Нижинский покинул труппу Дягилева задолго до того, как я приехал во Францию, а в 1916 году его поразила болезнь, которая превратила Нижинского в безмолвного меланхолика, перемещающегося из одного швейцарского санатория в другой.(Здесь Набоков ошибается. Хотя первые признаки нездоровья у Нижинского проявились еще в 1916 году, он участвовал в туре Русских Балетов 1917 года, и заболел в начале 1919). Так он стал самым известным и романтичным душевнобольным своего времени. Нам, молодым людям двадцатых годов, приходилось довольствоваться историями о Нижинском, которые старшие члены труппы, бывало, рассказывали нам при каждом удобном случае.

Наиболее болтливым из всех был давний слуга и телохранитель Дягилева, Василий Иванович Зуйков. Всегда слоняющийся за кулисами и появляющийся внезапно из-за декораций в самые неподходящие моменты, во время, скажем, флирта артистов; для своего хозяина Василий играл роль Его Величества собирателя сплетен и защитника дягилевских личных и физических интересов.

Однажды утром в октябре 1928 года я вышел на улицу, чтобы между репетициями позавтракать с моим другом в одном из тех крохотных бистро с четырьмя круглыми столиками, окруженными кустами самшита, которые теснились вокруг площади Сен-Лазар. Войдя, я обнаружил Василия, сидящим в самом темном углу бистро, явно погруженного в беседу с одной из «балетных мамочек», одной из тех раздраженных и ревнивых матрон-защитниц, которые всегда следуют за балетными труппами, распуская сплетни о ближайших соперницах своих дочерей. Как только мы сели, Василий подошел к нашему столику, наклонился, как если бы он сообщал государственный секрет, и прошептал: «Вы знаете, что Нижинский сегодня вечером придет на балет, чтобы посмотреть, как танцует Лифарь? Дягилев хочет, чтобы он сказал что-нибудь о танце Лифаря, и он уговорил докторов разрешить ему придти, – Василий пожал плечами. – Но что он может сказать? Он ведь не говорит, верно?»

Я знал, что Нижинский в это время находился в санатории где-то в пригороде Парижа, и я слышал в то утро, как Дягилев бахвалился: «Я заставлю его говорить... вот увидите!» Пожилой русский художник, [Константин] Коровин, с которым я завтракал, был шокирован. Он сказал: «Почему он так жесток? Почему он тревожит бедного безумного человека? Только для того, чтобы удовлетворить свое колоссальное самолюбие и свои собственнические инстинкты? Он любит, чтобы люди восхищались его музыкантами, его художниками, и особенно его мальчиками и девочками балетной труппы. И на самом деле, его не волнует кто восхищается - бей Туниса или безумный гений». Коровин помолчал немного и добавил: «Конечно, этот случай совершенно особый. Кроме всего прочего, оба, – и Нижинский, и Лифарь, – были, более или менее, его находками.»

После ланча я вернулся в Оперу и застал Дягилева, сидящим на сцене наблюдая за репетицией. Вся труппа в балетных трико и пачках двигалась по кругу под отрывистые хлопки Григорьева: «Раз, два, три, четыре...» Невысокая дама за фортепиано энергично играла русские танцы из «Майской ночи» Римского-Корсакова.

Дягилев выглядел сердитым и скучным. Он опирался обеими руками на серебряный набалдашник трости, глаза были полузакрыты, монокль в правом глазу едва держался. После получаса этого хореографического salade russe Дягилев внезапно топнул, ударил по полу тростью и сердито закричал своим детским голосом: «Хватит! C´est de la merde, pure et simple!». Он повернулся и крикнул Борису Кохно: «Где Валечка?», – не замечая, что Нувёль стоит рядом с ним. «Где Карсавина? Где Сережа Лифарь? Я не могу сидеть часами, ожидая, когда прибудут Их Величества. Я должен видеть их па-де-де до сегодняшнего вечера. Скажите им, чтобы пришли немедленно».

Он продолжал долго и громко возмущаться, до тех пор пока Карсавина и Лифарь наконец, не появились в костюмах, готовые танцевать. Все это время он кричал на Нувёля, Григорьева и Кохно, и даже на пианистку, которая просила освободить ее после дневной репетиции. «Я тоже хочу идти домой, моя дорогая мадам. Я тоже устал. Не вините меня, вините примадонн.» Как только пара начала репетировать, он успокоился, его глаза внимательно следили за движениями их волшебно точных и проворных ног. «Борис, который час?», – спросил он в посередине репетиции. – «Шесть? О Боже, тебе пора идти! Я сказал докторам, что ты будешь там в семь». Василий подмигнул мне и подозвал к себе. «Не хотите ли пойти с нами?», – прошептал он. Я последовал за ними к выходу в глубине сцены.

Борис, Василий и я поймали такси на улице Обер и поехали сквозь мягкий осенний вечерний свет Парижа по улице Риволи. Достигнув левого берега Сены, такси повернуло к северу, и к тому времени, когда мы доехали до Венсенского леса, наступили сумерки, и розоватые фонари вдоль дороги засияли на фоне сиреневого неба. Проезжая через лес, мимо каменных стен и старинных вилл северных окраин Парижа, я не мог не думать о том, что знал и помнил о Нижинском.

Я был ребенком в Санкт-Петербурге, когда впервые увидел его фотографии. Недавно вернувшийся из Парижа директор Императорских театров князь Сергей Волконский, похожий на лису, с бородой и усами, словно из шестнадцатого столетия, принес эти фотографии, чтобы показать моей матери. Он также захватил несколько почтовых открыток, на которых были изображены известные танцоры Дягилева – Павлова, Карсавина, Больм, Нижинский и другие. Я был особенно поражен двумя открытками: Нижинский в костюме Арапа из «Шахерезады», с коричневым лицом, с сияющими глазами и зубами, с мужественной, чувственной улыбкой. Он был изображен в позе пантеры, готовый к прыжку.

На другой был изображен Нижинский весь покрытый лепестками розы; его красивое тело было распростерто в расслабленно-изнеженной позе похожего на гермафродита юноши. Я полагаю что в парниковой атмосфере Парижа 1910-го этот «дух розы» с его абсурдным костюмом из лепестков розы и изысканной хореографией был совершенно оправданной мечтой молодого танцовщика дофрейдовской балетной эпохи.

Видимо, из-за этих прошлых фотографий испытанный мною шок от вида Нижинского в тот октябрьский вечер у выхода из санатория в грязноватом парижском banlieu [пригороде] был более острым, чем я ожидал. Такси остановилось перед оградой санатория, окруженного четырехугольником высоких каменных стен.

Борис выскочил из машины и попросил Василия и меня обождать в такси. Примерно через четверть часа мы услышали шаги по тротуару снаружи ограды, затем появились служитель в длинном белом халате и Борис, которые вели Нижинского к такси. Я не могу сказать, что я не узнал Нижинского, но было трудно идентифицировать этого лысого тускло-невысокого человека (люди всегда забывают, какие танцоры маленькие) с невыразительными глазами и болезненным выражением лица. Это выражение было усилено белым светом санаторных фонарей. Он был больше похож на праздного путешествующего коммерсанта или на школьного учителя в каком-нибудь маленьком польском шахтерском городке, чем на воплощение легендарного служителя музы Терпсихоры. Он был одет в не по размеру большое темное шерстяное пальто, вокруг шеи повязан скромный белый шарф. Он не поздоровался с нами, и вообще не проронил ни звука.

По дороге обратно в Оперу я чувствовал себя неловко, как если бы все мы – Борис, Василий, мужчина-санитар, я сам и даже шофер такси – были участниками какого-то странного и неприятного противоправного деяния. Я был рад тому, что сидел рядом с шофером, а не перед этой жертвой, с его пустыми глазами и больным лицом. Когда мы въехали в полукруглый двор перед задним входом Парижской оперы, я увидел, что толпа из участников труппы собралась около двери на сцену. Василий вышел из машины и начал расталкивать людей, расчищая дорогу.

Григорьев подбежал к такси, запрыгнул внутрь и обнял Нижинского. «Вацлав Фомич, какое счастье! Какая радость!» Вся группа двинулась к такси и буквально вытащила Нижинского наружу. Больной Нижинский оставался совершенно безучастным. Он хранил молчание, его взгляд был мертв. Только один раз выражение его лица изменилось; это произошло, когда он ступил на первую ступеньку лестницы и санитар попытался принудить его подняться наверх. Он странно потряс головой в каком-то страстном порыве, его лицо нервно искривилось. Кажется, именно Борис и Василий перенесли его в кресле наверх по узкой лестнице, ведущей в директорскую ложу. Театр был затемнен, представление «Жар-птицы» Стравинского уже началось. Лишь несколько человек из зала могли заметить возвращение великого танцора в ложу его Учителя.

В ложе находились Александр Бенуа, художник, Нувёль, несколько дам и я. Дягилев встал позади кресла Нижинского и наклонился, чтобы шептать ему на ухо. Мне показалось, что едва различимое оживление появилось на лице Нижинского. По крайней мере, впервые его глаза сфокусировались в определенном направлении и казалось, что он наблюдает за танцем. В течение представления Дягилев продолжал надоедливо и настойчиво шептать Нижинскому, и один или два раза я услышал, как он повторил ему: «Скажи, скажи, скажи мне, скажи мне, как тебе нравится Лифарь? Разве он не великолепен?» Он подергивал Нижинского за ухо, толкал его в плечо, посмеиваясь при этом тем самым смешком, каким взрослые, не привыкшие обращаться с детьми, обычно доводят их до затяжной истерики. На все это Нижинский не реагировал, но, когда дягилевские похлопывания превратились в настоящие толчки, он пробормотал что-то вроде: «Ах, оставь, прекрати!»

Я потерял Нижинского из вида сразу же после представления. Его окружила толпа «старожилов», пожилых русских художников, дизайнеров, портних, работников сцены, «балетных мамочек» и стареющих балерин, – все были растроганы до слез при виде своего идола. Они быстро увлекли его на сцену, где защелкали фотоаппараты и где скоро организовалась группа для общей, ныне знаменитой, фотографии с Нижинским. Группа состояла из Дягилева, смотревшего на Нижинского с масляной улыбкой, Бенуа, Григорьева, Нувёля, Карсавиной и, в виде исключения из «правил о рангах», как особое признание статуса принца-наследника, которым его наделили, был добавлен Серж Лифарь.

В тот момент я не мог видеть реакции Нижинского, но несколько дней спустя, глядя на фотографии, я заметил, что слабая и беспомощная доброжелательная улыбка осветила его лицо.

Немного погодя Дягилев исчез, толпа рассеялась, и я стал пробиваться сквозь группу танцоров, которые толпились у заднего выхода со сцены. Нижинский, которого уже отнесли вниз, на этот раз – два мужчины в трико, ожидал снаружи театра один, с Борисом и санитаром. По пути из театра я встретил Василия, чье восточное лицо сияло радостью тюремного надзирателя, который только что предотвратил побег. Он прошептал: «Видишь, я говорил тебе, что Дягилев не добьется от него ни слова. Получил по заслугам».

На сей раз мы ехали обратно в большом похоронном лимузине; я опять сидел на переднем сиденье, на этот раз зажатым между водителем и Василием, чье выступавшее левое бедро мешало мне откинуться назад. Василий пытался начать беседу с бородатым шофером. «Vous savez [знаешь ли ты], кто находится внутри машины? Нижинский!», – сказал он, очевидно, ожидая восхищения. «No hablo frances», – безразлично пробормотал шофер. «Ах, он испанец», – заключил Василий и погрузился в молчание. Я был благодарен ему за это молчание, был рад снова оказаться снаружи, даже в этой сырой, непроницаемо темной ночи, которая окружила нас сразу же, как только мы пересекли узкие аллеи Венсенского леса и въехали в окрестности Вильжюиф.

Уже было за полночь, когда лимузин остановился перед воротами санатория; повторилась церемония извлечения Нижинского с сидения машины. Он выглядел бледнее прежнего, и, из-за того, что его тело обмякло как устрица, потребовалось некоторое время поставить его на ноги. Наконец, он, подобно тени заключенного меж двух тюремщиков, прошел мимо меня по направлению к воротам санатория. Я смотрел на него из автомобиля, наблюдал, как он остановился, обернулся, и, хотя мотор автомобиля работал, я услышал, как он сказал мягким, запинающимся и словно наполненным слезами голосом: «Скажите ему, что Лифарь хорошо прыгает».                                                          

Танцует Вацлав Нижинский

Статуя, воздвигнутая за счет Сержа Лифаря, изображает Нижинского в партии Петрушки.
#балет