Яга любила спать на печи.

Не кости ломило, детство грезилось: лоскутное мягкое одеяльце, тихое шуршание тараканов, тёплые руки, тонкий маменькин голосок… Как там было-то? «Котик, котенька, коток, котик – серенький лобок…» Завтра с ярмарки привезёт тятенька медовый пряник… Мысли спутались, закрутились, штопором вошли в податливую мглистую дрёму…
Визг раздался неожиданно. Следом послышались глухие удары, звон, детский плач. Старуха покачала головой, накинула шаль и поспешила в кабинет.
На полу, зияя рваными переплётами, валялось несколько книг. Портрет Васеньки разбит, расколота тончайшая старинная чашка. Видимо, ошалев, кот швырял, что под лапу подвернётся.
Сам виновник беспорядка обнаружился в углу, откуда тыкал во все стороны крестом, беспрестанно визжал и широко крестился. Шерсть дыбом, глаза безумные. Спасибо, святой воды не нашёл, был бы ещё и мокрым.
В центре комнаты боязливо колыхался сгусток тумана, слегка похожий на спелёнатого младенца. Вопреки метанию книг и взмахам распятия, он никуда не пропадал, лишь немного сдвинулся назад.
На миг кот замолчал, набирая воздуха. Яга поспешила вмешаться:
– Ну и горазд ты голосúть, сударь мой!
– Это привидение! – увидев подмогу, завопил кот, отбросил бесполезный крест и резво шмыгнул старухе за спину, – Молитвы нужны, молитвы!
Снова послышался тихий плач.
– Какие молитвы, ирод? – возмутилась бабка, – Игóша это, игóша! Ишь, как напужался тебя, – она раскрыла объятия. Призрак переместился ближе, пошатываясь, будто карапуз на нетвёрдых ножках. Хныкать он прекратил, уставив на Ягу бессмысленный расфокусированный взгляд. По печальному личику скользнула блуждающая улыбка.
– Игошами младенчики становятся, что опочили некрещёнными. Оттого мыкаются между небом и землёй. Хоронят таких в подполе али рядом с родительской избой, – монотонно продолжила старуха, качая закутанное в шаль невесомое тельце, – Его не обижать, кормить да одевать, будет на манер домового хозяйство обиходить.
Она придвинула к камину кресло и уложила игошу. Тот немедленно засопел и даже как будто порозовел, стал похож на обычного грудничка.
– Добрый он дух, только озорной. Ребёнок же, – Яга вздохнула. – А к тебе спать пришёл. Любил с Васенькой вздремнуть. Уж не обессудь, нравится ему ваш брат…
Кот молчал, переживая свой позор. Ледяное маленькое дитя, пахнущее тленом и почему-то молоком, прижалось к боку доверчиво и нежно. Чего было орать? Ещё и мальчугана напугал.
Бабка расценила тишину по-своему и сердито произнесла:
– Ну да, да! Братец это мой, Ерёмушкой зову. Он маменьку извёл, родами померла. Сам тоже не выдюжил, похоронили в садочке под смородиной. Да новая тятенькина жена ложку для него на стол не клала, рубашечку в окно ни разу не бросила. Плакал братец, всё сердце мне изорвал, вот и забрали его с бабушкой, хотя не дóлжно такое творить.
Старуха ещё раз вздохнула, поправила на лбу спящего рыжеватый завиток, усмехнулась:
– Вот только не растёт, бесёнок! Но мы ужо пирогов напечём из ягодок волчьих. Пусть ест вволю. Любит он эти ягодки, страсть! Авось и наладится наконец.
Кот молча кивнул, неслышно забрался в кресло и прижал игошу к пушистому шерстяному боку.