Джордж Кеннан. Сибирь и ссылка. Том I. — СПб., 1906.

Большая Киргизская степь

Омск — столица Акмолинской области и резиденция высшей администрации всего Степного края. Это скорей административный, чем торговый и промышленный город, и население его состоит главным образом из чиновников и служащих в разных правительственных учреждениях. Здесь есть несколько заслуживающих внимания казенных зданий, в том числе огромный, весь белый, кадетский корпус, генерал-губернаторский дом, полицейское управление — довольно живописное деревянное здание с пожарной каланчой, и крепость. Улицы широкие, немощеные, дома по большей части деревянные, как и всегда, много церквей с зелеными, синими и золотыми куполами, и все здания, достойные сколько-нибудь внимания, принадлежат казне.

Если б меня попросили охарактеризовать Омск в нескольких словах, я бы сказал, что это город с 30.000 жителей, в котором самое большое здание — военная школа, а самое живописное — полицейский участок, где нет ни газет, ни публичной библиотеки, где половина населения ходит в мундирах и занимается тем, что управляет другой половиной. Характер отношений между первой и второй половиной лучше всего характеризуется тем, что интеллигентные и именитые граждане этого города, оказывавшие нам внимание и услуги, на прощанье говорили мне:

— М-р Кеннан, если вы найдете нужным упомянуть обо мне в вашей книге, пожалуйста, не говорите обо мне хорошо.

— Ради Бога, почему же?

— А потому, что ваша книга вряд ли понравится правительству, и если вы обо мне хорошо отзоветесь в ней, то бюрократ окончательно взъестся на меня и будет травить меня больше теперешнего. Моя просьба, может быть, покажется вам нелепой, но это единственное, о чем я прошу [Это было сказано мне следующей зимой, когда мы уже возвращались из Восточной Сибири, по поводу моего рассказа м-ру X. о виденном нами и о результатах моих наблюдений. Я охотно привел бы несколько образчиков травли, о которой мне говорил м-р X., если б не боялся этим разоблачить его личность.].

В Омске было очень мало для нас интересного или поучительного. Город этот служит местом ссылки известного и талантливого русского писателя Петропавловского; но так как мы этого не знали, то и упустили случай познакомиться с человеком, которого основательное знание Сибири и ссылки могло бы быть нам чрезвычайно полезным [Петропавловский писал долго в «Отечественных записках» и других русских журналах под псевдонимом Каронин; собрание его сочинений в одном томе вышло в Москве в 1890 году. Он описывал главным образом русскую деревню и повседневную жизнь русского крестьянина; и на этом поприще обнаружил не только большую наблюдательность и точность описаний, но и глубокое сочувствие к страданиям, которые терпит народ благодаря дурной системе управления. Не знаю, за что именно он был сослан в Сибирь, но думаю, что за «вредное направление» его сочинений.].

В Омск у нас было рекомендательное письмо от редактора одной петербургской газеты к полковнику Певцову, президенту Западно-Сибирского отделения Императорского Географического общества. Певцов принял меня очень радушно, дал мне несколько полезных указаний относительно достоинств различных путей из Семипалатинска в Томск и повел меня в маленький музей при Географическом обществе — в этом городе, очевидно, единственный признак культуры.

Тем временем м-р Фрост производил исследования в окрестностях; он открыл и срисовал убогий пригород, на северном берегу реки Оми, обитаемому, по-видимому, главным образом бедняками — уголовными ссыльными. Я пытался разыскать острог [Слово острог первоначально означало огороженное частоколом пространство; так назывались грубого типа укрепления, которые строили казаки, идя на восток при покорении Сибири три века тому назад. Обычай запирать в таких фортах преступников придал острогу значение тюрьмы, и до нынешнего столетия почти все тюрьмы в Сибири звались острогами.], где столько лет отбывал каторгу талантливый русский писатель Достоевский и где, как свидетельствуют его товарищи по заключению, его дважды секли розгами [Трогательный рассказ об этом периоде жизни Достоевского, написанный каторжно-ссыльным Рожновским, помещавшимся в одной камере омского острога с знаменитым писателем, напечатан в тифлисской газете «Кавказ». Рожновский говорит, что первый раз Достоевский был наказан розгами за жалобу на то, что в поданной арестантам похлебке найден был кусок грязного войлока. Во второй раз его высекли за то, что он спас утопавшего товарища, хотя вопреки приказанию начальника команды, который сказал ему, чтоб он этого не делал. Секли оба раза так жестоко, что после экзекуции наказанного отправили в больницу, а после второй порки, по словам Рожновского, все каторжники были убеждены, что Достоевский уже не поправится. Когда он снова появился среди них, вылежавши с неделю в больнице, вид у него был такой ужасный, что товарищи в шутку звали его покойником. Подробности о суде над Достоевским, осуждении его и жизни на каторге можно найти в «Отечественных записках», февраль 1881 г. и март 1882 г. ], но мне сказали, что этот острог давно уже снесен.

Не удивляюсь, что правительству хотелось сломать стены, видевшие столько страданий и жестокостей, описанных Достоевским в его «Записках из мертвого дома». В Омске было еще другое здание, которое нам хотелось осмотреть, а именно тюрьма, выстроенная на месте старого острога. Но местный губернатор отнесся к нам так невежливо и презрительно, когда мы явились к нему за разрешением, что даже не пригласил нас сесть и разрешения не дал.

В среду, 8-го июля [1885 года], отдохнув с дороги и совершенно оправившись от усталости, мы выехали на тройке почтовых с казаком-ямщиком из Омска в Семипалатинск. Дорога между этими двумя городами все время идет по правому берегу Иртыша, через целый ряд деревень, ничем существенно не отличающихся от виденных нами северней Омска, но населенных исключительно казаками. Когда русскому правительству желательно укрепить границу и помешать вторжению через нее враждебных туземных племен или просто грабителей, оно насильно выселяет на границу несколько сотен или тысяч казачьих семейств. За последнее столетие таким манером образовалась укрепленная «линия Терека» для защиты Юго-Восточной России от набегов кавказских горцев и такая же укрепленная линия Иртыша, чтобы держать в страхе киргизов. Эти полудикие племена давно уже не грозят опасностью России, но потомки казаков-поселенцев до сих пор живут на тех же местах, куда были привезены их отцы и деды. Они обладают всеми суровыми добродетелями пионеров и пограничников: проворны, находчивы, искусны во всяких работах, быстро приспособляются ко всяким условиям. По берегу Иртыша, между Омском и Семипалатинском, таких казачьих поселков около сорока, да столько же между Семипалатинском и Алтаем.

Почти тотчас же за Омском местность значительно изменилась. Степь в Тобольской губернии покрыта зеленеющей травой или цветами; здесь степь становится уже нагой и пустынной, очевидно, выжженная зноем сибирского лета. Местами, по берегам рек, все еще много цветов и зеленой травы, но преобладающий цвет степи — цвет старого золота или спелой пшеницы. Купы белоствольных берез, так приятно разнообразившие местность севернее Омска, делая ее похожей на парк, попадаются все реже и реже; обработанные поля совсем исчезли; степь все более и более принимает характер среднеазиатской пустыни.

Через несколько станций за Омском мы впервые видели и посетили аул бродячих киргизов, пастушеского туземного племени, кочующего с своими стадами лошадей и овец по равнинам Юго-Западной Сибири, от Каспийского моря до Алтайских гор, и составляющих более трех четвертей населения степных областей. Аул состоял всего из 3—4 небольших кибиток, или круглых палаток из старого войлока, составленных тесно одна возле другой, поодаль от дороги, посредине широко раскинувшегося моря сухой желтоватой травы, тянущегося во все стороны до самого горизонта. К этому лагерю не было никаких дорог и тропинок, и маленькие серые палатки одиноким пятном выделяющиеся на безбрежной равнине, казались такими же заброшенными и далекими от всего, чем живет цивилизованный мир, как если бы это были утлые кожаные рыбачьи челны, носимые волнами по пустыне вод Тихого океана.

Наше появление всех подняло на ноги, — очевидно, кочевье посещали не часто. Смуглые, полунагие ребятишки, игравшие на траве у кибитки, завидя наш тарантас, со всех ног кинулись к своему жилью; моментально выскочили женщины, с изумлением поглядели на нас и скрылись; даже мужчины, встретившие нас целой гурьбой, были как будто удивлены и несколько встревожены нашим визитом. Однако несколько слов на киргизском языке, сказанные нашим казаком-ямщиком, успокоили их, и по приглашению старика в красной с желтым ермолке, по-видимому — патриарха всего кочевья, мы вошли в одну из кибиток.

Это была круглая палатка, футов 15 в диаметре и 8 фут. вышины, состоявшая из самодельной деревянной рамы, покрытой большими щитами из тяжелого серого войлока. Слегка изогнутые стропила, составлявшие крышу, расходились радиусами, как спицы колес, соединенные в центре куполка большим деревянным кольцом, а внизу были прикреплены к круглой деревянной решетке, в которой была дверь на петлях. Отверстие посредине куполообразного верха кибитки было ничем не прикрыто и давало свободный выход дыму и доступ воздуху; внизу, прямо под этим отверстием, прямо на земле, внутри уложенных плоским кольцом камней, был разведен огонь; на этом первобытном очаге стояло несколько горшков, котлов и другой домашней утвари. Все скудное убранство палатки состояло из некрашеной узкой кровати напротив двери, двух-трех дешевых деревянных железом кованых сундучков, выкрашенных в синий цвет, и довольно большого, но низкого стола, всего 8 вершк. вышины, около которого, очевидно, нужно было садиться на землю. На столе стояло несколько грязных деревянных чашек и ложек и старинный металлический кувшин, а на решетчатой стене развешаны были берестовые ведра, сбруя, ружье с кремневым замком, красно-желто-белое седло с серебряными стременами и пара ковровых седельных мешков.

Долг гостеприимства первым делом предписывает киргизу угостить гостя кумысом, и не успели мы усесться на серый войлок, разостланный перед огнем, как одна из женщин подошла к большому черному засаленному мешку из лошадиной кожи, висевшему на стене, помешала в нем длинным деревянным черпаком, потом налила оттуда кумысу в такую же грязную деревянную кружку и поднесла мне. Я ожидал, что кумыс будет вкусом напоминать кислое молоко с содовой водой, но оказалось, что я ошибся, — напротив, вкус был довольно приятный, и будь он несколько чище и холоднее, кумыс, по-моему, мог бы быть очень недурным освежающим напитком. Чтобы доставить удовольствие старику-киргизу и показать ему, как я ценю его гостеприимство, я осушил кружку до дна, но я не знал, сколько кумыса здесь полагается выпить, чтобы угодить хозяину. Не успел я кончить одну кружку, как патриарх принес мне другую; когда же я сказал ему, что больше одной кружки зараз я себе не могу позволить, и посоветовал ему поднести другую моему товарищу, он так огорчился, что я принужден был пойти к тарантасу, достать свою гитару и спеть ему американскую песню, чтоб развеселить его.

М-р Фрост был хитрее меня: он уклонился от угощения, под предлогом, что он не может пить и рисовать одновременно, а ему хочется нарисовать портрет шестилетнего хозяйского сынишки. Это было очень ловко придумано, но вышло не совсем хорошо. Только что мой товарищ начал рисовать, как мать ребенка, встревожившись тем, что художник так пристально вглядывается в свою модель, и, видимо, боясь, как бы он ее не «испортил», не «сглазил» или не «околдовал», неожиданно кинулась к ребенку и, покрывая его страстными поцелуями, унесла и куда-то спрятала. Этот неожиданный инцидент привел нас всех в такое уныние, что, пропев несколько строф другой песни, в напрасных попытках вернуть общее доверие моему спутнику, я унес свою гитару, и мы поехали дальше.

Интересно было бы знать, какое предание сохранилось в Киргизских степях о двух посетивших аул правоверных гяурах, из которых один пел нечестивые песни под аккомпанемент какого-то странного струнного инструмента, а другой хотел сглазить ребенка и завладеть его душой, нарисовав его изображение.

День за днем мы ехали степью по хорошей дороге, и потому быстро, все дальше и дальше к югу, останавливаясь только за тем, чтобы нарвать белоснежных водяных лилий в обросшем камышами пруде или же заглянуть в аул и напиться кумысу у гостеприимных кочевников. Порою дорога спускалась в узкую долину Иртыша и бежала, извиваясь, по волнующемуся морю золотой и высокой степной травы, местами вскидывая, словно гребни пены, полосы белоснежной спиреи; порой она сворачивала надолго в бесплодную степь, лежавшую высоко над рекой, с пожелтевшей, выжженной солнцем растительностью; порою неожиданно спускалась снова в низменный влажный оазис, вокруг голубого степного озера, где мы с наслаждением отдыхали в чудном природном саду, среди розовых кустов, мальв, астр, маргариток, махровых гвоздик, розмарина, душистого горошка и чудных темно-синих копий аконита в человеческий рост вышиной.

Птиц и животных здесь гораздо больше, чем в Тобольской губернии, к тому же они замечательно ручные. Орлы, величественно восседавшие на телеграфных столбах, не улетали, пока мы не подходили совсем близко. Серые степные хохлатые перепелки без страха бегали у самой дороги, по которой мы проходили, и даже пугливый тушканчик, которого казаки зовут тарбаганом, время от времени останавливался поглядеть на нас, прыгая в высокой сухой траве.

Чем дальше мы отъезжали от Омска, тем больше степь становилась похожей на море, а за станцией Пяторыжской она раскинулась безбрежным океаном, сливаясь с низкой линией горизонта. Океан этот был весь матово-желтый от степной травы, которая, высыхая под солнцем, из зеленой постепенно становилась красно-коричневой, а затем принимала цвет перезрелой пшеницы. В тех местах, где почва была почему-либо серой, как, например, по соседству с солоноватыми степными озерками, трава была еще свежа и пестрела цветами. Но главные тоны степи были матово-золотой и золотисто-оранжевый.

В тот же день, перед закатом солнца, мы проехали мимо одинокого киргизского кладбища и остановились, чтоб осмотреть его. Оно состояло из нескольких низких, ничем не прикрытых земляных бугров, различных форм и величины, и трех-четырех больших прямоугольных, напоминающих крепостные валы, построек из обожженного солнцем кирпича. Углы этой каменной ограды были приподняты и в стенах проделаны четыреугольные отверстия, через которые, должно быть, вносят тела умерших для погребения внутрь ограды. Действительно, внутри этих открытых склепов были могилы, и на каждой из них палка или шест с привешенным на конце его клочком овечьей шерсти. Ни надписей, ни каких бы то ни было символических значков на стенах я не заметил. Солнце уже садилось, когда мы кончили осмотр кладбища, и 20 минут спустя, когда я оглянулся назад, оранжевые стены этой заброшенной усыпальницы были единственным пятном, выделявшимся на линии горизонта.

Дорога от Омска до Семипалатинска все время была сухая и гладкая, так что нас почти не трясло. По ночам мы засыпали в своем тарантасе, и если б не нужно было выходить на станциях, пока меняют лошадей, и показывать свою подорожную, могли бы превосходно проспать до утра.

Во время этой ночной езды наше внимание не раз привлекал какой-то особенный звук, слышанный нами в каждой деревне, через которую мы проезжали, между закатом солнца и рассветом. Сначала мы думали, что это стук колотушки ночного сторожа. Но стук этот не походил вполне ни на один из звуков, слышанных нами раньше, и в конце концов сильно возбудил наше любопытство. По временам он напоминал стук биллиардного шара о деревянную лузу, но для этого удары были слишком четки и правильны, и я решил, наконец, что звук получается от частых ударов в деревянный барабан. Но до самого Павлодара, маленького городка между Омском и Семипалатинском, нам ни разу не попадался ночной сторож.

Около 2-х часов ночи, еще задолго до рассвета, мы остановились, чтобы переменить лошадей на станции Черноярской. Пока заспанный киргиз-ямщик запрягал свежих лошадей, под надзором крупной бранчивой женщины, с фонарем в руках и папироской в зубах, та же отрывистая, глухая деревянная дробь раздалась позади, совсем близко от нас. «Ну, — сказал я Фросту, — теперь мы увидим, в чем дело». Я выскочил из тарантаса, подозвал сторожа и попросил его показать мне свою колотушку. Она оказалась самого простого устройства. Если взять деревянный ящик величиной с обыкновенный кирпич, вынуть из него две узких стороны, привязать к одному концу веревочкой деревянную шпульку, а на другом укрепить рукоятку, вы получите сибирскую колотушку. Если сильно и ритмично размахивать этой колотушкой, как пальмовым веером, шпулька, привязанная на другом конце, как язычок колокольчика, раскачиваясь взад и вперед, ударяясь об ящик то об одну сторону, то о другую, производит ряд частых четких ударов, которые в тихую ночь слышно версты за две.

После недолгих переговоров мне удалось приобрести у сторожа эту колотушку, как курьез, за 20 коп., но скоро ему пришлось пожалеть о сделке. Не успел он расстаться с этим знаком служебного достоинства, как на него накинулась сварливая почтмейстерша, лицо которой мне видно было только по временам при свете ее вспыхивавшей сигаретки.

— Нечего сказать, хорош, ночной сторож, — издевалась она над ним. — Куда же ты теперь годен? И раньше-то ничего в тебе не было, кроме штанов да колотушки, а теперь и колотушку продал.

— Завтра другую сделаю, — смиренно оправдывался сторож.

— «Другую сделаю», — презрительно передразнивала почтмейстерша, — незачем и другую делать, если стучать будешь не чаще сегодняшнего, и где ты только шляешься всю ночь? Наверное, пьянствовал вместе с попом?

— Ей-богу, матушка, капли во рту не было, — торжественно заверял ночной сторож. — И чего ты только клеплешь на меня, прости Господи? Где же тебе было слышать мою колотушку, коли ты спала!

И сторож, чтобы умилостивить разгневанную хозяйку, принялся помогать киргизу-ямщику запрягать лошадей. Но это не помогло.

— Ну а теперь что делаешь? — рассвирепела еще пуще содержательница почты. — Ишь чего выдумал — лошадей гуськом запрягать; нет, бра́тушка, уж это вы с попом можете ходить в кабак гуськом друг за дружкой. Иди прикурнись где-нибудь на песочке, пока откроют кабак или поп проспится. Какой от тебя кому прок, коли ты лучшее, что в тебе было, продал за 20 копеек? То-оже ночной сто-орож! Колотушку продал!! Тройку гуськом запрягает!!!

Невыразимое презрение звучало в ее словах. Прошла минута, две — ответа не было. Сконфуженный сторож исчез во мраке.

С самого нашего выезда из Омска было тепло, а с пятницы стало нестерпимо жарко: в 1 час пополудни термометр показывал 91° Фаренгейта. Сидя в своем тарантасе без пиджаков и жилетов и отмахиваясь шляпами от больших зеленоглазых слепней, мы прямо задыхались от жары и, глядя на раскинувшийся вокруг нас волнующийся океан выжженной тропическим солнцем травы, сами себе не верили, что мы в Сибири.

Большая часть казачьих селений, попадавшихся нам на пути, расположены под обрывом высокого крутого берега Иртыша, у самой воды, где сохранившая влажность почва покрыта роскошной растительностью. Благодаря этому, все деревни укрыты в тени деревьев и при каждом доме есть хорошо возделанный огородик и цветничок. Проехав 20 верст по бесплодной степи, под палящими лучами полдневного июльского солнца, было невыразимо отрадно спуститься в один из этих маленьких зеленых оазисов, где под навесом зеленой листвы мирно катит свои волны Иртыш; где в огородиках заботливых казачек на свежей зелени картофеля, огурцов и арбузов так красиво выделяются ярко-красные маки; где женщины и девушки в высокоподоткнутых юбках стирают белье на мостках, а голые ребятишки плещутся вокруг них в чистой прохладной воде.

Последнюю часть дороги до Семипалатинска мы ехали ночью. Степь здесь была еще более нагой и бесплодной и в призрачном свете сумерек казалась совершенной пустыней; лишь кое-где виднелся ободранный куст или длинный песчаный бугор с покрытой рябью поверхностью. После полуночи я заснул, и когда проснулся в 2½ часа, уже начинало светать. Мы проезжали мимо большого белого здания с зажженными фонарями, привешанными на стенах, в котором я узнал городской острог. Это был семипалатинский тюремный замок.

Через несколько минут мы въехали в длинную широкую пустынную улицу, с двумя рядами некрашеных деревянных домов, в которых еще были заперты ставни, и крутые пирамидальные крыши казались особенно черными и высокими в сероватом предутреннем свете. Улица была вся занесена мягким сыпучим песком, в который бесшумно уходили копыта и по которому наш тарантас катился бесшумно, словно гондола по каналам Венеции. Было что-то и жуткое, и волшебное в этой бесшумной ночной поездке по занесенной песком пустыне, улицам большого города, словно покинутого людьми, где ни один звук не говорил о жизни, кроме далекого глухого стука колотушки ночного сторожа, напоминавшего барабанный бой.

Мы остановились наконец перед каменным выбеленным известью зданием; наш ямщик объявил нам, что это гостиница «Сибирь». Минуть пять мы дубасили кулаками в парадную дверь, пока наконец достучались заспанного лакея, который провел нас в грязноватый номер во втором этаже, где было жарко и пахло затхлым, и докончили свой прерванный сон на полу.

Город Семипалатинск, населенный 15.000 русских, татар и киргизов, расположен на правом берегу Иртыша, в 480 верстах к юго-востоку от Омска и верстах в 900 от Тюмени. Здесь живет начальник Семипалатинской области. Город этот имеет довольно крупное торговое значение благодаря тому, что он находится на пути караванов, идущих в Ташкент и Среднюю Азию, и через него идет вся торговля Киргизских степей. Край этот более пастушеский, чем земледельческий; из 547.000 его населения 497.000 кочевники, владеющие 111.000 кибиток и более чем 3.000.000 голов скота, включая 70.000 верблюдов. Семипалатинская область производит ежегодно, между прочим, 45.000 фунтов меду, 370.000 фунтов табаку, 100.000 четвериков картофелю и больше 12.000.000 четвериков зерна. В пределах ее ежегодно бывает одиннадцать ярмарок с общим годовым доходом в два миллиона с лишком рублей; 40 или 50 караванов ежегодно отправляются из Семипалатинска в различные пункты Монголии и Средней Азии, унося с собою русских товаров на 300—400 тысяч рублей.

Вряд ли нужно доказывать людям, представляющим себе всю Сибирь полярной пустыней, что мед и табак не северные продукты и что эскимосы по снегу на верблюдах не ездят. Если бы мы с м-ром Фростом пребывали в таком заблуждении, по приезде в Семипалатинск мы разубедились бы сразу. В час пополудни, когда мы вышли пройтись по городу, термометр показывал 89 град. Фаренгейта в тени, но местные жители находили погоду приятной и свежей, так как ветер был северный. Побродив часа полтора по глубокому песку под ослепительными знойными лучами, мы были рады-радешеньки, когда добрались до гостиницы и послали за прохладительными напитками. Русские офицеры, стоящие в Семипалатинске, прозвали его «чертовой песочницей», и это имя к нему очень идет. Общий вид у него серый, скучный, — отчасти благодаря полному отсутствию травы и деревьев и пепельному цвету некрашеных, обветренных деревянных домов, отчасти потому, что улицы его покрыты сыпучим песком. За все время нашей прогулки мы не видели ни одного деревца, кустика, ни одной зеленой былинки, а в песке ноги тонули по щиколку, а местами он лежал, как снег, сугробами футов 4—5 вышины, под стенами серых домов.

Все вместе произвело на меня впечатление мусульманского города, выстроенного посредине североафриканской пустыни. Это впечатление еще усиливалось благодаря татарским мечетям с темными стрельчатыми минаретами, стоявшим около них кучками длиннобородым муллам в белых чалмах и время от времени появлявшимся на улице большим двугорбым верблюдам, которыми управляли смуглые, в бараньих шапках, наездники пустыни — киргизы.

Так мы провели воскресенье, а на другое утро я явился к начальнику области генералу Чаплинскому с рекомендательными письмами от министров иностранных и внутренних дел и был очень рад убедиться, что он, очевидно, не был заблаговременно предупрежден о нашем прибытии и не получил относительно нас никаких инструкций. Он принял меня любезно, разрешил осмотреть семипалатинскую тюрьму, сказал, что пришлет исправника показать нам мечети и город, и обещал дать нам открытый лист, с просьбой оказывать нам содействие, ко всем подвластным ему чиновникам Семипалатинской области.

Из губернаторского дома я, по совету генерала, зашел в публичную библиотеку — скромное деревянное здание посредине города с небольшим антропологическим музеем, уютной читальней, где можно найти все русские газеты и журналы и весьма недурный подбор книг. Я был несколько удивлен, найдя здесь между прочим сочинения Спенсера, Бокля, Льюиса, Милля, Тэна, Леббока, Тэйлора, Гексли, Дарвина, Ляйеля, Тиндаля, А. Уоллэса, М. Уоллэса, сэра Генри Мэна, а также романы и повести Скотта, Диккенса, Марьетто, Джордж Эллиот, Макдональдо, Энтони Троллопа, Джустина Маккарти, Эркмана Шатриана, Эдгара Поэ и Бретгарда. Особенно хорошо были обставлены отделы научный и политико-экономический. Такой подбор книг делал большую честь интеллигентности и вкусу как заведующих библиотекой, так и ее абонентов и значительно улучшил мое мнение о Семипалатинске [Большая часть вышепоименованных научных сочинений в русском переводе прошла через чистилище цензуры. В «Истории рационализма» Лекки не осталось почти ни одной неизуродованной главы, а местами, как я заметил, перелистывая книгу, было вырезано от 10—60 страниц. Но даже и в этом изувеченном виде и в глухом сибирском городке книга Лекки казалась трусливому русскому правительству такой опасной, что абонентам она могла быть выдана только с особого разрешения министра внутренних дел. Такой же запрет наложен был на сочинения Спенсера, Милля, Льюиса, Геккеля и др., несмотря на то, что цензура вычеркнула из них все «опасные» и «вредные» места. Все эти книги попали в «Список запрещенных к выдаче».].

Из библиотеки я пошел на берег Иртыша к парому, при помощи которого поддерживалось сообщение между городом и киргизской слободой по ту сторону реки. Паром отходит от лесистого островка, к которому перекинут с берега мостик, а можно идти вброд, так как рукав, отделяющей островок от берега, мелок. Впереди меня ехало несколько киргизов на трех двугорбых верблюдах; четвертый был впряжен в обыкновенную телегу. Доехав до брода, киргизы выпрягли верблюдов, взвалили им на горб пустую телегу колесами кверху и заставили кряхтевшее и ворчащее животное войти в воду. Двугорбый верблюд с своими двумя пустыми свисающими наростами на спине, с своим нелепо надменным и презрительным выражением физиономии всегда смешон, но никогда еще это животное не представлялось мне в таком до нелепости комическом виде, как посредине реки с опрокинутой телегой на спине.

Противоположный берег Иртыша низкий; степь, похожая на пустыню, начинается прямо от воды и уходит к югу в необозримую даль. Я добрался туда как раз вовремя, чтобы посмотреть разгрузку каравана верблюдов, только что прибывшего из Ташкента с шелками, коврами и другими среднеазиатскими товарами.

Только к вечеру я вернулся в гостиницу, где уже застал м-ра Фроста; он весь день скитался по восточному концу города, срисовывая оригинальные здания и татар. Вечер был жаркий и душный, и мы до 11 часов просидели в своем номере без сюртуков и жилетов, радуясь, когда ветерок пахнет в окно свежим воздухом, и прислушиваясь к неприятному шуму татарского города. Это была последняя ночь великого мусульманского поста — рамазана, и население успокоилось только далеко заполночь. Со всех концов города в затихшем воздухе отчетливо доносилась до нас частая дробь ночных колотушек, похожая на дробь барабана и вызывающая представление о каких-то языческих обрядах в Средней Африке или на островах Фиджи. Время от времени колотушки замолкали. И тогда в тишине раздавалось протяжное заунывное завывание муэззинов с минаретов татарских мечетей.

На другой день утром, когда мы проснулись, улицы были уже полны татар и киргизов в праздничных платьях; после поста наступили три дня общего праздника. В полдень к нам приехал исправник, присланный губернатором, познакомиться с нами и показать нам город; с ним мы осмотрели большую татарскую мечеть и делали официальные визиты татарским чиновникам и муллам; на это пошло часа три. Затем он предложил нам посмотреть татарскую борьбу. Мы, конечно, согласились, и на его дрожках поехали на восточный конец города, к занесенной песком площади, на которой уже собралась большая толпа народу вокруг борцов. Зрители, по большей части, киргизы и татары, кольцом в несколько рядов окружили небольшую площадку, футов в 30 в диаметре, на которой происходила борьба. Внутренние два-три ряда сидели на корточках; затем три-четыре ряда стояло, а самые задние, изображавшие собою раек, были на лошадях. Исправник, проталкиваясь сквозь толпу, ввел нас в самую середину круга, где мы уселись прямо на песок, ничем не защищенные от знойных лучей; в глаза нам летела мелкая песочная пыль, подымаемая ногами борцов.

Толпа, как мы вскоре заметили, разбилась на два враждебные лагеря: татар и киргизов. Наша сторона была киргизская, напротив — татарская. Борьбой распоряжались четыре церемониймейстера, в длинных зеленых халатах и с тростниковыми палками в руках. Двое татар-распорядителей выбирали на своей стороне борца, накидывали ему на голову длинный шарф, вытаскивали его на арену, вызывали киргизских борцов померяться с ним. Киргизы выискивали у себя человека приблизительно одного роста и веса с татарином — и оба избранника вступали в единоборство.

Первые бойцы, виденные нами, были красивый молодой киргиз, без бороды и усов, в синей ермолке и красном шарфе, и коренастый, атлетически сложенный татарин в зеленом шарфе и желтой ермолке. С минуту они зорко всматривались друг в друга, потом схватились. Каждый вцепился одной рукою в пояс противника, ища другою, как бы половчей и покрепче схватить его — за кисть повыше локтя или за плечо. Они крепко прижимались друг к дружке головами, сгибая тела почти под прямым углом и широко отставив ноги, во избежание какого-нибудь подхвата. Так, согнувшись и крепко вцепившись друг в друга, они обошли всю арену; киргиз искал случая свалить противника подножкой, татарин норовил насесть на него. У обоих жилы вздулись, как веревки, на шеях и лбах; со смуглых лиц градом катился пот, но силы обоих, по-видимому, были равны, и ни один не мог одолеть другого. Вдруг татарин неожиданно откинулся назад, увлекая за собою киргиза, и когда последний шагнул вперед, чтобы восстановить равновесие, татарин ловко рассчитанным движением ноги дал ему жестокого пинка в бок. Этот удар не свалил с ног киргиза, но заставил его растеряться, и прежде чем он успел оправиться, татарин высвободил руки, неистово кинулся на него, схватил его поперек тела, с страшным напряжением поднял на воздух и перебросил через голову. Несчастный киргиз с такой силой ударился оземь, что из носа и рта у него хлынула кровь; он, казалось, был оглушен, но все же поднялся без посторонней помощи и, шатаясь, вернулся в свой угол под торжествующий рев победителей-татар.

Эту пару сменила другая; зрители все больше увлекались борьбой, подстрекая борцов окриками, советами, бодрящими, или презрительными возгласами. В знойном воздухе носились целые тучи мелкой песочной пыли, страшно раздражавшей глаза, руки и лица наши жгло, словно горчичником; запах конского и человечьего пота, старых грязных овчин и толпы людей и животных, стиснутой в узком пространстве, был до того нестерпим, что мы поднялись; но картина сама по себе была так захватывающа и нова, что мы все-таки досмотрели до конца. Для порядку здесь же находилось двое околодочных, но вмешиваться им не пришлось. Борцы все были настроены добродушно; побежденные не выражали неудовольствия, часто даже сами смеялись над своим поражением. Почти во всех схватках одолевали татары, быть может, и не более сильные, но более проворные и ловкие, чем их противники; из трех битв они выигрывали две.

Часам к пяти, хотя борьба еще не кончилась, мы выбрались из толпы и вернулись в отель в надежде хоть умываньем освежить наши разгоряченные лица.