Предыдущая публикация
Свидетельства о жизни в немецком плену
.
- В плену когда был, в Отечественную, тоже народ мёр как мухи.
- А как ты в плен попал? - спросил Антон. Раньше дед никогда не рассказывал, как он оказался в плену.
- Да как... Так и попал. Пригнали нас в окопы. Выдали винтовки. Старого образца. Трёхлинейки с гранёными штыками. В первую мировую, да в гражданскую ещё такими воевали. И этих на всех не хватало! Как же воевать, спрашиваем, без оружия? А так, отвечают. Скомандуем атаку - ты, с винтовкой, побежишь вперёд. А ты, без винтовки, за ним. Первого убьют - второй винтовку подхватит, и опять вперёд!
Но в атаку мы сходить не успели. Немец на нас сам пошёл. Идут не спеша, как на прогулке, россыпью, из автоматов постреливают. А мы автоматы в первый раз увидели... Как близко подошли, командиры наши руки и подняли. Мы за ними. Построили нас в колонны, да в плен и погнали, в Германию. В товарных вагонах везли, не кормили совсем...
Дед молча смотрел в землю, думая о былом.
Антон разглядывал безмятежно-голубое небо, подсознательно желая себе такого же будущего.
- Кормили в плену плохо, - продолжил дед. - В основном варёной брюквой.
- Свёклой, что ли?
- Да, кормовой свёклой. Некондиционной. Помороженной или подгнившей, которой скотину нельзя было по их понятиям кормить.
Привезут телегу, свалят в котлы. Когда помоют, когда так варить прикажут... И брюквы не досыта было. Кому гущи со дна положат - счастье! А кому - воды сверху. Мне повезло, я попал котлы чистить. А в котлах брюква на дне пригорает - наскребёшь и сыт. За зиму многие с голоду померли, а я на этих поджарках выжил. Да земляка ещё из соседней деревни подкармливал. Другим только не говори, просил. Голодные - все, а прижарков и на троих не хватит...
Один раз к лагерю лошадь приблудилась. Тощая! Может больная... Загнали её охранники в лагерь, смеются: эссен! - ешьте! Как кинулись все! У кого ножи самодельные были, у кого гвозди, у кого крышки от консервных банок, кто руками... Немцы сначала опешили от удивления, потом - хохотать. Ничего от лошади не осталось, даже кровь с земли подобрали. Потом щепки по всему лагерю искали для костров. А в лагере дров, как на площади денег... Нашли. Кто в банках варил, кто на огне немного опалил. А кто живьём конину ел...
И снова молчание.
- На работу гоняли?
- А как же! Если продукты грузить - воровали продукты. Но за воровство строго наказывали. У них не принято было воровать. Расстреливали даже.
Я себе в рукаве карман потайной пришил, чтобы продукты прятать. Однажды грузили колбасу, я обрезок и спрятал. А охранник увидел, доложил офицеру. Скомандовали всем построиться, учинили обыск. Ну, думаю, конец мне. Может, повезёт, сразу пристрелят. А может, бить будут до смерти...
Стали обыскивать. Охранник меня в лицо не приметил, всех по очереди обыскивали. Дошёл черёд до меня. Скомандовали выйти из строя, похлопали по ногам, по бёдрам. Стою ни живой, ни мёртвый - руки в стороны, как у пугала огородного. А в рукаве колбаса. Хенде хох! - командует, руки кверху, значит. Я руки поднял выше, а колбаса и покатилась по рукаву. Ну, думаю, упадёт сейчас на землю, тут мне и конец. Прощайте, родные, не доведётся больше свидеться... А она за рваную подкладку зацепилась и держится внизу, где уже смотрели! Похлопал меня охранник под мышками, по рукам проверил, ничего не нашёл, скомандовал идти в строй. Я еле плетусь, боюсь, что колбаса выпадет. Мне охранник пинка под зад - шевелись! Я за то место, где колбаса была, руками ухватил, будто больно мне, да хромая - бегом в строй...
Дед покачал головой, восторженно улыбнулся, как ребёнок, вспомнивший о счастливо закончившейся рискованной проказе.
- Зато потом колбасы поели! - закончил он с удовлетворением рассказ.
Опять воцарилось долгое молчание. Только картошка стучала о ведро, да Антон покрякивал, выворачивая из земли картофельные кусты.
- Иной раз споткнётся кто нарочно на погрузке, уронит мешок или ящик, чтобы порвать или сломать. Бежим мимо, хватаем еду руками, в рот суём. Били, конечно, за такое... - продолжил рассказ дед. - Однажды грузили мешки с сахаром. Большие рогожные мешки килограммов по сто - одному не поднять. Ихний начальник поставил на проходе мешок, открыл его. Объяснил, что когда бежишь мимо без груза, можешь взять горсть сахара и съесть. А кто мешок уронит и рассыплет - пристрелю, говорит, на месте. По двое мы мешки таскали. Назад бежишь налегке, схватишь горсть, в рот засыплешь... Так он, сволочь фашистская, воды не дал! А много ли сухого сахара без воды съешь? Хитрый фашист...
- Из плена бегал? - поинтересовался Антон, хоть и знал по прошлым рассказам, что бегал.
- А как же! Сколько раз бегал! Знаешь, что из Германии пленному не уйти, а всё равно бегали. Бродишь, бродишь, изголодаешься... Придёшь к бауэру, ихнему крестьянину, попросишь: эссен! - еды! Бауэр не поругает, не прогонит. Отведёт на кухню, даст поесть. А из дома выходишь - тебя уже полицаи ждут. Бауэр разведёт руками: не обижайся, мол, орднунг такой! Порядок, значит. Бауэры уважали свой орднунг, свою власть. Жить при ней они хорошо стали. Им власть из России даже чернозём вагонами везла... Отведут тебя в лагерь, изобьют до полусмерти, в карцер бросят..
.
Спрятали меня како-то у себя наши угнанные, гражданские. Накормили вечером, а спать положили на женской половине, под кровать. У женщин реже обыски делали. Предупредили, что ежели ночью Боров придёт, охранник ихний, чтоб я вёл себя тихо. Потому как, если у них на женской половине мужика найдут, да ещё и беглого, могут всех в лагерь отправить.
Уснул я уж под кроватью. А он пришёл.
- Штей ауф! - командует. "Встать!", значит.
Ну, думаю, конец и мне, и девкам нашим. Сейчас обыск сделает, найдёт меня. А он стоит молча, толстый, глазки маленькие, свинячьи, носом сопит, работниц разглядывает. В одну пальцем ткнул:
- Ду! - "ты!"
Всем скомандовал по койкам, а её раздел - сам даже сапог не снял, не то, что штанов. Ширинку только расстегнул...
Женщины потом рассказывали, что каждое дежурство Боров приходит и выбирает любую...
Дед грустно покачал головой.
- Как они потом с детишками? Там, наверное, со своими немчатами остались.
Дед задумался, а после небольшой паузы продолжил:
- Один раз в бегах ночевал в поле, в скирде. Осыпавшееся зерно с земли подбирал, в ладонях продувал, да жевал. А зерно ячменное, с остью. Ости - они ж как иголки! Вот и натыкались мне в кишках. Потом кровавым поносом неделю мучился, думал, помру.
А однажды брёл по берегу реки. Гляжу - мертвяк лежит в воде у берега. Подошёл поближе, поглядеть. Так его раки облепили всего, как мухи, мясо объедают! Лет тридцать после того раков не ел.
Дед посмотрел в безоблачное голубое небо, сощурился по детски, улыбнулся, словно радуясь, что остался жив.
- Да... Кого убили, кого голодом поморили, а кто своими руками себе смерти добился.
- Как это?
- Всяко бывало. Чаще от дурной головы. Один раз, после освобождения из плена, привезли нас на какую-то железнодорожную станцию, на немецкую. А на путях цистерны стоят. Кто пограмотней, прочитали на ихнем языке: "Спирт". И ещё много чего-то. "Ахтунг!" - внимание, и так дальше. Все и кинулись, без всякого ахтунга. Открыли кран, кто котелок подставляет, кто ведро, кто банку, кто пилотку, а кто из ладоней пьёт. Я не пил. Немного погодя почти все померли. А кто не помер - ослеп. Спирт технический оказался. Немцы своих и предупреждали: "Ахтунг!"
- Спирт, водка, вино... Тогда они людей губили - и сейчас губят, - рассуждал дед. - Мужики пьют, а семьи мучаются. И бабы уже пьют не хуже мужиков! Распоследнее дело, когда баба пьёт.
.
***
- В плену дело было, в Германии,- рассказывает старик.- Работали мы на железнодорожной станции, вагоны разгружали. Кормили нас плохо, спали в холоде. Иногда через станцию шли платформы с костями - ногами говяжьими и лошадиными, не особо от мяса очищенными. Зима хоть и оттепельная стояла, но мясо не протухало. Какие часовые незлые - разрешали пленным небольшие кости на варево брать.
Один раз слышим - стрельба, лай собачий, гомон. Охрана вокруг станции забегала, засуетилась. Видать, сбежал кто-то из наших. А куда зимой бежать - Германия вокруг. Ихние бюргеры свою власть дюже уважали. Попросишься к такому - не откажет. Покормит, да властям сдаст, как ихний орднунг - порядок - предписывал.
И в лагере орднунг - за одного бежавшего четверых пленных расстреливали. Сразу стреляли, не дожидаясь, найдут или не найдут сбежавших. А найдут - и тех стреляли.
У меня как раз живот прихватило, мочи нет терпеть. Друзья-пленные смеются: со страху в штаны наложил! Какое со страху... От голода и плохой пищи слизью с кровью оправлялись.
Объяснил я часовому, что до ветру мне надо, невтерпёж. Он сморщился брезгливо, махнул рукой - иди подальше, чтоб не воняло от тебя.
Пошёл я между вагонов, пристроился за сугробом. На мне две шинели одеты и фуфайка под низом. Пока распоясывался-расстёгивался, пока нужду справлял, пока одевался - времени прошло много. Фашисты приходили, одного нашего забрали за бежавшего. А то, может, и моя очередь подошла бы...
Сделал я своё дело, встал, ногой сугроб пнул, проверить, что там. Мы ж как голодные собаки рыскали везде, смотрели, где чего прихватить можно. А под сугробом мешок бумажный. Разорвал мешок - в нём брикеты гороховой каши! Мешок в машинном масле испачкан сильно, потому его и бросили. А пленным машинное масло в каше только для навару! Рассовал я брикеты по карманам шинелей и в фуфайку. Ранец на мне был фрицевский, вместительный - в него наложил. Всё подобрал!
Свободное время выдалось - пошёл к нашим, которые на кострах воду грели. За три ложки с котелка они разрешали нам еду варить - им тоже жить надо. Наелся - человеком себя почувствовал.
Весь запас с собой каждый день таскать тяжело, оставлять в бараке нельзя - воровство страшное было. Даже ночью в полглаза спали. Ежели крепко уснёшь, раздеть и разуть спящего могли. Я как приспособился... Спать когда ложился, палку толстую под бок прятал. Чуть услышу кто по мне шебуршится - палкой его!
Спали в щелястых бараках на нарах в три яруса. Хоть пленные примерно свои места занимали, но ночью встать и на двор сходить нельзя - тут же ляжет кто-нибудь. На всех нар не хватало, а коли встал - дай другому отдохнуть. Чтоб с нар не вставать, у меня баночка была. Ночью ежели приспичит, в баночку помочишься и в проход сольёшь по доскам. Грязь в проходе, вонь! Все ж так делали.
Спрятали меня како-то у себя наши угнанные, гражданские. Накормили вечером, а спать положили на женской половине, под кровать. У женщин реже обыски делали. Предупредили, что ежели ночью Боров придёт, охранник ихний, чтоб я вёл себя тихо. Потому как, если у них на женской половине мужика найдут, да ещё и беглого, могут всех в лагерь отправить.
Уснул я уж под кроватью. А он пришёл.
- Штей ауф! - командует. "Встать!", значит.
Ну, думаю, конец и мне, и девкам нашим. Сейчас обыск сделает, найдёт меня. А он стоит молча, толстый, глазки маленькие, свинячьи, носом сопит, работниц разглядывает. В одну пальцем ткнул:
- Ду! - "ты!"
Всем скомандовал по койкам, а её раздел - сам даже сапог не снял, не то, что штанов. Ширинку только расстегнул...
Женщины потом рассказывали, что каждое дежурство Боров приходит и выбирает любую...
Дед грустно покачал головой.
- Как они потом с детишками? Там, наверное, со своими немчатами остались.
Дед задумался, а после небольшой паузы продолжил:
- Один раз в бегах ночевал в поле, в скирде. Осыпавшееся зерно с земли подбирал, в ладонях продувал, да жевал. А зерно ячменное, с остью. Ости - они ж как иголки! Вот и натыкались мне в кишках. Потом кровавым поносом неделю мучился, думал, помру.
А однажды брёл по берегу реки. Гляжу - мертвяк лежит в воде у берега. Подошёл поближе, поглядеть. Так его раки облепили всего, как мухи, мясо объедают! Лет тридцать после того раков не ел.
Дед посмотрел в безоблачное голубое небо, сощурился по детски, улыбнулся, словно радуясь, что остался жив.
- Да... Кого убили, кого голодом поморили, а кто своими руками себе смерти добился.
- Как это?
- Всяко бывало. Чаще от дурной головы. Один раз, после освобождения из плена, привезли нас на какую-то железнодорожную станцию, на немецкую. А на путях цистерны стоят. Кто пограмотней, прочитали на ихнем языке: "Спирт". И ещё много чего-то. "Ахтунг!" - внимание, и так дальше. Все и кинулись, без всякого ахтунга. Открыли кран, кто котелок подставляет, кто ведро, кто банку, кто пилотку, а кто из ладоней пьёт. Я не пил. Немного погодя почти все померли. А кто не помер - ослеп. Спирт технический оказался. Немцы своих и предупреждали: "Ахтунг!"
- Спирт, водка, вино... Тогда они людей губили - и сейчас губят, - рассуждал дед. - Мужики пьют, а семьи мучаются. И бабы уже пьют не хуже мужиков! Распоследнее дело, когда баба пьёт.
.
***
- В плену дело было, в Германии,- рассказывает старик.- Работали мы на железнодорожной станции, вагоны разгружали. Кормили нас плохо, спали в холоде. Иногда через станцию шли платформы с костями - ногами говяжьими и лошадиными, не особо от мяса очищенными. Зима хоть и оттепельная стояла, но мясо не протухало. Какие часовые незлые - разрешали пленным небольшие кости на варево брать.
Один раз слышим - стрельба, лай собачий, гомон. Охрана вокруг станции забегала, засуетилась. Видать, сбежал кто-то из наших. А куда зимой бежать - Германия вокруг. Ихние бюргеры свою власть дюже уважали. Попросишься к такому - не откажет. Покормит, да властям сдаст, как ихний орднунг - порядок - предписывал.
И в лагере орднунг - за одного бежавшего четверых пленных расстреливали. Сразу стреляли, не дожидаясь, найдут или не найдут сбежавших. А найдут - и тех стреляли.
У меня как раз живот прихватило, мочи нет терпеть. Друзья-пленные смеются: со страху в штаны наложил! Какое со страху... От голода и плохой пищи слизью с кровью оправлялись.
Объяснил я часовому, что до ветру мне надо, невтерпёж. Он сморщился брезгливо, махнул рукой - иди подальше, чтоб не воняло от тебя.
Пошёл я между вагонов, пристроился за сугробом. На мне две шинели одеты и фуфайка под низом. Пока распоясывался-расстёгивался, пока нужду справлял, пока одевался - времени прошло много. Фашисты приходили, одного нашего забрали за бежавшего. А то, может, и моя очередь подошла бы...
Сделал я своё дело, встал, ногой сугроб пнул, проверить, что там. Мы ж как голодные собаки рыскали везде, смотрели, где чего прихватить можно. А под сугробом мешок бумажный. Разорвал мешок - в нём брикеты гороховой каши! Мешок в машинном масле испачкан сильно, потому его и бросили. А пленным машинное масло в каше только для навару! Рассовал я брикеты по карманам шинелей и в фуфайку. Ранец на мне был фрицевский, вместительный - в него наложил. Всё подобрал!
Свободное время выдалось - пошёл к нашим, которые на кострах воду грели. За три ложки с котелка они разрешали нам еду варить - им тоже жить надо. Наелся - человеком себя почувствовал.
Весь запас с собой каждый день таскать тяжело, оставлять в бараке нельзя - воровство страшное было. Даже ночью в полглаза спали. Ежели крепко уснёшь, раздеть и разуть спящего могли. Я как приспособился... Спать когда ложился, палку толстую под бок прятал. Чуть услышу кто по мне шебуршится - палкой его!
Спали в щелястых бараках на нарах в три яруса. Хоть пленные примерно свои места занимали, но ночью встать и на двор сходить нельзя - тут же ляжет кто-нибудь. На всех нар не хватало, а коли встал - дай другому отдохнуть. Чтоб с нар не вставать, у меня баночка была. Ночью ежели приспичит, в баночку помочишься и в проход сольёшь по доскам. Грязь в проходе, вонь! Все ж так делали.
Рядом со мной кучка “крутых”, как теперь говорят, жила. Они где-то много сала уворовали, по вечерам ели. Вода у нас далеко была, на улице. Они меня за водой посылали, а мне шкурки и обрезки сала давали.
- Сбегай!- вечером посылают.
А я с кашей - барин!
- Голодного,- говорю,- посылайте.
После работы в бараке мена шла не хуже, чем на базаре. Кто обувь на одежду менял, кто барахло на еду, кто полпайки хлеба отдавал за папироску. Вот ведь зараза какая - с голоду помирали, а хлеб за курево отдавали! Я тогда яловые сапоги за восемь брикетов каши выменял. До самого освобождения в них ходил. И часы хорошие.
Вечером слышу, кричит один:
- Кому швейцарские часы! Меняю часы на еду!
Позвал я его, предложил три брикета каши. Он семь просит.
- Нет,- говорю,- без часов прожить можно, а без каши - худо!
Ушёл. Через некоторое время вернулся, шесть брикетов просит. И на шесть я не согласился. В третий раз когда пришёл, на четыре с половиной брикета сладились.
У меня те часы потом на родине свой же и отнял. После освобождения уже шли лесочком под Ярославлем. Окликнул нас сержант какой-то:
- Бойцы, время есть?
Сказал я ему время,
- Хорошие часы,- говорит.
Посмотрел, да вместе с ремешком с руки и содрал. Я на него. Он пистолет из кармана выхватил:
- А это,- говорит,- как?
Плюнул я. Ну и мать твою, думаю... Не подыхать же из-за часов!
Сашка у нас в бараке, помнится, жил. Пацан совсем. Ко мне, почему-то прибился. Дяденька да дяденька... А мне тогда двадцать восемь или двадцать девять лет было, такой вот дяденька. На работах около меня Сашка жался. Учил я его, как не торопиться, когда погоняют, да не надрываться, когда нагружают. Учил, как съестного где урвать, чтоб охранники рук не поотшибали.
А но весне Сашка совсем заплошал. Помру я, говорит, дяденька. Мне бы в горячей водичке помыться! Сколько лет уж в горячей не мылся!
Развёл я тихонько костерок за бараком - нельзя ведь было, застрелить могли за попытку поджога!- согрел в больших консервных банках воды.
Сдвинул два корытца небольших, деревянных - вместо умывальников у нас стояли -, посадил Сашку голого верхом. Правую ногу в одно корытце, левую в другое... Кожа да кости, смотреть срам! За подмышку держу одной рукой - сам он сидеть уж не мог- тёплой водой голову поливаю. Тряпицей с груди да со спины грязь пообтёр... Так Сашка помывке рад был! А тут еще солнышко весеннее пригрело!
Радостный и помер.
Следующая публикация
Комментарии 4