«Дом писателей» - под таким неформальным названием в Москве известен дом №17 в Лаврушинском переулке, расположенный прямо напротив Третьяковской галереи. Дом имеет очень интересную историю, которая сформирована биографией его знаменитых жильцов – элиты советских писателей, поэтов и деятелей культуры.

История «Дома писателей» началась в 30-е годы прошлого столетия. Тихий Замоскворецкий переулок включили в проект масштабной реконструкции центра столицы – он должен был войти в состав новой магистрали, продолжавшей Бульварное кольцо. Однако, грандиозным планам не суждено было сбыться, и дом в Лаврушинском переулке остался единственным воспоминанием о масштабном проекте и стал единственным его реализованным объектом. Здание начали строить в 1935 году, спустя два года достроили. Автором проекта стал архитектор И.Н.Николаев.

Многоэтажный дом в Лаврушинском переулке в первые годы смотрелся очень экзотично на фоне застройки Замоскворечья, которая вплоть до 50-х годов была провинциальной – полуразрушенные бывшие купеческие усадьбы, старые дома с пристройками. Во дворе писательского дома тоже царила типичная Московская атмосфера – старики, игравшие в домино, чаепития с самоварами, игравшие дети. Однако сам дом был для Замоскворечья действительно роскошным – под стать тем, кто в нем жил.

Во дворе Дома Писателей располагались каменные палаты Титова – Московского дьяка, сделавшего при Царе Алексее Михайловиче блестящую карьеру. Перед революцией палаты обустроили под доходный дом на восемь квартир, в советское время квартиры превратились в обычные коммуналки. Их жители устраивались к Дом писателей домработницами и нянями. Знаменитый Дом писателей в Москве, что находится по адресу Лаврушинский переулок, 17, напротив Третьяковской галереи, был построен 80 лет назад по личному распоряжению Сталина. Сталин пообещал на встрече с Горьким выделить финансы на «строительство писательского городка, гостиницы со столовой, библиотекой и другими учреждениями». Жильцами Дома писателей стали представители литературной элиты, члены Союза писателей СССР. Первыми счастливыми жильцами писательского дома стали: Агния Барто, Константин Паустовский, Ильф и Петров, Всеволод Вишневский, Лев Кассиль, Николай Погодин, Михаил Пришвин, Илья Эренбург, Борис Пастернак. Позднее в доме поселились: Анатолий Макаренко, Вениамин Каверин, Валентин Катаев, Юрий Олеша, Лидия Русланова, Анатолий Эфрос. В Писательском доме также поселился литературный критик Юзеф-Юзовский, заклятый враг Мейерхольда, Маяковского и Таирова, однако благоволивший к Любимову, которому он помог поставить знаменитую пьесу «Добрый человек из Сезуана». В конце 40-х годов Юзовский подвергся травле во время борьбы с «безродными космополитами». Жена Юзеф-Юзовского ушла, оставив ему ребенка и старую мать. Чтобы выжить, ему пришлось продавать свою роскошную библиотеку, давать частные уроки. За квартиры Дом писателей (Дом Драмлита) шли нешуточные бои, не всем удавалось получить здесь прописку. Своей очереди так и не дождался Михаил Булгаков, который изобразил этот дом в «Мастере и Маргарите» под названием Дома Драмлита. С Литовским у Булгакова были личные счеты – после его разгромных статей пьесы писателя перестали ставить в Московских театрах. Кроме того, Булгаков подавал заявление на получение квартиры в Писательском доме, но получил отказ. Может и к лучшему - многих обитателей Дома писателей постигла незавидная участь. Жильцы Писательского дома были людьми с особым статусом. Они отдыхали на закрытых государственных дачах, следили за здоровьем в Кремлевских больницах и поликлиниках, питались в ЦКовских столовых и в продуктовых спецраспределителях, обшивались в закрытых ателье. В доме работала поликлиника для членов Союза писателей, находился расчетный центр, где литераторы получали свои гонорары. Дом писателей вошел в историю Мировой литературы благодаря Михаилу Булгакову, который в своем романе «Мастер и Маргарита» подробно описал его – в эпизодах разгрома квартиры критика Латунского. Дом писателей в Лаврушинском переулке в Москве. Строительству легендарного дома предшествовало создание в 1934 году Союза писателей СССР, в уставе которого было заявлено: «Союз советских писателей ставит генеральной целью создание произведений высокого художественного значения, насыщенных героической борьбой Международного пролетариата, пафосом победы социализма».

Вид с крыши Дома писателей, 1956. Когда шло распределение квартир, велись нескончаемые громкие споры – кому давать жилплощадь. Когда речь зашла о М.М.Пришвине, встал официальный представитель Союза писателей и сказал: «Пришвин такой большой писатель, что никакого спора о предоставлении ему жилплощади быть не может».

Михаил Пришвин предусмотрительно выбрал себе квартиру высоко, на одном из последних этажей – чтобы вид на Москву открывался. Обустроил Пришвин «избушку» (так Пришвин сам называл свою четырехкомнатную квартиру) с дворцовой роскошью: гостиная красного дерева, огромная Венецианская люстра. И зажил барином. Михаил Михайлович говорил, что в его квартире в Лаврушинском «вечность» есть. Иногда действительно случались просто необъяснимые ситуации. Пришвин записал однажды в своем дневнике: «Вот у меня прекрасная квартира, но я в ней как в гостинице. Вчера Федин позвонил мне и с удивлением сказал: – Я сейчас только узнал, что вы живете со мной в одном доме. – И целый год, – сказал я. – Целый год! – повторил он». Немудрено было не встретиться в таком большом доме двум старым приятелям. Пастернак перебрался сюда одним из первых – в декабре 1937 года. Он получил маленькую квартирку в башне под крышей.

Борис Пастернак на балконе своей квартиры в Писательском доме, 1948 год. По словам сына Пастернака Евгения Борисовича, квартира предназначалась для гарсоньерки знаменитого конферансье М.Н.Гаркави. Это были две небольшие комнаты, расположенные одна над другой на двух последних этажах, соединенные внутренней лестницей. Но Гаркави отказался от квартиры, и ее отдали Пастернаку. Чтобы увеличить объем, Борис Леонидович снял внутреннюю лестницу. В каждой комнате появилось шесть дополнительных квадратных метров. Пастернак упоминал о доме в Лаврушинском в своих стихотворениях: Дом высился, как каланча. По тесной лестнице угольной Несли рояль два силача, Как колокол на колокольню. Они тащили вверх рояль Над ширью городского моря, Как с заповедями скрижаль На каменное плоскогорье. Во время Второй Мировой войны Пастернак остался в Москве, а его семья была эвакуирована в Чистополь на Каме. 24 июля 1941 года Борис Леонидович писал жене: «Третью ночь бомбят Москву. Вчера был в Москве на крыше нашего дома вместе с Всеволодом Ивановым и Халтуриным. Сколько раз в теченье прошлой ночи, когда через дом-два падали и рвались фугасы и зажигательные снаряды, как по мановенью волшебного жезла, в минуту воспламеняли целые кварталы, я мысленно прощался с тобой. Спасибо тебе за все, что ты дала мне и принесла, ты была лучшей частью моей жизни, и ты и я недостаточно сознавали, до какой глубины ты жена моя и как много это значит...» В одну из ночей в дежурство Пастернака в дом Писателей попали две фугасные бомбы. Было разрушено пять квартир и половина надворного флигеля. Но Бориса Леонидовича «все эти опасности и пугали, и опьяняли». В конце 1941 года Пастернак уезжает к семье в Чистополь. Во время воздушных тревог в квартиру Пастернака поселились зенитчики. В письме О.М.Фрейденберг он сообщил: «У нас на городской квартире (восьмой и девятый этаж) поселились зенитчики. Они превратили верхний этаж в проходной двор с настежь стоявшими дверьми. Можешь себе представить, в каком я виде все там нашел в те единственные 5-10 минут, что я там побывал». Многие рисунки отца Пастернака Леонида Осиповича – знаменитого живописца и графика – были уничтожены сапогами зенитчиков. После возвращения из эвакуации в 1943 году Пастернаку пришлось некоторое время жить у своего друга – поэта В.А.Луговского, – пока в его квартире в Лаврушинском переулке делали ремонт. Роман «Доктор Живаго», который принес Борису Леонидовичу Мировое признание и Нобелевскую премию по литературе, писался тоже в Доме писателей. В 1950-х годах Пастернак часто устраивал литературные вечера, на которые приглашал друзей-литераторов и читал главы «Доктора Живаго».

В 1952 году Борис Леонидович сообщил грузинскому поэту С.И. Чиковани, стихи которого переводил на русский язык: «Из людей, читавших роман, большинство все же недовольно, называют его неудачей, говорят, что от меня они ждали большего, что это бледно, что это ниже меня, а я, узнавая все это, расплываюсь в улыбке, как будто эта ругань и осуждение – похвала». Соседом Пастернака по площадке был Ю.К.Олеша.

В кругу писателей-современников его называли «королем метафор». Он всегда придумывал что-нибудь интересное и образно это описывал. Олеша вел дневник, который лег в основу автобиографической книги «Ни дня без строчки». Об этой книге нельзя рассказать – ее лучше читать. Юрий Карлович вспоминает об удивительных встречах в Лаврушинском: «Целый ряд встреч. Первая, едва выйдя из дверей, – Пастернак. Тоже вышел – из своих. В руках галоши. Надевает их, выйдя за порог, а не дома. Почему? Для чистоты? В летнем пальто – я бы сказал: узко, по-летнему одетый. Две-три реплики, и он вдруг целует меня. Я его спрашиваю, как писать – поскольку собираюсь писать о Маяковском. Как? Не боясь, не правя? Он искренне смутился – как это вам советовать! Прелестный. Говоря о чем-то, сказал: «Я с вами говорю, как с братом». Потом Билль-Белоцерковский с неожиданно тонким замечанием в связи с тем, что у Мольера длинные монологи и странно, что актеры «Комеди Франсэз» не разбивают их между несколькими действующими лицами. Потом Всеволод Иванов. (Это все происходит перед воротами дома.) Молодой. Я думал, что он в настоящее время старше. Нет, молодой, в шляпе. Сказал, что написал пьесу в стихах. Как называется, почему-то не сказал». В квартире литературоведа В.Б. Шкловского во времена гонений находили приют поэт Осип Эмильевич Мандельштам и его жена Надежда Яковлевна. Поэт признавался в том, что он не любил Замоскворечье с его патриархальными особняками и барским крепостным прошлым. В очерке «Путешествие в Армению» Мандельштам говорит: «И я благодарил свое рождение за то, что я лишь случайный гость Замоскворечья и в нем не проведу лучших своих лет. Нигде и никогда я не чувствовал с такой силой арбузную пустоту России; кирпичный колорит Москворецких закатов, цвет плиточного чая приводил мне на память красную пыль Араратской долины».

Осенью 1937 года в Лаврушинском в квартире писателя В.П.Катаева состоялась встреча Мандельштама с А.А.Фадеевым – в то время заместителем председателя оргкомитета Союза писателей СССР. После этой встречи Осип Эмильевич получил от Литфонда путевку в дом отдыха в Саматиху. Вернуться в Москву Мандельштам было не суждено. В Саматихе начался путь поэта в лагерный пункт Вторая речка под Владивостоком, где он скончался в декабре 1938 года. Надежда Яковлевна вспоминала: «Фадеев узнал о смерти Мандельштама и выпил за его упокой: «Загубили большого поэта». В переводе на советский язык это значит «Лес рубят – щепки летят».

Иллюстрация к роману Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита". «Поднявшись в воздух повыше, Маргарита жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский… – Латунский! – завизжала Маргарита. – Латунский! Да ведь это же он! Это он погубил мастера…

Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер, и до сих пор с благоговением произносит имя Берлиоза (ввиду похорон которого критик и отсутствовал в этот вечер в своей роскошной квартире “Дома драматурга и литератора”). Совершенно неизвестно, какою тёмной и гнусной уголовщиной ознаменовался бы этот вечер, – по возвращении из кухни Маргариты в руках у неё оказался тяжёлый молоток. Нагая и невидимая летунья сдерживала и уговаривала себя, руки её тряслись от нетерпения. Внимательно прицелившись, Маргарита ударила по клавишам рояля, и по всей квартире пронёсся первый жалобный вой. Исступлённо кричал ни в чём не повинный Беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши на нём провалились, костяные накладки летели во все стороны. Со звуком револьверного выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная дека. Тяжело дыша, Маргарита рвала и мяла молотком струны. Наконец, уставши, отвалилась, бухнулась в кресло, чтобы отдышаться. В ванной страшно гудела вода и в кухне тоже. “Кажется, уже полилось на пол”, – подумала Маргарита и добавила вслух: – Однако рассиживаться нечего. Из кухни в коридор уже бежал поток. Шлёпая босыми ногами в воде, Маргарита вёдрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала её в ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей всё время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Поэтому она стала делать что попало. Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била застеклённые фотографии. Усталости она не чувствовала, и только пот тёк по ней ручьями…». Тут, конечно, немедленно возникает вопрос – кто этот Латунский и почему он вызвал у Маргариты этот неистовый приступ ярости? В романе это объясняется так: Латунский является литературным критиком, он авторитетный сотрудник видной газеты и даже член её редакционной коллегии. Мастер объясняет Маргарите: «…с моим произведением должны были ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он (Латунский) просил меня прийти через две недели…». После этого, именно через две означенные недели, и начинается казнь Египетская. Сначала появились статьи Аримана и Лавровича, которые не обвыкшему к разносам Мастеру показались дичайшими и убийственными по содержанию. Потом «…я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна – Латунского, а другая – подписанная буквами “Н.Э.”. Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского “Воинствующий старообрядец”». Мастер понял, конечно, что путь в литературу ему отныне и во веки веков заказан. С тех пор он и возненавидел Латунского. И Маргарита тоже его возненавидела. Вот её признание некоему рыжему посланцу Воланда: «А вы, как я вижу, – улыбаясь, заговорил вдруг рыжий, – ненавидите этого Латунского. – Я ещё кой‑кого ненавижу, – сквозь зубы ответила Маргарита». И ещё «она сказала, что она отравит Латунского». Запомним эту её угрозу, она позже пригодиться нам, чтобы ещё раз удивиться неотвратимо и всегда пророчески нещадному свойству того, что выходило из-под пера Михаила Булгакова. Имя Латунского не уточняется в романе. Известно только, что начинается оно на букву «О». Так обозначена, например, табличка на двери его квартиры в Лаврушенском переулке, которую искала летучая ведьма Маргарита: «…Вот и карточка – “О.Латунский”». В доме Драмлита, который описан Булгаковым и существовал на самом деле, действительно жили исключительно драматурги и литераторы. В доме том и в то самое время, когда началась ожесточённая травля Булгакова, одновременно проживали многие, кого легко записать в злобных гонителей писателя. Здесь жили, например, В.Билль-Белоцерковский, Вс.Вишневский, В.Шкловский, литературный критик Осаф Литовский… Стоп, да ни этот ли? Больно уж созвучны фамилии – «Литовский» и «Латунский». И имя начинается на «О». Да и Елена Сергеевна, жена Булгакова, с которой, как известно, списана, в основном, Маргарита, так же, как и та ведьма О.Латунского, ненавидит этого О.Литовского. Отношение это совершенно недвусмысленно зафиксировано в её дневнике сначала за 6 февраля 1936 года: «Вчера, после многочисленных мучений, была первая генеральная “Мольера”, черновая. Без начальства. Я видела только Аркадьева, секретаря ВЦИК Акулова, да этого мерзавца Литовского». А ещё через год, примерно, 5 июня 1937 года в том дневнике новая запись, которую полностью цитировать теперь стало не принято (якобы, это может повредить нравственному облику Елены Сергеевны): «В “Советском искусстве” сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома. Гнусная гадина. Сколько зла он натворил на этом месте».

Латунский - Литовский. Отчего же «мерзавец» и «гадина»? Да вот от чего. История его взаимоотношений с Михаилом Афанасьевичем началась в 1926 году (когда Литовский опубликовал вполне подлую в своём духе и доносительную статейку о пьесе «Дни Турбиных»): «“Белая гвардия” – “Вишневый сад” Белого движения, – заявил тогда О. Литовский. – Какое дело советскому зрителю до страданий помещицы Раневской, у которой безжалостно вырубают вишневый сад? Какое дело советскому зрителю до страданий внешних и внутренних эмигрантов о безвременно погибшем Белом движении? Ровным счётом никакого. Нам этого не нужно». Донос становится ещё яснее из напечатанного О. Литовским в журнале «Новый зритель» (1926. 19 октября): «Пьеса не заслуживала бы внимания, если бы она не увидела свет рампы. Драматургически она незначительна. Но беда не в том. Беда в том, что пьеса лжива и тенденциозна в сторону симпатии к белым. Это попытка задним числом оправдать белое движение». А ведь именно подобные «литературные» доносы часто сопровождались тогда людскими жертвоприношениями. В этом же журнале появляется его определение чуждого творческого направления – «Булгаковщина». Некоторые исследователи считают, что именно О.Литовский впервые ввёл в практику разносов и травли это убийственное определение. А на премьеру «Дней Турбинных» во МХАТе он, Литовский, отреагировал так: «Некоторые экспансивные зрители, совсем ещё недавно воевавшие с “благородными”, но “заблуждающимися” Турбиными, увидев на сцене своих врагов, изображённых в столь идиллически-сентиментальном виде, инстинктивно хватались за воображаемую кобуру». Тут надо бы вспомнить и о том, что в одной из статей, которые перечисляет вымышленный Булгаковым Мастер, предлагалось «ударить, и крепко ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) её в печать». Намёк тут совершенно ясный. Булгаков отсылает читателя опять к статье О.Литовского «Бег назад должен быть приостановлен» (Комсомольская правда, 1928, 23 октября). Именно в ней Булгаков был обозван «посредственным богомазом».

Между прочим, это поганейшее из видов творчества неплохо кормило тогда клеветников и доносителей. В своей мемуарной книге «Так и было» этот О.Литовский, явно смакуя этот эпизод, приводит кулуарный разговор «красного графа» А.Толстого с актером Театра Революции (нынешнего Театра Моссовета) М.Штраухом на премьере какой-то посредственной пьесы классического советского репертуара: «Как-то раз после обеда у меня Алексей Николаевич пошёл в Театр Революции на премьеру довольно слабой пьесы «Клевета» (речь идёт о пьесе Николая Вирты, премьера которой состоялась 24 декабря 1939 года)… Когда в первом же антракте Максим Максимович Штраух спросил, как ему понравилась пьеса, Толстой ответил на вопрос вопросом и спросил, обедал ли он когда-нибудь у Литовского. – Если вы, Максим Максимович, не обедали, я вам очень рекомендую. Это настоящий хлебосол, типичный еврейский помещик. А как кормят! Гм… – промычал Толстой и поцеловал кончики пальцев». Дикая вражда Литовского к Булгакову началась не совсем на ровном месте. Один известный старый литератор рассказал об этом так (Огонек. 1969. № 11). Однажды тогдашний член Главреперткома Литовский сам написал пьесу. И в своём комитете собрал человек десять драматургов и критиков, чтобы обсудить её. По окончании чтения воцарилась вдруг мёртвая тишина. Её осмелился нарушить только Николай Эрдман, у которого недавно была зарублена тем же Литовским пьеса «Самоубийца». «Мне терять нечего, – заявил он, – я скажу прямо, пьеса из рук вон плоха». Опять повисла неловкая пауза. Вот тогда-то слова и попросил Булгаков. «Если это комедия, – сказал Михаил Афанасьевич, – то крематорий – это кафешантан». Мог ли Литовский когда-либо забыть или простить это обсуждение? Известный знаток и толкователь жизни Булгакова и его творчества Владимир Лакшин написал совсем недавно: «Кстати сказать, у меня есть о Литовском микроскопическое личное воспоминание, ценное, однако, тем, что оно полностью сливается с безсмертным образом Латунского. В 1961 году, работая в “Литературной газете”, я имел несчастие минут десять поговорить с Литовским по телефону: бряцая былыми заслугами, он требовал немедленно напечатать какую-то свою ничтожную заметку, сначала льстил, потом угрожал. Я не принял его слов всерьёз, но спустя десять минут был вызван к главному редактору: оказывается, Литовский уже успел наябедничать на меня, истолковав мой разговор с ним как глухое сопротивление затаившегося классового врага. Неискоренимый зуд ябедничества был у этого человека в крови». Это ему, Литовскому, отписал однажды Владимир Маяковский: Среди газетных китов, из кого состоят «Известия» нонича, удавил бы любовью Литовского Асафа Семёныча.

Литовский пережил всех тех, кто испортил жизнь Булгакову, кто не дали должным образом пробиться ему при жизни в литературу и театр. На пятьдесят первом году инфаркт сразил Всеволода Вишневского, а Киршон, ставленник, как мы помним, Ягоды, был казнён на четвёртом десятке лет от роду. Не лучше кончили и другие палачи «внутреннего иммигранта» Булгакова. Платон Керженцев, председатель Госкомитета по делам искусств, ретиво оберегавший театры от пьес Булгакова, ушёл из жизни следом за драматургом, он был расстрелян в 1940-ом году. Год спустя покончил с собой Александр Афиногенов, постоянный недоброхот Булгакова в Художественном театре, он опять же не дожил и до сорока лет. Время шло, и в 1950-ом году «в номере» Лефортовской тюрьмы умер пожилой литератор Исаак Нусинов, без устали поносивший Булгакова в печати, в лагере погиб писатель Михаил Левидов, активно поддержавший травлю автора «Дней Турбиных», а его «домашние соглядатаи», переводчик Жуховицкий, журналист Добраницкий погибли ещё в 1937-ом году. Они, два этих последних, к Булгаковым часто приходили и торопились вечером ясное дело куда. Тогда было положено писать доносы день в день, непосредственно на Лубянке. Сами то они пропали, но остались вечно живыми в образе собирательного Алоизия Могарыча на страницах великого романа. Да, этот О.Литовский прожил долго. Но это была уже другая жизнь. Писатель Юлий Крелин вспоминает: «Довелось мне в дни работы в поликлинике Литфонда попасть по вызову к писателю Литовскому. Престижный дом на улице Горького, рядом с Елисеевским гастрономом. Два старика – он и она… На ложе сидит маленький старичок в майке-безрукавке – руки, шея, грудь открыты, белы, дряблы, кости торчат от худобы. Что на нём одето ниже пояса, не видно – эта часть тела под столом. На столе же стерилизатор со шприцами и коробка с ампулами наркотиков. Сидел я там что-то около часа. Старик почти все время занят: берёт шприц из стерилизатора, следом ампулу, чуть надпиливает её, отламывает кончик, набирает содержимое в шприц, протирает плечо ваткой, вкручивает иголку в плечо, сверху вниз. По прошествии десяти минут берёт следующий шприц – и вся манипуляция повторяется точно до мелких движений… В поликлинике мне рассказали, что он был официально разрешённым наркоманом». Латунский - Литовский. И никакой ведьме Маргарите уже не надо было травить ядом Латунского-Литовского. Он делал это сам тщательнейшим, как видим, образом. Вещее слово Булгакова опять отозвалось тут непостижимым и таинственным образом…

После войны к Писательскому дому пристроили секцию с двумя подъездами. Строительство курировал тот же архитектор – Николаев. Квартиры в новой секции предназначались для еще более статусных жильцов, так что ее конструкцией предусмотрели даже черную лестницу для прислуги, кухарок и шоферов. В новой секции был даже лифт, и среди старожилов она сразу получила неформальное название «барской».

Так прообраз Дома Драмлита выглядит в нынешнее время.

Тот самый фасад дома, выложенный *черным мрамором* Несчастья преследовали и других жильцов Дома писателей: здесь погиб сын Паустовского Алексей, покончили с собой дочь прозаика Кнорре и сын поэта Яшина. Жена поэта Льва Ошанина не смогла простить ему измены и выбросилась в окно. Рядом с домом машина сбила 9-летнего сына Агнии Барто, после чего она всегда ходила в черном. Говорили, что жильцов Дома писателей преследует злой рок.

«Нехорошей» оказалась не только квартира №50 в романе Булгакова, но и «Дом Драмлита» в реальности. Хотя вряд ли в этом стоит усматривать мистический подтекст: несчастья настигают семьи и в любых других домах, но жильцы этого дома были известными людьми, жизнь которых всегда на виду. Вот Дом писателей и заслужил дурную славу, что, впрочем, не помешало тому, что в 1960-х годах квартиры здесь стали получать чиновники и другие люди, весьма далекие от искусства.

В Доме писателей селились не только литераторы. Например, в квартире № 39 жил генерал-лейтенант В.В.Крюков со своей женой известной певицей Л.А.Руслановой.

Однажды Русланова по просьбе соседей, прямо с балкона спела песню в честь праздника. В 1948 году Крюкова арестовали за «грабеж и присвоение трофейного имущества в больших масштабах». Следом была арестована и Русланова, находившаяся на гастролях в Казани. Никто тогда не вспомнил, как с самых первых дней Великой Отечественной войны Лидия Андреевна выезжала на фронт в составе концертной бригады, как пела своим необычайным голосом, заставлявшим самого Шаляпина плакать, перед солдатами свои знаменитые «Валенки». В 1953 году Крюков и Русланова были реабилитированы. Любимицей детворы Писательского дома была Агния Барто, которая дарила ребятам свои книги.

Одна из девочек получила в подарок от Агнии Барто книгу со стихами и с дарственной надписью - «Наташе из соседнего подъезда. Читай стихи, смотри картинки, выздоравливай от свинки». История русской литературы XX столетия неразрывно связана с Домом писателей. Весь свет советской литературы так или иначе имеет отношение к этому знаменитому дому в Лаврушинском переулке. Можно написать очерки об А.Л.Барто, И.А. Ильфе, Е.П.Петрове, К.Г.Паустовском и других писателях. Но, на этом рассказ о писательском доме заканчивается. Напоследок слова Ю.К.Олеши: «Если Вам захочется, напишите мне по адресу: Москва, Лаврушинский переулок, 17, кв. 73, – а не захочется, не напишите, но вспомните обо мне! Ваш Юрий Олеша. 1958 – 3 января» Денис Дроздов.