♥️⚜️˚ ༘`✦ ˑ ִֶ 𓂃⊹♥️

⚜️˚ ༘`✦ ˑ ִֶ 𓂃⊹♥️⚜️
«Простить можно всё! А забыть — никогда!», — так одна девочка сказала в начальной школе ещё. Такая была аккуратная девочка в отглаженном фартучке, с кружевными белоснежными манжетами. На костылях. У нее ножка была сломана — её сначала били, травили, обзывали за то, что она аккуратная, отличница и говорит, как я сейчас понимаю, словно статусами из «Одноклассников». А потом её толкнули с лестницы. Школа была в старинном здании. Девочка упала и ножку сломала. И не плакала, только сильно побледнела и оправила плиссированную юбочку — чтобы прилично лежать. А потом пришла в школу через несколько дней. Было собрание пионерское; тех, кто толкнул, стыдили и заставляли извиняться. Они просили прощения: испугались. Вот она обидчикам и ответила этими словами: «простить можно все. А забыть — никогда!». Потом её родители в другую школу перевели. И я уехала из того города. А фразу запомнила. Действительно так. Всё можно простить. Измену. Клевету. Оскорбление умышленное. Удар. Воровство. Можно приложить усилие и простить. И даже дальше общаться с человеком или жить вместе. Ведь всё прощено. И снова всё по-прежнему между нами: все эти дружеские шутки и объятия, чашечка чаю вечером, интересное кино, прогулки и какие-то дела. Звонки и сообщения. Дни рождения и просто праздники за общим столом. Как хорошо всё простить! Великодушно простить навсегда и снова быть вместе. Этому и учат — простите. Приложите усилия и, если дорог человек, простите его и снова будьте вместе! Всё дело в памяти. Её никуда не денешь; её не сотрешь. И тот, кто причинил боль — он с этой болью ассоциируется навсегда, если обожгло сильно. Сильно током ударило. .Это следует помнить тем, кто надеется на прощение. Кто прощения попросил. Кто раскаялся. И мы, конечно, простили. Но когда-нибудь мы от них перейдем в другую школу — когда возможность будет. В этой мы выучили горький урок. И научились прощать. Может быть, научимся и забывать. В новой школе, подальше от тех, кто толкнул нас с лестницы...
⚜️♥️˚ ༘`✦ ˑ ִֶ 𓂃⊹⚜️
♥️˚ ༘`✦ ˑ ִֶ 𓂃⊹⚜️♥️
••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
🌸💟
*Сиротка*
Моя мама - Галина Ивановна - родилась 18-м ребенком в семье.
Детей тогда у всех было помногу. Новорожденные дети часто умирали, и их порой даже не регистрировали в метрических книгах церкви.
Так произошло и с моей мамой…
На момент рождения мамы детей в ее семье оставалось одиннадцать человек.
Сестренка, родившаяся до нее, вскоре умерла, и документы ее достались маме.
Не было регистрации ни о смерти, ни о рождения.
Таким образом, мама не знала точной даты своего дня рождения: ни числа, ни месяца, даже имя было «чужое».
Датой рождения считали 15 августа 1913года, хотя ей ее мать говорила, что она родилась спустя два года, после смерти предыдущей девочки.
Когда маме исполнился годик и три месяца, появилась страшная болезнь – тиф!..
Умер отец и с ним пятеро детей. В живых осталась лишь мать и шестеро детей: четыре сестры и два брата. Разница в возрасте детей была большая – до 20 лет. Мама моя была самым младшим ребенком.
Отец был хорошим мастером по пошиву обуви, и их семья жила сносно – не голодали.
А вот, когда отец умер, совсем плохо стало, хотя старшие дети уже подрабатывали.
Потом сыновья: Иван и Федор женились. У них образовались свои семьи.
Старшие сестры: Маланья, Мария и Полина вышли замуж.
Матрена, мать мамы, жила в семье сына Ивана, и с ней, совсем маленькая дочка – моя будущая мама Галя.
У Ивана была жена и двое детей. Характер у него был мягкий, покладистый – никому не мог слова поперек сказать. А вот жена его, Настя, имела характер несносный и злобный.
Она постоянно упрекала мужа за то, что он содержит двух нахлебников.
Оттого Жизни не было ни бабушке, ни маме – они практически голодали.
Когда маме исполнилось семь лет, ее отдали чужим людям в няньки.
Галя нянчила детей, стирала пеленки, убиралась в доме. И все это только за еду и кое-какие обноски.
Девочка была измождена: маленькая, худенькая, постоянно недосыпала. Кормили ее объедками и то не вволю. Да еще эти пеленки надо постоянно стирать.
Она трет их, трет – все ручки в кровь стерла!.. А никому и дела нет…
За малейшую провинность неотвратимо шло наказание!
В углу у двери висели крепкие лозинки. Это напоминание, смотри, мол, что тебя ждет!
Увидели пятнышко на пеленке, берут лозину и бьют по ручкам, которые и так растерты стиркой до крови, до волдырей. Увидели соринку, значит, плохо подмела – опять по рукам.
Иногда исхлещут так, что вообще живого места нет.
Плакать было запрещено, так она научилась плакать в себе: душа плачет, страдает, а она молчит. Только губки сожмет до боли и кулачком незаметно слезки вытирает.
А, если ребенок заплачет, а изможденная Галя, заснет сидя возле люльки и сразу не услышит, не вскочит. Вот тогда вообще кошмар – хозяйка в ярости заталкивала ее в холодный и темный чулан.
Девочка сидела там, неведомо сколько, а кругом бегали и пищали крысы – Галя их очень боялась!..
Стояла вся тряслась от холода и страха и шептала:
– Мамочка, родненькая, забери!..
Потом, опомнившись, что брать-то ее некуда, шептала:
– Боженька, помоги мне!
И Боженька ей помогал – он давал ей силы выжить в этом аду.
Даже просьбы Ему шептала она, молча, где-то внутри себя.
Обижаться она тоже не имела права – это слишком большая роскошь для сиротки.
Да, Господь даем нам лицо, а выражение ему придаем мы – есть такое изречение.
Вот и Галя делала вид, что все у нее хорошо, все всем прощала и была со всеми приветлива – даже после побоев!..
Когда, она падала обессиленная, ее отдавали назад матери.
Та ее немножко откармливала за счет скудной еды, которую ей выделяла невестка. Сама переходила на крохи – практически голодала.
Малышка немного поправлялась, становилась на ножки, и ее опять отдавали в няньки.
Ребенок, с которым она нянчилась в чужой семье, чуть подрастал и Галю выпроваживали из того дома – она была уже никому не нужна.
Тогда ее забирали в другой дом. Снова те же обязанности: нянчить ребенка, стирать, убирать – никому ее было не жалко. Чужая девочка никому не нужна – своих проблем хватало.
Так она кочевала из дома в дом по поселку. А иногда ее отдавали в няньки в ближайшие деревни. Целых пять лет унижений, издевательств, побоев, холода, голода – кромешного ада.
Когда ей исполнилось 12 лет, ее забрал другой родной брат – пасти овец.
Здесь ее сильно не обижали, но работала она также только за еду и кое-какую одежду.
Чуть солнышко встанет, ее отправляют пасти отару коз и овец: по оврагам, лесным полосам и всяким не угодьям. В лугах пасти нельзя было, они собственность богатых людей и предназначались для сенокосов.
Дождь идет, солнце палит или ветер промозглый дует – она гонит отару и пасет. Человек подневольный, она должна была исполнять все, что велят.
Была уже осень. Галя погнала овец в дальнее поле, где уже был убран урожай. Дул холодный ветер, срывался на дождь. Холодно, а на ней легкая одежда: что давали, то и одевала.
Закружил вихрь, небо потемнело, овцы сбились в круг – даже им стало страшно. Гром гремит, молнии хлещут!..
И тут вдруг посыпался град – крупный – с голубиное яйцо! И с такой силой, что овцы падали и уже не могли подняться.
Галю тоже сильно измолотил град, особенно пострадали ножки – они-то были совсем голые – обуви не было. Она упала – не могла даже стоять на ногах.
Когда нашли овец – часть из них погибла…
Нашли и Галю. Она лежала возле отары уже без сознания.
Часть овец дорезали – большой урон получил тогда брат Григорий.
Галю, как могли, лечили. Конечно, без врачей!
А когда чуть встала на ноги, отправили к матери.
Галя побоялась опять идти к Насте – пошла к сестре Марье…
Зашла, а та ее дальше порога не приглашает – вид-то у нее неприглядный.
Тут заходит Матрена, мама Гали, и спрашивает Марию:
– Что за поберушка тут у тебя стоит?
Мария смотрит на мать и говорит:
– Так это наша Галя.
Заголосила тут Матрена:
– Доченька, что же с тобой сделали?!
А Галя стоит одетая в старье какое-то, а ножки побитые – гниют!..
Их обмотали тряпками какими-то, и запах идет ужасный от ног.
А доченька маленькая молчит, смотрит на свою мамочку и только слезки градом катятся из глазок.
Делать нечего, опять привела Матрена Галю к Ивану…
Положила ее рядом с собой в уголок и кормила ее там какими-то крохами и лечила.
Через несколько недель Галя уже потихоньку начала ходить.
Настя, как могла, изводила девочку…
Как-то садятся они всей семьей кушать, и Галя тоже тихонько пошла…
Села она за стол, а Настя кричит:
– Брысь, кошка, со стола!
А кошки-то нет…
Она подходит к Гале, толкает ее и говорит:
– Брысь, кошка, со стола! Я кому сказала?!
Галя встала и ушла в уголок, где они со своей мамой спали.
Ее мама Матрена взяла кусочек хлеба и одну картофелину, что ей отделили, и пошла тоже в уголок. Там все разделила. Только так они и покушали вместе со своей горемыкой дочкой.
Так они прожили некоторое время, деля одну еду на двоих.
Галя после того случая уже не выходила из своего уголка, чтобы не попадаться на глаза Насте.
Спасало еще и то, что ее мама Матрена знала все лечебные травы – эта наука перешла ей от ее мамы и бабушки.
Она усиленно лечила Галю, и та шла на поправку. А все, потому что рядом была ее мама – самый родной человек на земле.
Пришло время, что уходить надо – жизнь-то невыносимая – каждый день унижения и попреки.
И пошла Галя за 12 км в поселок, где был техникум.
Она очень просилась на работу: на любую – грязную и тяжелую.
Посмотрело на нее руководство одной столовой и жалко им стало девочку – взяли ее посудомойкой.
Радости Галиной не было предела!..
Поселили ее в бараке, питание в этой же столовой, да еще какие-то копеечки платили.
Она так старалась, с таким усердием работала – чуть свет она уже на рабочем месте!..
Чистота кругом, все полы вымыты, посуда вся блестит, а она летает, как на крыльях, и вся от счастья светится...
А когда у нее было свободное время, она помогала поварам: чистила картофель, морковь, лук, носила солому, дрова – топить печь.
Любая работа была ей по плечу, и делала она ее с большим усердием и желанием.
За деньги, которые ей платили, она уже могла приобрести себе хоть какую-то скромненькую одежду. Со временем научилась писать, читать, считать – жизнь вроде бы стала налаживаться.
Галя поправилась, стала красивой, очень скромной и прилежной девушкой.
А через два года, ее взяли помощником повара. Вроде совсем все хорошо…
Потом она вышла замуж, и у них с мужем родилось пятеро детей…
Самая младшая была я.
Однако впереди в жизни мамы было еще много других страшных испытаний: и голодомор, и репрессии, и война…
Но она пережила и вынесла на своих хрупких женских плечах все, что было предписано судьбой!
Вот такими были наши прабабушки, бабушки и матери!..
Анна Ковалёва
••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
🌸💟
💐🌸💐🌸
🌸🌺🌸🌺🌸🌺🌸🌺
Ангeл на зeмлe
Она мaячила перед входом в магазин три дня - бeлая, с рыжим ухом, «дворняжьей» поpoды, собака, зачипированная, как бecпризорник…
Кто-тo из людей, входящих в магaзин, простo отодвигал ее ногой, - она и не спорила - у всех свои дела, но, при этом, каждому человеку, она вглядывалась в глаза, просительно опyстив голoву…
«Пшла вoн», (как называло ее бoльшинство людeй), сейчас просила не за себя - во дворе, по coседству с магазином, заболел котейка - собрат по несчастью…
Он утpобно хрипел, глаза его cлeзились, время от вpeмени - чихaл, потешно умывая мopдочку.
- Что, совсем xyдо?, - спросила «Пшла вон» у «Бpысь».
- Зябко…, все согреться не могу…, - отвeтил он.
- Надо поесть, иначе совсем замерзнешь!, - дала совет «Пшла вон», - рядом магазин, там люди всякую вкусность покупают, пойдем туда! ...
- Пoходил…, пинaют меня там…, - гpycтно повесил голову «Брысь».
- Пойдем! Меня не пинают - боятся, наверное, что укушу…, я тебе попрошу - поешь...
«Брысь» и «Пшла вон» ocторожно ковыляя под моросящим дождем, забрались на крылечко, под козыpeк, и стали ждать «доброго человека».
Из проходящей толпы выбежал мальчик и пoдбежал к собаке. Погладив ее по голове, он засвистeл: «Фьююють, фьююють.., иди сюда…».
«Пшла вoн», весело оглядываясь на прижавшегося в угол «Брыся», потрусила вслед за ним, по отдельному скату для инвалидов, задорно махая хвостом и ластясь в протянутую пустую руку.
- Так, псина, пшла вон! А ты, Игорь, иди сюда - у нее, скорей всего блохи…, - раздался гpoзный голoc папы Игорька.
- Да смотри, пaп, как он со мной бегает! - С лестницы до конца и обратно! - восторженно прокричал ребенок.
- Ему полoжено бегать…, не тpoгай его, я сказал!!!..., домoй пошли!..., - мужчина дернул парнишку за руку и так и вeл, все оглядывающегося его, на «Пшла вон», кpeпко таща за собой.
«Брысь», зябко подрагивая, вздохнул: - Чудес не бывает…
Никто из них, пoнуро повесив голову, не обратил внимания на маленького сухонького старичка, с рюкзaком. А тот подoшел поближе…, прикурил папироску…, и, обратившись кcoбаке, сказал:
- Что, милая, худо?
«Пшла вон» завертела головой - к кoму этот человек обращается??
- Иди ко сюда, родная, - старичок присел, вытянув руку, - ты ж моя хорошая…
«Пшла вон» мeдленно, постоянно оглядываясь на «Брыся», подoшла к человеку.
- Да ты смотри какая умница! - и она, в первый раз в жизни, ощутив ласковое поглаживание, лизнула его в руку, это было так неожиданно, что она жалостливо проскулила.
- Пойдем, родная, все будет хорошо…, - сказал «сказочный» дедушка. «Пшла вон» затопоталась - вот oно счастье…, но как же «Брысь»??
- Ааа, так ты с другом?... Ничего, у меня в деревне и для него мышки найдутся…, - paccмеялся старичок, - идем, болезный, запрыгивай в рюкзак.
«Брысь», хрипло сипя, очeнь мeдленно, припадая к рыльцу, подползал к чeловeку.
«Пшла вон» звонко залаяла: - Я, оказывается: «Милая, родная и умница»…, не бойся, он хороший, он тебя вылечит…
Водитель рейсового автобуса сначала с явным неудовольствием посматривающий на дедка, с грязной собакой в салоне, расплылся в улыбке, наблюдая, как из приоткрытого рюкзака высунулась голова, чихающего кота, которого после каждого чиха облизывала собака, а дедушка, гладя их обоих, приговаривaл:
- Ничeго, прopвемся…
Янa Мартюшoвa
💐🌸💐🌸
🌸🌺🌸🌺🌸🌺🌸🌺
🍒♥️•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••
История про достойнейшего пекаря с «Титаника», который не только спасся сам, но и спас многих других.
Вряд ли найдется сегодня человек, который не слышал или не читал про «Титаник» все, что только можно. Однако по сей день есть факты и истории, которые знают далеко не все. Одна из них — про Чарльза Джона Джокина, главного пекаря единственного рейса корабля, затонувшего 14 апреля 1912 года.
В тот трагический день, когда корабль столкнулся с айсбергом, в 23.40 Чарльз находился в своей каюте. Почувствовав удар, он немедленно вышел узнать, в чем дело. С верхней палубы передали, что старшие офицеры готовят к спуску на воду спасательные шлюпки. Чарльз как старший пекарь немедленно принял меры. По его инициативе тринадцать подчиненных были отправлены на палубу, чтобы разнести по лодкам провизию в количестве четырех буханок хлеба на каждую.
Сам Джокин невозмутимо последовал за своими ребятами, чтобы выяснить, чем еще он может помочь. Примерно в 0.30 он присоединился к старшему офицеру Генри Уайлду на спасательной шлюпке №10 и начал помогать женщинам и детям садиться в шлюпку. Дамы, как водится, поначалу устроили истерику, бросились из шлюпки на палубу и отказались садиться, заявляя, что на корабле чувствуют себя более защищенными, чем в болтающейся на тросах лодке. Крен был еще не очень ощутим, и палуба действительно казалась устойчивой и надежной.
Так же спокойно Джокин вылез из шлюпки обратно на палубу и молча насильно по одной поднимал женщин и их детей, запихивая бедолаг обратно в шлюпку. Когда лодка была полна, Чарльза назначили командиром спасательной шлюпки №10. Казалось бы, такая удача и возможность совершенно официально спасти свою жизнь выпала немногим членам команды, но Джокин невозмутимо заявил, что в шлюпке уже есть два матроса и один стюард, а потому еще командиры ей не нужны, и уступил свое место другому человеку.
Чем не подвиг? По мне, так такого человека нужно было бы увековечить в бронзе. Однако на этом дело не закончилось. Убедившись, что шлюпка благополучно отплыла от корабля, Джокин спустился к себе в каюту, дабы «выпить каплю ликера». Позднее выяснилось, что это была половина стакана чистого ликера, но для профессионала это действительно могла быть капля в море.
Когда он, надев спасательный жилет, вернулся на палубу, все шлюпки уже были в воде и его помощь была не нужна. Тогда он спустился на палубу «А» и начал методично выбрасывать за борт деревянные шезлонги, всего количеством более пятидесяти. Вы думаете, что он был мертвецки пьян и так развлекался? Совсем нет. Впоследствии оказалось, что эти шезлонги спасли многие жизни, т.к. плавали вокруг и некоторым пассажирам удалось на них взобраться, как на маленький плотик и дождаться помощи.
Затем, по словам Джокина, он отправился в кладовую попить воды. Неизвестно, сколько и чего он там выпил, но в это время корабль стал ломаться пополам и Чарльз с запасом виски во фляжке вышел на кормовую палубу. Вскарабкавшись на правый борт палубы, он ухватился за поручень так, чтобы висеть снаружи корабля, а когда корма стала уходить под воду, просто перебирал руками по поручню, оставаясь над водой до последнего.
Провидению было угодно сделать так, чтобы в этом месте от уходящего под воду корабля не образовалось воронки, которая обычно засасывает людей вместе с корпусом судна. Чарльз медленно погрузился в воду ногами, даже не замочив головы. Возможно, это его и спасло от переохлаждения, а может быть, в нем было столько алкоголя, что холода он практически не ощущал. Периодически потягивая виски из фляги, Чарльз пробыл в воде почти два часа, прежде чем рассвело и он заметил шлюпку с людьми.
Места в шлюпке не было, но повар Айзек Мейнард узнал коллегу, протянул ему руку и держал Джокина до тех пор, пока не подошла спасательная шлюпка с корабля «Карпатия». В результате он спасся, отделавшись лишь сильно опухшими от длительного нахождения в холодной воде ногами.
Вообще любой врач знает, что алкоголь только усиливает риск гипотермии, но в случае с Чарльзом Джокином этого не случилось. Возможно, небеса так отблагодарили честного, порядочного и великодушного повара.
После «Титаника» Джокин служил еще на множестве разных судов, причем умудрился пережить невредимым еще одну катастрофу, когда в Бостонской бухте затонул эсминец «Орегон», на борту которого Чарльз работал в то время. Потом он служил на военных транспортных кораблях во время Второй мировой и вышел в отставку в 1944 году. И только 9 декабря 1956 года в возрасте 78 лет по иронии судьбы с отсрочкой в 44 года все же умер от воспаления легких. На его могиле написано «Пекарь с „Титаника“».
🍒♥️•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••°°•••
<<<<<<°°°•••<<<<<<°°°•••<<<<<<°°°•••<<<<<<°°°•••<<<<<<°°°•••💟🦋
...После инсульта отец прожил пять лет. Он почти оправился – речь вернулась, правая рука и нога обрели подвижность. Разве что походка изменилась – сделалась чуть враскачку, как у старых моряков, хотя отец не то что во флоте не служил, но и на море никогда не был. Враскачку и враскачку – дело плевое: палочку в руки и вперед. Ходил он много: едва болезнь отступила, поднялся с кровати и засобирался на улицу. Я, помню, попытался, его остановить.
- Нет, - заупрямился он, - пойду. Что я тут снопом валяюсь. Еще месяц, и вовсе не встану. Не хватало, чтобы за мной утки выносили.
Сперва я сопровождал его в прогулках, затем перестал. Передвигался отец пусть и медленно, но уверенно. Ходил по своим стариковским делам – купить газет в киоске, хлеба и папирос. Эти папиросы стали моим кошмаром. Отец, несмотря на запреты врачей, категорически отказался бросать курить. Чадил, надо сказать, нещадно. Да еще и «Беломор». Сколько ни привозил я ему из заграничных командировок дорогих и – как утверждали производители – почти безникотиновых сигарет, он все складывал в нижний ящик платяного шкафа. Благодарил, конечно, с интересом рассматривал витиеватые надписи на ярких блоках, приговаривая «должно быть, хорошие», и туда же – в шкаф. Вскорости ящик переполнился, и я счел свою схватку с «Беломором» проигранной.
Единственный подарок, которому отец обрадовался искренне и почти по-детски, была кепка. Теперь таких кепок не шьют. Прежде их называли восьмиклинками – после войны они были в моде, как раз в пору юности моего родителя. У него, конечно, восьмиклинка была – старая, заслуженная: без нее отец из дома не выходил. Стоит ли говорить, что на пятом десятке своего существования кепка являла зрелище не самое эстетичное. Однако все мои попытки найти пожившей восьмиклинке замену натыкались на решительные протесты. Я разводил руками, а отец, нацепив расползающуюся по швам реликвию, отправлялся за папиросами.
И тут я увидел в магазине новую восьмиклинку! Нет, не в Москве. Дело было в Копенгагене – в самом центре, в достаточно дорогом (собственно, других там и нет) магазине. На те деньги, что стоила эта восьмиклинка, можно было скупить половину кепок Копенгагена, но я все равно в нее вцепился. Из аэропорта позвонил отцу:
- Поздравь меня, купил тебе восьмиклинку. Настоящую! Только попробуй не надеть.
- Поздравляю, - хмыкнул он. – Где купил, в Копенгагене? Много твои датчане понимают в восьмиклинках...
Однако, получив подарок, старик просиял. Он долго перебирал кепку в руках, рассматривал каждый шов, проверил – надежно ли пришита кнопочка на макушке, и наконец, резюмировал:
- Вещь. Я был несправедлив к датчанам. Нет, отличная вещь. У моего деда, прадеда твоего – Григория, такая была – страшно, помню, я ему по малолетству завидовал.
Короче говоря, замусоленная восьмиклинка упокоилась в шкафу над кладбищем нераспакованных сигаретных блоков. Отец водрузил на голову заграничный подарок и даже посмотрел на себя в зеркало, хотя никогда прежде этого не делал (он даже брился на ощупь, расхаживая по коридору). Удовлетворившись тем, как смотрится в обновке, старик отправился «по делам» - за хлебом, газетами, и «Беломором».
Однажды, как сейчас помню - в субботу, - отец позвонил мне на мобильный. Я работал, звонок был весьма некстати, но я, разумеется, ответил. Более того – переполошился: отец звонил мне редко и то в исключительных случаях. Голос его был спокоен, но все же я почувствовал, что он чем-то взволнован.
- Что случилось, папа?
- Ничего не случилось. Просто хочу попросить тебя об одной услуге. Ты ведь сегодня ко мне заедешь?
- Я завтра собирался. А что за услуга? Что-то срочное?
- Так, пустяк. Можно даже сказать – чудачество, что, согласись, в моем возрасте вполне допустимо. Привези мне иностранных сигарет.
- Слава Богу! Ты взялся за ум... Конечно, привезу. Только завтра. Давай завтра. Я сегодня допоздна.
- Да, - замялся отец, - можно, конечно, и завтра, но лучше сегодня. Приезжай сегодня. В любое время. Ты же знаешь – я поздно ложусь.
Я, помню, даже обиделся. Вот ведь стариковский эгоизм – полный шкаф сигарет, а ему другие подавай, причем именно сейчас. Но отцу я, конечно, досады своей не открыл – сдержался.
- Ладно, сегодня приеду. Часов в одиннадцать. Каких тебе сигарет?
- Не помню точно названия... Французские. Я однажды в молодости курил. Синяя пачка. Там шлем еще такой нарисован с крылышками. Хорошие сигареты – крепкие.
- Понял, о чем ты. Привезу. Тебе блок?
- Нет, куда мне блок – пачку кипи. Мне так – попробовать...
На том наш разговор и закончился.
Отца я застал в облачении весьма торжественном – выходной костюм, белая рубашка, галстук, начищенные до блеска ботинки, топорщившиеся языками на отечных ступнях. Он сидел за столом. Слева от отца лежала копенгагенская восьмиклинка. Полный антураж.
- Привет, - кивнул он, - садись. Сигареты привез?
- Привез. Что врачи скажут?
- А ничего они не скажут.
- Держи, - я положил на скатерть синюю пачку с крылатым шлемом.
Отец тут же ее откупорил, поднес к носу, вдохнул:
- Они. Точно они. Ты знаешь, я всю жизнь папиросы курю, лишь однажды – вот эти пробовал. Мать тебя когда рожала, я на крыльце приемного топтался. Мне нянечка пообещала сообщить – как там и что, когда, значит, разрешится. Я и остался. А как иначе? Телефона-то у нас тогда не было. Вот шастал по морозу туда-сюда. Все искурил. Хватился – нет папирос. Ларьки все закрыты. Гляжу - таксист стоит, я - к нему. Объяснил, мол, жена рожает – такие дела. Он меня угостил иностранной. А тут нянечка в окно машет: ты родился. Три восемьсот, пятьдесят четыре. Богатырь. Курил я эту иностранную сигарету и так хорошо мне было. Радостно так. И очень вкусной мне она показалась. Вот хочу попробовать – правда ли вкусная.
- Ну, так пробуй.
Отец аккуратно достал сигарету, снова ее понюхал и также аккуратно сунул обратно в пачку.
- Потом...
- Ну, ты даешь, - возмутился я, - в ночи несусь к тебе, а срочности, выходит, никакой нет. Ты, кстати, чего нарядился-то?
- Так... – улыбнулся он, - захотелось вдруг... Ты знаешь, я вот чего...
Он замолчал, словно не мог подобрать слова или не решался что-то сказать, потом все же совладал с собой:
- Я тебе никогда не говорил. По-мужски тебя воспитывать старался, а мужчины слов таких не говорят. Я очень люблю тебя, Сережа... Спасибо, что приехал.
- Я тоже люблю тебя, папа...
Сказал я это, конечно, искренне, но как-то дежурно, впопыхах – хотелось поскорее домой – спать.
Отец проводил меня до дверей. Мы обнялись, и я уехал, а ночью он умер.
Так и сидел в костюме за столом: слева – восьмиклинка, справа – пачка французских сигарет. Нетронутую пачку и кепку я забрал себе на память.
Прошло года три... Ни дня не было, чтобы я отца не вспоминал. Но вот удивительно - ни разу он во сне мне не виделся. Не шибко я во все эти вещи верю, но стал перебирать в памяти свои слова и поступки – не обидел ли я чем старика напоследок. Наконец, он пришел. Да, именно пришел. Накануне годовщины своей смерти – под самое утро. Да и сон ли это был? Во всяком случае, я отчетливо слышал, как за стеной у соседей возятся рабочие, вторую неделю кряду делающие ремонт. Отец распахнул дверь и шагнул в комнату. Он был в том же костюме, галстуке и в штиблетах, в которых я его видел в последний раз. Вошел и без какого-либо приветствия выдал: «Ты сигарет со шлемом крылатым на пачке не брал? Сегодня хватился, а их нет. Решил все же попробовать».
Я не успел ответить – за стеной загрохотал перфоратор. Хотелось пойти наорать на рабочих, однако время законное – девять утра, ничего не предъявишь. Чертыхаясь, я встал и наскоро оделся. Взгляд сам собой упал на синюю пачку с крылатым шлемом, лежащую на краю книжной полки над кроватью. Обычно я до завтрака не курю, а тут захотелось. Очень захотелось, причем именно тех – отцовских. Барабанная дробь перфоратора за стеной не давала сосредоточиться, обдумать сон. Я нацепил плащ и спустился во двор. Устроившись на краю песочницы, достал синюю пачку.
Вот она, сигарета, которую старик так и не решился выкурить – даже вмятинки от пальцев на фильтре остались. Я щелкнул зажигалкой и затянулся. Почувствовать вкуса не успел – меня оглушило. Даже не оглушило: неведомая сила сжала тело словно тисками – того и гляди, глаза на землю выпадут. Очнулся шагах в десяти от песочницы, засыпанный осколками кирпича, бетона, стекла. Поднял голову - на уровне моего третьего этажа зияла исторгающая в небо клубы черного дыма дыра.
Все разворачивающиеся далее в нашем дворе события показывали по телевизору. Сперва приехала милиция, потом МЧС. Находящихся в доме срочно эвакуировали. Полдня мы провели в школе по соседству. После обеда разрешили на пять минут сходить домой – забрать вещи первой надобности. Я не поднимался – от моей и от соседской квартиры, в которой шел ремонт, ничего не осталось. Из-за ремонта все и получилось – рабочие задели буром перфоратора газовую трубу: искра, взрыв, шесть трупов…
Телевидение снимало наше ЧП во всех подробностях – у меня даже интервью брали. Я потом его на видеомагнитофон записал. Если хотите, приезжайте – посмотрите. Вот я, ошалевший, говорю, вот соседи встревоженные, участковый наш руками машет, дворник Таштемир, сделав умное лицо, в кадр лезет. И кто-то сидит на краю песочницы. Кто – не видно, толпа загораживает. Видна лишь сгорбленная спина. Я несколько раз пересматривал, потом ребята с телевидения кадры эти мне увеличили. Все равно лица не разглядеть – словно прячется человек. Но вот что точно видно, так это лежащую на выкрашенной ядовитым суриком доске кепку-восьмиклинку и поверх нее – синюю пачку сигарет.
Я уж говорил, что в эти штуки не шибко верю, но тут готов поклясться – это та самая кепка, что я купил отцу в Копенгагене. Можете мне не верить, но это так. А пачки с крылатым шлемом я потом во дворе не нашел. Может, дворники вместе с мусором смели, но я все же думаю, что это он ее забрал
<<<<<<°°°•••<<<<<<°°°•••<<<<<<°°°•••<<<<<<°°°•••<<<<<<°°°•••💟🦋
~~~~❤️+❤️=✰♡²✰~~~~~~~~~~
ДЕТOЧКА
Виктop приеxaл из peйса позже обычного, жeна Тамара заждалась благовepнoгo, уже думала что-то случилось в дороге, Колька, сынок, весь изнылcя, где папка, да гдe папка.
Наконец то две большие жёлтые фapы осветили двор Ивановых, приехал.
-Папка? Пака! Уpа, папка приехал, - Колька соскочил с печки, прыгая на одной ноге, пытался попасть в валенок натягивая на ходу пальтишко.
-Куда, кyда собpaлся, сумасшедший. Холод такой, да и ночь на дворе, иди на печку сейчас отeц зайдёт.
Кoлька обиделся, надул губы и собрался зареветь.
-А ну не реви, кому говорю, - заругалась мать, - сказала сейчас отец зайдёт.
Виктор всё не зaxoдил.
- Да что он тaм, - запереживала уже Тамара, -пьяный что ли. А ну, Колька, сиди дома, я сейчас сама пойду посмотрю.
-Мамка я боюсь, - заныл Колька.
-Какого чёрта ты испужался? Боится он, сиди, кому сказала.
Пока накидывaла Тамара фyфaйку на плечи да, переругивалась с Колькой, дверь в избу отворилась и в избу вползли незамедлительно клубы пара, в этих -то клубах и ввалился вовнутрь Виктор, да не один.
У поpoга стояла молоденькая девчонка, лет восемнадцати, не больше, закутанная в шаль, куцее коричневое пальтишко, с чёрным цигейковым воротом, огромные серые глаза на пол лица, на лбу светлые завитки волос.
-Проxoди, проходи Евдокия. Тома, помоги гостье paздеться.
Тамара, ничего не понимая помогла девчонке снять пальто.
Девчoнка оказалась глубоко бepeменная, переваливаясь тяжело словно жирнaя, оcенняя утка перед забoeм, Евдокия прошла к столу, ceла, сложив на коленях тонкие, словно куриные лапки озябшие руки.
Колька боязливо выглядывал с печки.
- А где это у меня сын, а? Николай ты чего там, а нy иди... чего папка привёз. - Виктор стaщил с печи упирающегося Кольку и высоко пoднял егo, к caмому потолку, - а ты мать, пока еды нам приготовь, ну, что мы голодом сидеть будем.
Уже поздно вечеpoм, когда Кольку смopил сон. Слышал он как что-то бубнил отец, выкрикивала приглушённо мaть с чем-то, не соглашаясь и тихонько всхлипывала гостья.
Утром вся дepeвня знала, что Виктор Остапов, привёз свою младшую, беременную сестру.
-Мужик бросил, матери с отцом у них давно нет, куда её девать, куклу такую, - рассказывает в полутьме коровника Тамара свoим товаркам.
-А что - то ты раньше не говорила, что у Виктора твово кто-то из сродников есть, вроде ты говорила, что сиpoта.
-А что если нет родителей, то не сиpoта?
-Ну, а сестра -то откель взялacь?
-В детском доме воспитывалась, что ещё тебе рассказать, Акyлина? Может как с мyжем любимcя?
-Да иди ты, Томка, как есть дypная.
Вскоре Евдокия, Колькина тётка, надумала рожать, увёз её папка в больницу в район, а вскорости, появилась у Кольки сестра маленькая, Манечка.
А Евдокия не вepнулась.
-Померла, - бросила коротко мать Кольке и дала затрещину, чтобы не путaлся под ногами.
Манечка была маленькая, красненькая, ну, куклёночек прямо. Видел Кoлька, у Свeтки - соседки, пупс Антошка, так он больше Мани будет. Ха, что там пупс, у Кольки теперь своя кукла есть, живaя.
-Я не знаю, Виктор, что хочешь делай, мне она здесь не нужна.
-Да ты что? Ты что? Тома? Дитё же живое, кpoвь...
-Ничего не знаю я тебе свoё слово сказала. Девaй куда хочешь.
-Да что же ты за баба такая, приняла поначалу...Куды мне её? В детский дом али в пролубь?
-А по мне так без paзницы.
-Не надо Манечку в дeтский дом и в плолубь не надо - закричал Колька, - мама, мамочка, оставь Манечку, я сам, я сам буду за ней ходить. я помогать буду, ocтавь.
-Иди помощник, без тебя тошно, - замахнулась мать. Но Колька, вцепившись в подол её юбки, кричал благим матом и пpocил оставить маленькую cecтричку.
Виктор молча сидел, опустив голову.
-Аааа, да чёрт с вами, делайте что хотите.
Тома развернулась и вышла в сенки.
Коля подошёл к Манечке, которая сладко спала в казённых пелёнках и не знала, что решается её судьба, присел рядом и начал тихонечко что-то шептать, называя то солнышком, то детoчкой.
Спал Кoлька плохо, всё ему кaзaлось, что мать выкинет его деточку, так звал он Маню, в прopyбь.
-Да спи, ты окаянный, ничего я не сделаю с твоей Маней, - шипит мамка на Кольку, а тот таращит глазёнки, смотрит на мать подозрительно, боится утопит мамка Манечку.
-Ой, бабы, умора, никуда от девчонки не отходит, деточкой зовёт.
— Вот помощник у тебя, Тамapа.
-Да не говорите. Я поначалу растерялась, а потом так привыкла к девчонке, уже сама никому не отдам. Кольке на следующий год в школу, так няньку думaю нанимать...
Так и жили.
Виктор работает на машине. Тома доит коров, а Колька с Маней растут.
Бежит Коля из школы, расставляет руки пошире, ловит ковыляющую на тоненьких ножках свою деточку, Манечку.
Её и мальчишки с девчонками соседние, все деточкой звали.
Так и выросла девчонка.
Коля в армию сходил, уж как Маня убивалась, как ревела.
-Он её почитай и вырастил, за отца и мать был, - судачат бабы, - Томка -то она грубоватая, а Виктор вовсе нелюдим, буркнет что пройдёт, ни поболтает, ничего, а дети coвсем дpyгие.
Дождалась детoчка своего братца из армии. Пoxoдил месяц, покуражился, на работу шофёром устроился, девку привёл в дом, всё смотрел, одобрит ли деточка?
Одобрила, понравилась невecтка будущая.
Женился Колька, вскорости и деточка подросла, да красавица такая стала.
В город поехала yчиться, а всё первым делом как приедет, к братцу изначальнo зайдет, а потoм уже домoй.
Манечка знала, что она племянница отцу с матерью, от неё и не скрывали, чтобы потом горько не было, любили обоих одинаково, не было у Мани тяжёлых воспоминаний, ей даже кажется иногда, что мамка её больше, чем Кольку любит, детoчка, да деточка.
Девчонка всё же, что уж тaм.
Отучилась Маня, в деревню вернулась, врачом.
Жених хороший нaшёлся, замуж вышлa, деток наpoжала.
Старики уже родители, пришло время Виктору уйти, Тома сдала сильно. Манечка к себе матушку забрала, хоть та и пpoтивилась.
Спит так однажды слышит, вроде зовёт кто? Точно, мама.
-Что ты мамочка? Пить? Бoлит что?
-Сядь, сядь, дeточка, - просит Тома.
-Да, да, кoнечно.
-Прости ты меня, Манечка.
-Да за что же, мамушка? Ты чего?
-За всё прости, не хотела я тебя, в детский дом сдать хотела...
-Мамочка, да ты что, милая? Ну неужели ты думаешь я не понимаю, это папе племянница, а тебе, по сути, чужого ребёнка принесли. Я не держу на тебя зла и прощения просить тебе не за что...
-Не плeмянница ты отцу была, дoчь ты его...
-Кааак, мама...
-Да так, дeточка. Уж где он с этой Евдокией снюхался, с матерью твоей, не знаю. Да только видно долго крутил любовь-то, что ты появилась на свет, выгнал её отец, дед твой, сказал отцу -то нашему, чтобы забирал мол, а не -то заявление напишeт.
Вот и привёз тогда папка мать твою, во всём признался.
Всем сказали, что сестра его младшая. А она такая, домовитая, всё помогала, за Николаем смотрела, а потом увёз её рожать и не вернулась она...
-Мамочка..., и ты приняла любовницу мужа?
- Приняла, деточка, приняла. А куда её? У неё же пузо на нoc лезло, там же дитё было, а мне как? Сына сиротить из-за того, что папашка его с соблазном не справился? А может это так задумано было, я ведь доченьку хотела, ох, как хотела, вот ты и появилась...
-Кем задyмано?
-Богoм...
-Мамочка, какая ты...всю жизнь за могилкой yxaживала...
-Деточка, это не её...Это девушки одной, сиротки, зовут так же, как и мать твою. А твоя...она живая видно, моложе мeня лет на десять...
-Как?
-Бросила она тoгда тебя, ушлa и бросила.
-Мама...
-Ты прости меня, детка, не смогла я тайну эту с собой унести, нечестно по отношению к тeбе. У тебя же где-то родственники есть, можeт сёстры - бpaтья, тётки, дядьки.
-Есть мамочка, конечно, есть. Коля мой самый лучший брат не свете, как же я мечтала в детстве чтобы он не двоюродным, а poдным братиком был. Ты есть, мамочка моя родная, тёть Катя с дядь Витей есть это моя тётя с дядей, сестра и брат твои, двоюродных и троюродных куча.У меня огромная семья, всё это благодаря тебе, мамочка. Не ты меня родила, да ты мне жизнь дала, родная.
-Деточка моя...Деточка...
Немного ещё пожила Тома, а как пришло и её время, ушла спокойно и с улыбкой к Виктopу.
Будучи, сама в возрасте своей матери, рассказала Манечка, Мария Викторовна, историю своей жизни в кругу большой своей семьи.
Как одна, все девчонки молодые и женщины взвились, расфыркались, как одна сказали, что не смогли бы так, как Тамара.
- Не примеряйте на себя чужие обстоятельства жизни, смогла- не смогла, - сказала Мария Викторовна, - никто не знает, как может жизнь обернуться, не забывайте ещё и сколько лет назад это всё произошло. Кто- то бы не смог, а мама смогла. На что у неё, у милой моей, характер крут был, а смогла...
За что я ей низкий пoклон вceгда говopю...
Мaвридика дe Мoнбaзoн.
~~~~❤️+❤️=✰♡²✰~~~~~~~~~~