё и другие девчонки – студентки техникума, приехавшие на практику.
Вечером Павел с Ларисой снова прогуливались по берегу. Павел больше молчал – устал. Сердце у Лары сжалось от жалости – бедняга, старается для семьи.
Утром поехали на рыбалку, потом сварили уху. А на следующий день Лару уже отправляли на аэродром в том же разбитом грузовике. Ребята наперебой приглашали приезжать ещё. Машина тронулась, у Ларисы защипало в глазах. Вдруг у обочины она увидела двух девушек. Изучающий и пронизывающий взгляд одной из них заставил вздрогнуть.
В самолёте Лариса вспомнила этот взгляд. Странное предчувствие беды легло на сердце.
Самолёт приземлился на грунтовку. Нижняя ступенька трапа оказалась высоко над землёй. Спрыгивая, Лариса схватилась за дверцу, почувствовала резкую боль, и обручальное кольцо, зацепившись за заусенец обшивки, сорвалось, чуть ли не вместе с пальцем. Несколько пассажиров вместе с Ларисой сантиметр за сантиметром обследовали траву у трапа. В итоге нашли.
– Кольцо терять – плохая примета, – охала Петровна, поглядывая на забинтованный палец Лары.
Через месяц Лариса поняла, что ждёт ребёнка. Паша теперь звонил редко. Она догадывалась – устаёт. Хотелось поделиться с ним радостью, но не по телефону же сообщать такие новости.
Рассказала золовке Жене.
– Поздравляю! – обрадовалась та. – Павел придёт в восторг, он детей любит. С моей Аллочкой всегда играет. Представляешь, Аллочка в пять лет заявила, что дядя Паша будет хорошим папой.
В конце августа Павел вернулся. Приехал к вечеру, вошёл гоголем, покосился:
– Что-то ты зелёная, болеешь, что ли? Собирайся, едем к Диме, отметим мой приезд.
Не поцеловал, не спросил, как дела.
Дима – муж Жени, брат Паши. Лара собиралась, ёжась под оценивающим взглядом мужа.
К Диме вошли громко.
– Здорово, братан! – Паша поставил на стол коньяк. – Приехал с деньгами. И скоро обратно.
Лара побледнела: она ещё не сообщила о беременности, а теперь вроде и неловко. Женя тихо спросила:
– Не сказала ещё?
– Нет. Он какой-то злой приехал, – ответила растерянно.
– Ладно, потом скажешь, – посоветовала Женя. – Мужики шалеют, когда у них деньги появляются.
Лара никогда раньше не видела Павла таким. Как странно и страшно… Это был не тот мужчина, который когда-то клялся ей в любви. Всё изменилось – манера говорить, выражение лица и то, как он смотрел на неё. Она почему-то подумала о девушке, стоявшей у дороги, и интуитивно почувствовала – происходящее связано с ней.
Павел пил коньяк, бахвалился деньгами, хвастал своей востребованностью:
– Возвращаюсь обратно! Меня там ждут. Разбогатею.
– Тебе ведь учёбу нужно закончить, – тихо сказала Лариса.
И тут произошло то, чего никто не ожидал.
– Закрой рот! – остатки коньяка из рюмки Павел выплеснул ей в лицо. – Я с тобой развожусь, меня ждут. А тебе – вот! За то, что год жил за твой счёт!
Мелкие купюры веером полетели в Ларису. У всех перехватило дыхание. Женщина застыла в ужасе. Подруга бросилась поддержать её:
– Павел, ты что!
Дима схватил брата за грудки.
– Что творишь?
– Пусть едет, – остановила его Лариса с ледяным спокойствием. – Пусть едет. А деньги я возьму, мне они сейчас нужны.
Что творилось в её душе, когда поднимала эти проклятые бумажки? Но она подобрала всё и спокойно сложила в стопочку.
– Ты со мной в расчёте.
Сухо попрощалась с хозяевами и ушла.
– Ужас, ужас, я их взяла, – шептала она, шагая по засыпающему городу.
Но ведь впереди декрет. Показать гордость и отказаться от денег? Было бы красиво! А чем она заплатит за съёмное жильё, на что станет кормить малыша?
Сказать о ребёнке? Она вспомнила его фразу: «Дети нужны мужчине, лишь пока нужна жена». Да пошёл он.
Она брела по безлюдному городу, последний трамвай ушёл в парк. Где-то во дворе слышались пьяные голоса. Вдалеке проехала машина. Люди думают, что могут понять всё – главное, чтобы доступно объяснили. Но отчаяние брошенной женщины может понять только брошенная женщина.
Теперь Лариса была уверена – Павел возвращается к той, которая стояла на обочине и всматривалась в её лицо. Но в том, что он полюбил другую, вины Ларисы нет.
Павел пришёл утром.
– Прости.
Она сбросила его руку со своего плеча.
– Прости, – повторил он, – я вчера того… Давай поговорим.
Наверное, Женя сказала о ребёнке – догадалась Лариса.
– Возвращайся туда, откуда приехал, не хочу тебя видеть, – она отвернулась.
Простить? Это уже невозможно. Да и не будет между ними ничего хорошего после вчерашнего.
Валентина БЫСТРИМОВИЧ,
Минск
Взято из газеты"Моя семья"
#моясемья
МЕЧТА
- Ну что вы насмехаетесь над ним? Разве это хорошо, разве насмешки украшают вас? Или вы шутками меряетесь? – Комсорг Светлана Кузьмина осуждающе смотрела на Валерку Полева.
А он стоял, переминаясь с ноги на ногу и усмехаясь (усмешка тут как бы для защиты, так было легче смотреть на Светку).
- Да это просто шутка, - оправдывался он. – Нельзя что ли?
- Да, нельзя! Нельзя обижать пожилого человека, тем более ветерана.
- Ой, да, он больше болтает… какой он ветеран этот Мотя… да еще навеселе частенько…
- Стыдно, Полев! Еще и кличку Матвею Григорьевичу придумали, - Светлана собрала книжки в портфель, обидчиво поджала губы, взглянула с сожалением на Валерку и ушла.
- Подумаешь, комсорг, строит из себя начальника…
Дед Мотя, как звали его мальчишки, по привычке сидел у ворот дома. Под вечер он всегда там садился. Худенький, сгорбленный, седенький, со слезящимися глазами, он давно уже не работал, ходил медленно и разговаривал тоже медленно, словно вспоминая, что сказать.
И была у него мечта. Как считали односельчане, странная мечта. Сокрушался он, что никогда в жизни не видел Москвы. – Это же столица… родины нашей столица, - он поднимал указательный палец вверх, словно хотел подчеркнуть важность сказанного. - Сколь городов прошел в войну, Польшу, Югославию освобождали, а вот в Москве не был. А ведь стояли мы под Москвой… а когда домой возвращались, то через Москву ехали ведь… Да только ночью это было… спали мы… уставшие были.
Вот так, отрывками, вспоминал он свою боевую молодость. Взрослые не обращали внимания на его странную мечту. Да и какая Москва, если здесь, в сибирской глубинке, занесенной снегом зимой, окруженной тайгой, дел полно.
Ребятишки хихикали и не верили, что дед Матвей был когда-то солдатом, прошедшим боевыми дорогами. «В обозе где-нибудь тащился», - насмехались они.
То ли немощность смешила их и открывала вседозволенность в словах, то ли безобидность деда... никогда он не обижался. Скажут что-нибудь обидное, кивнет в ответ и скажет: - Здравствуйте, ребятушки. Как поживаете?
Кто посмелее, могли и рубль выпросить, не собираясь отдавать, вряд ли вспомнит этот долг.
Почему-то из всех мальчишек выделил дед Матвей именно Валерку. Может потому, что жили на одной улице, то ли потому, что из всех был он самый совестливый.
В девятом классе Валерка словно проснулся и перестал поддерживать кампанию насмешников. Один раз промолчал, в другой раз одернул обидчика. – Это на тебя комсорг Светка так действует, - заметил кто-то.
- Не ваше дело, - огрызнулся Валерка, сжав кулаки, потому что угадали его чувства друзья, нравилась ему комсорг Света Кузьмина.
Дед Матвей, как всегда под вечер, вышел за ворота и стал подтягивать горбыль, лежащий вдоль забора.
Валерка подошел и молча вцепился в другой конец. – Дед Матвей, хоть бы попросил кого, сам-то не справишься.
- Та я чуток подтяну, с дороги только… вон эту закинуть надо повыше… ага, спасибо, Валерка, спасибо, внучек.
Валерка съежился, странно было слышать, как не помня обиды, дед назвал его внуком (Валеркин-то дед с войны не вернулся). Парень отряхнул брюки и сел рядом с дедом на скамейку.
- Учиться-то куды пойдешь? – Спросил дед.
- Да пока не пойду. До армии в совхозе поработаю, а там видно будет.
Дед повернулся и взглянул на парня. – Слушай, Валерка, ежели доведется тебе, посмотри Москву, бо-ооольшой город, столи-иица. Не довелось мне в свое время взглянуть, а ведь считай, под Москвой в сорок первом стояли… сам понимаешь, какая тогда искурсия… не до прогулок было…
- Экскурсия – поправил Валерка.
- Ага, верно. Ты вот что, Валера, посмотри все-таки Москву. А с армии придешь – женись. Семья будет, детки пойдут. – Он посмотрел куда-то вдаль, где за лугами бежала река. – И землю эту люби, - он прослезился.
Валерка сидел, не шелохнувшись, вслушиваясь в каждое слово. Не знал он тогда, что в последний раз видится с дедом Матвеем.
Был он одиноким. Жена десять лет как покинула белый свет. Двое детей не выжили, когда еще малолетними были. Так и коротали они свой век вдвоем. А когда Матвей один остался, ходил немного как не в себе. Добрые люди понимали, угощали иной раз, кто пирогами, кто на обед позовет. Ну а то, что мальчишки дразнили, так не обращал он на то внимания.
Проводить деда в последний путь вышла вся улица. Представитель военкомата почему-то заметил наблюдавшего за всем происходящим Валерку и вручил ему награды деда, лежащие на алой подушечке. И тогда увидел Валерка и медали и орден… и сердце сжалось от обиды… не вернуть уже ничего...
Уже потом, за какой-то надобностью, оказался он в маленьком доме Матвея Григорьевича, и бросились ему в глаза картинки из журналов с видами Москвы. Вспомнил, что старшая сестра Валерки открытки с артистами собирала раньше, а дед Матвей… с видами Москвы. Вот такой он был странный, этот дед Матвей, или как звали мальчишки – Мотя.
После похорон деда в семье Валерки со дня на день ждали повестку в военкомат. А кода получил повестку, словно ошпаренный, побежал к Светке Кузьминой. Запыхавшись, кинул камешком в ее окно, всполошив бабушку Марию. Присел за палисадником, спрятавшись от ее строгого взгляда, дождался Светку.
- Слушай, Света, я на днях в армию ухожу...
- Ну и что? Вопрос-то в чем?
-Да брось ты как комсорг со мной говорить, я о другом. – Он попытался пригладить непослушные темные волосы. – Я тебе письмо напишу. Ответишь?
Света опустила глаза и молчала.
- Если не хочешь, тогда не надо отвечать. Но я все равно напишу.
Она посмотрела на него. – Напиши, Валера, обязательно напиши. Я буду ждать. Я отвечу.
На лице у Валерки словно солнце заплясало, такой он был радостный. - на проводы приходи, в среду. Обязательно приходи, а лучше я зайду за тобой. Хорошо?
До армии ни разу не провожал ее, никогда не танцевал с ней и не целовал. Но почему-то знал Валерка, что будет Света писать, вот почему-то в ней, в этой зеленоглазой девчонке, которая нравилась ему с восьмого класса, на первый взгляд, строгой, был уверен как в себе.
______________
Служил Валерка в Курской области. Успел до армии курсы водителей окончить, вот и водил военный грузовик.
А возвращался домой через Москву. Он и не вспоминал наказ деда Матвея, пока не увидел, что ехать с пересадкой через столицу. Поезд прибыл утром, а следующий только вечером.
Валерка, блестя начищенными пуговицами и ботинками, щурясь от весеннего солнца, стоял на перроне, вспомнив, как мечтал увидеть Москву дед Матвей.
За один день мало чего посмотришь. Но на Красной площади он все же побывал. Потом гулял по шумным улицам, рассматривая широкие проспекты и площади, причудливые здания и спешащих людей. Купил подарки матери, отцу, сестре, племяннику и… Свете. Потом сидел на скамейке в парке и ел мороженое. А в душе оставалось смятение и воспоминание о Матвее. «Ну вот, дед Матвей, передал ты мне свою мечту, а я ее исполнил, - с грустью подумал Валерка, - красивый город, не зря ты мечтал».
______________
Он попросил водителя остановиться, когда село только показалось, хотелось пешком пройтись. Дорога вела мимо кладбища, и он свернул, сорвав первые весенние цветы, положив их своей бабуле. Нашел и деда Матвея, и ему оставил цветы. – А Москву я все-таки посмотрел, правда, совсем немного, ну уж как получилось. Спасибо тебе, дед Матвей. За все спасибо.
_____________
Мать не могла оторваться от сына, не могла наглядеться на младшего. Племянник повис на шее, сестра прибежала чуть позже, отец раньше приехал с работы. – Я сейчас, - сказал он, раздав подарки и высыпав в вазу конфеты, - я быстро.
- Да поняли мы, поняли, - сказала мать, - дай Бог, сынок, хорошая девушка… приводи Свету к нам, вместе посидим.
И Валерка бежал к Свете счастливый, представляя, как увидит ее, обнимет… как поженятся. А они обязательно поженятся. И будет у них семья, будут дети. И село свое никогда не перестанут любить… В общем, все так, как говорил когда-то дед Матвей, странный, на первый взгляд, дед.
Автор Татьяна Викторова
Ух, какая внучка у тебя, Макар выросла, красавица. Вылитая Матрёна в молодости.
Под навесом сидели старики, был жаркий, летний день.
Сибирское лето, оно такое жаркое, с маревом, с комарами с кулак и оводами по вечерам, с ягодой и травой душистой...
Старики пили квас, на столе лежал зелёный, сочный лук, свежие огурчики, варёные яйца, лежал пирог с капустой.
Есть не хотелось в такую жару, вот и потягивали холодный только что из погреба квас. Макар понимал, Назар не просто так приплёлся в такую жару, что-то его привело важное.
Катя, дочка младшего сына, бегала по двору туда-сюда, занимаясь своими делами.
- Ну и девка, ты гляди как ловко управляется по дому.
Так всё на ей, почитай, ни матери, ни Матрёне ничё не даёть сделать, всё сама, снохи делають тоже, конешно... Но Катерина усё в своих руках держить, усё. Послал бог на старости лет, утешение.
-А што? Жаних то ести? А может хто на примете?- сощурившись спрашивает Назар.
Ах, вот оно что, вот чего приполз по жаре старик Назар... Неужто породнится хочется? А за кого он интересно, — размышляет Макар.
Поди сосватали давно, девку-то, вон кака ладная, понятно отчего Егорка так загорелся, сходи, да сходи деда... Хороша деваха, коса, что пашаница, цвётом-то, с руку толщиной, глаза, что озёра синие, в обрамлении чёрных, пушистых ресниц.
Губы, что вишни... Эх, хороша девка, причмокнул Назар, точь-в-точь как бабка её, Матрёна по молодости, токма ишо красивше...
- Так што, Макарка, жанихи-то поди уже тропку протопатали?
-Та каки там жанихи, она девка скромная у нас, даже на вечёрки ежели пойдёт, через часок уже бежить домой, говорит скучно, сидять девки семачки лузгат, а парни токмо самокрутки смолят, та самогон пьють.
- Ишь та...
- Ноо...
-А взамуж-то как будеть выходить? Непьюшшего та некурящего иде ей взять...
- Так не торопим, пятнадцать ишшо, какой взамуж...
Так ничего и не добился Назар, но убедился в красоте девушки.
Егор же решил начать ухаживать за девушкой, красавица была пуглива, к себе близко не подпускала, но и не отталкивала парня.
- Катя, постой...постой, милая, что скажу.
Стоит, рдеет, что маков цвет, косу теребит, а сама насторожилась, что козочка, того и гляди задаст стрекоча, ежели что не так.
Егор, красивый, видный парень, из хорошей семьи, много девушек, да что там...молодок, заглядывались на парня, а он вот...только Катю и выделил, не гулящий какой, парень умный, на тракториста отучился, семилетку закончил, завидный жених, тут уж нечего сказать...
Стоит Егорушка, краснеет сам хорошо, что темно, не видно...
- Катя, в армию я ухожу... Спросить хотел...ждать будешь ли...
- Буду, — прошептала едва слышно, — буду, Егорушка.
Чуть сердце у парня не выскочило, ах ты ж, голубка сизокрылая, зоренька ясная, подошёл и обнял тихохонько, напряглась словно струнка, коснулся губами тихонько щёчки, что ещё с детским пушком, опахнуло травами духмяными, чабрецом, да земляникою, ах ты же...ягода- малина, девочка любимая.
Вырвалась и убежала...
Дождалась... Дождалась из армии-то, блюла себя строго.
Иной раз сами родители, дедушка с бабушкой скажу, сходила бы, с подружками развеялась нет... Молча улыбнётся и потупит взор.
На лаборантку в районе выучилась, работала на молокозаводе.
Пришёл из армии Егор и сразу сватов заслали...
Ух, свадьба-то какая была, три дня пели и плясали, на первый день молодых поздравляли, прославляли, подарки дарили, счастья желали, с почестями проводили в дом, что отстроил отец сыну, пока тот родину защищал.
На утро, свекровь с победным видом вывесила простынь, что из-под молодых вытащила, навтыкали веток калины красной в ворота отчего дома бывшей невесты, а теперь молодой жены.
С почестями привели за стол мать с отцом Катиных, благодарил зять, что жену ему воспитали чистую, да честную, весь день чествовали тёщу с тестем, да свекровь со свёкром.
И в тележке возили, и прятали, и выкуп просили.
И веником молодка мела и дрова муж молодой колол...на что только
На третий день вообще смехота, цыганами понарядились, кто-то женихом, а кто невестой ой умора... Погуляли на славу.
И зажили молодые, хорошо зажили, мирно и ладно.
А когда по любви то женились, чего делить.
В начале сорок первого, в лютые январские морозы, родила Катерина сыночка, Яшеньку.
А в июле, пришла Егору повестка...Война проклятущая...
Как жили люди, как выживали, одному богу известно.
Остались в селе бабы, да дети малые, старики Макар с Назаром, да ещё пару человек дедов, а остальные все на фронте.
Тяжело было женщинам, ой, как тяжело, да не унывали, верили в скорую победу над силами зла.
Катя тоже верила, ждала писем от Егорушки и верила.
Писал, писал Егорушка, ах, какие письма писал любимой своей, четвёртый год пошёл, как воюет милый...
Вдруг не стало писем, чернее ночи на сердце у Кати, а вида не показывает. Верит...жив Егорушка...
Отец с фронта вернулся Катин, свекор, братовья, девери... А мужа нет...Повестки тоже нет, жив...чует сердце, жив, жив родненький...
Копается как-то в огороде, Яшенька подле крутится, канючит на реку с соседскими ребятами пойти, да Катя не пускает.
Говорит, что вечером сама сводит его, тоже искупнуться хочет.
А Яшеньке с мамкой не хочется, ему с ребятами охота... Вот и канючит. Слышит, вроде щеколда сбрякала и Шарик залаял, а потом вроде замолчал...
Пошла поглядеть, Яшка первый рванул, как бежит назад...
- Мамка, там дядька какой-то, он Шарика гладит...
Встала у калитки из огорода, привалилась к плетню...
- Яша...папка это твой...
- Пааапка? Мой папка...
- Да...
- Папочка, где же ты был так долго, милый... Я тебя ждал, ждал...
Наклонился солдат, руки расставил, схватил роднульку, к сердцу прижимает, целует в щёчки румяные, макушку, что травами пахнет, нюхает...
- Сын, сынок, сыночек Яшенька...
Катя шагнуть навстречу хочет...да не может, будто держит что...будто оковы на ногах, смотрит Катерина, а из-за спины солдата, девчончишка выглядывает, глаза испуганные...большие, а живот ещё больше, вот- вот родит...
Солдат на месте мнётся...
Катя смотрит и молчит.
И он молчит, побежал бы, обнял свою лебёдушку, да не может...
- Кто это...- шепчет беззвучно Катя, а сама ответ знает, только имя не знает...
- Катя...идёмте в дом, прошу...не здесь...
Дома, как деревянная на лавку села, кинуться бы к мужу на шею любимому, что столько лет не видела да навроде и не её Егорушка это сидит, а мужик чужой и страшный...
Эта в дверях стоит, тяжело ей, ручки-ножки тоненькие, дитё совсем...Живот большой, пуп наружу вывернуло...
- Катя...это Лида, она медсестричка наша, спасла меня, это она меня за линию фронта раненого вытащила, трое суток тащила, из окружения смогла выйти, со мной, раненым...
Ей некуда идти, она сирота, дома нет, никого нет...комиссовали её, идти ей некуда... Катя...
- Что же...- губы занемели, еле открываются, — оставайтесь тут, мешать не буду, хозяйничайте, я не сирота, слава богу, родители есть, живы- здоровы...
- Катя... Стой...да стой ты...
- Уйди, — холодом повеяло, Яшка заревел, к мамке прижался. Уже родственников полная хата набилась. Свекровь плачет, Катя молча и тихо ушла...
Две недели Катя живёт у родителей, все знают, что Егор с войны жену вторую привёз...
- Нет, ну было у нас, чего греха таить, а то, что же железные что ли, а ну попробуй, столько лет без женщины, но чтобы вот таааак... Говорили мужики между собой и качали головами.
-Вот тебе и любовь, — судачили бабы, — вот тебе и Егорушка, а Катю жаль...
Пробовал Егор поговорить с Катею да та презрительно так глянет и проходит мимо, мать его ругает, отец, братья...
- Да что же мне, на улице её бросить было?
- Но не к жене же родной и дитю везти, совсем ополоумел...
- Да было-то один раз, один раз слабину дал...
- Можа не твоё дитё, а Егорушка, — слёзно пытает мать.
- Моё, мама, моё...
- Иии, что же ты наделал, Егорушка...
- Прости мама, я не мог поступить иначе...
Лида всё лежала, на улицу не выходила, Егор ходил из угла в угол, пока председатель, Демид Васильевич, не пришёл к нему и не заругал, чего мол, маешься, на работу иди...
Егор надеялся, простит его Катя, хотя бы выслушает, но зря...
Катя проходила мимо, словно пустое место он.
Однажды Яшка попросился у матери сбегать домой, взять трактор деревянный, что дедушка ему сделал. Катя разрешила как десяти минут не прошло, бежит Яша, глаза по полтиннику.
- Мамка, — орёт, — мамка, там тётенька эта умирает... Которая вместо нас там живёт...
-А отец где?
- Не знаю, на работе видно.
Катя постояла в раздумьях.
- Яша, беги сыночек в больницу, сможешь?
Мальчик кивнул.
- Позови тётю Клаву, фельдшера, скажи что...постой, дай я записку чиркну, не потеряй, беги, а потом домой, хорошо.
- Да, мама, — сказал Яша и побежал по улице, да так, что только пятки засверкали.
- Что такое, Катюша?
- Мам, я к Егору, там...эта его...рожает видно... Яша сказал кричит сильно, на кровати лежит.
- Ох, ты ж божечки, беги дочушка.
- Ааай, мама...оооой, больно...силы нет, — услышала Катя, как только вошла во двор. Она поднялась по ступеням, Лида лежала около кровати.
- Вставай, слышишь, давай, ложись на кровать, держись за меня.
- Бооольнно.
- Больно, я знаю, сейчас врач придёт, слышишь, держи меня за руку. Вот так.
- Ааааа, мамммаааа.
- Ну всё, всё, попей, попей водички, терпи... Скоро всё закончится, терпи, девочка.
Лида выгибалась дугой, казалось что большой живот вот- вот лопнет, маленькие ручки и ножки её, то превращались в камень, то валились плетями...
Прибежала Клавдия, фельдшер, мать Катина и свекровь, долго мучилась Лида, к вечеру разродилась крупненькой девочкой.
Младенец заорал почти сразу, мать же теряла сознание, потом опять приходила в себя.
Катя вышла на крыльцо, Егор сидел, курил.
-У тебя дочь,- кинула и пошла.
- Катя... Катя, да погоди ты... Выслушай...
- Иди к ней... Ей больно и страшно, иди... Раз взялся за гуж, то не говори, что не дюж... Сам свою дорогу выбрал, а меня не тронь... Сам и живи с этим...
- Катя... Катерина - упал на землю, завыл как волк.
В кладовке беззвучно плачет Катя, уткнувшись в мешок с пухом, чтобы никто не слышал...
Люто, ох люто Кате, света белого не видит, разве подумать могла, что вот такое с ней приключится...разве выбирала себе такой путь...
Днём прибежал Яшка.
-Мамка, иди...она тебя зовёт.
-Кто, Яша?
Тётенька эта...ну которая у папки нашего живёт.
Не хотела Катя идти, да будто почуяла что, пошла.
Лежит, бледная, маленькая, в подушках не видно, дитё рядом, в люльке, для Яши Егор делал, что же...вот и для дочери его пригодилась.
Сопит ребёнок и не знает сколько всего происходит...
-Катя...вы простите меня.
-Ты при чём...дитё свовсем, сколько тебе...
-Девятнадцать. Егор Иваныч, он единственный кто на меня посмотрел и...вам не понять...Я не знаю как это...когда тебя любят, я из детского дома, меня под мостом нашли. Фамилия Мостовая...Егор Иванович, он вас любит и Яшу, я не хотела ехать.
А он сказал, что вы поймёте, что душа у вас чистая, беззлобная...Я хотела уехать...а куда я...угла нет своего, что же мне...ребёнка в детский дом было...А самой в омут...не было иного выхода.
Простите, я не жалуюсь, хочу, чтобы вы поняли.
У нас один раз всего случилось...Простите, Катя...Поможете моей доченьке? Судьба у нас такая...Мостовыми быть, не хотела я такого своему дитю...
-Чего выдумала? Молодая, окрепнешь, сама свою дочку воспитаешь...
-Нет Катя...Не судьба мне...Простите ли?
Простила Катя, а Лиды на седьмые сутки не стало...
Сначала бегала к свекрови, кормила малышку, да пеленала, а потом...
Потом пришёл Егор с работы, а дома чисто, вымыто, пирогами пахнет, Яшка бегает по двору, а в люльке дочь спит, жена пироги печёт...
Сел и заплакал, не надо стесняться мужских слёз, они настоящие...
- Муж да жена- одна сатана, -переговариваются старухи у колодца, - простила Катя Егора, и то правильно, мужик хороший порядочный, а что там было меж ими, не нашего ума дело.
-И то правда, бабоньки...
К тому времени, как пойти Настёнке в школу так дочку назвали Егор с Катей, все и забыли про ту историю, думали что Катина дочь.
А она и была маминой дочей, ну никуда без мамки, а красивая какая, умная, да добрая выросла.
Выучилась на врача.
Приехала в деревню работать.
-Доча, а может в городе бы лучше? Смотри Яша, в город наоборот уехал, - спрашивает Катерина у Настеньки.
-Нее, мамочка, я без вас с папкой не могу, да к тому же бабушкам давление надо мерить...
Сказали ей и про маму родную, но для Насти мама -Катя, не надо ей другой мамы.
-Мам, я так тебя люблю...
-Ах, ты же моя капелька, деточка моя, я - то тебя как люблю...
***
Лето в Сибири особо жаркое...
-Здорово, Василий, - в ограду к Катиным свёкрам прошёл старик Петров.
-Здорово, Семёныч, чего по жаре шасташь?
-Да я мимо шёл...
-Эвона чё...ну-ну, с соседней улицы мимо шёл, можа окрошки?
-А можно, отчего нет...Это что же внучка твоя такая ладная?
-Нооо, умница, красавица, врач.
-Эхма...красивая...
Недаром внук все уши старику Петрову прожужжал, какая Настя у Портновых красаица, да умница...Может и сладят...свадебку -то.
А осенью всё село гудело...
Настёна Портнова, врачица-то, замуж за Мишу Петрова выходила...
Уж пара так пара, красивые глаз не отвести...
Как смеялась сноха гордская, как радовалась, Яшина жена то, она первый раз на деревенской свадьбе была...
-Мама, - просит она Катю, - а вы если на свадьбу куда ещё пойдёте, меня позовёте?
-Позову, дочка, - смеётся Катерина.
Вот такую себе дорогу Катя выбрала и не пожалела, никогда не пожалела...
Автор Мавридика де Монбазон
ГОРОШКИ ДЛЯ АНТОШКИ
- А это у тебя что?
Крошечный любопытный нос просунулся в щель между досками свежевыкрашенного забора, и Полина вздрогнула, чуть не выронив из рук ткань. Ярко-алая, в мелкий горошек, нежная и легкая как перышко, она была такой нарядной, радостной, что Полина не удержалась и купила отрез, хотя денег было впритык и она догадывалась, что Семен этого не одобрит.
Муж у нее был строгий. На наряды и «женские капризы» денег выдавал немного, да и то после того, как мать его, свекровь Полины, попрекнет.
- Что это ты, сынок, бабу свою в черном теле держишь? Аль, она не женщина?! Другие-то все нарядные, а твоей, знать, не надо?
Любовь Григорьевна, мать Семена, невестку жаловала. Почему нет? Уважительная, всегда поможет, если надо что по хозяйству, да и ласковая. Этого не отнять. Мамки-то не знала, вот и тянется. А Люба что ж? Два сына, а пожалеть ведь и некому. Жизнь прожила – меду досыта не наелась. Муж обижал, детей против нее настраивал. Вот и получилось, что как его не стало, прислониться-то и не к кому. Другая невестка далече, да и гордая больно. Городская… С мужниной простой родней знаться не желает. И Полинка – вот она. Прибежит:
- Мам, чем помочь?
И теплеет на сердце. Ведь видит Люба, не силком это, не по обычаю. От сердца ее Полина матерью-то зовет. И как тут не ответить добром? Тем более, знает Люба, несладко Полине с мужем живется. Неласковый у Любы сын получился… Себе на уме и даже если скажешь что – слушать ведь не желает…
Семена разговоры с матерью выводили из себя, но Полина давно поняла, что если промолчать, а вечером нажарить картошки и нарезать домашнего сала, которое в селе никому так не удавалось, как ей, то, глядишь, муж и подобреет. А там и на обновы денежка найдется.
Мужа Полина жалела и уважала. Хозяин. Все в дом. Хозяйство ведет так, что все в селе обзавидовались. А чему завидовать? Трудно ведь это. На печи лежа такого не наворочаешь. А у них, слава Богу, и коровы, и овцы, и птица всякая. Да огородина, да бахча. Когда тут в обновках щеголять? Дело делать надо!
Но ведь хочется… Молодая ведь еще! Тридцать не натикало. Самое время жить да радоваться. А не получается…
Виновата Полина перед мужем. Сильно виновата. Детей не дала… Опору… Что это за семья, если в ней детских голосов не слыхать?
То ли природа ее как женщину обделила, то ли еще что… А только не может Полина родить… Уж и к доктору в город ездила, а все зря. Семен ее не попрекает, молчит пока, но смотрит так, что и без всяких слов ясно – не того он от Полины ждал… Или кажется ей…
Спроси сейчас кто-нибудь Полю, почему она замуж за Семена вышла – плечами пожмет. Полюбила, наверное… Кто ж без любви нынче под венец ходит?
Только вот не помнит Полина уже особо какая такая любовь у нее с Семеном была. Как гуляли под луной и шептал Семен ласковые слова ей на ушко. Было ли оно вообще? Кто-то скажет – как забудешь такое?! Ведь первый и единственный! А Полина и правда, не помнит. Может быть потому, что не было между ними особой ласки? Она девчонкой совсем была. Едва-едва семнадцать сравнялось. А Семен уж в армии отслужил и работал вовсю. Увидел Полинку на танцах, без особых прелюдий отвел в сторонку и выдал:
- Пойдешь за меня?
А Поля, которую до этого дня бабушка да отец от себя ни на шаг не отпускали, не нашлась что ответить. Стояла столбом да моргала чаще, чем обычно. Вот Семен и решил, что возражений у Полины не имеется.
- Через год свататься приду! Блюди себя!
И такая сила была в его словах! Такая уверенность… Полина не нашлась, что ответить. Да он и не ждал. Развернулся и вышел из клуба. Даже не оглянулся ни разу.
Полина об этом странном разговоре через некоторое время и думать забыла, а Семен помнил. И едва Поле восемнадцать сравнялось – приехал свататься.
Отец Полину отговаривал. Бабушка тоже. Молодая еще, погуляй! Да и учиться тебе надо.
А подружки в один голос твердили:
- Если так долго ждал, то любит! Что тут думать – глупая! Можно подумать такие женихи на дороге валяются!
Полина слушала подруг, и сама уже начинала верить, что Семен ее так любит, что повел себя как настоящий рыцарь. Дождался. Слово сдержал. Не забыл ее…
В общем, согласие на брак Полина дала. А после, когда поняла, что, возможно, ошиблась, напрочь запретила себе думать о том, как могло бы все сложиться, не дай она слабину. А какой смысл жалеть? Все уж сделано!
Так и жили.
Семен мужем оказался неплохим. Только очень уж прижимистым. Жадным не был, нет. Но деньги любил и считать их умел. Впрочем, там, где дело касалось чего-то серьезного – никогда Полине не отказывал. Когда один за другим ушли сначала ее бабушка, а потом и отец, все расходы Семен взял на себя, мягко попрекнув жену, что не сказала сразу, сколько и чего нужно, а обратилась сначала к свекрови.
- Зачем к матери пошла? Или я зверь какой, Поля? Все сделаем честь по чести. Родня ведь…
Полина, черная от свалившейся на нее беды, только и нашла в себе сил, что обнять мужа. И, странное дело, не щедрый на ласку Семен, прижал вдруг ее к себе, гладя по голове, зашептал что-то, успокаивая, и Полина оттаяла. Легче стало…
Таких моментов в ее жизни было всего ничего, но она их все наперечет помнила. Складывала под крепкий замочек в памяти, боясь потерять, упустить хоть одно. Ведь человеку без любви нельзя. Душа костенеет. А любовь ведь из таких вот минуток и складывается. Плохо будет тебе – достань такую памятку, тронь легонько, оживляя, и легче станет. Потеплеет душа, забьется снова. Полина эту истину давно поняла, а потому хранила такие моменты, как самое дорогое.
Семен о ее секретах ничего не знал. Просто удивленно моргал, когда жена вдруг улыбалась ему ни с того ни с сего прямо посреди выговора или ссоры, и крутил пальцем у виска:
- Блаженная ты у меня, Полинка! Не иначе! Чего лыбишься-то? Иди на стол собирай! Мужик с работы, а она скалится… Что ты за человек?
На этот вопрос Полина мужу не ответила бы. Она и сама себя толком не знала. Вроде не плохая, но и хорошей назвать себя язык не поворачивался. Кто ж себя хвалит? Вот если люди – тогда другое дело! А саму себя хвалить ведь неправильно как-то…
- Ты у меня красивая!
Полина прятала глаза, слыша такое от мужа. Вот уж новости! Да любая красотой порадует, если туфельки на ней новые да платье справное!
И хоть зеркало и шептало Полине, что хороша она еще, верить ему женщина отказывалась. Подумаешь – красавица нашлась! Лучше бы вместо этой красоты небо ей ребеночка подарило! Уж как бы она благодарна была! И никогда о красоте своей не пожалела бы!
Но не зря видно люди говорят – бойся своих желаний… Полина слышала, конечно, это выражение от бабушки, но никогда не думала, что ей доведется его на себе испытать…
- Что это? Красивенькое…
Чумазая мордашка прижалась к доскам забора, и Полина ахнула.
- Измажешься! Краска еще совсем свежая!
Семен никогда не делал ничего наполовину и забор красил очень тщательно даже между досками.
Девчушка, лет пяти на вид, отпрянула от забора и засмеялась, потирая испачканный нос. Ее смех колокольчиком зазвенел в полуденной тишине, и Полина вздрогнула вдруг почему-то, слушая эти переливы.
- Ты откуда взялась? Чья такая?
Полина наскоро свернула ткань и подошла ближе к забору. Сумки, так и не разобранные, остались валяться у крыльца.
- Я – Антошка.
- Как?! – Полина удивленно подняла брови. – Так мальчишек зовут. А ты девочка… Антонина что ли?
Девочка кивнула.
- Понятно. Ну здравствуй, Тонечка. А ты чья?
Полина повторила вопрос и только тогда сообразила, что он был вовсе и не нужен. Ведь накануне Семен ей рассказывал, что в соседний дом, который долгие годы стоял заколоченный, въехали новые жильцы.
- Я – мамина. Только она меня не любит.
- Почему ты так говоришь?
- Она меня выдрой зовет и красивенькое не покупает. Дай!
Тонкие грязные пальчики просунулись между досками, и Полина проворно отдернула ткань.
- Не тронь! У тебя ручки грязные! Иди-ка лучше, вымой их, и приходи ко мне. Я тебя вареньем угощу!
- Не надо! У нас свое есть!
Девчушка обиженно надулась и отпрянула от забора.
- Я тебе покажу ткань. Только давай не будем ее пачкать. Как я потом платье сошью из грязной? Некрасивое будет.
Антонина поразмыслила чуток и кивнула.
- Некрасивое… А мне сошьешь?
Полина растерялась. Детский вопрос был таким простым и непосредственным, что она не сразу нашлась, что ответить.
- Посчитать надо... Хватит ли. Я с запасом брала, но маленьким.
- Посчитай!
Это была уже не просьба, а прямой приказ и ослушаться его Полина не посмела.
Антошка, покрутившись еще немного у забора, убежала, а потом вернулась мокрая с головы до ног и румяная как наливное яблочко.
- Ты что, в колодец нырнула?! – Полина, которая успела свернуть ткань и готова была уже уйти в дом, ахнула.
- Нет! В бочку!
- В какую бочку?!
- В какую вода с крыши капает. Мамка ругается, когда я в нее ныряю, но она не видела.
- А где мама твоя?
- Спит!
Полина растерялась.
- А почему она спит? – осторожно спросила она у девочки.
- Так гуляли они вчера, вот и спит.
Ответ Антошки был таким беззаботным и, казалось, привычным, что у Полины мурашки побежали по спине. О том, что творилось у соседей она не знала. Участки, на которых стояли дома на их улице, были большими и нужно было сильно постараться, чтобы услышать, что происходит в доме соседей.
Антошка, совершенно не поняла, почему Полина застыла вдруг, странно глядя на нее.
- Ты чего?! Эй! Ты мне варенье обещала и красивенькое показать! Пойдем!
Как во сне Полина подошла к калитке, которая была зачем-то сделана в заборе еще до того, как они с Семеном купили свой дом, и отодвинула засов.
- Иди сюда.
Антошка, хлюпая старенькими сандаликами, которые, видимо, не стала снимать, когда ныряла в бочку, прошествовала во двор Полины и по-хозяйски направилась к веранде.
- Что это ты сумки бросила? В городе была? Мамка тоже ездила недавно. Я просила конфету привезти. Большую такую, знаешь? Но она сказала, что денег нет. А у тебя конфета есть?
Полина, наконец, очнулась, и засуетилась.
- Есть конфета. И не одна. Только сначала я тебя кормить буду. Есть хочешь?
- Хочу! И конфету хочу! Ты мне сначала конфету покажи, а то знаю я! Обманешь…
В голосе девочки было столько обиды, что Полина, не задумываясь, вытряхнула из сумки пакет с конфетами, привезенными Семену, который был большим охотником до шоколада, и вручила его девочке:
- На!
- Все мне? – деловито осведомилась Антошка, не веря своему счастью.
- Тебе-тебе! Только не все сразу, а то живот болеть будет.
Девочка быстро кивнула и вдруг сорвалась с места, крикнув уже на ходу Полине:
- Я сейчас!
Вернулась она уже без конфет и, чинно усевшись за стол на просторной Полининой веранде, скомандовала:
- Красивенькое покажи!
Полина развернула перед ней ткань и ребенок застыл, осторожно касаясь все еще грязными ручонками яркого шелка.
Полина успела разогреть обед и навести порядок на кухне, а Антошка все так же сидела, глядя на белые горошины на алом фоне и что-то шепча себе под нос.
- Ну будет! – Полина потянула на себя край ткани, и Антошка отдернула руки, словно испугавшись чего-то. – Не бойся! Что ты? Я просто сверну ее, а то тарелки ставить некуда.
Накормив девочку, Полина принесла свою шкатулку для рукоделия и поманила к себе Антошку.
- Иди сюда! Мерки снимать будем.
- А зачем? – Антошка с любопытством уставилась на шкатулку, которую открыла Полина. – Что у тебя там?
- Много чего. Нитки, иголки всякие. Наперсток бабушкин. Ножницы еще. Все, что для шитья нужно.
Антошка послушно повертелась, позволяя снять Полине мерки, а потом чуть ни с головой зарылась в недра шкатулки, осторожно перебирая катушки с нитками и разноцветные пуговицы.
Чей-то голос выкрикнул ее имя раз, потом другой и девочка нехотя оторвалась от своего занятия, ворча:
- Проснулась!
Не прощаясь, она заскакала было по ступенькам, но обернулась, словно что-то вспомнив и, глядя на Полину темными как вишенки, глазами, спросила:
- Я еще к тебе приду! Можно?
- Приходи! – Полина кивнула.
Антошка давно уже ушла, а Полина все сидела, держа в руках сантиметровую ленту, которой снимала мерки, и ревела.
Ревела так, как не делала этого с того самого дня, когда, попрощавшись с отцом, поняла, что осталась совсем одна. Конечно, был Семен и его семья, но из родных у Полины не осталось больше никого и ничто на свете уже не могло изменить этого факта. Детей у нее не будет, а значит, нужно держаться мужа и доживать жизнь по-человечески. Чтобы не упрекнуть себя ни в чем и, если правду говорят, что «там», что-то есть, встретиться после с теми, по кому так тоскует теперь душа.
Наревевшись, Полина наскоро приготовила ужин и разложила на полу ткань. Кроить она никогда не любила, но без этого платья не сошьешь, а, значит, придется.
Потоптавшись вокруг тщательно разглаженного лоскута, раскладывая выкройку то так, то этак, Полина поняла, что на ее задумку ткани хватит, и принялась за дело.
Семен, вернувшись с работы, только одобрительно хмыкнул на вопросительный взгляд жены.
- Нарядная будешь.
Полина, облегченно вздохнув, накрыла на стол, и осторожно спросила у Семена:
- Сёма, а что за люди соседи-то наши? Знаешь, аль нет?
То, что она услышала, ей вовсе не понравилось.
- Люди как люди. Пока не понятно. Время покажет. Вроде как за воротник заложить любят, а там – кто его. Посмотрим.
- Девочка у них… Маленькая такая… Шустрая…
Семен дернул щекой, строго глянув на жену:
- Не привечай ее, Поля. Не трави себе сердце. Привяжешься, а они подадутся дальше. Люди говорят, что они живут как перекати-поле, то тут, то там. Нигде надолго не задерживаются. Вот и подумай, надо ли оно тебе. Я ведь знаю, ты, пока меня дома нет, всех окрестных ребятишек привечаешь. Я ничего, ты не думай. Дело твое. Но эту девочку – не надо. Понимаешь?
- Понимаю… - Полина нахмурилась, но кивнула.
Но от затеи своей отказываться все-таки не стала. И пару дней спустя Антошка по-хозяйски толкнула калитку, протопала к дому, где Полина, сидя на ступеньках веранды, пришивала пуговичку к воротнику, и потянула на себя пояс платьица.
- Это мне?
- Тебе…
- Красивенькое… А ты мне его отдашь?
Полина, перекусив нитку, расправила ткань, любуясь полученным результатом, и кивнула.
- Конечно! Для тебя ведь шила.
Антошка как-то очень серьезно кивнула и тут же стащила с себя грязную маечку.
- Дай!
- Ну уж нет! – возмутилась Полина, глядя на тщедушное тельце ребенка. – Сначала мыться! А потом уже наряды!
Антошка спорить не стала. Покорно дала себя выкупать, с удовольствием плещась в большом тазу и поминутно ойкая, когда Полина пыталась промыть ее спутавшиеся темные кудряшки.
- Потерпи немножко! Будешь самая красивая!
Закутанная в большое полотенце, девочка терпеливо ждала, пока Полина отгладит платье.
- А это что? – Антошка с любопытством разглядывала пакет, который Полина принесла из своей комнаты.
- Это… - Полина вдруг смутилась, но все-таки достала белые трусики и носочки, купленные накануне. Следом за бельем из пакета появились новенькие сандалики, и Антошка взвыла от восторга, разглядывая лаковые ремешки и блестящие пряжки.
- Нравится? – Полина рассмеялась вслед за девочкой.
Но смех ее тут же оборвался, когда она увидела, как Антошка отдернула руки от подарка.
- Что ты?
- Мамка заругает…
Девочка чуть не плакала, глядя на недоступную «красоту», которая лежала перед ней, сверкая алым лаком и маня примерить.
- Не бойся, Тонечка! Не заругает! Я поговорю с ней…
Полина не договорила.
Антошка взвилась вдруг над стулом, на котором сидела, и замотала головой:
- Нет! Нет! Не надо!
Впервые Полина увидела такой испуг у ребенка. И не думая уже, что делает, она подхватила девочку, обнимая и ловя губами слезы Антошки:
- Не плачь! Только не плачь, маленькая! Не бойся!
Утешать Антошку пришлось долго. Она, всегда такая деловитая, знающая все лучше взрослых, сидела теперь на коленях Полины и ревела, как самый обычный ребенок, всхлипывая и чуть заикаясь от обиды.
- Заберет! Заберет! Не отдаст мне! Не говори…
На то, чтобы утешить девочку у Полины ушло немало времени. И красные сандалики грустили на столе, дожидаясь своей новой хозяйки, пока Антошка не успокоилась настолько, чтобы все-таки примерить их.
Завязывая пояс на платьице, Полина любовалась девочкой. Худенькая, глазастая, с шапкой темных кудряшек, беспорядочно торчащих во все стороны, Антошка была настолько красива, что Полина даже прищелкнула языком от восторга:
- Красотка! Иди, посмотри на себя в зеркало!
Глядя на девочку, крутящуюся возле большого, во весь рост зеркала, которое Семен повесил на стену совсем недавно, Полине хотелось вопить от несправедливости. Почему?! Почему это не ее дочь сейчас танцует в новеньких сандалиях?! Почему той, кому ребенок, в сущности, и не нужен, небо подарило такую красоту, а ей, Полине – ничегошеньки… Почему так просто стать матерью женщине, которой эта забота вовсе и ни к чему, а стольким другим, так ждущим этого чуда, такая радость недоступна?
Видимо, мысли Полины так хорошо были написаны на ее лице, что Антошка вдруг замерла, забыв о новом платьице и красивых сандаликах, и обернулась. Поразмыслила минутку и кинулась к Полине. Обхватив колени женщины, девочка подняла глаза на ту, что подарила ей столько радости, и попросила:
- Не плачь!
Стоит ли говорить, что после этих слов Полина, которая едва сдерживала эмоции, все-таки разревелась...
Антошка провела этот день у Полины. Ее никто не искал, так как мать еще утром уехала куда-то с новым сожителем. Антошка, сидя в старом сарае, где прятала свои конфеты и «сокровища» вроде старых фантиков, на зов матери не отозвалась, точно зная, что ей тут же достанется.
- Никуда из-за тебя пойти не могу! Маята! Говорили мне – не рожай! Эх…
Мать, покричав и поругавшись немного, уехала, а Антошка, выбравшись из своего убежища, притопала к Полине, уже точно зная, что та ее накормит и даже, может быть, расскажет новую сказку.
К вечеру во дворе Антошки загомонили, зашумели, и она засобиралась, стаскивая с себя Полинины подарки.
- Нельзя так домой! Мамка ругать будет. Мне тетка Вера шапку подарила, так мать полдня орала и ругалась. А потом забрала шапку и отдала кому-то. Я кричала-кричала, а она не слушала…
Деловито скрутив платье в узелок, Антошка заметалась по комнате, что-то ища.
- Что ты хочешь? – Полина удивленно смотрела на девочку.
- Сделай мне так, чтобы она не забрала!
В голосе Антошки было столько отчаяния, что Полина отыскала старый пакет и туго свернув платье, засунула его туда.
- Вот! Смотри! Ничего не видно!
- Хорошо…
Антошка выхватила у нее пакет и снова закружила по комнате.
- А теперь что?
Найдя то, что искала, Антошка протянула Полине сандалики и попросила:
- Спрячь! Я потом приду, и ты мне отдашь!
- Хорошо… - Полина приняла обувку и покачала головой. – Может, останешься? Давай, я к матери схожу и попрошу, чтобы отпустила тебя ко мне?
- Нельзя! Она ругаться будет! – Антошка схватила свой сверток и убежала.
Полина, которой в этот вечер не нужно было готовить, так как Семен уехал в город по делам и собирался остаться там на ночь, управилась по хозяйству и включила телевизор. Что-то мелькало на экране, но она этого не видела. На сердце было муторно и неспокойно. Как там ее девочка? Не обидят ли ее те, кто шумел сейчас в соседском дворе?
Она уже знала, что «гости» у матери Антошки бывают «культурные». Они не устраивают дебошей и драк, предпочитая «отдыхать спокойно». Именно потому Полина и Семен не слышали их какое-то время. То, что творилось за закрытыми дверями соседского дома так и осталось бы тайной для Полины, если бы не Антошка.
Большие часы, подаренные матерью Семена на свадьбу, пробили полночь, и Полина выключила телевизор, собираясь идти спать. Она даже не заметила, что засиделась допоздна, размышляя о том, как помочь Антошке.
Экран погас, но в комнате темнее почему-то не стало. Полина обернулась, гадая, откуда идет свет, и испуганно ахнула.
Соседний дом горел…
Старый, наполовину деревянный, он занялся, видимо, мгновенно, охотно подставляя пламени свои давно уставшие бока.
Когда Полина выскочила на крыльцо, крыша дома Антошки уже занялась, а соседские собаки устроили настоящую вакханалию, наперебой завывая и будя людей. У Полины и Семена двор был без собаки, так как старого Дика недавно не стало, а нового щенка они пока не взяли.
Калитка подалась, ведь Полина теперь ее не запирала, чтобы Антошка могла приходить к ней в любое время, и женщина кинулась к соседскому дому, расталкивая тех, кто глазел на пожар, еще не совсем придя в себя после гулянки.
- Где она?! Где! – Полина схватила за кофту мать Антошки и затрясла ее словно грушу.
Голова женщины моталась из стороны в сторону, а взгляд был настолько стеклянным, что Полина поняла – тут ей ничего не добиться.
И тогда она закричала, зовя Антошку, и крик ее был настолько страшен, что разом протрезвели те, кто стоял во дворе.
- А где девчонка-то? – высокий сутулый мужчина, стоявший рядом с матерью Антонины, удивленно глянул на Полину и охнул, когда та кинулась к крыльцу.
- Держи ее! Куда?! Сгоришь!
Но Полина никого не слушала. Она распахнула дверь, ведущую в маленький коридорчик, и взмолилась:
- Господи, помоги!
Не зная расположения комнат, ведь в этом доме она ни разу не была, Полина кинулась наугад, зовя девочку и не думая уже ни о чем.
К счастью, дом был небольшим, всего две комнатки с кухней, и Полине удалось найти старую детскую кроватку, в которой скукожившись, спала Антошка. Схватив на руки ребенка, Полина накинула на девочку одеяло, даже не заметив, что та прижимает к себе сверток, из которого торчит яркий лоскут, и кинулась к выходу. Уже на пороге что-то громко ухнуло рядом, Полину швырнуло вперед, и она упала, закрывая собой ребенка.
Дальше она ничего не запомнила. Это уже потом она узнала, как вытащили ее протрезвевшие мужики, и они же побежали за фельдшером, чтобы привести в чувства. Как испуганно ахнула мать Антошки, когда увидела обожженное лицо Полины. Как не могли добудиться девочки, а после соседи чуть не разорвали нерадивую мамашу, когда выяснилось, что она с приятелями «в шутку» напоила ребенка вином, чтобы та не мешала им «отдыхать».
Обо всем этом Полина узнала от Семена, который приехал к ней в больницу на следующее утро и уговорил главного врача пустить его к жене хотя бы на минутку. Белый как мел, перепуганный, он боялся прикоснуться к перебинтованным рукам Полины и только твердил снова и снова:
- А если бы тебя не стало… Поля! А если бы…
- Сёма, я же жива! Все хорошо! Вот только ты теперь жить со мной не захочешь. Я пойму, ты не думай! От красоты-то моей больше ничего и не осталось…
- Это еще что за разговоры?! – Семен, словно очнувшись от своего морока, глянул как прежде, строго и требовательно. – Чтобы я такого больше не слышал! Поняла?!
- Не сердись! Не буду… - Полина, изменив своей привычке, прямо глянула на мужа. – Спасибо…
- Прекращай! Ты мне жена или кто?!
- Жена… Сёма, а Тонечка…
Полина, боясь реакции мужа, вопрос свой почти прошептала, но он ее удивил.
- Тут твоя Тонечка. В соседнем крыле, где детское отделение.
- Как она?
- Цела. Ты же ее в одеяло замотала. Она только немного дымом надышалась, а так ничего. Я у нее был. Врач говорит, что все хорошо с ней. Не волнуйся!
Полина, с облегчением выдохнув, глянула на мужа.
- Не сердись… Жаль мне ее…
- Понимаю.
Больше они в тот день ни о чем поговорить не успели. Семена выставили из палаты, и Полина уснула, теперь уже спокойно и крепко, точно зная, что все сделала правильно.
Пройдет несколько лет и по дорожке, ведущей к Полининому дому пронесется кудрявый ураган, размахивающий сумкой с учебниками. Наскоро скинув туфельки, на цыпочках добежит он до коляски, стоявшей на веранде, сунет нос под Полинину фату, наброшенную на козырек, и шепнет:
- Мам, а мам, как он спал сегодня? Я утром ушла и не видела его! Ууу, красивый мой!
- Тонечка! – Полина дернет девочку за подол. – Не буди! Еле укачала! Это у тебя да у отца он сразу успокаивается, а мне спуску не дает! Иди поешь! Скоро отец приедет, а у меня конь не валялся.
- Я все сделаю! Отдыхай! – Тоня чмокнет Полину в щеку, осторожно коснувшись губами давно зажившего шрама, и унесется к себе в комнату.
Наскоро переодевшись, она поправит алое платьице на кукле, подаренной ей когда-то Семеном, и, что-то напевая себе под нос, ускачет на кухню. Дел невпроворот! Некогда в куклы играть теперь! Она ведь теперь взрослая…
Как же – старшая сестра! Все умеет! И по дому, и вообще. И шьет не хуже Полины! Платье это, например, ее работа. Полина только чуть-чуть с выкройкой помогла. И Тоня рада, что от того, первого, сшитого ей когда-то Полиной платья, остался такой большой лоскут, что хватило на наряд для куклы. Потому, что это память…
Не только о плохом. Об этом Тоня вспоминать себе запретила. Но и о хорошем. Ведь не было бы этих «горошков» и семьи бы, настоящей, такой о которой она так мечтала, тоже не было бы!
И пусть возвращается из колонии та, что пишет письма и требует называть себя матерью.
Пусть! Тоня больше ее не боится и точно знает, кому теперь принадлежит это ласковое слово, которому она уже начинает учить братика. Мамой Антошка зовет теперь вовсе не ту женщину, которая ее родила, а ту, что подарила ей жизнь, ни на мгновение на задумавшись отдать за это свою.
И Тоня совершенно уверена – это слово, сказанное правильному человеку и в правильное время, способно творить чудеса. И доказательство этому спит сейчас в коляске на веранде, а когда проснется, Тоня возьмет его на руки, тяжеленького и теплого после сна, и скажет ему:
- Зови маму! Громче зови! Она тебя слышит…
Автор: Людмила Лаврова