Бобыль

Есть у нас в деревне мужчина, Иван. Иван Васильевич. Но так его никто не зовет. За глаза, а то и в лицо, кличут его Бобылем. Мужику уже за пятьдесят, а он все один. Дом его на краю деревни, самый неказистый, с подслеповатыми окнами и прохудившейся крышей. Сам Иван - молчун, какого свет не видывал. Идет по улице, сутулится, смотрит себе под ноги, будто боится чей-то взгляд поймать. С ним поздороваешься - он только головой дернет и дальше пойдет своей тяжелой, неспешной походкой.
А ведь когда-то он был первым парнем на деревне. Высокий, плечистый, кудри русые вьются. А улыбка… Ох, какая у него была улыбка! Девки по нему сохли, как трава в знойный полдень. Но он ни на кого не смотрел, кроме своей Ольги. Маленькая, хрупкая, как фарфоровая статуэтка, она была ему под стать. Жили душа в душу. Казалось, нет на свете силы, что сможет их разлучить. А потом пришла беда.
Случилось это лет двадцать назад, в конце лета. Ночь была душная, безветренная. И вдруг небо на восточной стороне, там, где жила молодая семья Марии Поповой, озарилось багровым светом. Пожар! Заголосили бабы, залаяли собаки, зазвонили в рынду. Вся деревня как один человек вскочила. Кто с ведрами, кто с топорами - все побежали на помощь. Дом Поповых, новый, только отстроенный, полыхал, как огромный костер.
Тушили всем миром. Таскали воду из колодца, ломали забор, чтобы огонь не перекинулся на соседние сараи. Мужики, черные от сажи и пота, вытаскивали из огня какой-никакой скарб. А Иван… Ивана там не было. Единственный из всей деревни здоровый, сильный мужик не пришел. Его дом стоял поодаль, и все видели, как в его окне горит свет, но дверь так и не отворилась.
Дом Поповых сгорел дотла. Осталось только черное пепелище да печная труба, торчащая в небо, как немой укор. Мария осталась с маленьким Петькой на руках под открытым небом. Деревня, конечно, помогла. Кто приютил, кто одеждой поделился, потом всем миром отстроили ей небольшой домик. Но обида на Ивана легла на село черной тенью.
На следующий день, когда председатель ходил по дворам, собирая подмогу для погорельцев, он зашел и к Ивану. А тот вышел на крыльцо, бледный, с воспаленными глазами, и молча протянул все деньги, что у него были. Председатель деньги взял, но посмотрел на него так, что лучше бы ударил. «Не в деньгах счастье, Иван, - процедил он сквозь зубы. - В людях». И ушел.
А через неделю Ольга его умерла. Тихо, во сне. Говорили, сердце у нее было слабое, а тут еще пожар, переживания… На похоронах никого, кроме меня да пары стариков, не было. Вся деревня его молчанием осудила. С того дня он и замкнулся. Улыбка его погасла, плечи опустились, и стал он тем самым Бобылем, которого все сторонились.
Шли годы. Мария одна поднимала сына. Женщина она гордая, работящая, ни у кого ничего не просила. Обиду свою она не показывала, но когда видела Ивана, лицо ее становилось каменным. А он, завидев ее издали, всегда переходил на другую сторону улицы. Так и жили они в одной деревне, как на разных планетах, разделенные стеной из молчания и старой обиды.
И вот, тем летом навалилась на нас засуха. Такая, какой и старожилы не помнят. Небо стало белесым, выцветшим, а солнце палило нещадно с утра до вечера. Земля потрескалась, трава пожухла и хрустела под ногами, как сухари. А главное, стала уходить вода.
Сначала обмелела наша речка, превратилась в жалкий ручеек. А потом случилось самое страшное: высох главный деревенский колодец. Тот самый, из которого еще наши деды воду брали. Скрипел ворот, ведро гулко ударялось о сухое дно, и наверх поднималось лишь облачко пыли.
Начались тяжелые дни. За водой приходилось ездить на тракторе за пять километров, к дальнему роднику. Давали по два ведра на дом. Для скотины не хватало, огороды горели. Люди стали злыми, раздражительными. То тут, то там вспыхивали ссоры. Беда, она ведь не только объединяет, она еще и все худшее из людей вытаскивает.
Тяжелее всех приходилось Марии. Ее домик стоял дальше всех от дороги, куда привозили воду. И надо же такому случиться! Ее Петька, уже парень-подросток, сломал ногу. Упал с велосипеда. Лежит дома с гипсом, а Мария одна и за хозяйством, и за больным, и за водой. Смотрю на нее, а у нее руки от ведер опустились, под глазами тени легли, а в глазах - тихая безысходность.
И вот как-то вечером сижу я у себя, перебираю травы, а сама все думаю о нашей беде. И вдруг меня как током ударило. Вспомнила я, что за домом Ивана, в зарослях старой сирени, был еще один колодец. Дедовский. Им давно никто не пользовался, считали, что он заилился и высох. А вдруг?
Накинула платок и пошла к Ивану. Сердце колотится, сама не знаю, что ему скажу. Подошла к его двору. Тишина. Только кузнечики стрекочут. Постучала в калитку. Скрипнула дверь, вышел Иван. Посмотрел на меня из-подо лба, молчит.
- Иван Васильевич, - говорю, а голос дрожит. - Я вот чего пришла… Помнишь, у тебя за домом колодец старый? Может, есть там вода? Хоть капелька…
Он помолчал, глядя куда-то мимо меня. Потом пожал плечами.
- Не знаю, - буркнул он. - Лет тридцать туда никто не заглядывал.
И ушел в дом. Я постояла, повздыхала и побрела обратно. Ну что с него взять, с Бобыля?
А на следующую ночь деревню разбудил странный звук. Глухой, методичный стук, доносившийся со стороны Иванова дома. Люди выглядывали в окна, шептались, но выйти никто не решался. Мало ли что у нелюдимого мужика на уме. Стучал он всю ночь, а под утро все стихло.
И так продолжалось три дня и три ночи. Днем Иван отсыпался, а как только спускались сумерки, снова брался за свою работу. Деревня гудела, как растревоженный улей. «Клад что ли ищет, окаянный!», «Совсем с ума сошел Бобыль!» - неслось из каждого двора.
На четвертое утро я проснулась от необычной тишины. Не было ни стука, ни скрежета. Я вышла на крыльцо. Утро было ясное, солнечное. И вдруг я увидела, как от дома Ивана тянулись люди. Один, другой, третий… с ведрами. Я пошла туда.
Подойдя ближе, я увидела невероятное. Старый, заросший бурьяном колодец был расчищен. Рядом возвышалась гора свежей, влажной глины. Сруб был подновлен, а над ним - новый ворот из белой, пахнущей смолой сосны. А рядом, на свежеструганной лавочке, стояло полное до краев ведро воды. Чистой, студеной, сверкающей на солнце.
Люди подходили, молча набирали воду и так же молча уходили. Никто не решался заговорить. А на крыльце своего дома сидел Иван. Он был весь в грязи, худой, осунувшийся, с черными кругами под глазами. Он смотрел на людей, на этот молчаливый ручеек с ведрами, и в его глазах не было ни гордости, ни упрека. Только безмерная, вселенская усталость.
Первой к нему подошла Мария. Она поставила свои ведра, подошла к Ивану и просто встала перед ним. Он поднял на нее глаза. Они смотрели друг на друга долго, целую вечность. И в этом взгляде было все: и горечь двадцатилетней обиды, и невысказанная боль, и робкое, только что родившееся прощение.
- Спасибо, - тихо, одними губами, прошептала Мария. - За воду. И… прости меня.
Иван ничего не ответил. Он только медленно кивнул, и по его небритой, грязной щеке скатилась скупая мужская слеза. Одна-единственная за двадцать лет.
А вечером он пришел ко мне. Сам. Сел на лавочку, долго молчал, теребя в руках кепку. А потом рассказал.
- В ту ночь, Семёновна, когда Поповы горели… Оля моя умирала. Приступ у нее был, сердце… Я ее на руках держал, а она синела, задыхалась. Просила меня не уходить, не оставлять ее одну. Я слышал, как в рынду бьют, как люди кричат. Душа рвалась на части. Но я не мог ее бросить. Не мог. Она у меня на руках и отошла, на рассвете… А объяснять что-то потом… сил не было. Да и кто бы поверил? Проще было молчать.
Он замолчал, а я сидела и плакала. Плакала о его Ольге, о его двадцатилетнем горе, о нашей деревенской слепоте и жестокости.
…С того дня все изменилось. Ивана больше никто не звал Бобылем. Только Иван Васильевич. Мужики помогли ему крышу перекрыть, бабы стали звать на обед. Он сначала дичился, а потом потихоньку оттаял. Снова стал смотреть людям в глаза. И даже тень его былой улыбки начала изредка появляться на его лице.
Колодец его теперь зовут Ивановым. И вода в нем, говорят, самая вкусная во всей округе. Живая вода. Она не только спасла наши огороды и нашу скотину. Она спасла наши души.
Валентина Семёновна Кузнецова
Записки сельского фельдшера@