«ОДЕРЖИМОСТЬ»

Глава 15.
Борис очнулся от того, что кто-то отчаянно тряс его за плечо. Он распахнул глаза и увидел перед собой искажённое лицо девушки. Солнечные лучи пробивались сквозь задернутые шторы, заливая комнату резким, почти болезненным светом. Снаружи доносились звуки просыпающегося посёлка: людские голоса, лай собак, шум проезжающих автомобилей — целая симфония звуков, которые врывались в дом, словно волны прибоя.
Она увидела, что он проснулся, и, зажав уши руками, села на пол. Начала раскачиваться из стороны в сторону, словно пытаясь защититься от невыносимого потока звуков. Объяснения были не нужны — и без того было ясно, что звуки действуют на неё разрушительно, и этих звуков слишком много.
Борис подскочил с кресла так стремительно, что на мгновение у него потемнело в глазах. Он обхватил её за плечи и резко поставил на ноги. В этот момент она показала ему свою боль — не жестом, не взглядом, и даже не мысленно, а непосредственно. Резонанс звуков пронзил его, словно тысячи раскаленных шипов, каждая клеточка его тела будто взорвалась изнутри. Он отшатнулся, едва удержавшись на ногах.
Не теряя ни секунды, Борис бросился в прихожую, где оставил рюкзак с наушниками, которые накануне принёс Пётр. Он лихорадочно рылся в вещах, пока не нашёл нужный предмет. Вернувшись в гостиную, одним решительным движением убрал её руки от головы и натянул на неё наушники. Как только звуки окружающего мира для неё исчезли, она словно обмякла, с изнеможением упала ему на грудь. Он гладил её по спине, по плечам, пытаясь передать ей своё спокойствие и поддержку.
В этот момент он осознал, как мог упустить из виду тот факт, что утром посёлок проснётся, и вокруг окажутся сотни голосов, сотни звуков, способных причинить ей такую невыносимую боль.
Когда мелкая дрожь наконец прекратила сотрясать её тело, она подняла лицо и едва заметным движением коснулась щекой его подбородка. От этого лёгкого, почти невесомого прикосновения Бориса словно пронзило током — он почувствовал, как внутри всё буквально взорвалось. Это было уже слишком. Она лишь игриво улыбнулась, и в его голове пронеслось: «Вот ведь бестия». Её лицо тут же изменилось, и он понял, что она услышала его мысленный посыл. «Обиделась. Ну прости...» — мысленно произнёс он, чувствуя неловкость и одновременно странное облегчение от того, что она понимает его без слов.
«Ты голодна?» — спросил он, стараясь сменить тему и отвлечься от нахлынувших ощущений. Она кивнула, и они молча направились на кухню. Борис открыл холодильник, и она тут же просочилась у него под рукой, с любопытством разглядывая содержимое. Её глаза загорелись, когда она увидела рыбу, тут же потянулась к ней. Борис аккуратно, но твёрдо отодвинул её руку.
«Кроме рыбы есть ещё много всего вкусного. Неужели не интересно?» — спросил он, пытаясь вызвать её любопытство. Её глаза тут же вспыхнули, и она с энтузиазмом кивнула. Наушники съехали чуть в сторону. Борис машинально потянулся, поправил их. Его ладонь на мгновение задержалась на её виске, затем скользнула ниже — к шее, к плечу. Рука сама легла на талию, будто искала точку опоры в этом странном, пульсирующем пространстве между ними. Она не отстранилась, напротив, даже слегка придвинулась ближе, заглядывая ему в лицо с таким выражением, что он понял — она прекрасно осознаёт каждое его движение, каждую эмоцию.
«Я не знаю ничего из вашей пищи...» — услышал он её голос в своей голове, и в её словах прозвучала нотка растерянности и осторожного интереса. Борис вздохнул, осознавая в этот момент довольно смешанные ощущения — желание защитить её и одновременно насладиться этим странным, почти интимным взаимодействием. Он достал масло, сыр, сосиски, яйца, разложил всё на столе и с улыбкой посмотрел на неё, ожидая реакции.
Она забралась с ногами на стул — осторожно, почти по кошачьи, и пристально наблюдала за Борисом. Её глаза не отрывались от его рук, от каждого жеста, от мельчайших перемещений по кухне.
Он кидал сосиски на раскалённую сковороду — те шлёпались с громким шипением, брызгали горячим маслом. Разбивал яйца — скорлупа хрустела под пальцами, желтки плавно стекали вниз. Он чувствовал её взгляд на себе, словно лёгкое покалывание между лопаток. Краем глаза он тоже следил за ней: видел как она то приподнимается, вытягивая шею, чтобы разглядеть получше, то слегка вздрагивает от резкого движения его рук.
Полы её халата распахнулись, обнажая стройные ноги. Свет из окна падал на кожу, выхватывая бледный, перламутровый оттенок.
Борис нарезал хлеб — ритмично, точно, будто выполнял давно заученный ритуал. Между делом протянул руку, коснулся её плеча. Не нежно — коротко, твёрдо.
«Прикройся» — произнёс он, кивком указывая на обнажённую часть тела.
Она замерла. Медленно перевела взгляд на свои ноги, словно впервые осознавая их присутствие. Потом поймала его руку — быстро, неожиданно, с силой, которой он не ожидал.
В его голове прозвучал не столько вопрос, сколько утверждение — чёткое, без тени сомнения:
«Для чего это делать? Тебе же нравится смотреть на меня».
Борис на секунду задержал дыхание, чувствуя, как в груди нарастает колючее раздражение. Он резко вырвал запястье из её пальцев — движение вышло резче, чем он планировал.
«Так будет спокойнее. В первую очередь для тебя», — ответил он, стараясь, чтобы его мысленный посыл звучал ровно.
Тишина. Только шипение сковороды, потрескивание масла, далёкие звуки улицы, просачивающиеся сквозь закрытые окна.
Она не отводила взгляда. В её глазах не было обиды — только пристальное, почти научное любопытство, как будто она изучала его реакцию, раскладывала по полочкам каждую ноту в его интонации, каждое движение мышц на лице.
Борис отвернулся к плите. Перевернул сосиски — они хрустнули, подрумянились. Желтки начали схватываться, образуя золотистую кайму. Он взял лопатку, аккуратно перемешал яйца, хотя в этом не было нужды — просто чтобы занять руки, чтобы не смотреть на неё.
Запах жареного мяса и яиц заполнял кухню, смешивался с ароматом только что заваренного чая. Обычно эти запахи успокаивали его, создавали ощущение домашнего уюта. Сейчас они казались навязчивыми, почти агрессивными.
Она по‑прежнему сидела на стуле, но теперь её поза изменилась — выпрямилась, плечи чуть приподнялись. Халат так и остался распахнутым, и она даже не пыталась его поправить.
Борис поставил тарелку на стол — громко, чуть резче, чем требовалось. Звук эхом отразился от стен.
«Ешь», — сказал он, коснувшись её уха. Слегка задержал пальцы на мочке, скользнул чуть ниже по линии шеи.
Она медленно сползла со стула, подошла к нему. Движения были почти гипнотическими. Стоя напротив, посмотрела на еду, потом снова на него. В её взгляде читалось что‑то неуловимое — не вызов, не упрёк, а скорее молчаливый вопрос, который она не спешила озвучивать.
Тишину разорвал телефонный звонок. Борис быстрым, уверенным движением усадил девушку обратно за кухонный стол и поспешил в прихожую. Там, в полумраке, он извлек мобильник из кармана куртки, мельком глянул на экран — имя жены высветилось красным шрифтом.
— Слушаю, — коротко бросил он, уже зная, что последует дальше.
Голос Насти звучал возбужденно, словно она торопилась успеть сказать как можно больше до того, как он успеет вставить хоть слово.
— Привет! Не в море ещё? Отлично, что я тебя застала! Нужно кое-что привезти, — тараторила она, не давая мужу вставить ни слова. — Сапоги мои, коричневые, те, что с пряжками. И шампунь, и маску для волос, она в ванной, в белой баночке, справа на полке. И ещё джинсы Юркины и толстовку, и…
Борис слушал её перечисления, краем глаза наблюдая за кухней, где девушка с неподдельным любопытством разглядывала яичницу на тарелке. Она осторожно подняла сосиску двумя пальцами, словно опасаясь, что та может ожить и убежать, и теперь рассматривала её со всех сторон, словно археолог, нашедший древний артефакт.
— Эй, — наконец перебил он жену, — как у вас дела? Всё нормально?
Настя даже не заметила иронии в его голосе.
— Да-да, всё замечательно! — жизнерадостно ответила она. — Только привези всё это сегодня до четырех. Я тебе адрес скинула.
Борис помолчал, мысленно перебирая гардероб жены и представляя, как нелепо будут смотреться её вещи на девушке. Размеры откровенно не совпадали — всё будет висеть на ней, словно мешок.
— А Юрка не может сам всё это забрать? — спросил он, продолжая наблюдать, как девушка осторожно откусила кусочек сосиски и теперь сидит с блаженным выражением лица, изучая новый вкус.
— Юра очень занят, — серьезно ответила Настя. — Тебе же всё равно заняться нечем.
Борис усмехнулся.
— Хорошо, — сказал он, — буду ближе к часу дня.
Повесив трубку, он тут же набрал номер Петра. Приятель ответил не сразу, и Борис уже собирался повторить вызов, когда в трубке раздался знакомый голос.
— Здорово, Борис! Что стряслось?
— Привет, Петро. Машину можешь одолжить часа на три? Нужно в город кое-что перевезти.
— Без проблем, — ответил товарищ. — А в море-то когда выйдем?
— Завтра, Петро. С рассветом.
— Добро! — весело отозвался напарник. — За машиной можешь прийти в любое время. Я сегодня весь день дома, крышу на сарае менять буду.
Борис поблагодарил и отключился, возвращаясь на кухню. Девушка всё ещё сидела за столом, с довольным видом доедая сосиску и поглядывая на оставшиеся продукты с явным интересом.
Борис уселся за стол, достал две вилки. Глянув на её опустевшую тарелку, одну вилку убрал обратно и протянул ей салфетку, попутно коснувшись её: «Руки вытри». Она послушно выполнила его просьбу и теперь сидела напротив, с любопытством наблюдая за тем, как он ест. Особенно её заинтересовала вилка — она внимательно следила за каждым движением его руки, словно пытаясь понять суть этого странного ритуала.
Сам Борис, глядя в свою тарелку, думал о том, что нужно ехать в город. Но что делать с ней? Оставлять одну в доме было страшновато — её чрезмерное любопытство могло завести куда угодно, и неизвестно, чем это закончится. Он коснулся её щеки, лёгким движением стер с губ кусочек яичницы и мысленно спросил: «Мне нужно съездить кое-куда. Хочешь со мной?»
И тут он увидел в её глазах то, чего раньше не было. Не испуг, нет. Скорее это было недоумение. Глубокая растерянность. Она пыталась осознать его предложение, но, судя по всему, у неё это никак не получалось. Борис решил помочь ей, коснулся её пальцев и мысленно объяснил: «Увидишь много интересного. Не бойся ничего. Я буду рядом».
Последняя фраза резанула его сознание. Было в ней что-то неправильное, что-то тревожащее. Словно обещание, гарантия, которую он не вправе давать.
Следующие полтора часа превратились в хаотичный калейдоскоп вещей, цветов и неуверенных жестов. Борис рылся в гардеробе жены — том, что та не успела забрать на новую квартиру. Шкаф распахнулся, обнажив ряды вешалок с блузками, платьями, кардиганами. Ткань шелестела, падала на пол, скапливалась у ног в пёстрые лужицы.
Он вытряхнул всё содержимое на диван — вещи разлетелись, будто испуганные птицы. Между тем схватил очередную шмотку, одним движением стянул с неё халат и натянул блузку. Та обвисла на ней, скрыв очертания фигуры, превратив её в абстрактную скульптуру из складок и теней.
«Как твоё имя?» — спросил он, прикоснувшись к её коже, но стараясь не обращать внимания на то, что не скрывала блузка. — «Моё имя Борис».
Она замерла. Взгляд — острый, пронзительный — упёрся в него. Потом медленно подняла ладонь, положила на его плечо. В этом прикосновении не было обыденности — только холодная, чёткая энергия. И он увидел: непреклонную волю, дикую независимость, первозданную свободу. Эти образы вспыхнули в сознании, как высеченные в камне письмена.
Его рука невольно сжалась на её запястье. Пальцы ощутили пульс — ровный, мощный. «И это всё… твоё имя?» — выдохнул он.
Она кивнула. Движение вышло почти доверчивым, но в нём читалась абсолютная уверенность:
«Да. В нашем мире имена звучат иначе. И общаемся мы иначе. У нас нет таких страшных звуков, как у вас.»
Её голос прозвучал в его голове — не шёпотом, не эхом, а как прямое проникновение в сознание. Борис сглотнул. Мир вокруг на миг потерял чёткость: линии размылись, цвета стали гуще, звуки — приглушённее.
Он провёл рукой по её волосам. Пряди скользили между пальцами — тонкие, почти невесомые. Взгляд упал на её фигуру в кофточке жены: та болталась, как парус на сломанной мачте, рукава свисали, воротник топорщился. Контраст был до смешного резким: её хрупкость и эта нелепая, слишком большая одежда.
«Пойдём посмотрим, как тебя будут звать в нашем мире», — произнёс он, стараясь унять физиологию.
Она пожала плечами. Движение вышло небрежным, почти равнодушным, но в глазах мелькнуло любопытство — как искра в тёмной воде.
Борис смахнул на пол ворох тряпья, лежавший на диване. Вещи упали с глухим шорохом, образовав пёстрый холм. Усадив её, взял в руки телефон. Экран вспыхнул холодным светом, осветив его лицо резкими линиями. Пальцы быстро набрали запрос: Женское имя, символизирующее непреклонную волю и независимость.
Телефон замер, будто раздумывая. Потом выдал список: Валерия, Виктория, Ариана, Стефания, Ильма…
Борис пробежал глазами по строчкам. Каждое имя звучало как клич, как вызов. Но одно из них будто отозвалось в сознании. Все остальные были слишком земными, слишком человеческими.
Она наблюдала. Взгляд скользил по его лицу, по рукам, по экрану. В её глазах не было нетерпения — только спокойное ожидание, будто она знала: ответ уже где-то рядом, в воздухе, в запахе отчуждения от разбросанных вещей, в мерцании экрана.
Борис прикрыл глаза. На секунду отключился от хаоса вокруг. Представил её — не в этой нелепой одежде, не в этой комнате, а там: на вершине скалы, под ветром, с волосами, что рвёт ветер, с глазами, полными звёзд. Кто она? Как её назвать?
Открыл глаза. Снова посмотрел на экран. Прокрутил список вниз. И вдруг — Ильма.
Просто. Чётко. Без излишеств. Имя звучало как волны, как шторм, как стихия. Когда-то мирная, когда-то бьющая без промаха...
«Ильма», — произнёс он в сознании.
Она подняла взгляд. В её глазах что-то изменилось — не вспышка, не взрыв, а тихое признание.
«Ильма», — повторил он, и на этот раз имя легло в ладонь, как гладкий камень, тёплый от солнца.
За окном било солнце. День вступал в свои права, окутывая дом янтарной дымкой.
Борис вышел из дома, плотно прикрыв за собой дверь. Тревога стягивала сознание тугим узлом — он оставил её одну, лишь коротко попросив подождать и ничего не трогать. В голове сами собой рождались картины: она тянется к розетке, подходит к плите… Он тряхнул головой, пытаясь отогнать навязчивые образы.
Утренний воздух бил в ноздри: свежескошенная трава смешивалась с горьким дымом от костров. Где‑то вдали лаяла собака, скрипели колёса телеги, и над всем этим висел приглушённый гул посёлка, пробуждающегося к полудню. Дорога шла через перелесок — узкая тропа, усыпанная гравием и мелкими ветками. Борис шагал быстро, машинально переставляя ноги, взгляд скользил по знакомым ориентирам: кривой берёзе с ободранной корой, кусты, покосившийся столбик с облезлой краской.
Минут через десять вышел к знакомому забору из металлического штакетника. Серый, выцветший от времени, он всё ещё держался крепко, лишь в одном месте прогибался внутрь, будто поддавшись напору невидимой силы. Борис толкнул калитку. Та отозвалась протяжным, почти стонущим скрипом, будто жаловалась на долгие годы службы.
Во дворе сразу раздался низкий, раскатистый лай. Звук ударил, заставил на миг замереть. Из‑за угла дома вырвался огромный пёс чёрного окраса — массивный, с широкой грудью и мощными лапами. Он рванулся с места настолько резко, что цепь загремела, впиваясь в деревянные скобы. Шерсть на загривке встала дыбом, пасть приоткрылась, обнажая клыки, из глотки вырывалось глухое рычание, перемежаемое короткими взвизгами. Пёс делал резкие рывки, пытаясь дотянуться до гостя, каждый раз натягивая цепь до предела. Металл скрежетал по дереву, словно предупреждая: ещё шаг — и будет беда.
— Тихо, Гром! Свои! — раздался голос Петра откуда‑то из глубины двора.
Пёс замер, настороженно прижал уши, но не отвёл взгляда. Его бока вздымались от тяжёлого дыхания, а глаза, тёмные и настороженные, следили за каждым движением Бориса.
На крыльцо вышла женщина. Лет шестидесяти, с добрыми глазами, в которых читалась тихая мудрость прожитых лет. Седина в аккуратно убранных волосах придавала ей вид спокойной, уверенной в себе хозяйки. На ней был тёплый вязаный кардиган, слегка поблёкший от времени, но всё ещё хранящий следы заботливой руки, поверх светлой кофты и юбки до середины икры. В руках она держала таз с выстиранным бельём — простыни и полотенца, от которых поднимался лёгкий пар, смешиваясь с утренней свежестью.
— Борис! — её голос прозвучал тепло, почти радостно. — А я гляжу — калитка скрипнула. Пётр во дворе, молотит что‑то. Ты проходи, не бойся Грома. Он лает, да не кусает.
Борис слегка улыбнулся, шагнул вперёд и коротко приобнял женщину за плечи.
— Ну да, — произнёс он с лёгкой иронией. — Он у вас не кусает. Он сразу ест.
Мария Александровна поставила таз на крыльцо, едва заметно покачала головой, будто говоря: «Вот молодёжь». Её движения были плавными, выверенными, будто говоря о том, что она знала каждый сантиметр этого двора, каждый скрип половицы, каждый шорох листвы.
— Как сам? Как Настя? Юрки твоего что‑то не видно совсем, — спросила она привычно, без нажима, но с искренним интересом. Вежливость и теплота были в каждом её слове, будто она хотела окутать гостя заботой, как старым пледом.
Борис на миг запнулся. Он совсем не хотел рассказывать сейчас про свои семейные дрязги.
— Они в городе сейчас, — ответил он коротко, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Всё хорошо, Мария Александровна. К Петру по делу.
Пёс, уловив спокойный тон хозяйки, перестал рычать. Теперь он лишь изредка поглядывал на гостя, будто напоминая: «Я тут, я бдю». Его хвост слегка шевельнулся, но глаза по‑прежнему следили за Борисом, словно оценивая: вроде друг. А вдруг враг?
Борис сделал шаг вперёд. Двор Петра был полон звуков и запахов — где‑то скрипела дверь сарая, жужжала муха, застрявшая в паутине, а из глубины участка доносился ритмичный стук молотка. Всё это сливалось в странную симфонию, которая, вопреки тревоге, вдруг показалась ему почти родной.
Он глубоко вдохнул, пытаясь уловить в этом хаосе что‑то знакомое, что‑то, что могло бы отвлечь от мыслей об Ильме. Но образ её — хрупкой, растерянной, сидящей в его доме, — всё равно стоял перед глазами, как немая тень, требующая внимания.
Борис лихо подрулил на LADA XRAY Петра прямо к воротам своего дома. Машина, взвизгнув тормозами, замерла в облаке пыли. Он выскочил, даже не захлопнув дверь до конца, и пулей взлетел по ступенькам крыльца… Сердце не колотилось, нет, оно просто отсутствовало, вытесненное тревогой, которая пульсировала в висках, в ладонях, в каждом шаге.
Войдя в дом, он замер на пороге. Время будто споткнулось, растянулось в тягучую, нереальную плёнку. В первый миг он не поверил своим глазам. Потом — прорвало.
Он согнулся пополам, схватившись за бок, задыхаясь от хохота, который рвался наружу неудержимо, как пар из перегретого котла. Смех вырывался хриплыми, короткими взрывами, слёзы выступили на глазах, размывая картину, но он всё равно видел — отчётливо, до мельчайших деталей.
Ильма стояла посреди гостиной. Не просто стояла — позировала. Горделиво выпрямившись, с поднятым подбородком, с взглядом, полным торжествующего ожидания. На ней было нечто невообразимое, фантасмагорическое, словно плод безумного эксперимента по скрещиванию несовместимых миров.
Верхняя часть ансамбля состояла из розового бюстгальтера Насти — яркого, с кружевной отделкой, нелепо контрастирующего с остальной композицией. Поверх него небрежно накинут мужской фланелевый халат Юрия. Рукава, чудовищно длинные, были завязаны на спине узлом. Халат висел на ней, скрывая очертания фигуры, превращая её в абстрактную скульптуру из складок и теней.
Нижняя часть — джинсы Насти. Они болтались на её стройных бёдрах, едва удерживаемые самодельным поясом из скрученного полотенца. Ткань свисала, подчёркивая хрупкость её силуэта. А на ногах — резиновые сапоги Бориса. Чёрные, массивные, с рифлёной подошвой.
Она смотрела на него с восторгом и нетерпением. Глаза сияли, как два ярких фонаря, губы были слегка приоткрыты в ожидании похвалы. В её взгляде читалась абсолютная уверенность: она создала шедевр, и теперь ждёт признания.
Борис, наконец, справился с приступом смеха. Вытер не к месту проступившие слёзы и провёл рукой по её волосам. Пряди скользнули между пальцами — тонкие, почти невесомые. Он улыбнулся, пытаясь подобрать слова, которые не звучали бы насмешкой.
«Ты выглядишь… ммм… весьма необычно!» — мысленно произнёс он.
Она расцвела ещё ярче. Улыбка стала шире, глаза засияли с новой силой. Она приняла его слова за высочайшую похвалу — безусловную, безоговорочную. Сделала шаг назад, затем повернулась вокруг себя, демонстрируя своё творение со всех сторон. Халат, окончательно развязанный её движением, распахнулся, являя миру ещё более нелепую комбинацию нижнего белья и верхней одежды.
Продолжение следует...
Автор: Сен Листт.
#Листт_sir_