В сказках, былинах и старинных песнях называли ковыль шёлковой травой: настолько мягкими и нежными казались его колосья-метёлки с белыми шелковистыми волосками. Когда плод ковыля созревает, подхваченная порывом ветра ость - острый отросток - переносит его на новое место. Плод втыкается в землю, и ость затем ввинчивает его всё глубже и глубже, так как в сухую погоду она закручивается, а во влажную раскручивается. Несдобровать тому зверю, в шерсть которого попадут ковыльные плодики: они будут погружаться в тело животного, как в почву, нанося болезненные раны. В казачьих поверьях степную ковыль-траву считают травой мертвых, растущей на костях наших предков-казаков. Поэтому казаки никогда не рвут ковыль и не вносят его в дом.

Ковыль рвать и приносить в дом нельзя - может случиться несчастье. Наши предки, веками жившие рядом с ковылем, никогда его не рвали ради простого интереса. Может быть из - за того, что с незапамятных времен в народе существовало поверье, кто сорвет ковыль и принесет его в жилище, того в скором времени постигнет несчастье. Это поверье сохранилось с тех времен, когда как только зацветал ковыль, на нашу землю устремлялись иноземные конники. И стоял тогда плач и стон на многие версты. Так ковыль началом цветения предупреждал о надвигающемся несчастье. Это растение и помогало бороться с врагами. Во время цветения ковыля в степи было недостаточно корма для лошадей. Вместе со скудным кормом вражеские лошади поедали и часть ковыля. Острые зерна этого растения втыкались в языки лошадей. После чего развивалось заболевания, которое очень трудно лечилось. Лошади не могли уже полноценно питаться. В результате слабели и погибали. Так ковыль помогал от набегов врагов.

Ковыль... Это седые волосы матерей наших тугою взошли на горючих прощальных слезах. Оттого и мягок и волнист он. Не красив, а манит материнской нежностью своею. На вкус солоноват да горек. Знай: ни один зверь, ни одна животина, ни одна птица не осмелится употребить в пищу эту святую траву - ковыль; ни один человек не рвет его на букеты - какая же от того радость? Ведь материнские, поседевшие волосы...