Жизнь на кончике пера

Деревенский ясновидец 74. Миша сидел на крыльце своего дома, вдыхая терпкий запах сосновой смолы. После поездки на Урал и встреч с таинственной Чудью белоглазой, здесь, в родной деревне, душа его отдыхала. Простота деревенской жизни, знакомые лица, шепот леса - все это наполняло его покоем. Он смотрел на резвящихся во дворе младших детей, на Веру, хлопочущую у печи. Скоро их Веста закончит школу, как и Платон когда-то, и тоже учиться уедет. Город манит молодежь, что поделать, но главное, чтобы они не забывали корни. А вот о родной сестре Любаше сердце Миши особенно болело. Как мать их за дочь волнуется, один Миша и знает. И то не потому, что она ему что-то рассказала, мать умеет хранить чужие секреты. Но ведь для Миши чужие мысли не секрет, а тем более - мысли его мамы. Он все её переживания чувствует. Но даже Верочке Михаил про сестру ничего не рассказывал, хотя жена недавно опять спрашивала, - Миш, ну почему Любаша к нам совсем не заходит? И вообще она какая-то стала молчаливая, сидят там с Серёжей в своей ветеринарной клинике, да только с животными и общаются. - Ну а что тебя удивляет, Вера? - улыбается ей в ответ Миша, - Они своей любимой работой заняты, ведь у нас в деревне живности полно, хоть и деревня невелика, но ветеринаров то только двое - Сергей да Любаша. А они никому отказать не могут. Веру кивнула ему, но ответ мужа не очень-то её устроил. Вера хоть и не ясновидящая, но мужа своего иной раз тоже без слов понимает, недоговаривает он что-то... Но Верочка деликатно промолчала и не стала больше его расспрашивать. Она знает - раз Миша недоговаривает что-то, значит так надо, а когда будет можно - он ей все-все расскажет... Любаша с Сергеем и правда будто зациклились на своей ветеринарной клинике. Миша же знал в чём дело, и хотя он и чувствовал, что с Любой всё в итоге будет хорошо, но уж очень она сама расстраивается и это плохо на ней отражается. Дело в том, что у них с Серёжей пока детей так и нет, но никто не знает, что у Любаши уже два раза были выкидыши на одном и том же сроке. И у неё уже страх и отчаяние, что и в третий раз будет так же. Поэтому, Миша хоть и знал проблемы сестры, но пока не знал, как ей помочь, и решился наконец-то с Платоном посоветоваться. Тема эта деликатная, но что-то делать надо, а Платон всё же уже не маленький, да и смыслит в вопросах медицины. Хотя конечно Любаша наверное была бы недовольна, что брат и племянник за её спиной что-то задумали. Хорошо, что она не знает, а они помочь хотят... Платон неожиданно отнёсся к рассказу отца с интересом, - Пап, ну что ты раньше не сказал, я как раз думал, что ко мне давно никто по вопросам здоровья не обращался, а ведь это мне поинтереснее любого ребуса. Надо мне к ним в гости сходить в лечебницу, поближе пообщаться и наверное я что-то придумаю... Миша пожал руку сыну - хорошо, когда есть на кого опереться - старший сын уже взрослый. Люди теперь иногда забывают о близких, годами живут в разных городах, и удивляются, что их одолевают болезни и жизненные трудности. А ведь всё просто устроено - почитай родителей, да детей расти в любви и внимании. И род свой не забывай, тогда сила рода и тебе сил придаст, чтобы с невзгодами справиться. И как это некоторые люди уезжают насовсем на чужбину жить? Да ещё и слово такое красивое придумали, что они - космополиты. Не понимают сути жизни, сорванный росток недолго живёт, да и пересаженный в чужую землю плохо приживается. Изначально так всё не зря и не нами устроено... Миша поднялся с крыльца, пошел к Вере, обнял ее крепко, прижался щекой к ее волосам. Здесь, в родной деревне, с семьей, он чувствовал себя сильным. И знал, что все будет хорошо. Потому что род – это сила, и эту силу нельзя терять. Вечером закат был алый, тревожащий душу, наверное, грядут весенние заморозки. Миша вышел на крыльцо, и вдруг услышал, что в лесу воют волки. Особенно громко плакала старая волчица, словно хотела, чтобы он услышал о её беде. И Миша её услышал, она просила его о помощи. Поэтому Платону он перед сном сказал, что утром они пойдут на заимку. Похоже, к ним опять чужаки наведывались, и надо проверить, что там случилось. Утром ветер стих и выглянуло солнце. На полпути к заимке их уже ждала старая волчица. Она тихо вышла из-за кустов, позвала их за собой, и Миша с Платоном пошли за ней. И буквально через несколько шагов Миша увидел молодого волчонка из её последнего прошлогоднего помёта, лежащего в кустах. Щенок уже был немаленький, почти годовалый, но всё равно ещё не стал взрослым волком. Потому и не почуял сразу, что на них, на волков, охотятся браконьеры. Волчонок-переярок выскочил на громкий звук, и так вышло, что он собой мать прикрыл. В это время егерь делал объезд и спугнул этих подлых людей, а волчонка мать с трудом оттащила в кусты, он ведь уже почти годовалый, тяжелый. Всё это, подвывая горестно, поведала Мише старая волчица, - Помоги, и тогда я верну добро, жизнь за жизнь, - молила она. Миша взял на руки волчонка и тот слабо застонал, он уже совсем потерял силы, был тяжёлый, он ведь почти годовалый, но всё равно пока ещё щенок... Волчица проводила Мишу и Платона до самого края леса, а они, меняя друг друга, несли по очереди волчонка на руках. По пути Миша набрал номер Любаши, - Ты в лечебнице уже? Мы тебе волчонка несём, готовь инструменты. Ну да, опять Смотрящие развлекаться приезжали. Им же чужая жизнь не важна, главное – шкура волчья кому-то понадобилась, а тут этот щенок случайно подставился. Миша услышал, как Любаша заохала, загремела инструментами, - Давай скорее, конечно поможем малышу, Сережа тоже здесь, так что мы справимся... Когда щенка принесли, он уже почти отключился. Любаша уже не расстраивалась, она была собранная и быстро подавала Сереже инструменты. Хорошо, что хоть рана была сквозная, доставать не надо было ничего. Рану обработали и зашили, а волченку ввели нужные лекарства, и он уснул, слегка подрагивая лапами, весь забинтованный. Все следующие дни Любаша не отходила от волчонка, а он уже оживал, и был благодарен своим спасителям. Лизал их руки, будто ручной, ведь даже дикие звери чувствуют добро, для этого и слов не надо. Миша каждый день заходил к сестре, видел, как она поглощена этим малышом, и подспудно чувствовал, что помимо того, что волчок выздоравливает, происходит и ещё что-то, что не заметно глазу. Платон уехал на учёбу, но звонил оттуда, и однажды сказал отцу, - Пап, Люба так переключилась на этого волчонка, что о себе забыла, и это просто чудесно. Потому что у неё на этот раз всё получится, я просто уверен. Ну, будем ждать, что она нам сама это скоро скажет... Когда волчонок окреп, Миша собрался его отводить к матери, старая волчица была сильно привязана к своему последышу и ждала его. Но Любаша так привязалась к нему, что не хотела его отпускать, да и волчонок был как ручной. Давал ей себя обнимать и гладить, как собака. Но Миша остудил пылкий порыв сестры, - Люба, поверь мне, это не собака, это волк, каким бы милым он тебе не казался. Волк не может жить с людьми, его дом - лес, а его семья - волчья стая, поняла? И его там ждут свои, его мать, старая волчица, очень его ждёт. Любаша понимающе кивнула, хотя сама чуть не плакала. Провожать волчонка к матери в лес она не пошла - не хотела расстраиваться. Миша сам отвел волчонка - переярка, и выпустил на той тропе, где уже ждала его старая волчица... Он поймал её благодарный взгляд, а она тихо прорычала ему, - Скоро и ты узнаешь про мою благодарность, как и обещала тебе - жизнь за жизнь! - Я понял и всегда готов помочь, ведь любая жизнь имеет значение, мы все связаны, - ответил ей Миша на языке зверей, которому его научил в детстве отец, попрощался, и пошёл обратно в деревню. Миша всё точно понял, что хотела сказать старая волчица, потому что буквально через несколько дней к нему подошла улыбающаяся мать. Катерина Федоровна всегда была сдержаной, но на этот раз она не стала скрывать новость, - Миша, Любаша заходила, ты представляешь, у них с Серёжей будет ребёнок, наконец-то я и от дочки внуков дождусь! Миша улыбнулся, - Мам, это просто чудесная новость, я за Любашку очень рад, то-то я и заметил, как она с тем волчонком тетёшкалась, как с малым ребёнком. - Ты что, обо всём уже догадался? - разочарованно спросила его Катерина Федоровна, - Хотя кого я спрашиваю, сынок, разве можешь ты что-то не знать и в чём то не участвовать? Миша обнял её, - Мама, ну ведь всё теперь хорошо... Платон тоже звонил отцу и был рад за Любашу. Теперь всё должно быть нормально, добро всегда возвращается, или жизнь в подарок за жизнь, как сказала им старая волчица...

Его любовь — А у мое–ё Люби да русая коса–а–а, любить её мо–о–о–жна–а–а, а целовать незяя–я–я! Це–е–еловать незяя–я–я! — голосил, раскачиваясь на лавке и то и дело роняя кепку в пыль у себя под ногами, мужчина. Он был пьян. Но тем не менее ловко перебирал пальцами клавиши аккордеона Они оба, – и мужчина, и аккордеон, — были какими–то замызганными. — Вишь, как его… — сказала, таща за руку внука Петьку, Антонина Ивановна. — без женской–то руки совсем опустился! Петька во все глаза смотрел на «опустившегося» мужчину, на его грязные, в пыльной пудре ботинки, на дырявый на локтях пиджак, клетчатую рубашку с сальным воротником. И на нос. У музыканта был синюшный, в красных прожилках нос, мясистый, с расширенными, как кратеры, порами. По вискам музыканта текли капли пота, он вытирал их рукавом и продолжал петь про Любу, у которой русая коса, и он бы рад поцеловать её — и Любу, и её косу, — но «незя–я–я». — Чего вылупился, Петька? Пойдем! Нашел, чего созерцать! — буркнула Антонина, дернула внука за руку. Мальчишка нахмурился, не понимая, то ли пугает его аккордеонист, то ли его нужно пожалеть. — Вишь, чего зеленый змей с людьми делает! — продолжила Тоня. И вот они уже скрылись в темени подъезда, и Петьку обдало приятной прохладой, и захотелось кваса. Он даже почти забыл про сидящего во дворе мужчину, но придя к бабушке, снова услышал его голос, рвущийся в открытое окно. Антонина Ивановна захлопнула створки — как бы внучок не вывалился, глазея вниз! Она завозилась у плиты, чиркнула спичкой, та сломалась, чиркнула второй, потом с досадой плюнула. — Да что ж такое?! Петя, принеси, там на комодике новый коробок лежит, — кинула она через плечо. Петр послушно принес спички, сел за стол. Сейчас бабушка его покормит, а потом поведет во дворец Пионеров, на кружок. Петька будет вырезать там из фанеры самолет, пилить, закусив нижнюю губу, пыхтеть и сдувать опилки со штанов. А в ушах все будет петь тот неопрятный мужчина: «А у моей–о Любы ру–у–у–сая коса–а–а…». Петя никогда не видел Любашу, но представлял себе ее кем–то, похожим на любимую бабушкину Зыкину…

Бобыль Есть у нас в деревне мужчина, Иван. Иван Васильевич. Но так его никто не зовет. За глаза, а то и в лицо, кличут его Бобылем. Мужику уже за пятьдесят, а он все один. Дом его на краю деревни, самый неказистый, с подслеповатыми окнами и прохудившейся крышей. Сам Иван - молчун, какого свет не видывал. Идет по улице, сутулится, смотрит себе под ноги, будто боится чей-то взгляд поймать. С ним поздороваешься - он только головой дернет и дальше пойдет своей тяжелой, неспешной походкой. А ведь когда-то он был первым парнем на деревне. Высокий, плечистый, кудри русые вьются. А улыбка… Ох, какая у него была улыбка! Девки по нему сохли, как трава в знойный полдень. Но он ни на кого не смотрел, кроме своей Ольги. Маленькая, хрупкая, как фарфоровая статуэтка, она была ему под стать. Жили душа в душу. Казалось, нет на свете силы, что сможет их разлучить. А потом пришла беда. Случилось это лет двадцать назад, в конце лета. Ночь была душная, безветренная. И вдруг небо на восточной стороне, там, где жила молодая семья Марии Поповой, озарилось багровым светом. Пожар! Заголосили бабы, залаяли собаки, зазвонили в рынду. Вся деревня как один человек вскочила. Кто с ведрами, кто с топорами - все побежали на помощь. Дом Поповых, новый, только отстроенный, полыхал, как огромный костер. Тушили всем миром. Таскали воду из колодца, ломали забор, чтобы огонь не перекинулся на соседние сараи. Мужики, черные от сажи и пота, вытаскивали из огня какой-никакой скарб. А Иван… Ивана там не было. Единственный из всей деревни здоровый, сильный мужик не пришел. Его дом стоял поодаль, и все видели, как в его окне горит свет, но дверь так и не отворилась. Дом Поповых сгорел дотла. Осталось только черное пепелище да печная труба, торчащая в небо, как немой укор. Мария осталась с маленьким Петькой на руках под открытым небом. Деревня, конечно, помогла. Кто приютил, кто одеждой поделился, потом всем миром отстроили ей небольшой домик. Но обида на Ивана легла на село черной тенью. На следующий день, когда председатель ходил по дворам, собирая подмогу для погорельцев, он зашел и к Ивану. А тот вышел на крыльцо, бледный, с воспаленными глазами, и молча протянул все деньги, что у него были. Председатель деньги взял, но посмотрел на него так, что лучше бы ударил. «Не в деньгах счастье, Иван, - процедил он сквозь зубы. - В людях». И ушел. А через неделю Ольга его умерла. Тихо, во сне. Говорили, сердце у нее было слабое, а тут еще пожар, переживания… На похоронах никого, кроме меня да пары стариков, не было. Вся деревня его молчанием осудила. С того дня он и замкнулся. Улыбка его погасла, плечи опустились, и стал он тем самым Бобылем, которого все сторонились. Шли годы. Мария одна поднимала сына. Женщина она гордая, работящая, ни у кого ничего не просила. Обиду свою она не показывала, но когда видела Ивана, лицо ее становилось каменным. А он, завидев ее издали, всегда переходил на другую сторону улицы. Так и жили они в одной деревне, как на разных планетах, разделенные стеной из молчания и старой обиды. И вот, тем летом навалилась на нас засуха. Такая, какой и старожилы не помнят. Небо стало белесым, выцветшим, а солнце палило нещадно с утра до вечера. Земля потрескалась, трава пожухла и хрустела под ногами, как сухари. А главное, стала уходить вода. Сначала обмелела наша речка, превратилась в жалкий ручеек. А потом случилось самое страшное: высох главный деревенский колодец. Тот самый, из которого еще наши деды воду брали. Скрипел ворот, ведро гулко ударялось о сухое дно, и наверх поднималось лишь облачко пыли. Начались тяжелые дни. За водой приходилось ездить на тракторе за пять километров, к дальнему роднику. Давали по два ведра на дом. Для скотины не хватало, огороды горели. Люди стали злыми, раздражительными. То тут, то там вспыхивали ссоры. Беда, она ведь не только объединяет, она еще и все худшее из людей вытаскивает. Тяжелее всех приходилось Марии. Ее домик стоял дальше всех от дороги, куда привозили воду. И надо же такому случиться! Ее Петька, уже парень-подросток, сломал ногу. Упал с велосипеда. Лежит дома с гипсом, а Мария одна и за хозяйством, и за больным, и за водой. Смотрю на нее, а у нее руки от ведер опустились, под глазами тени легли, а в глазах - тихая безысходность. И вот как-то вечером сижу я у себя, перебираю травы, а сама все думаю о нашей беде. И вдруг меня как током ударило. Вспомнила я, что за домом Ивана, в зарослях старой сирени, был еще один колодец. Дедовский. Им давно никто не пользовался, считали, что он заилился и высох. А вдруг? Накинула платок и пошла к Ивану. Сердце колотится, сама не знаю, что ему скажу. Подошла к его двору. Тишина. Только кузнечики стрекочут. Постучала в калитку. Скрипнула дверь, вышел Иван. Посмотрел на меня из-подо лба, молчит. - Иван Васильевич, - говорю, а голос дрожит. - Я вот чего пришла… Помнишь, у тебя за домом колодец старый? Может, есть там вода? Хоть капелька… Он помолчал, глядя куда-то мимо меня. Потом пожал плечами. - Не знаю, - буркнул он. - Лет тридцать туда никто не заглядывал. И ушел в дом. Я постояла, повздыхала и побрела обратно. Ну что с него взять, с Бобыля? А на следующую ночь деревню разбудил странный звук. Глухой, методичный стук, доносившийся со стороны Иванова дома. Люди выглядывали в окна, шептались, но выйти никто не решался. Мало ли что у нелюдимого мужика на уме. Стучал он всю ночь, а под утро все стихло. И так продолжалось три дня и три ночи. Днем Иван отсыпался, а как только спускались сумерки, снова брался за свою работу. Деревня гудела, как растревоженный улей. «Клад что ли ищет, окаянный!», «Совсем с ума сошел Бобыль!» - неслось из каждого двора. На четвертое утро я проснулась от необычной тишины. Не было ни стука, ни скрежета. Я вышла на крыльцо. Утро было ясное, солнечное. И вдруг я увидела, как от дома Ивана тянулись люди. Один, другой, третий… с ведрами. Я пошла туда. Подойдя ближе, я увидела невероятное. Старый, заросший бурьяном колодец был расчищен. Рядом возвышалась гора свежей, влажной глины. Сруб был подновлен, а над ним - новый ворот из белой, пахнущей смолой сосны. А рядом, на свежеструганной лавочке, стояло полное до краев ведро воды. Чистой, студеной, сверкающей на солнце. Люди подходили, молча набирали воду и так же молча уходили. Никто не решался заговорить. А на крыльце своего дома сидел Иван. Он был весь в грязи, худой, осунувшийся, с черными кругами под глазами. Он смотрел на людей, на этот молчаливый ручеек с ведрами, и в его глазах не было ни гордости, ни упрека. Только безмерная, вселенская усталость. Первой к нему подошла Мария. Она поставила свои ведра, подошла к Ивану и просто встала перед ним. Он поднял на нее глаза. Они смотрели друг на друга долго, целую вечность. И в этом взгляде было все: и горечь двадцатилетней обиды, и невысказанная боль, и робкое, только что родившееся прощение. - Спасибо, - тихо, одними губами, прошептала Мария. - За воду. И… прости меня. Иван ничего не ответил. Он только медленно кивнул, и по его небритой, грязной щеке скатилась скупая мужская слеза. Одна-единственная за двадцать лет. А вечером он пришел ко мне. Сам. Сел на лавочку, долго молчал, теребя в руках кепку. А потом рассказал. - В ту ночь, Семёновна, когда Поповы горели… Оля моя умирала. Приступ у нее был, сердце… Я ее на руках держал, а она синела, задыхалась. Просила меня не уходить, не оставлять ее одну. Я слышал, как в рынду бьют, как люди кричат. Душа рвалась на части. Но я не мог ее бросить. Не мог. Она у меня на руках и отошла, на рассвете… А объяснять что-то потом… сил не было. Да и кто бы поверил? Проще было молчать. Он замолчал, а я сидела и плакала. Плакала о его Ольге, о его двадцатилетнем горе, о нашей деревенской слепоте и жестокости. …С того дня все изменилось. Ивана больше никто не звал Бобылем. Только Иван Васильевич. Мужики помогли ему крышу перекрыть, бабы стали звать на обед. Он сначала дичился, а потом потихоньку оттаял. Снова стал смотреть людям в глаза. И даже тень его былой улыбки начала изредка появляться на его лице. Колодец его теперь зовут Ивановым. И вода в нем, говорят, самая вкусная во всей округе. Живая вода. Она не только спасла наши огороды и нашу скотину. Она спасла наши души. Валентина Семёновна Кузнецова Записки сельского фельдшера@

Пришла пора тропку уступать Пятилетний Мишка жил с родителями в доме бабушки и дедушки в небольшой деревне. Родители вечно на работе, с утра до вечера, за Мишкой присматривала бабушка Клава. А дед… Дед Гриша лежал и болел. Сколько себя помнит Мишка, дед все время болел, лежал на кровати. Он иногда забирался на кровать к деду, играл и смеялся, а бабушка ворчала: - Мишка, затопчешь деда. - Ничего, пусть потешится малый, - улыбался сквозь седую бороду и усы дед. - Дедушка, а ты чего все время лежишь, вставай, - брал за руку Мишка его и тянул. - Эээх, внучок, да кабы моя воля, да сила, разве лежал бы, - сокрушался дед Григорий. – я даже гармонь не могу в руки взять, чтобы тебя научить играть. Вон пылится на полке, - он показывал на гармонь, заботливо накрытую холщовой тряпкой. - Может полегчает малость… Мать с отцом всегда были на работе, приходили вечером. В доме всем заведовала бабушка Клава, нрав ее был грозный, все в доме слушались ее, а дед называл ее «генеральшей». Когда она начинала ворчать, дед Гриша усмехаясь в усы, говорил: - Ну чисто генеральша. Клавдию в деревне так и звали за ее крутой и справедливый характер. Никто с ней не связывался, знали, что она всем раздаст по заслугам, но справедливо. Мишка все время был дома и во дворе. За калитку ему нельзя было выходить, бабушка Клава строго-настрого запретила: - Смотри, ни шагу на улицу. Ты еще малой без пригляда бегать, подрасти сначала, а мне тебя пасти времени нет. Мишка и сам видел, бабушка Клава никогда не присядет. Хозяйства полный двор. То тесто месит и хлеб печет, то варила суп или щи, смотрела за поросятами, кормила их, да еще кур и уток, доила корову, мыла посуду и чугунки, подметала. Да и дед требовал внимания, еще и за ним присмотреть, накормить, напоить отваром. - Мишка, поди во двор щепок тонких насобирай для печи, высушу, будет чем растоплять, да утятам травки зеленой нарви. Однажды пришел с работы отец и вытащил из-за пазухи маленький комочек. - Вот, ползал по дороге, может кто-то выкинул, жалко мне его стало. Малой совсем… Мишка увидел маленького щенка и обрадовался, но тут же все глянули на Клавдию. Она грозно смотрела на щенка, которого отец Мишки не решался отпустить на пол. А щенок жалобно заскулил. Все напряженно уставились на генеральшу. - Малой, а вдруг большой вырастет, попробуй прокорми такого… ладно, найдем чем кормить, плескану молока ему сейчас, - развернулась она и поставила на пол старое блюдце. - Бабушка, ты самая добрая, - улыбался внук, - спасибо, я с ним играть буду. – Я его назову Шариком, он круглый, как шарик. - Так он же вырастет, - проговорил дед. - Ну и что, пусть будет Шарик. Щенок долго не мог самостоятельно лакать молоко, но наконец приноровился, вначале неуверенно, расплескивая по полу молоко, затем все съел. Мишка не отходил от щенка. Потом взял его на руки и уложил с собой спать. - Ладно уж, пусть тешится со щенком, - слышал, как говорила бабушка матери, - все веселей парню будет, - а внук еще раз убедился, что его бабушка самая добрая на свете. Мишке скучно не было. С Шариком они не расставались, щенок по пятам бегал за ним, тот его дрессировал, а дед улыбался: - Малой он еще. Малой, твои команды выполнять.

Невеста - Виноват, не доглядел, будь человеком, Игнат, не погуби… - Какой я тебе Игнат? Забыл, как величать меня? Для тебя – Игнат Ефимович. - Помилуй, не доводи до суда… Игнат встал, распрямился, расправил плечи так, что рубаха на нем затрещала. Злой огонь в его темных глазах испепелял тщедушного Захара, у которого от страха плечи опустились. Бригадирствует Захар давно, а Игнат председателем стал всего год назад. Поначалу сомневались: уж больно молод, двадцать пять годков всего лишь. Но районное начальство, заметив его хватку в колхозных делах, его рвение и толковый подход, дали добро. - Вор ты, Захар Архипович, - сказал Игнат. И в его голосе чувствовались металлические нотки. А если уж Игнат сказал, то не отвертишься, он властью, данною ему, в бараний рог согнет. – Были стожки и вдруг пропали, - продолжал председатель. – Это по весне еще было, думаешь, я забыл… под суд тебя отдам! - Ну как же так, я ведь верой и правдой, я ведь жилу рву на колхозном поле… не брал я, клянусь, не брал. Игнатушка, а может как-то договоримся, а то ведь жена моя не переживет, да и детки у меня… - Детки, говоришь? – Игнат задумался. - Договориться хочешь? Желаешь, чтобы покрывал тебя… а мне-то риск какой… если уж прикрыть тебя, то было бы за что… Захар напрягся, следя за председателем, чувствуя, что тот может пойти навстречу, свои ведь, на одной земле выросли… - А Ульянка-то у тебя - девка ладная… и красивая… а что, ежели женюсь на твоей дочке? Вот возьму и посватаюсь… а? Захар побледнел. – Опомнись, Игнатушка, мала она еще… - Мала, говоришь? На днях видел ее на ферме… невеста… - Да какая невеста, семнадцать только-только исполнилось, куклу еще не выбросили, нянчится с ней… - Куклу ей уже живую пора нянчить! Вот что, Захар, такое мое условие: отдаешь девку за меня, и я молчок про твой промах. А если заупрямишься – районное начальство в известность ставлю… и тогда под суд. Так что смотри, что лучше, дочку мне отдать или сухари сушить… и неизвестно, свидишься ли ты с семьей… Захар упал в ноги председателю. – Что же ты требуешь от меня? Непосильный груз взвалил на меня! Да как же я силой дочку за тебя отдам? Что же я, изверг какой? Игнат вернулся к столу, сел и достал лист бумаги. - Ну, значит так и доложим: Захар Звягин пошел против власти, приложил руку к народному добру… - Погоди, не пиши, - сказал Захар упавшим голосом, - поговорю нынче с дочкой. - Вот и поговори. А то она больно строптивая у тебя, прекословить вздумала… а ты говоришь – маленькая. - Ну, так ты сам виноват, прихватил ее… испугалась девчонка… - Так если душа потянулась, - усмехнулся Игнат. Захар тяжело вздохнул. – Кабы душа… Домой вернулся Захар и обессилено опустился на лавку, стал стягивать сапоги. - Ты чего такой? – спросила Мария. На столе уже стоял чугунок с картошкой, а в печи доходил хлеб и на всю избу разносился аромат свежей выпечки. – Чего смурной? - Ульяна! – Позвал он дочку. – Девушка вышла из горницы, не успев заплести косу. - Чего, тятя? Он посмотрел на нее. – Председатель-то наш невесту себе присмотрел… говорит, на тебе жениться хочет. Губы Ульяны задрожали, руки теребили растрепавшиеся косы, и стояла она, как березка на ветру, дрожала от сказанных слов: - Да зачем он мне? Не хочу я… Мария бросила ухват и, охнув, присела на табурет. Захар тяжело вздохнул. – Знаю, что не хочешь, вот и я не хочу. Да и рано тебе… а что делать. - Тятя, за что вы меня так? - Захар, это кто же придумал, чтобы девчонку силой в сельсовет тащили, чай не при царе живем… - Председатель придумал, будь он неладен, выскочил в начальники на нашу голову… - Так откажи, да и все дела, - предложила Мария. - Тятя, не пойду я за него, злой он, все его боятся… Младший сын Колька, прислонившись к печи, вслушивался в каждое слово. - Виноват я, оплошал, дурная моя голова, не досмотрел стожки по весне… - Ой, батюшки, - заголосила Мария, - так тебя же посадят… - Вот и Игнат обещает посадить… грозится, упрятать меня, не оправдал доверия, говорит. - Так это чего делается, ежели он Ульяну замуж хочет взять, так вроде как и тебя оставит… - То-то и оно, - подтвердил Захар, - дочку за мою оплошность… а мне такой зять на дух не нужен… - Папка, а ты пожалуйся, - вступил в разговор тринадцатилетний Колька. - Цыц, без твоих советов обойдусь, - приказал отец. – Пожалуешься и сам загремишь, ишь, подсказчик нашелся… да кто меня слушать будет, он же председатель, хоть и зеленый еще… - Тятя, я его боюсь, - плакала Ульяна. Захар взглянул на дочь, потом на жену, вздохнул и стал собираться. - Ты куда? – спросила Мария. - Собирай, мать, чистое, рубаху не забудь, да сухари где-то были… пойду завтра утречком к Игнату, пусть арестовывает, не враг я дочери, чтобы силком отдать, да и рано ей… Мария кинулась к мужу и, обняв, заголосила. Ульяна ушла в горницу и села на заправленную кровать. Сидела так, слушая, как плачет мать и как вздыхает отец. Она еще и не приметила никого, всё с подружками бегала… вот если только Федька, тетки Матрены сын… на год ее старше, почти ровня. Да и собой пригож… только она еще присмотреться не успела. А вот председатель – даже не думала о нем. Да и старше он, а больше всего его хмурый вид пугал, вечно он ругал кого-то, требовал и отчитывал… чужой он ей, совсем чужой. Ульяне жалко было себя, ведь не успела оглядеться, и вдруг замужество, да еще был бы суженый люб, а тут постылый Игнат Зорин. Но отца тоже было жаль, ведь уйдет сейчас… может навсегда. Она стала заплетать косу, больно теребя волосы, но боли этой не чувствовала, только злость и отчаяние появились. Потом вернулась к родителям, подошла к отцу и взяла из его рук вещмешок. – Не надо никуда ходить, отец (впервые по-взрослому назвала отцом, а то всё как-то по-детски тятей называла), - согласна я. - Если бы согласна была, - Захар ударил себя в грудь,- то не болело бы у меня здесь. Тяжко тебе с ним придется… уж лучше я свой срок отмотаю, зато тебе без слез жить придется. - Папка! – Ульяна вцепилась в него. – Не уходи! Посадит ведь, и глазом не моргнет. Да и осудят нас люди, тыкать будут и в меня, и в Кольку, и сестре моей Антонине достанется, а у нее ведь муж и детки. Захар устало сел на сундук, что стоял у самой двери и служил одновременно и для вещей и как скамейка. – Знаю, и Антонине достанется, позор ведь на всю семью, скажут, что Захар Звягин сено прибрал к рукам… вот что страшно. - Иди, скажи ему завтра, что согласна я, пусть сватов засылает, - попросила Ульяна. Мария взяла собранные вещи и положила за печку, а сама, вытирая глаза, стала накрывать на стол. Ночью Захар и Мария долго не спали. То переговаривались, то ворочались, тяжело вздыхая. И слышно было, как плачет в соседней комнате Ульяна. - Нет, Маша, боится она его, в тягость ей будет замужество, да и рано по нынешним временам. Ты вот что: утречком раненько достань мой мешок, а я управлюсь во дворе и пойду к Игнату, пусть делает, что хочет, а дочку не отдам ему. Мария, услышав, прижалась к мужу: - Захарушка, как скажешь, только как мы без тебя… ***** Поднялись с рассветом, боясь разбудить детей. И пока управлялись во дворе, не заметили, как Колька юркнул за ворота. А когда хватились, солнце уже вовсю. - А где наш постреленок? – спросил Захар. - Не знаю, наверное, в школу убежал, - ответила Ульяна,- не видела его с утра. - Ладно, придет. А я маленько побуду еще дома… - Захарушка, так ты до обеда дома побудь, уж, поди, не хватится супостат Игнашка, - сказала Мария. В душе она все еще надеялась, что как-то пронесет беду мимо их дома, как-то само собой пройдет. - Да и, правда, чего в тюрьму торопиться, - решил Захар. А тем временем Колька ехал на подводе с дядькой Матвеем, и путь их лежал как раз в районный центр. - Нет, Колька, я все же не пойму, какая тебе надобность в райцентре? – спросил Матвей. - Так я же говорил, задание у меня от школы: грамоты забрать. Ну, вот и тороплюсь. Колька, конечно, обманывал, на ходу придумав про грамоты. И вид при этом делал такой серьезный, как будто так и было. Матвей понукнул лошадку и, тарахтя бидонами, что стояли на поводе, с шумом въехал в районный центр. Колька соскочил с подводы и, сказав, «спасибо», помчался к районному начальству. Первый секретарь райкома Гущин как-то приезжал к ним. Это был крепкий, немногословный руководитель сорока пяти лет. Почему-то Колька решил, что именно он поможет и отцу, и Ульяне. - Тебе чего, мальчик? – спросила секретарь с нескрываемым удивлением. - Мне Алексея Митрофановича. - А зачем? - Дело у меня есть. - Детям здесь не место. И тут вышел сам Гущин. Колька подскочил и затараторил, сбив с толку секретаря райкома. – Погоди, не трещи, разобрать невозможно. Заходи в кабинет, раз из Мурашино приехал. - Ты хоть понимаешь, на кого хвост поднял? Ты сейчас на председателя клевещешь, - сказал секретарь, услышав рассказ мальчишки. - Вот честное пионерское! Сеструха с мамкой воют, а тятька в тюрьму собирается. А он эти стожки не брал, клянусь… - Откуда ты знаешь? - Знаю! Это всё Игнат Архипович придумал, чтобы нашу Ульяну замуж забрать… а она не хочет. - Ладно, думал я к вам сегодня наведаться… значит так и быть. Жди у крыльца, пока Василий бричку не пригонит. Добравшись до Мурашино, секретарь первым делом заглянул в сельсовет. Игнат Зорин, раздав указания и объехав поля и заглянув на ферму, отчитывал нерадивого Петьку-тракториста. Увидев самого Гущина, все стихли и молча вышли. Игнат выпрямился, и готов был отчитаться о делах насущных. Колька тем временем слонялся у сельсовета, поглядывая на окна. Вообще он не любил жаловаться, если даже кто-то обижал. Но тут такое… отца жалко было, с чего вдруг его в тюрьму, ведь папка честный. Ну, а сеструха, что с нее возьмешь: ее не спросят, как телушку уведут. - Ну, рассказывай, как ты тут властвуешь? – спросил Гущин. - Алексей Митрофанович, да все как обычно, стараемся… - Вижу, как стараешься, сено у тебя умыкнули еще по весне, а ты только сейчас бурю поднял. Почему раньше молчал? Случая удобного ждал? И откуда у тебя уверенность, что твой бригадир Звягин виноват? Или потому что дочка его отказала тебе, так ты решил до шантажа опуститься… Вопросы от секретаря райкома сыпались как горох, явно застав врасплох председателя. С каждым вопросом Игнат становился все бледнее. – Понял. Виноват, - признался он. – Не доказано, не Захар это, другой кто-то взял… я попугать его решил… - Вот и ответишь за это, - сказал Гущин. Говорил он тихо, не повышая голоса, но слова его словно плетью стегали. – Я тебя, Игнат, выдвинул, я тебя обратно и задвину… под суд пойдешь за самоуправство. Колька влетел, широко распахнув дверь. – Там… там… включите, - он показала на радиоприемник, включите же скорее… там… война. Переглянувшись с Гущиным, Игнат включил радиоприемник, и все услышали сообщение о войне, а на календаре – 22 июня 1941 года. Колька помчался домой – вдруг еще не знают. - Алексей Митрофанович, вину с себя не снимаю, но не время сейчас, - сказал побледневший Игнат. – Не доводи до суда, дай на фронт уйти, меня ведь все равно призовут. Гущин, оглушенный новостью, склонившись над столом, обдумывал, как же поступить с Игнатом Зориным. - Съедено то сено, - продолжал Игнат, - уж чьи коровы съели, нам неведомо. А сейчас я там, на фронте нужен… - А здесь кто останется? – спросил Гущин. - Найдутся мужики, да вон хоть Матвей Ильич, возраст непризывной, зато в председатели сгодится… - Ладно, Зорин, некогда мне теперь… другое время настало. А насчет тебя я подумаю. Через неделю возле сельсовета стояли несколько подвод, а вокруг собрались все мурашинские. Слышался, плачь, тут же кто-то пел, кто-то смеялся. - Ну, земляки, не поминайте лихом. Простите, если обидел. – Игнат поклонился людям, снял вещмешок и вышел в круг. Гармонист растянул меха и «прибавил жару». Игнат, требовательный к подчиненным, неулыбчивый, и вечно отчитывающий всех, в одночасье изменился. Раскинув руки, вышел в круг, топнул и пустился в пляс. Он так притопывал, с такой силой и в такт, что люди вокруг обступили его плотным кольцом. - Эх, Игнат Ефимович, руки-то у тебя какие… тебе этими руками да жену прижимать, а придется нынче винтовку обнимать, - с горечью заметил Матвей Ильич, которого оставили теперь вместо Игната председателем. Звягины всей семье провожали зятя. Антонина повисла на нем, как плеть, и не отпускала, пока не раздалась команда: «по подводам!»

У ворот сидел грязный пёс – через три недели Анна поняла зачем его послала судьба

Любовь без границ – Игорь? – Татьяна Васильевна удивленно смотрела на соседа, – ты дома? Я думала ты в Москве. Лариса говорила, что вы только через две недели меняетесь. – Приболел я, – буркнул Игорь Сергеевич и, закрыв дверь, повернулся к соседке. – Что-то серьезное? – заботливо спросила она. – Да какое там! – в сердцах воскликнул Игорь Сергеевич, – кашлянул пару раз, так они из этого такую проблему сделали! Уезжай, мол! Ребенка заразишь! Вот и вернулся. Ларисе пришлось на свой счет идти. Сегодня ночью укатила. – И долго вы собираетесь так жить? – с долей ехидства спросила соседка, – не надоело? – Как так? – Игорь Сергеевич нахмурился. Он не любил, когда кто-то расспрашивал его о семье и не поддерживал подобных разговоров, но сейчас не сдержался. – Вахтовым методом! – Ну, ты скажешь, Татьяна, – скривился Игорь, – при чем здесь вахтовый метод? Мы же не на работу ездим. Для нас это – большая радость. – Радость? То-то я смотрю вы последнее время ходите оба как в воду опущенные! Радуетесь! Может, хватит над собой издеваться? Все равно ведь никто не оценит! *** Дочь Игоря и Ларисы после окончания университета почти год пыталась найти работу по специальности, но все время что-то не складывалось: то далеко, то зарплата маленькая, то просто не нравилось. Родители успокаивали Лену, говорили, что она обязательно найдет то, что ищет. Однако, время шло, а работа мечты так и оставалась мечтой. И тогда девушка решила ехать в Москву. Сокурсница как раз нашла там какое-то место и предложила ехать вместе. Мол, у них есть еще вакансии, вдвоем веселее и не так страшно: все-таки другая страна. Родители не обрадовались. Считали, что дома можно вполне нормально устроиться. Нужно просто подождать. К тому же Лена никогда не жила отдельно и скорее всего плохо представляет себе, что это такое… А еще квартиру снимать – тоже удовольствие не из дешевых. Понятно, на чьи плечи ляжет эта ноша. Пусть и на какое-то время. Вопрос: на какое? Словом, как Игорь с Ларисой ни отговаривали дочь, какими бы аргументами не сыпали, она, пообещав звонить каждый день и приезжать «часто-часто» уехала в Москву. Устроилась неплохо. Квартиру снимать не пришлось – девушек поселили в общежитие. Они о таком даже не мечтали. Поначалу Лена, действительно, приезжала часто. Скучала. А потом визиты стали реже. Общение постепенно свелось к редким звонкам. Лена влюбилась. Ее роман с москвичом Кириллом развивался бурно. Очень скоро речь зашла о свадьбе. Игорь с Ларисой были на седьмом небе от счастья: дочь по секрету сообщила, что ждет ребенка. *** После свадьбы молодые сняли квартиру. Жить с родителями Кирилл категорически отказался. Те обиделись, но спорить не стали. Мол, хочешь жить самостоятельно – живи. Только будь последовательным: на нашу помощь не рассчитывай. Кирилл тогда ухмыльнулся в ответ: – А я и не рассчитываю! – Зачем ты так? – мягко упрекнула Лена, когда они остались вдвоем, – это же твои родители. Мало ли что в жизни может случиться? – Ничего не бойся! – Кирилл обнял жену, – все у нас будет хорошо. *** И действительно. Все у них шло как по маслу. Ребята хорошо зарабатывали. Беременность протекала хорошо. Лена ушла в декрет, родила прелестную здоровую девочку. Дедушки с бабушками души не чаяли в ребенке.

Пропавший сын егеря. Глава 16. В луче фонарика Таисия разглядела прямо над ними в потолке тоннеля чернел узкий вертикальный лаз, похожий на колодец. Из него свисали скользкие, напоминающие веревки корни каких-то растений. - Лезь, живее! – скомандовал старик. Таисия не раздумывала. Она подпрыгнула, вцепилась в мокрые корни. Они выскальзывали из рук, но она подтянулась, ее ботинки заскребли по гладкой стене и искали опору. Водоворот оглушительно заревел. Холодные брызги ударили ей в спину. Отшельник подсадил ее и с силой толкнул вверх. Она нашла небольшой выступ и смогла забраться в лаз по пояс. Таисия обернулась, чтобы помочь ему, но отшельник не пошевелил пальцем. Он стоял внизу, по колено в подступающей грязи. Старик поднял свой посох, как воин перед врагами. - Ты куда? – закричала Таисия в ужасе. - Кирилл! – прорычал он сквозь рев водоворота. – Завал! Вода пробьет его! Она либо убьет, либо освободит мальчишку. Иди! Найди его! Это оказались последние слова отшельника. Волна ударила. Чудовищная, неумолимая сила смыла старика как песчинку. Таисия увидела лишь на мгновение, как его фигура исчезла в ревущем, бурлящем месиве. Потом ее саму захлестнуло ледяной водой по грудь. Поток пытался вырвать ее из спасительного колодца, утащить за собой. Она закричала и вцепилась в корни мертвой хваткой. Ее пальцы ходили ходуном, мышцы свело от нечеловеческого напряжения. Лавина под ней ревела и билась, тащила за собой камни. Таисия висела над неминуемой смертью, и ее держали лишь несколько скользких гнилых корней. Один из них оборвался с треском. Таисия вскрикнула, ее тело устремилось вниз, но остальные корни выдержали. Она лихорадочно полезла вверх. Рюкзак тянул назад, цеплялся за выступы. Вода под ней начала спадать так же стремительно, как и прибыла. Волна прошла, но рев не стих. Он лишь сместился и доносился из того направления, куда несся поток. Туда, где за завалом ждал Кирилл. Таисия выбралась из колодца и рухнула на пол. Она оказалась в другом, более высоком и сухом коридоре. Она лежала, дрожала от холода и пережитого ужаса и не находила сил пошевелиться. Отшельник погиб. Он пожертвовал собой, чтобы дать ей шанс. «Найди его!» - звенело в ее ушах. Таисия заставила себя подняться. Тело ломило, одежда насквозь мокрая и тяжелая. Она проверила фонарь. Он чудом уцелел. Она овладела собой и пошла вперед. В темноту, где ревела и билась подземная река. Таисия двигалась на звук. Он одновременно угроза и последняя отчаянная надежда. Коридор оказался узким и низким. Таисия сгибалась в три погибели, и ее рюкзак постоянно скрежетал о каменный потолок. Она шла на рев. С каждым шагом он становился все громче и превращался из далекого гула в оглушительный яростный грохот. Вибрация пробегала по полу и отдавалась в костях, заставляла дрожать луч фонаря. Она чувствовала мощь стихии, что билась о завал, где-то там впереди, в темноте. Лавина либо уничтожит его или освободит. Слова отшельника молотом стучали в ее висках. Пятьдесят на пятьдесят. Весь ее научный мир привык к точности и расчетам, а сейчас свелся к этой дикой, первобытной лотерее. Внезапно тоннель расширился и вывел ее на каменный балкон. Таисия оказалась высоко над тем местом, где бушевал поток. Ее фонарь выхватил из мрака чудовищную картину. Она находилась в огромном зале, похожим на тот, что обрушился. Но этот затоплен. Внизу, метрах в десяти, бурлил и пенился грозный водоворот. Он тащил за собой вырванные с корнем деревья и камни. А прямо напротив нее на другой стороне этого подземного озера находилась стена. И в эту стену с чудовищной силой бил концентрированный каскад воды. Он вырвался из тоннеля, где погиб отшельник. Это и есть завал, его обратная сторона. Река работала, как гигантский гидравлический таран. С каждым ударом волны от каменной преграды откалывались куски породы и с шипением исчезали в бурлящей стремнине. Завал трещал, крошился, но пока держался. Таисия лихорадочно светила фонарем по стенам и искала спуск. Его не видно. Она оказалась в ловушке на этом балконе и наблюдала. - Кирилл! – закричала она и пыталась перебить шум стихии. – Кирилл, ты слышишь меня? Ответа нет, только грохот и вой потока. - Поздно. – прошептал ледяной голос в ее голове. – Ты не успела. Она упала на колени. Отчаянный вопль вырвался из ее груди. Все зря. Безумный спуск, слепые твари, обрушение зала, погибший отшельник. Все это оказалось бессмысленным. Она проиграла. В этот момент ее луч фонаря хаотично выхватил что-то, и это не камень. Среди серой мокрой крошки породы виднелся клочок ярко-синей ткани. Куртка Кирилла. Таисия разглядела ее в небольшой расщелине, почти у самого верха завала, далеко от воды. Острая и болезненная надежда пронзила ее, как удар тока. Кирилл мог находиться там, зажатый камнями, но живой. Таисия вскочила и посмотрела вниз на бурлящую воду. Десять метров, прыгать опасно. Она обозрела свой балкон и увидела в его дальнем конце то, что не заметила раньше. Из стены, почти у самого потолка, торчал край огромного плоского каменного слоя. И он нависал над завалом. Если добраться до Кирилла… Это безумие, шанс из тысячи, но другого не дано. Таисия сняла с себя тяжелый мокрый рюкзак, оставила все, кроме ножа, топора и фонаря. Ее тело освободилось от груза и показалось легким, почти невесомым. Она принялась карабкаться по отвесной стене и цеплялась за крошечные выступы. Пальцы скользили, один раз она сорвалась, пролетела метр вниз, но сумела зацепиться, лишь ободрала себе кожу на ладони. С трудом она добралась до плиты. Она широкая, но наклонная и скользкая. Таисия легла на нее. Медленно, сантиметр за сантиметром, поползла к краю. Каменный пласт нависал прямо над синим клочком ткани. Внизу ревела река, как раз над эпицентром катастрофы. - Кирилл! – снова закричала она. И в короткую паузу между ударами волн она услышала ответ. Слабый, едва различимый стон. Он там, и живой. В этот самый миг завал не выдержал. Нижняя его часть рухнула с оглушительным треском. Гигантская пробоина открылась, и поток воды хлынул в нее. Он уносил с собой тонны камня в неизвестные глубины. Уровень воды в зале стремительно падал, но верхняя часть завала, где зажат Кирилл, тоже пришла в движение. Глыбы зашевелились, поехали вниз. Расщелина, где она увидела куртку, начала сужаться. Таисия не раздумывала и спрыгнула. Она пролетела метр вниз, тяжело приземлилась на груду подвижных камней и едва не подвернула ногу. Она бросилась к расщелине. - Кирилл, дай мне руку! Таисия просунула свою в узкую щель. Камни сжимали Кирилла, и он находился в сознании. Таисия нащупала его холодные слабые пальцы. - Тяни! – закричала она и сама дергала изо всех сил. А вокруг них все рушилось. Булыжники осыпались, завал медленно проседал и грозил похоронить их обоих. Она уперлась ногами, мышцы ее спины напряглись до предела. Она выла от натуги и вытаскивала юношу на свободу. Таисия извлекла его за мгновение до того, как огромный валун рухнул сверху на то место, где только что лежал Кирилл. И расщелина исчезла. Они распластались на груде булыжников, грязные, мокрые, измученные. Кирилл потерял сознание, его нога неестественно вывернулась, но он дышал. А Таисия смотрела на спадающую воду и на открывшийся за бывшим завалом темный проход. Она нашла Кирилла, спасла и победила. Облегчение оказалось мимолетным, как вспышка молнии. Оно утонуло в новом, нарастающем реве. Таисия резко обернулась. Завал перестал существовать. Теперь на его месте широкая дыра, и из нее с неумолимой силой вырывалась река. Ледяная, мутная, она несла с собой глину и мелкие камни. Уровень воды в зале поднимался на глазах. Тот небольшой островок камня, на котором они лежали, стремительно уменьшался. Вода уже лизала его края, закручивалась в жадные воронки. - Вставай! – закричала Таисия и расталкивала Кирилла. – Нам нужно уходить! Сейчас же! У нее вновь появились силы. Она вскочила на ноги. Вода уже доходила ей до колен, течение стало ощутимым. Оно тянуло и сбивало с ног. Кирилл попытался подняться, облокотился на руки, но тут же свалился обратно с глухим стоном. Его лицо исказилось от боли. - Я не могу. – прохрипел он и указал на свою правую ногу. – Она сломана. Таисия быстро осмотрела ногу. Штанина на голени разорвалась и пропиталась кровью. Сама нога вывернулась под неестественным углом. Открытый перелом. Любая попытка наступить превратится в мучение и вызовет болевой шок. Они в западне. Без аптечки, обезболивающего. Все это жизненно важное содержимое осталось далеко. - Нам нужно наверх. – голос Кирилла дрожал от боли и холода. – Туда. Он указал на стену зала. Таисия направила луч фонаря. В четырех метрах от них из стены торчал широкий каменный карниз. Глава 17. Это старое высохшее русло, похожее на то, по которому она шла, и единственный путь к спасению. Но вода не стала затапливать зал. Река пробила преграду и нашла себе новое русло, более глубокое. Она устремилась в него с грохотом. Уровень воды не поднимался, но гора не успокоилась. Гидроудар нарушил хрупкое равновесие древнего зала. Камни теряли опору и начали сыпаться с потолка. Сначала мелкая крошка, потом куски породы размером с кулак. Одна из дальних колонн накренилась с протяжным стонущим скрежетом. По ее телу побежали темные трещины. Зал медленно разрушался. Как добраться до карниза? Стены зала гладкие, почти отвесные. Зацепиться не за что. Паника затапливала сознание. Таисия лихорадочно светила фонарем по скале, потолку и искала хоть какой-то шанс. И она увидела его. Не корень, а трещину. Таисия достала топор Матвея из-за пояса. План родился не из отчаяния, а из холодного расчета. - Кирилл, слушай меня. – она повернулась к нему. – Я сейчас поднимусь наверх, а потом найду способ спасти тебя. - Но как? – страх плескался в его глазах. - Лес научил твоего отца выживать, а город преподнес мне уроки физики. Она подошла к стене, уперлась ногами в каменистое дно, чтобы ее не сносило течением. Она нашла взглядом начало темной, извилистой трещины, подняла топор и со всей силы вогнала лезвие в щель на уровне груди. Раздался скрежет металла о камень. Топор вошел неглубоко, но он застрял и держался. Это ее первая опора. Левой рукой она вцепилась в рукоять, а правой шарила по скользкой стене в поисках выступа. Нашла, и пальцы вцепились в крошечный зубец. Теперь она держалась за стену и за топор. Таисия подтянулась, нащупала ногами бугор. Теперь у нее три точки опоры, нога и две руки. Она висела на стене, а под ней бурлила ледяная вода. Но самое страшное впереди, ей нужно отпустить топор. Она перенесла весь свой вес на левую руку и правую ногу и прижалась к скале. На секунду замерла и собиралась с духом. Потом резким движением выдернула топор из трещины. Тело качнулось, пальцы левой руки закричали от напряжения. Она не дала себе времени на страх, ударила топором выше и снова целилась в невидимую в полумраке трещину. Это не быстрое и не эффектное восхождение. Шаг за шагом Таисия поднималась по отвесной стене, а внизу, в грохоте зала ее ждал раненый Кирилл. - Держись! – она перевела дыхание. – Я скоро вернусь за тобой! Она вытянула топор, сделала еще шаг вверх, снова нащупала трещину и вогнала лезвие в камень. Время превратилось в мучение. Каждый метр подъема давался Таисии с боем, высасывал силы. Они и так уже на исходе. Мир сузился до четырех действий. Удар, поиск опоры, перенос веса, рывок. И так неоднократно. Ее руки содрались в кровь. Теперь каждое движение, хват за острую рукоять топора, становился пыткой. Она не обращала на это внимания, боль превратилась в фон. Она перестала чувствовать ее. Тело горело от нечеловеческого надрыва. Она не смотрела вниз, это бы означало впустить в себя сдавленный крик. Она поднимала взгляд только вверх, на спасительную темную линию карниза. Казалось, она совсем не приближалась. Сил почти не осталось. Руки дрожали так, что едва удерживали топор. В глазах потемнело от натуги. - Давай! – донесся снизу слабый, но отчаянный вопль Кирилла. – Ты сможешь. Этот голос ударил ее. Свирепость отогнала слабость. Сдаваться нельзя ни в коем случае. Она не для того прошла все испытания, чтобы умереть здесь. Вот он уступ. Таисия дотянулась до него рукой. Камень острый, шершавый, надежный. Она подобрала ноги, уперлась в стену и подтянулась как на турнике. Затем перевалилась через край, рухнула на каменный пол и выпустила топор. Она не упала, а разлилась по булыжнику водичкой, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Таисия жадно глотала воздух, и ее сотрясала крупная, неудержимая дрожь. А внизу ее ждал раненый Кирилл. Тем временем на поверхности в сером, пропитанном туманом лесу, Матвей пришел в себя. Он не знал, сколько пролежал без сознания в хижине отшельника. Минуту? Час? Он очнулся от холода и тупой пульсирующей боли. Это вернуло его в реальность. Он сел и сморщился. Мир качался перед глазами. В хибаре пусто, а Таисия и старик ушли спасать его сына. Матвей сразу разозлился на себя за слабость. Потом на них – за то, что отправились вдвоем в это пекло. Но злоба вскоре сменилась всепоглощающим страхом. Он один, раненый и беспомощный, а его сын и единственные, кто способны найти его, там, внизу, в пасти этой проклятой горы. И тут он почувствовал не звук, а вибрацию от самой земли. Глухие, далекие толчки, они отдавались в его раненом теле и заставляли ребра ныть еще сильнее. Гора под его ногами колебалась. Он представил, как там, в темноте, эти двое и его сын находились в самом центре этой агонии. А он не в силах им помочь, он даже не в состоянии спуститься в овраг. Он бесполезен. Но нет, ведь он егерь. Привык действовать, а не ждать. Пусть у него иссякла энергия, но осталась надежда. Он пошарил в карманах и нащупал рацию. Матвей не представлял есть ли здесь связь. Шанс один на миллион. Он вытащил устройство и выдвинул антенну. - База, я первый. – прохрипел он в микрофон. Его голос слабый как стрекотание кузнечика. – База, ответьте первому, прием. Тишина, только шипение радиоэфира. - База! – заорал он, что было мочи. – Координатор! Семенов! У нас ЧП! Нужна помощь! Квадрат – урочище «Кривые сосны». Повторяю, «Кривые сосны»! Люди под землей! Ребенок! Они в опасности! Прием! Егерь кричал в пустоту в безразличный туман. Эфир трещал и шипел. Егерь почти сдался. И тут сквозь помехи пробился едва слышный, искаженный голос. - Ервый… ышу… ас… втори… оординаты… Это Семенов, они его услышали. Острая и горячая надежда хлынула в кровь. - Семенов, слышу тебя! – кричал Матвей и захлебывался слезами. – Урочище «Кривые сосны», под горой! Вход в овраге! Мой сын и двое из группы под землей! Вероятно завалены! Нужны спасатели, альпинисты. Быстрее! Они в ловушке. Связь прервалась. Но он уверился, помощь идет. Осталось только продержаться. Таисия этого не знала. А зал внизу разрушался. Центральная колонна с оглушительным треском развалилась на части, и свод над ней начал проседать. Кирилл с криком отползал от падающих глыб. Времени нет ни на отдых, ни на страх. Таисия вскочила, подбежала к краю. - Кирилл! – закричала она. – Я сейчас тебя вытащу! Но как? Веревки нет. Ничего, кроме собственной одежды и топора. Она посмотрела вниз. Там, под дождем из камней и пыли раненый Кирилл смотрел на нее, и в его глазах светилась надежда. - Снимай куртку! – ее голос срывался, хрипел и едва перекрывал грохот. – Рви ее на полосы, связывай! Быстро! Она не дожидалась, пока он оправится от удивления. Сорвала с себя потрепанную, но все еще прочную штормовку, достала нож из-за пояса и вспарывала дорогую ткань по швам. Получались длинные, прочные куски материала. Ее руки работали быстро. Она связала полосы вместе тугим узлом. Зал потряс новый удар. Где-то в темноте с оглушительным треском рухнула еще одна колонна. Сверху посыпался целый ливень из щебня. Таисия прикрыла голову рукой, время истекало. - Готово? – крикнула она вниз. - Да. – донесся слабый ответ Кирилла. Но как передать ему этот легкий, парусный трос? Она лихорадочно огляделась и увидела топор. Таисия бросила его, когда вскарабкалась на уступ. А сейчас сделала на конце импровизированного троса прочную петлю и продела в нее рукоять. Топор создал необходимую тяжесть. - Лови! – крикнула она и принялась осторожно спускать свою конструкцию вниз. Топор раскачивался как маятник и пополз по стене. Кирилл шипел от боли, приблизился, протянул руку и в последний момент схватил его. - Есть! – крикнул он. - Вытаскивай топор, привязывай свою веревку к моей! – командовала Таисия. Она видела его искаженное лицо. Его руки тряслись, но он справился. Теперь у них образовался общий, ненадежный, но единственный трос. Но как его закрепить наверху? Таисия отодвинулась от края и волочила канат за собой. Ее взгляд упал на окаменевший ствол дерева. Он торчал из стены как гигантский уродливый палец и нависал прямо над пропастью. Он толстый, прочный на вид и глубоко врос в скалу. Она приблизилась к нему, несколько раз обмотала трос вокруг основания и завязала намертво. Потом дернула изо всех сил. Держался. - Кирилл! Обвязывайся! Под мышками! Крепко! Он сделал все, как она сказала. - А теперь слушай! Я потяну! А ты лезь, упирайся здоровой ногой, руками! Используй топор как зацеп. Помогай мне, слышишь, Кирилл? Помогай! Она уперлась ногами в стену, схватилась за канат обеими руками и начала медленно подтягивать отвислую часть веревки. Их совместный отчаянный подъем стартовал.

Варьку в селе осудили в тот же день, как живот стал виден из-под кофты. В сорок два года! Вдова! Стыдоба-то какая! Мужика ее, Семёна, десять лет как на погосте схоронили, а она – на тебе, в подоле принесла. – От кого? – шипели бабы у колодца.– Да кто ее знает, потаскуху-то! – вторили им. – Тихая, скромная... а вишь ты, куда занесло! – Девки-то на выданье, а мать – гуляет! Срамота! Варька ни на кого не глядела. Идет с почты – сумку тяжелую на плече тащит, – а сама глаза в землю. Только губы подожмет. Знала бы она, как оно обернется, может, и не ввязалась бы. Да только как тут не ввязаться, когда кровиночка родная слезами умывается?А началось все не с Варьки, а с дочки ее, Маришки. Маришка – это была не девка, а картинка. Копия отца покойного, Семёна. Тот тоже был красавец, первый парень на деревне. Белокурый, синеглазый. Вот и Маринка такая ж уродилась. Вся деревня на нее заглядывалась. А младшая, Катька, – та вся в Варьку пошла. Чернявая, глаза карие, серьезная, незаметная. Варька в девках своих души не чаяла. Обеих любила, тянула одна, как проклятая. На двух работах: днем – почтальонка, вечером – ферму мыть. Все для них, для кровиночек. – Вы, девки, учиться должны! – говорила она им. – Не хочу, чтоб вы, как я, всю жизнь в грязи да с тяжелой сумкой. В город надо, в люди! Маришка в город и уехала. Легко, как выпорхнула. Поступила в торговый институт. И сразу ее там заметили. Фотографии присылала: то она в ресторане, то в платье модном. И жених у нее объявился. Не абы кто, а сын какого-то начальника. «Мама, он мне шубу обещал!» – писала она.Варька радовалась. А Катька хмурилась. Она после школы осталась в селе, пошла в больницу санитаркой. Хотела на медсестру, да денег не хватало. Вся материнская пенсия по потере кормильца да Варькина зарплата уходили на Маринку, на ее «городскую» жизнь. *** А тем летом Маришка приехала. Не как обычно – шумная, нарядная, с гостинцами. А тихая, зеленая какая-то. Два дня из комнаты не выходила, а на третий Варька зашла к ней, а та – в подушку ревет. – Мама... мама... пропала я... И рассказала. Жених ее, «золотой» этот, поматросил да и бросил. А она – на четвертом месяце. – Аборт поздно, мама! – выла Маринка. – Че делать-то? Он меня знать не хочет! Сказал, если рожу – ни копейки не даст! А меня из института выгонят! Жизнь моя... кончена! Варька сидела, как громом пришибленная. – Ты... ты что ж, дочка... не убереглась? – Да какая разница! – взвизгнула Маринка. – Что теперь?! В детдом его? Или в капусту подкинуть?! У Варьки сердце оборвалось. Как это – в детдом? Внука? В ту ночь Варька не спала. Ходила по избе, как тень. А под утро села на кровать к Маринке. – Ничего, – сказала твердо. – Выносим. – Мама! Да как?! – Маринка вскочила. – Все ж узнают! Позор!– Никто не узнает, – отрезала Варька. – Скажем... мой. Маринка глазам не поверила. – Твой? Мам, ты в своем уме? Тебе сорок два! – Мой, – повторила Варька. – Уеду к тетке в район, якобы помогать. Там и ро... там и поживу. А ты в город свой возвращайся. Учись. Катька, спавшая за тонкой перегородкой, слышала все. Она лежала, закусив подушку, и слезы градом катились по щекам. Ей было жалко мать. И противно от сестры. *** Через месяц Варька уехала. Село посудачило и забыло. А через полгода она вернулась. Не одна. С конвертом синим. – Вот, Катюша, – сказала она бледной дочке, – знакомься. Брат твой... Митенька. Село ахнуло. Вот тебе и «тихая» Варька! Вот тебе и вдова! – От кого? – снова зашипели бабы. – Уж не от председателя ли? – Да не, тот больно старый. От агронома! Он мужик видный, одинокий! Варька молчала, снося все пересуды. Началась жизнь – не позавидуешь. Митька рос беспокойным, крикливым. Варька валилась с ног. Сумка почтальона, ферма, а теперь еще и ночи бессонные. Катька помогала, как могла. Молча мыла пеленки, молча качала «брата». А в душе у нее все кипело.Маришка писала из города. «Мамочка, как вы? Я так скучаю! Денег пока нет, сама еле тяну. Но я вам скоро пришлю!» Деньги пришли через год. Сто рублей. И джинсы для Катьки, которые той были малы размера на два. Варька крутилась. Катька рядом с ней. Жизнь ее, Катькина, тоже под откос пошла. Парни на нее поглядывали, да и бросали. Кому нужна невеста с таким «приданым»? Мать гулящая, «брат»-байстрюк... – Мам, – сказала как-то Катька, когда ей уже стукнуло двадцать пять, – может, расскажем? – Ты что, дочка! – испугалась Варька. – Нельзя! Мы ж Маринке жизнь сломаем! Она там... замуж вышла. За хорошего человека. Маринка и вправду «устроилась». Окончила институт, вышла замуж за какого-то коммерсанта. В Москву уехала. Присылала фотографии: вот она в Египте, вот она в Турции. На фотографиях – фифа столичная. Про «брата» и не спрашивала. Варька ей сама писала: «Митя пошел в первый класс. Пятерки носит». Маринка в ответ присылала дорогую, но совершенно ненужную в селе игрушку. ***Так и летели годы. Митьке стукнуло восемнадцать. Вырос – на диво. Высокий, синеглазый, как... как Маринка. Веселый, работящий. В матери (Варьке то есть) души не чаял. И в сестре Катьке – тоже. Катька к тому времени уже совсем свыклась. Работала старшей медсестрой в районной больнице. «Старая дева», – вздыхали за спиной. Она и сама на себе крест поставила. Вся жизнь – в матери да в Митьке.Митька школу кончил с медалью. – Мам! В Москву поеду! В Бауманку поступать! – заявил он. У Варьки сердце екнуло. В Москву... Там же – Маринка. – Может, в наш, в областной? – робко предложила она. – Да что ты, мам! Мне пробиваться надо! – смеялся Митька. – Я вам с Катькой еще покажу! Вы у меня во дворце жить будете! И в день, когда Митька сдал последний экзамен, к их калитке подкатила блестящая черная иномарка. Из машины выплыла... Маринка. Варька ахнула. Катька, вышедшая на крыльцо, так и застыла с полотенцем в руках. Маринке было под сорок, но выглядела она – как с обложки журнала. Худая, в костюме дорогом, вся в золоте. – Мама! Катюша! Привет! – пропела она, целуя ошарашенную Варьку в щеку. – А где... Она увидела Митьку. Парень стоял, вытирая руки ветошью – в сарае возился. Маринка осеклась. Смотрела на него, не отрываясь. А потом глаза ее наполнились слезами. – Митя... – прошептала она. – Здравствуйте, – вежливо сказал Митька. – А вы... Марина? Сестра?– Сестра... – эхом повторила Марина. – Мама, нам поговорить надо. Сели в избе. Марина достала из сумочки пачку тонких сигарет. – Мама... У меня все есть. Дом, деньги, муж... А детей – нет. Она заплакала, размазывая дорогую тушь. – Мы... мы все пробовали. ЭКО... врачи... Бесполезно. Муж злится. А я... я не могу больше. – Зачем приехала, Марина? – глухо спросила Катька. Марина подняла на нее заплаканные глаза. – Я... за сыном. Варька вскочила. – Ты с ума сошла?! Каким сыном?! – Мама, не кричи! – Маринка тоже повысила голос. – Мой он! Мой! Я его родила! Я ему... я ему жизнь дам! У меня связи! Он в любой институт поступит! Квартиру ему в Москве купим! Муж... муж согласен! Я ему все рассказала! – Рассказала? – ахнула Варька. – А про нас ты ему рассказала? Про то, как меня позором клеймили? Про то, как Катька... – Да что Катька! – отмахнулась Маринка. – Сидела в деревне, так и просидит еще! А у Мити – шанс! Мама, отдай! Ты ж мне жизнь спасла, спасибо! Теперь верни сына! – Он не вещь, чтоб его возвращать! – крикнула Варька. – Он мой! Я его ночами не спала, растила! Я его...И тут в избу вошел Митька. Он слышал все. Стоял на пороге – бледный, как полотно. – Мама? Катя? О чем... о чем она говорит? Какой... сын? Маринка кинулась к нему. – Митенька! Сынок! Я – мама твоя! Понимаешь? Родная! Митька смотрел на нее, как на привидение. Потом перевел взгляд на Варьку. – Мам... это правда? Варька закрыла лицо руками и зарыдала. И тут взорвалась Катька. Она, тихая, молчаливая Катька, подошла к Маринке и влепила ей такую пощечину, что та отлетела к стене. – Тварь! – закричала Катька, и в этом крике было все – восемнадцать лет унижения, поломанная жизнь, обида за мать. – Мать?! Да какая ты ему мать?! Ты его бросила, как щенка! Ты знала, что мать из-за тебя по селу ходить не могла, пальцем тыкали?! Ты знала, что я... я из-за твоего «греха» одна осталась?! Ни мужа, ни детей! А ты... приехала?! Забрать?! – Катя, не надо! – шептала Варька. – Надо, мама! Хватит! Натерпелись! – Катька повернулась к Митьке. – Да! Это – мать твоя! Которая тебя на мать мою спихнула, чтоб в Москве «дела» делать! А это, – она ткнула пальцем в Варьку, – бабка твоя! Которая жизнь свою ради вас обеих в грязь втоптала!Митька молчал. Долго. Потом медленно подошел к рыдающей Варьке. Встал перед ней на колени и обнял ее. – Мама... – прошептал он. – Мамочка. Он поднял голову. Посмотрел на Маринку, которая, держась за щеку, сползала по стене. – У меня нет матери в Москве, – сказал он тихо, но твердо. – У меня одна мать. Вот она. И сестра. Он встал. Взял Катьку за руку. – А вы... тетя... уезжайте. – Митя! Сынок! – взвыла Маринка. – Я тебе все дам! – У меня все есть, – отрезал Митька. – У меня мать есть. И сестра. А у вас – ничего. *** Маринка уехала в тот же вечер. Муж ее, видевший всю сцену из машины, даже не вышел. Говорят, через год он ее все-таки бросил. Нашел другую, которая ему родила. А Маринка осталась одна, со своими деньгами и своей «красотой». Митька в Москву не поехал. Поступил в областной, на инженера. – Я, мам, тут нужен. Дом нам надо новый строить. А Катька... Что Катька? Она в тот вечер, как кричала, будто пробку из себя вынула. Ожила. Расцвела вдруг, в тридцать восемь-то лет. На нее и агроном тот самый, про которого бабы судачили, поглядывать стал. Мужик видный, вдовец. Варька смотрела на них и плакала. Только теперь – от счастья. Грех-то он, конечно, был. Да только материнское сердце – оно и не такое покроет. -— Автор: Анна Извекова