КАПСУЛА ВРЕМЕНИ

Это случилось в декабре 1967 года. В то время мне было 16 лет, я только что вышла замуж и забеременела. В тот день, о котором идет речь, шел густой снег. Я шла с работы на перерыв. На пути, пересекая городок, лежала железнодорожная линия. Неудачно, надо прямо сказать, лежала – люди часто погибали под колесами поезда. Очередной жертвой чуть не стала и я…
Когда я подошла к железной дороге, по дальней от меня колее мчался состав. Я подождала, пока он пройдет, и шагнула через рельс ближней колеи. И вдруг сзади раздался отчаянный крик:
– Поезд!
Оказалось, по моей колее приближался другой состав. От неожиданности я упала. Руки на одном рельсе, ноги – на другом, сама – посередине! Я подняла голову, взглянула влево и поняла, что шансов у меня – никаких. Локомотив был так близко, что я встретилась взглядом с круглыми от ужаса глазами машиниста.
Не знаю почему, но я совершенно не испугалась. Мелькнула мысль: «Ну, стукнет меня по голове, а дальше ничего не почувствую!» В общем, смирилась. Однако руки как-то независимо от сознания все-таки потянули тело в сторону. Им принялись помогать и ноги. Медленно-медленно, ничего не слыша вокруг, я выползала почти из-под самого поезда, ни о чем не думая и ни на что не надеясь. Только я убрала ноги с рельсов, по ним загрохотал состав. Я услышала сверху отчаянный мат машиниста, который пролетел прямо надо мной, успев-таки выкрикнуть, что он думает «о такой идиотке».
По-прежнему ничуть не испуганная, я встала со снега, отряхнулась и пошла своей дорогой. Мне навстречу шагнула какая-то бабушка – свидетельница происшедшего.
– Молись, доченька, тебя ангелы вынесли. Сама бы ты не смогла! – сказала она.
Позже свидетели мне рассказали, как все это выглядело со стороны. Оказывается, поезд с грохотом несся на бешеной скорости. Шансов у меня действительно не было. Но для меня-то все было по-другому! События происходили, как в замедленной съемке, а вокруг стояла абсолютная тишина – до того самого момента, как опасность миновала. Многие потом меня спрашивали, как я сумела вылезти. Что я могла ответить? Одна свидетельница потом много лет шарахалась от меня с суеверным ужасом.
Кстати, я все-таки испугалась, да только позже. Тот поезд снился мне еще полгода до самых родов, наводя запоздалый ужас.
Волей-неволей я стала задумываться: как же мне удалось спастись? Однажды в научно-популярном журнале я прочла о так называемой капсуле времени. Дескать, бывает: в минуту смертельной опасности человек создает вокруг себя особую капсулу, в которой время течет с другой скоростью. (Это научное предположение). А что это было на самом деле?!
ДРЁМА
За день до Нового года Бурцев заболел.
От жара, накатывающего ленивыми волнами, бросало то в зябкую дрожь, то, наоборот, в духоту преисподней – хотелось провалиться окончательно в сон или хотя бы найти то положение, место под тяжелым ватным одеялом, пахнущим почему-то сыростью и кошками, чтобы замереть в нём и не двигаться, пока болезнь не отступит.
Бурцев ворочался, вытягивался, обнажая ноги в шерстяных носках, в которые пару часов назад засыпал сухой горчицы - как учила мама - но, когда становилось особенно холодно, заползал обратно под складки одеяла, как в берлогу.Тяжело было, в глубине горла скопилась влажная слякоть, в ноздрях набухло что-то мерзкое, влажное. А еще стучало сердце, вообще везде от пяток до висков. Болезненно и неприятно.
В горячечной полудреме Бурцеву вспомнился тот Новый год, который он в последний раз отмечал с родителями.
Бурцеву тогда было восемь или девять лет. Он вот так же лежал на кровати, укрывшись одеялом с головой. Одеяло было новое, ватное, зеленого цвета, и от него ничем дурным не пахло, а кровать казалась огромной – на ней можно было вытянуться в струнку, и всё равно не касаться пальцами ног до фанерной спинки с рисунком поросят и соломенного домика.
В комнате – вспоминал Бурцев – было серо, потому что за окнами наступила блёклая зимняя ночь, а из-под двери скользила полоска тёплого лампового света. Свет этот, смешиваясь с ночью, очерчивал удивительные линии и тени, растянувшиеся по полу. Бурцев наблюдал за тенями от книжного шкафа, от колыхающихся занавесок, от стола и стула, от полок, занимающий всю стену напротив – и ждал, когда же одна из теней обретет плоть и обернемся Дедом Морозом с мешком подарков. Он тогда еще верил в Деда Мороза, хоть и начинал подумывать о странных совпадениях, происходящих с его появлением: папа исчезал незадолго до того, как кто-то стучал в дверь; очки у Деда Мороза подозрительно походили на папины, были такие же большие, круглые, с толстой оправой синего цвета; пахло от Деда так же, как обычно в праздники пахло от папы – чем-то кислым и острым одновременно. Но в восемь лет, как ни странно, всё еще хотелось верить в чудо, и Бурцев где-то на подсознательном уровне отталкивал от себя скверную мысль о ненастоящести Деда Мороза. Такого просто не могло быть и всё.
В новогоднюю ночь они всей семьей спали до десяти часов вечера. Мама готовила заранее: чистила, резала, варила, жарила, запекала, раскладывала по хрустальным глубоким тарелкам – всё-всё делала, разве что не сервировала стол. Этим обычно занимались папа с сыном перед самым Новым годом. В десять где-то за стеной гремел папин будильник, квартира оживала, загорался свет, кто-то ходил по коридору (мама, конечно же), включался телевизор, а папа деловито кому-то говорил в телефонную трубку: «Значит, в час ждите! Ага. Мы со своим холодцом. С вас, значит, наливочка, с нас – закусочка». Расписание у папы было составлено на всю ночь.
Бурцев особенно любил эти шумные прогулки по шумному же ночному городу. От одной квартиры к другой, на машине или пешком, в дома, набитые радостными и счастливыми людьми. В квартирах щипало глаза от сигаретного дыма, пахло – как от папы – кислым и острым, людей было много и люди эти дарили Бурцеву конфеты и зеленые мандаринки. Папа обнимался со всеми подряд, поздравлял с праздником, тут же на пороге выпивал поднесенную рюмку и требовал продолжения банкета. В жаре квартир папа краснел, потел, волосы его становились мокрыми, он оттягивал кольца тяжелого синего шарфа и расстегивал верхнюю пуговицу пальто: правда только затем, чтобы, вынырнув на лестничный пролёт через несколько минут, тут же плотно застегнуться, закутаться, поправить на Бурцеве шапку-ушанку и отправиться к следующим гостям, на другой конец города.
Но сначала всегда была встреча Нового года дома, с мамой, непосредственно за праздничным столом, перед новеньким черно-белым телевизором. Этот едва уловимый момент праздника Бурцев любил больше всего.
На выпуклом экране телевизора появлялась чья-то голова и начинала что-то торжественно говорить. Папа разливал по бокалам шампанское. Бурцеву в граненный стакан наливали минералку с пузырьками. Все трое вставали из-за стола и слушали, как голова рассказывает про жизнь, которая несомненно будет лучше, чем в прошедшем году, и всем будет счастье, и все будут счастливы.
Бурцев пропитывался торжественностью момента, как торт пропитывается мёдом. Ему нравилось смотреть на маму и папу. Мама в красивом платье, надевшая бусы и кольца, намазавшая губы красным, и с яркой какой-то завивающейся причёской. Папа в пиджаке поверх рубашки, с приглаженными и еще не намокшими от пота волосами, не раскрасневшийся, непривычно молчаливый. У обоих в глазах мелькают чёрно-белые пятнышки. Оба улыбаются, будто голова из телевизора обращается именно к ним. Все ведь хотят быть счастливыми, верно?
Какой-то неуловимый и трогательный момент был во всем этом. То, что Бурцев любил до безумия и о чём вспоминал часто после развода родителей, исчезновения Деда Мороза, прекращения бесконечных прогулок по друзьям в ночном шумном городе.
Момент, когда казалось, что в квартире пахнет настоящим волшебством.
В болезненном бреду мысли ворочались тяжело и казались скользкими и влажными, будто огромные гусеницы. Бурцев то жалел, что родители развелись и лишили его настоящего Нового года, то радовался, что теперь стал взрослым и сам может устраивать своим детям нормальный праздник, с Дедом Морозом, прогулками по городу, с друзьями, пьянками, весельем и всем тем, что вообще положено в Новый год.
Ему предвиделась старшая дочка Лена – пухленькая, розовощекая, в мать – которая открыла дверь комнаты, впуская в комнату свет из коридора, и позвала помогать на кухне. Бурцев умел шинковать картошку, а еще резать лук и готовить запеканку – это все в семье знали.
Бурцеву показалось, что он выпорхнул из-под одеяла, будто был восьмилетним мальчиком, и что температура спала. На лбу выступили крупные капли пота, сердце трепетало, но в общем Бурцев был здоров для своих пятидесяти двух лет, полон сил и предвкушения праздника.
Он не мог сообразить, есть ли в происходящем что-то от болезненного бреда. Его сознание словно раздвоилось: где-то на кровати под одеялом кутался простуженный старик, выпивший сразу три таблетки давно просроченного аспирина, но в тоже время этот же старик вышел в коридор следом за Леной, пошутил про её длинные косы и веганство и отправился на кухню, предвкушая веселье.
Сомнительно было верить, что давно повзрослевшие дочери, обе рано выскочившие замуж и разъехавшиеся по крупным городам, вообще в его старую однушку и решили отпраздновать Новый год «как раньше». Скорее всего, это разгоряченное сознание подкидывало иллюзию праздника, выдавало желаемое за действительное.
Осознав это, Бурцев даже слегка расслабился. Если сознание решило отправить его в отпуск таким вот приятным и неожиданным способом, пока организм борется с болезнью, тем лучше.
В животе громко заурчало, потому что отовсюду накинулись запахи, какие появляются непосредственно перед наступлением праздника и исчезают едва ли не сразу после боя курантов. Пахло вареной картошкой, жарящейся курицей, малосольными огурцами; пахло открытой бутылкой то ли вина, то ли шампанского, а еще пахло порохом, от хлопушек и бенгальских огней.
В кухне оказалось три человека: вторая дочь Галя, внучка Мариночка и муж Гали – Владимир. Все, как и положено в бреду, неуловимо другие, нежели в жизни. Галя, например, всегда носила короткую стрижку, «каре», а тут у неё оказались волосы до плеч, да еще и не каштановые, а покрашенные в тёмно-бордовый, с фиолетовым отливом, как у мамы в далеких семидесятых.
Мариночка, которой осенью исполнилось десять, крутилась на табуретке, укладывая в стеклянную миску только что вымытые мандарины. Мариночка была толстенькой, в той неприятной пропорции, когда в глаза особенно хорошо бросаются складки под подбородком, складки на изгибах локтей и выпуклый рыхловатый живот, которого у детей вообще не должно быть. Бурцев переживал за полноту Мариночки, но Галя и Владимир наперебой утверждали, что полнота пройдёт, это возрастное, да и в современном мире никто на полноту внимания не обращает. Главное, что Мариночка была девочкой подвижной, открытой миру и доброй.
− Что где порезать и нашинковать? – бодро спросил Бурцев, заходя на кухню, следом за Леной.
В руке у него оказался кухонный нож. Галя ткнула пальцем в картошку, сваленную в раковине. Картошка была сплошь перемёрзлая, в бурых пятнах и чёрных точках. Из такой пюре получается невкусное, пресное.
− Ну кто такую берет? – участливо поинтересовался Бурцев. – Вы бы спросили, что ли. Тут магазин есть недалеко, хороший, продуктовый.
Все виновато молчали, но Бурцев никого, конечно же, не винил. Ему было приятно, что кухня наполнена людьми, что нет давно приевшейся тишины. Если честно, Бурцев уже несколько лет волком выл от одиночества. Ладно бы, ему было за семьдесят, когда людям положено замыкаться в себе, когда мир сужается до коротких шагов, которые можно пересчитать без труда – но в его-то возрасте наступает почти осязаемая вторая молодость, а с нею приходит желание общаться, делиться опытом, вклиниваться в разговоры и по житейски так, с высоты лет, вещать о чём-то умном.
Однако же на работе было не до разговоров – Бурцев десять (а то и двенадцать) часов в день устанавливал входные и межкомнатные двери у совершенно незнакомых ему людей. Среди них попадались, конечно, болтливые и участливые. Кое-кто предлагал выпить чаю, кто-то лез каждую секунду в работу, пытаясь разобраться в тонкостях установки, колибровки, толщины петель и прочем. Были у Бурцева два напарника, молодых и молчаливых. Их главное развлечение – сидеть на сайтах знакомств и поливать грязью фотографии одиноких девушек, которые не ответили на их запросы. Так что разговоров тоже как-то не получалось.
Дома его никто не ждал. Дети почти не звонили, но он их и не винил. У детей были свои жизни, почти не пересекающиеся. Мир стал маленьким раньше времени. Может быть поэтому Бурцеву так остро не хватало какого-то чуда, какого-то милого новогоднего волшебства. Из-за этого проклятого желания он постоянно заболевал, причём как раз перед праздниками, и валялся в постели с температурой, в носках, с прилипающей к ногам горчицей, выпивая литрами тёплую воду и гомеопатию, которую постоянно рекламируют по телевизору. Надеялся сдохнуть быстрее, но выздоравливал, проходила тоска по волшебству, а стало быть, снова можно было жить.
…Он быстро почистил и нарубил картошку, велел Лене забросить её в кастрюлю, приговаривая: «Тебе, вон, пару сырых картофелин приберег, не благодари».
Из зала доносился бубнёж телевизора. Бурцев знал, что в зале никого сейчас нет, все на кухне, а по телевизору идёт какая-то советская предновогодняя комедия. Наверняка с Абдуловым, Караченцовым, Леоновым или Мироновым. Занимаясь нарезкой овощей, он краем уха выхватывал долетающие фразы, узнавал их, улыбался, погружаясь в ностальгические воспоминания, когда смотрел все эти комедии по черно-белому телевизору. В кухне много лет назад пахло точно так же: солёными огурцами, зеленым горошком, тушенным и жарящимся мясом. От кастрюли поднимался влажный картофельный пар, который, по слухам, прочищал горло и убивал микробов в носу. Между делом Бурцев вспомнил, что неплохо бы полечиться чем-то кроме бесполезных таблеток, но то была мысль старого Бурцева, а молодой и здоровый ловко орудовал ножом, кромсая оливье в алюминиевую кастрюльку.
Родственники расселись кто где. Лена и Галя заняли стулья у холодильника. Перед ними на столе стояла миска с вареными яйцами, а еще в пиале лежали сырые и неразделанные селедки, рядом примостилась банка оливкового майонеза с белыми пятнышками на боку, а возле неё валялись две булки свежего хлеба. Лена чистила яйца, ногти у неё были длинные, ухоженные, с тёмно-красным лаком. Такими ногтями неудобно было чистить, и Бурцев отпустил пару шуток про то, что красота требует жертв и про совсем не домашний маникюр. У Гали же, наоборот, ноготки были ухоженные, короткие – видно было, что она мать, а не, прости Господи, баба безродная. Галя заправляла салат, похожий на селедку под шубой. Ложка её звонко стучала по стеклянному краю глубокой миски.
− Можно в туалет? – спросил Мариночка, слезая со стула. Владимир подхватил её под локоть, помог спуститься.
− А кто же запрещает? – удивился Бурцев, дорезая солёные огурцы. – Беги, конечно. Не в трусики же дуть!
Мариночка исчезла в коридоре, а следом за ней Владимир. Бурцев же, обнаружив, что резать больше нечего, вытер руки о брюки, огляделся, сообразил, что чего-то не хватает.
− Спиртное где, барышни? – оживился он. – Покупали же, вроде!
Горячечное сознание подсказало, что действительно же покупал и принес две бутылки водки, бутылку шампанского и пакет сока, мультивитамин, для Мариночки. Всё это забылось то ли в коридоре, то ли в зале.
Он вышел в коридор, увидел распахнутую дверь в туалет – из туалета лился свет и урчала в бачке набираемая вода.
У входной же двери топтался Владимир, одетый в пальто, обутый, торопливо одевающий Мариночку. На неё всё никак не налезала мохнатая чёрная шуба с белым пояском и варежками, торчащими из рукавов.
− Вы куда это? – взмахнул руками Бурцев, и где-то в глубине сознания промелькнула тревога, какая бывает перед скорым пробуждением.
Он не хотел просыпаться, потому что из реальности повеяло старым одеялом и пустой квартирой.
− За соком, − буркнул Владимир. – Сок забыли. Сбегаем быстро, тут через дорогу.
− Да зачем же! Пакет был, я помню, приносил. Должен быть!
Бурцев засуетился, ощупывая взглядом коридор, оттеснил Владимира и Мариночку от двери, запустил руки в горы одежды на вешалке, осмотрел тумбочку с обувью и под шапками действительно обнаружил шуршащий пакет с водкой, шампанским и соком.
− Вот, видите!
Этот праздник ничто не могло испортить!
Он прекрасно помнил ощущения от Нового года, с волшебством и искорками какого-то неподдельного счастья. Бурцев скучал по этим ощущениям. Он давно забыл о многих вещах из жизни, детали стирались из его памяти, а целые года будто попадали в шредер и превращались в бессмысленные изрезанные лоскутки, из которых уже никогда не получилось бы цельной картинки.
Он забыл, как звали его прабабушку, которая два года жила у них в квартире, потому что сломала шейку бедра, готовилась умереть, но отказывалась ложиться в больницу, пока однажды не упала ночью с кровати, чтобы больше не подняться.
Он не помнил, как увлекался в школе боксом, а потом ушу и карате, пока однажды не столкнулся в тёмной арке с трёмя широкоплечими пацанами из соседнего района. Они без проблем отразили все удары, вышибли Бурцева из стойки, уронили лицом на землю и долго били, пока им не надоело. Боль от ударов по голове, по спине, по почкам Бурцев помнил, а вот увлечения – нет.
Из памяти выветрился отец – после того, как ушел из семьи. Бурцев виделся с ним, сначала раз в неделю, потом раз в месяц, а где-то с седьмого или восьмого класса перестал видеться совсем, потому что отец с новой семьей переехал в другой город. Бурцев же успешно его забыл, оставив в памяти лишь образ молодого бородатого мужчины, одетого в футболку песочного цвета, курящего, с раскрасневшимися щеками – отца из Нового года, того самого, последнего. А дальше – не было его. Вырезали хирургическим путём.
Отец как бы оказался вплетен в ощущение праздника, который Бурцев ждал каждый год и в котором неизменно разочаровывался, потому что невозможно было повторить то, что уже однажды было.
Сейчас же, ощущая всю нереальность происходящего, выдумку, случившуюся в пустой квартире, он надеялся, что ощущения каким-то образом вернутся. В больной полудрёме еще и не такое может вернуться.
Где-то тянуло сквозняком, но Бурцев не находил в себе сил подняться с кровати. Он продолжил воображать, и его сознание, перепрыгнув через ряд незначимых эпизодов, ворвалось в зал, где уже был накрыт праздничный стол, где за столом собрались родственники, работал телевизор – не толстый чёрно-белый, а большой, плоский и цветной.
− Где Владимир? – спрашивал Бурцев, осматриваясь.
Действительно, справа сидела Лена, а слева – Мариночка и Галя. Еще два стула были свободные. Сам Бурцев почему-то стоял, сжимая в руке хрустальный бокал, наполненный шампанским. Пузырьки бесновались в золотистой жидкости.
Бурцеву казалось, что квартира та же самая, что в его детстве. Как-то всё смешалось в этой фантазии. В углу стояла искусственная елка, обмотанная мигающими гирляндами, и на её мохнатых ветках висели старенькие советские игрушки. Разные там ёжики, деды морозы, стеклянные шарики и звезды. На макушке у ёлки тоже была звезда, которая вроде бы горела, а вроде бы и нет. Бурцев смотрел на неё и замечал, как внутри под пластмассой вспыхивают лампочки, звезда на секунду становится красной, а потом снова гаснет. Это мигание что-то Бурцеву напоминало, но он никак не мог вспомнить что именно.
− Где же Владимир? – снова спросил он у присутствующих. – Без него не начинаем.
Взгляд блуждал по столу, по салатам, по каким-то сырным и колбасным нарезкам, кускам мяса в блюде, по богатому разнообразию, которое в детстве Бурцеву и не снилось.
Из коридора донёсся приглушенный звонок, и Бурцев сообразил, что происходит.
Владимир вышел, чтобы вернуться в образе Деда Мороза!
На нём будут борода из ваты, огромные очки в роговой оправе синего цвета, красный тулуп, красная же шапка! От него будет пахнуть чем-то кислым. Он будет говорить голосом отца, шутить шутками отца, посадит Бурцева на колено и попросит рассказать стишок, который тот учил вместе с отцом, а потом вытащит из бездонного мешка набор оловянных солдатиков – исключительно советских военных времен Второй Мировой, шесть штук – и после этого уйдёт, потому что хороших детей много, а времени мало.
Звонок повторился и Бурцев, поставив хрустальный бокал, воскликнул:
− Я открою!
Он заторопился, но время – как это бывает в снах – внезапно замедлило свой бег.
Бурцев успел увидеть лица сидящих за столом – все они были встревоженные и какие-то напряженные, даже у Мариночки. А еще он заметил, что на столе нет приборов. Руками что ли есть? А по телевизору показали ту самую голову, из прошлого, которая поздравляла всех с новым годом перед тем, как папа ушел из семьи. На большом телевизоре голова была неестественно растянута, застыла с раскрытым ртом, вперилась взглядом в Бурцева, будто специально решила дождаться его возвращения из коридора.
Нереальность происходящего снова накрыла Бурцева, он с горечью вспомнил, что даже плоского телевизора у него дома нет, потому что зарплаты едва хватало на еду; и таких красивых занавесок тоже нет, и вообще мебель в квартире не его – она новенькая, дорогая, такая, какую он хотел купить, но позволить не мог.
«Сейчас я увижу Деда Мороза, и всё станет на свои места» - подумал Бурцев, отгоняя горечь.
Он почти молился, чтобы за дверью оказался отец, и чтобы его можно было потянуть за бороду и увидеть бородатое лицо. Чтобы отец тут же полез обниматься, а потом взялся бы за телефон и принялся обзванивать друзей по своему ночному расписанию… Ну или хотя бы пусть это будет Владимир, зять, но очень похожий на отца. Бурцев согласен был на этот визуальный обман, он хотел очнуться в пустой квартире, с пересохшим ртом, с раскрасневшимися глазами, с вспотевшими ногами и болью в висках – но, чтобы с улыбкой на губах и с ощущением утраченного чувства праздника.
Хотя бы на минутку, а?
Дверь в ванную была приоткрыта, и оттуда тянулся по полу яично-желтый, тёплый свет. Дверь была знакомая, будто именно Бурцев устанавливал её. Точно, ламинат, орех, наружные петли.
Он запнулся в коридоре, что-то вспоминая. Потом перевел взгляд на входную дверь и снова вспомнил, что уже был здесь, сбивал, значит, старую коробку, сверлил новые дырки в бетоне…
Звонок повторился, и Бурцев рванул вперед, в боязни растерять остатки волшебной дрёмы, выудил из кармана ключ, провернул, распахнул дверь и увидел на пороге не Деда Мороза, а женщину лет сорока пяти, черноволосую, худенькую, с острым раскрасневшимся носом и тонкими губами.
Это была его бывшая жена, Оксана.
Мир рухнул в глубокую беспросветную пропасть.
Всё всегда заканчивалось дурно, если появлялась Оксана.
Бурцев схватил её за плечо, ощущая под пальто что-то тонкое и хрупкое, затащил в коридор, захлопнул дверь. Прижал Оксану к стене и сбивчиво забормотал прямо в лицо.
− Зачем ты пришла? Кто тебя пригласил? Мне здесь тебя не надо… Явилась, видите ли… Как же так? А где Дед Мороз?
Оксана открывала и закрывала рот, будто рыба, и пялилась большими коричневыми глазами на Бурцева.
− Не надо мне тут! – продолжал он, чувствуя, как гнев накатывает большими болезненными шарами. – Я не тебя ждал, поняла? Думаешь, если дети здесь, то я сдерживаться буду? Нет, моя дорогая! Не буду! Никогда не сдерживался и тут не собираюсь!
Обиднее всего, конечно, было за то, что не появился Дед Мороз. Бурцев снова метнулся к двери, выглянул – лестничный пролёт был пуст. Вернулся к Оксане и втолкнул её в комнату, не давая ни разуться, ни снять пальто.
− Вот вам ваша мама и бабушка. Звали? – мрачно произнёс он.
Ощущение праздника растерялось стремительно. Голова в телевизоре, всё еще застывшая с открытым ртом, теперь вызывала стойкое раздражение. Голова своим безмолвием напоминала о том, что всё вокруг ненастоящее, фантомная боль подсознания.
Лена вскочила, с грохотом роняя стул, подбежала к Оксане, обхватила её за плечи и повела к столу.
Дочери всегда больше любили Оксану. После развода Лена и Галя переехали жить к маме, и именно тогда мир начал сужаться в проклятые сорок квадратов одиночества. Оксана отговаривала дочерей общаться с отцом. Называла его трутнем, алкашом, эгоистом – кем только ни называла – а он считал себя слишком гордым, чтобы что-то кому-то доказывать и опровергать.
Бурцев тяжело сглотнул. Горло саднило. Из носа потекли сопли. Болезнь просочилась из реального мира в дрёму. Не так всё должно было произойти, ох, совсем не так.
Что же это за жизнь такая, если даже во сне ничего нельзя изменить? Он чувствовал, что вот-вот придёт в себя под тяжелым ватным одеялом, глубоко больной и несчастный. Где-то за окном будут грохотать фейерверки, соседи, все как один, выползут из квартир и начнут шумно поздравлять друг друга на лестничной клетке, сотовая сеть перегрузится и начнёт сбоить, а вот Бурцеву никто не позвонит.
Он вышел из комнаты, остановился в коридоре, отчаянно желая оказаться в реальности, но никак не мог вынырнуть из липких объятий странного бреда. Колко и гулко застучало в висках.
− Испорчен праздник, − бормотал Бурцев, направляясь в кухню, в объятия еще не рассеявшихся запахов жареного мяса и варёной картошки.
Хоть бы напиться что ли. Отодрал крышечку от бутылки с водкой, выпил из горлышка несколько больших глотков. По горлу будто пронеслись черти с раскаленными трезубцами, где-то под подбородком всё болезненно сжалось, перехватило дыхание, а потом лёгкие расширились, и Бурцев выдохнул, вместе со слезами, с соплями, с гулкой горячей отрыжкой.
В руках оказался кухонный нож с налипшим на лезвие квадратиком вареной колбасы.
Волшебства не будет. Сказочная дрёма превращалась в кошмар. Дед Мороз и в детстве был ненастоящим, и сейчас оказался точно таким же. Семья тоже – одни воспоминания. В реальности давно никто к нему не приезжал. Лет пять точно. От осознания этого сделалось еще горше. Бурцев вышел из кухни, увидел, что в коридоре у двери стоит Оксана, дергает за ручку, открывает… Мелькнуло в голове: он забыл запереть дверь! Следом: а зачем вообще запираться?
Потом Оксана повернулась, и взгляд у неё был полон страха; нечеловеческий, затравленный взгляд. Бурцев отметил, что женщина эта совсем не похожа на Оксану, в сущности, это вообще какая-то чужая женщина, совершенно ему незнакомая, видимо, как только он перестал ждать праздника, всё вокруг сделалось чужим, как это бывает в дурных снах.
А потом он бросился к ней, схватил, потащил обратно в квартиру. Затрещал рукав пальто, щёку обожгло чем-то горячим – это незнакомка ударила Бурцева ногтями. Тогда уже Бурцев не сдержался, швырнул женщину на пол, навалился сверху и принялся душить. Лицо её, с расплывшейся тушью, с искривленным безобразным ртом, с морщинками вокруг ярких губ, то становилось лицом Оксаны, то изменялось в нечто незнакомое, то вообще преображалось в какую-то карнавальную маску, какую Бурцев видел в молодости на маме на одной из школьных новогодних ёлок. Он надеялся, что сон оборвётся, а женщина под ним либо исчезнет вовсе, либо превратится, наконец, хотя бы в Деда Мороза или в отца – вот уж кого хотелось задушить в юности! – но этого не происходило. Даже наоборот, незнакомка как-то очень реалистично кривила рот с размазанной по губам помадой, и из её горла вырывался сдавленный сиплый стон, какой нарочно во сне не придумаешь.
Кто-то ударил его сзади. Бурцев отмахнулся рукой с ножом, заметил, что лезвие покрыто густой тёмной кровью. Его ударили снова, по голове, больно, и он упал на бок, упершись плечом в стенку. На него налетела Галя, сжимающая в руках бутылку шампанского. Бурцев едва успел подставить руку, и рука хрустнула от удара, где-то внутри что-то сместилось, боль взлетела к зубам, к вискам, вырвалась протяжным хрипом.
− Галя! Галечка! – заорал он. – Прости дурака! Что я тебе сделал?
А потом:
− Я не хочу больше здесь оставаться! Это не праздник, а чёрте что!
Он почти заплакал – от боли и отчаяния. Дрёма не выпускала его, из этого кошмара нельзя было выбраться. У ног дергалась и хрипела незнакомка, под её дорогим пальто растекалась по линолеуму лужа крови. Бурцев поднялся, слепо размахивая ножом. Вторая рука безвольно болталась.
Из дверного проема на него снова бросилась Галя, но это была уже не Галя, а какая-то другая молодая женщина, и Бурцев понял, что дрёма уносит его прочь из этой квартиры в какую-то другую, где он был год назад, и где тоже была какая-то женщина, которая могла бы быть его младшей дочерью, но на самом деле таковой не была. Всё это наслоилось в голове, будто размазалось маслом по хрустящей корке хлеба.
Бурцев уклонился от удара, полоснул лезвием женщину по запястью, потом, уже не сдерживаясь, пнул её ногой, вталкивая обратно в комнату.
Скрипнула дверь в ванную. Она уже давно была открыта. Бурцев посмотрел внутрь, и в бледной полумраке царства кафеля разглядел то, что привело Оксану-незнакомку в ужас. В ванной лежал мёртвый Владимир. Голова у него была откинута назад, почти отделенная от шеи. Всё вокруг было в крови. Тут вообще было слишком много крови.
Бурцев перевёл взгляд на комнату. Женщины жались в углу между телевизором и старой «стенкой», за стеклянными дверцами которой блестели хрустальные бокалы. Девочка пряталась за ними, громко всхлипывая. Люди были не родные, незнакомые. В квартире ничего не осталось от праздника, и вообще это был ужасный праздник, потому что Бурцев в него больше не верил. Голова в телевизоре оставалась без движения, на паузе. Это была запись. Точно. Иллюзия нового года. Ещё один обман.
− Какой-то кошмар, − пробормотал Бурцев. – Дайте мне из него выбраться.
Он действительно выбрался через какое-то время. Наверное, когда отступила самая яростная волна болезни. Кровавая дрёма сменилась умиротворенным тихим сновидением, в котором Бурцев шел по заснеженной Москве, и было очень тихо, только-только начинался рассвет, вокруг кляксами чернели остатки новогодних фейерверков, сугробы были усыпаны конфетти и использованными бенгальскими огнями, но понятно было, что праздник уже закончился, люди спят, наступил тот самый короткий промежуток времени, когда даже коммунальщики не выходят на работу и мир как будто застыл, наслаждаясь наступившим новым годом.
С бледного серого неба посыпала мелкая крупа. Бурцев подставлял под неё разгоряченное лицо, ловил языком колючие снежинки.
В этом сне он был спокоен и мудр. Он ощущал себя почти восьмилетним мальчишкой, которому для счастья нужен был только ломкий снег под ногами.
Очнулся Бурцев уже утром, потный, отяжелевший и какой-то уставший. Но болезнь, вроде бы, отступила.
Он отбросил тяжелое одеяло, стащил носки и побрел в душ, где минут двадцать откисал под струями тёплой воды. К пяткам прилипли куски светло-желтой горчицы. К этой желтизне примешивалось что-то красное, стекающее с лица Бурцева и с его запястий.
Бурцев прислушивался к себе, как в детстве, когда ему представлялось, что он может почувствовать и посмотреть работу каждого органа внутри тела. Вот равномерно трепещет сердце, вот сокращается желудок, вот распахиваются, будто два крыла, лёгкие. Всё работало ровно, без проблем.
Выбравшись из-под душа, Бурцев, по обыкновению, заварил кофе и сделал манную кашу. Проверил телефон – шевельнулась надежда, что пропустил звонок кого-нибудь из родственников – но никто ему в новогоднюю ночь не звонил. Повзрослевшие дочери давно не занимались подобной ерундой, да и общались они с отцом едва ли чаще раза в полгода.
За завтраком он пролистал новостную ленту, остановился на заметке, где сообщалось о массовом убийстве на западе города. Кто-то зарезал семью и их гостей прямо в Новогоднюю ночь. В прошлом году, писалось в статье, такое же массовое убийство произошло на западе, в двух километрах от конечной станции метро зеленой ветки. Были убиты две женщины средних лет и шестилетняя девочка.
Бурцев покачал головой. Он всегда расстраивался, читая подобные новости. Для кого-то Новый год так и не наступил. Так же, как для него праздник закончился много лет назад.
Всё хорошее в жизни когда-нибудь заканчивается. Даже жизнь.
Он бегло дочитал новости и засобирался в аптеку. Чувствовалась какая-то слабость, а еще ужасно болела левая рука – в районе локтя она распухла и посинела. Видно, в горячечной дрёме Бурцев как-то неудачно покалечил сам себя.
Перед выходом от посмотрелся в зеркало, отметил царапины на щеке, седую небритость, мешки под глазами. Из него бы вышел ужасный Дед Мороз. Просто чудовищный.
Автор Александр Матюхин
👻Душа младенца предупредила об опасности
В ту ночь Элла видела странные сны: тяжёлые, мрачные образы, опутанные густым туманом. Сновидения предупреждали о серьёзной опасности, и это девушка чувствовала на подсознательном уровне.
Проснувшись от собственного крика, девушка взглянула на часы: четыре утра, до звонка будильника три часа. Вздохнув, Элла закрыла глаза и тут же перед её глазами появилась яркая картинка: рыжеволосая маленькая девочка с чистыми ярко-голубыми глазами сидела на облаке и обращалась к ней: «Тётя! Тётя! Тётя, не спеши». Затем видение исчезло.
Проснувшись от звонка будильника, Элла тут же вспомнила то что, приснилось ей под утро. «Странный сон. И до того, как я стану тётей ещё четыре месяца»: думала девушка, заваривая кофе.
Вспомнив о старшем брате и его жене, которые готовились стать родителями, Элла улыбнулась. Мрачное настроение, навеянное ночными кошмарами, улетучилось при радостном воспоминании: скоро в их семье появится малышка. Первая внучка родителей, и её племянница. Этого события с нетерпением ждали все.
Задумавшись, Элла потеряла счёт времени, а когда взглянула на часы, поняла, что сильно опаздывает.
Выходя из квартиры, девушка проверила, ничего ли она не забыла. И как назло, ключей от машины не оказалось на месте. Найти их не удалось. Настроение тут же начало падать: придётся ехать на маршрутке.
«Что же за день такой?» — думала Элла, стоя перед лифтом, который уже пять минут отказывался спускаться. Оставив надежду дождаться его, девушка побежала вниз по лестнице. Спускаться с 14-го этажа, конечно, долго, но сколько бы заняло ожидание лифта — вообще неизвестно.
«Тётя! Тётя!» — вдруг раздалось совсем рядом, когда Элла была уже на втором этаже.
«Дети, что ли, балуются?», промелькнула в её голове. Она быстро распахнула дверь подъезда и выскочила на улицу.
Город встретил Эллу проливным дождём.
— Да уж, денёчек! — раздражённо проворчала Элла, раскрывая зонт.
Сильный порыв ветра тут же снёс вбок её защиту, и в считанные секунды девушка промокла.
Маршрутка была переполненной. Расталкивая недовольных пассажиров, Элла кое-как умудрилась встать, ухватиться за поручень и даже оплатить проезд.
Через три минуты водитель недовольно охнул — дорога была перекрыта потоком стоящих машин. Огромная автомобильная пробка занимала половину улицы.
«Может, пойти пешком? Хоть к обеду на работу доберусь»: в отчаянии думала Элла. И здесь ясный детский голосок из сна зазвучал в её голове:
«Тётя, нет! Не спеши!».
Элла вздрогнула и осмотрелась. В маршрутном такси детей не было. «Приплыли, Элла Владимировна. Пора нервы лечить», думала девушка, наблюдая, как водитель медленно двигает автомобиль в общем потоке и смиряясь с судьбой. В конце концов, опоздание и выговор от шефа не самое страшное, что может произойти…
Наконец добравшись до работы, Элла вспомнила, что пока искала ключи, выложила мобильный телефон из сумочки, и он остался дома. Вздохнув, девушка направилась к зданию офиса, представляя гневную речь шефа.
Возле здания офиса она увидела пожарную машину несколько автомобилей скорой помощи. Поняв, что что-то случилось, она ускорила шаг. У входа толпились люди, в основном коллеги по работе Эллы. Девушки плакали, мужчины дрожащими руками прикуривали друг другу сигареты и набирали телефонные номера.
— Что случилось? — Спросила Элла, подбежав к своей подруге Инге.
— Пожар в офисе. Проводка загорелась. Да ещё дверь в твой отдел заклинило, — тихо ответила та.
— Толик и Люда, что с тобой рядом сидят, пострадали сильно. Если бы ты пришла вовремя, тоже оказалась бы заперта в комнате, где вспыхнуло пламя. Так что хорошо, что опоздала.
— Меня просили не спешить… — Задумчиво ответила Элла.
— Кто? — Удивлённо спросила Инга.
— Не важно, — прошептала девушка, понимая, что нужно срочно найти телефон и позвонить родным. Они ведь наверняка волнуются.
Через четыре месяца Элла впервые взяла на руки новорождённую племянницу и прошептала ей:
«Спасибо за предупреждение, моя маленькая. Я знаю, что это была ты».
Малышка задумчиво посмотрела на неё своими ярко-голубыми глазами, словно желая сказать: «Пожалуйста. Ты ведь моя тётя!».
Канал Мир сказок, мистики, историй
👻Леонид Егорович недавно стал одинок. Супруга его не справилась с хронической болезнью сердца и покинула мужа, не дожив немного до их серебряной свадьбы.
Немного погоревав, он решил оставить шумный город и прикупил себе в деревне небольшой домик со всеми удобствами и среднего размера участком.
- И Никитке раздолье будет, - радовался Леонид Егорович, - рассказывая сыну Василию о своей покупке, - Мать давно дачу хотела, да не успела вот.
Василий только кивал в ответ, понимая, что отцу сейчас требуется смена обстановки.
***
В первое же лето сын привёз Леониду Егоровичу внука Никиту, шебутного мальчишку семи лет. Дед души не чаял во внуке и был рад, что Никита всё лето проведёт у него.
Деревня, в которой купил домик безутешный вдовец, была довольно крупной и пока ещё не совсем заброшенной, поэтому он не переживал, что мальчик будет скучать. И действительно, Никита быстро сдружился с местными ребятишками и весело проводил летние дни.
К тому же, дед постоянно развлекал внука: возил его на речку, где быстро научил плавать, они ездили на рыбалку, ходили в лес по грибы и по ягоды.
***
Лето близилось к середине, и, видимо, неугомонному мальчугану уже наскучили привычные развлечения.
Тот день Леонид Егорович запомнил на всю жизнь. Пожилой мужчина, как обычно, занимался ежедневными делами на огороде, когда почувствовал запах гари.
- Егорыч, чуешь, как дымом пахнет? - отложив тяпку, спросила у Леонида Егоровича соседка, Инна Викторовна, домик которой находился практически через забор от дома вдовца.
Инна Викторовна была также одинока, и часто просила Леонида Егоровича помочь по хозяйству, поэтому он быстро с ней сдружился. Возможно, женщина была бы не прочь, чтобы вдовец обратил на неё чуть больше внимания, и часто заводила с ним непринуждённые разговоры.
Леонид Егорович задумался, осматриваясь:
- И правда, пахнет. Откуда, интересно?
- Да как будто у тебя за задним двором горит что-то...
Сразу после этих слов Леонид Егорович увидел, как позади его дома повалил вверх темный дым. Сердце неприятно сжалось, предчувствуя что-то нехорошее. "Где Никита?" - пронеслось в голове у мужчины.
В эти же мгновение из-за кустов, которые росли по другую сторону дома Леонида Егоровича, выскочили Коля и Женя, деревенские друзья Никиты.
- Деда Лёня! Там Никитка дом старый с сеном поджёг! Дверь обрушилась, а Никитка там остался!
Теперь уже в груди отчаянно закололо, Леонид Егорович бросил тяпку на землю и что есть сил бросился в сторону заброшенного соседского дома, что находился позади его участка. В том доме, где давно никто не жил, Леонид Егорович хранил сено для своей коровы.
Когда мужчина оказался на заднем дворе, перед его глазами предстала ужасная картина: дом уже полностью полыхал, не оставив шансов Никите покинуть его целым и невредимым. Где-то вдали завыли сирены, к месту происшествия стали стягиваться местные жители.
Леонид Егорович отчаянно выл, схватив себя за волосы:
- Не уберёг... Никитка, внучек мой...
В отчаянии он не заметил, как над пожарищем появилось непонятное белое свечение, а соседи из тех,кто не побежал с ведрами за водой, стали перешептываться вполголоса:
- Настасья явилась... Мальчонка-то может и живой...
Через минут пять подъехали пожарные и Скорая помощь, огонь довольно быстро затушили. Как только последние языки пламени погасли, Леонид Егорович бросился на пепелище, готовый увидеть обгоревшие останки своего единственного внука. Толпа зевак ринулась туда же.
Какого же было всеобщее изумление, когда посреди пепелища они увидели лежащего без сознания мальчика... Абсолютно целого, даже практически без следов гари на одежде.
Врачи оперативно погрузили мальчика на носилки и вскоре он оказался в машине скорой помощи, оставив деда стоять на месте пожара с открытым ртом.
- Как?.. - только и смог произнести Леонид Егорович.
Сзади к нему тихо подошла Инна Викторовна:
- Езжай с внуком, Егорыч. А вечером ко мне зайди, расскажу тебе кое-что.
Никиту не стали держать в больнице, поэтому уже к вечеру они с дедом были дома.
Леонид Егорович строго наказал мальчику никуда не выходить, а сам пошёл к Инне Викторовне. Уж очень ему было любопытно, что же она хочет рассказать такое?
Инна Викторовна поставила на стол две ароматные кружки чая и начала свой рассказ:
- Не первый случай уже такой в нашей деревне, когда ребёнок в пожаре оказывается целым и невредимым. Четыре раза уже такое происходило. А началось всё с тех пор, как Настасья с сыном своим сгорели. Я тогда ещё маленькая была, плохо это помню. Муж Настасьи на охоте погиб, она одна сына растила. Так вот, мальчик однажды сарай поджёг. Настасья бросилась к сыну, прямо в огонь. Так и нашли их, точнее, то, что от них осталось - мать обнимала сына до самого конца. После этого случая примерно через год Митька, соседский мальчишка, чуть не погиб, у них дом загорелся, он один дома был. И вот представь: дом дотла выгорел, а Митька цел! Он потом рассказал, что его обняла белая женщина и защитила от огня. Затем, я уже замужем была, с Анютой, местной девочкой подобное произошло, затем Мишка, приезжий мальчик. И вот твой Никита. Это Настасья детей спасает. Своего Илюшу не спасла, теперь ваших оболтусов спасает. Так-то вот.
***
После рассказанного Леонид Егорович долго приходил в себя. Он не мог поверить в случившееся, но по-другому объяснить то, что произошло с Никитой, было нельзя.
На могилку к Настасье и Илюше они с Никитой пришли вместе.
С надгробия на них смотрела красивая молодая женщина с добрыми глазами и милый мальчик, примерно ровесник Никите. Было видно, что местные жители ухаживают за захоронением Настасьи с сыном. Рядом находилась могила её мужа, тоже чистая и ухоженная.
С минуту посмотрев на могилку, Леонид Егорович произнёс, обращаясь к внуку:
- Вот она, Никита, твоя спасительница. Благодаря ей ты стоишь рядом со мной. Положи цветы и пообещай, что будешь каждый раз навещать её, потому что она подарила тебе второй шанс...
👻Под утро Татьяне приснился странный сон: будто сын ее, Алешка, стоит на крылечке и стучит в дверь...
Она спохватилась, резко вскочила и, шлепая босыми ногами, побежала к двери.
Обессилев как-то сразу, прислонилась к дверному косяку и замерла. Тихо. Никого. Такие сны ей снились часто и постоянно обманывали, но каждый раз она бежала к двери и распахивала ее настежь. И сейчас тоже распахнула и стала вглядываться в ночную пустоту. Тишина и сумрак ночи окружали ее. Стараясь унять разбухавшееся сердце, она присела на ступеньку крыльца. И в этой тишине вдруг раздался какой-то посторонний звук: то ли писк, то ли шорох.
«Опять соседский котенок запутался»,- подумала Татьяна и пошла вызволять малыша из кустов крыжовника, как делала не раз. Но это не был котенок, Татьяна поняла сразу, когда дернула за тряпочку, торчащую из куста. Тряпочка оказалась старенькой цветной пеленкой, и она дернула ее посильнее. И оторопела: на уголке пеленки лежал маленький ребенок. Ребенок был совершенно голенький, видимо, размотался, пока лежал, это был мальчик. Судя по пупку, который еще не отвалился, от роду ему было всего ничего.
Ребенок уже не мог даже кричать, он был мокрый, совершенно обессилевший и, видимо, голодный. Когда Татьяна взяла его на руки, он слабо запищал. Не помня себя и совершенно не соображая, что делает, она прижала его к себе и бегом бросилась в дом. Тут же нашла чистую простыню, запеленала ребенка, накрыла теплым одеялом и стала греть молоко. Вымыла бутылочку, нашлась и соска, оставшаяся с весны, когда она выпаивала маленького козленка.
Мальчик чмокал и захлебывался от жадности, а потом, согретый и насытившийся, уснул. Брезжило утро, но Татьяна ничего не замечала, она думала о своей находке. Ей самой было за сорок, и в деревне молодежь звала ее уже теткой. Мужа и сына она потеряла на войне в один год, и осталась на этом свете совершенно одна. Никак не могла привыкнуть к своему одиночеству, но горькая правда жизни постоянно напоминала ей об этом, и вскоре она научилась полагаться только на себя. А сейчас она растерялась и не знала, что ей делать дальше. Она взглянула на ребенка – он спал, сладко посапывая, как спят все маленькие дети. И тут ей в голову пришла мысль посоветоваться с соседкой, она еще раз взглянула на малыша и пошла к Галине.
У Галины в жизни, как ни у кого больше, все было гладко и спокойно: мужа и детей у нее никогда не было, никого на войне у нее не убивали, и «похоронок» никогда она не получала. Жила в свое удовольствие. Все ее мужчины были приходящие и уходящие, которых она никогда не удерживала и особо не жаловала, если что было не по ней. Сейчас Галина, красивая и статная, стояла у своего крыльца, в накинутом на плечи полушалке, потягиваясь под теплыми лучами восходящего солнца. С удивлением выслушав рассказ о ночном происшествии, она коротко сказала:
- Ну, и зачем тебе это?- и пошла в дом. Успела заметить Татьяна краем глаза, уходя, как шевельнулась занавеска на ее окне, значит, ночевал очередной ухажер. «Зачем? И вправду, зачем?»- прошептала Татьяна. Пришла домой и засобиралась: покормила ребенка, завернула в сухое, собрала еды в дорогу и пошла на большак ловить попутку до города. Машину ждать пришлось недолго, через пять минут возле нее затормозил грузовик, ехавший в город.
- В больницу?- спросил шофер, кивнув на сверток в ее руках.
- В больницу,- сдержанно ответила Татьяна.
В приюте, пока оформляли документы на подкидыша, она не могла отделаться от мысли, что что-то делает не так, не по совести, эта червоточинка в сердце не давала ей покоя. И еще так пусто было на душе! Такое же чувство она испытала, когда получила известие о гибели мужа, а потом и сына.
- Как мальчика назовем? Какое имя у него?- спросила заведующая.
- Имя? – переспросила Татьяна, на секунду задумалась и сказала, неожиданно для себя,- имя у него Алешка.
- Хорошее имя,- сказала заведующая,- у нас тут много Алешек и Катюшек после войны. Понятно, у кого родственники погибли, а уж таких, как твой, непонятно кто бросает. Сейчас мужиков нет, радоваться надо ребеночку, а тут на тебе, бросила! Кукушка, а не мать!
И вроде бы не в ее адрес были сказаны слова, но так нехорошо сделалось у Татьяны на душе! Вернувшись домой уже под вечер, она вошла в свой пустой дом и зажгла лампу. И тут на глаза ей попалась старая пеленка Алешки. Она даже не выбросила ее тогда, а просто отложила в сторону. Сейчас она взяла ее в руки и села на кровать.
Машинально перебирая руками эту старую мокрую пеленку, она сидела так некоторое время, словно ни о чем не думая. И тут ее руки нащупали в уголке пеленки какой-то узелок. И в этом узелке оказались маленькая серая бумажка и простой оловянный крестик на шнурке. Развернув бумажку, Татьяна прочитала:»Милая, добрая женщина, прости. Мне этот ребенок не нужен, я запуталась в жизни, завтра меня уже не будет на свете. Не оставь моего сына, сделай для него то, чего я не смогу для него сделать». А дальше стояла дата рождения ребенка.
И тут Татьяну прорвало: она рыдала и причитывала, как по покойнику. Слезы лились рекой, а она-то думала уже, что у нее их нет, все выплакала. Вспомнилось ей, как выходила она замуж и какими счастливыми они были с мужем. А потом родился Алешка – и снова счастье у них. В деревне бабы ей завидовали: от счастья Татьяна светилась вся. А отчего же не светиться, если муж – любимый, сын – любимый. И мужчины ее тоже любили и боготворили ее. Перед самой войной сын закончил курсы шоферов и пообещал, что прокатит ее на новой машине, которую ему обещали дать в колхозе. А тут война…
В августе 42 го принесли ей «похоронку» на любимого мужа, а в октябре того же года – на любимого сына. И все, закончилось счастье Татьяны навсегда, померк белый свет. И стала она такой же, как все, как почти каждая вторая в деревне. Вскакивала по ночам и бежала к двери, распахивала ее, вглядываясь в ночную тьму… А там никого не было, только ночные шорохи да соседский котенок-бедолага. Вот и в эту ночь не смогла она уснуть, бегала на улицу, слушала ночь и все чего-то ждала.
Утром Татьяна снова поехала в город. Заведующая приютом узнала ее сразу и не удивилась, когда она заявила, что хочет забрать мальчика обратно, что так велит ей ее погибший сын.
- Хорошо,- сказала заведующая, -забирай, с документами поможем.
Завернув Алешку в одеяло, Татьяна вышла из приюта с другим сердцем – там не было уже той всепожирающей тоски и пустоты, которая жила в нем все эти годы одиночества. Там заселялись уже другие чувства – счастья и любви. Если человеку предначертано по жизни быть счастливым, значит, он им будет непременно, вот это же и случилось с Татьяной. В ее пустом доме по возвращении ее встретили только фотографии мужа и сына на стене.
Но в этот раз их лица Татьяне показались совсем другими, не серьезными и даже скорбными, а словно просветленными, мягкими, одобряющими и ободряющими. Татьяна прижимала к себе маленького Алешку и сама себе казалось сильной – ведь ему долго нужна будет ее помощь и защита.
- А вы мне поможете,- сказала она фотографиям.
Прошло двадцать лет. Алешка вырос парнем на загляденье. Не одна девушка мечтала о счастье с ним, только он выбрал ту, к которой сердце легло, самой любимой, после мамы, разумеется. Звали ее Люба. Привел однажды Алешка Любу к матери знакомиться, и тут Татьяна поняла окончательно: вырос ее сын, стал настоящим мужчиной. И благословила молодых. Отгремела свадьба, молодые начали вить собственное гнездышко. Спустя время пошли дети, а самого младшего сына назвали Алешкой, и стала Татьяна богатой на родню.
В одну из ночей проснулась она от шума за окном и пошла по привычке к двери. Распахнула ее и вышла во двор. Приближалась гроза, невдалеке сверкало.
- Спасибо тебе, сынок,- тихо сказала Татьяна в темноту, - теперь у меня целых три Алешки, и всех вас я люблю.
Шелохнулось большое дерево у крыльца, которое посадил ее муж, когда родился Алешка, а впереди блеснула молния, как солнечная Алешкина улыбка…
Автор: Светлана Тимофеева