Бельские просторы №3 за 2005 год

Иван Карпухин
Детство в лихолетье. 1-я часть.
Война была труднейшим испытанием не только для тех, кто воевал и рисковал каждый день и час своей жизнью, но и для тех, кто, как очень верно говорят, ковал победу в тылу. А этими ковалями были преимущественно женщины, старики и подростки. Война повернулась к ним другой своей стороной — непомерным и непосильным трудом, томительными ожиданиями вестей с фронтов, недосыпаниями и недоеданиями, драматическими, трагическими, а иногда и комическими жизненными ситуациями.
До сих пор не заживает во мне ноющая рана потерь и страданий. Видимо, такое состояние свойственно всем, кто жил в то лихолетье. Не это ли состояние запечатлено в меткой народной частушке:
Вы разрежьте мое сердце,
Нет ли пятнышка на нем?!
Четыре года, восемь месяцев
Пылало, как огнем!..
Мне было чуть больше 5 лет, когда началась война. Родился я в феврале 1936 г. в маленькой деревушке Васильевке (названа в честь первого переселенца — Василия, другое название — Шигры) Адамовского сельского совета Альшеевского района Башкирской АССР.
Семья у нас была большая: отец Егор Романович (работал в строительной бригаде поселка Шахты), мать Анна Михайловна, бабушка Мария Васильевна (мать отца, умерла зимой 1944 г.), пять сестер и братишка, которому исполнился месяц, когда отца осенью 1941 г. взяли на фронт.
В военное время на шахтах добывали каменный уголь. Объект имел стратегическое значение. Шахтинским углем питались все паровозы транссибирской железной дороги от г.г. Челябинска, Златоуста, Уфы и до линии фронта. Забойщиков-мужчин на фронт не брали: на них распространялась бронь. Ох, как я завидовал своему троюродному брату и другу Сереже Соболеву, отец которого был забойщиком!..
Подкадчиками и каталями работали девушки-подростки и женщины. По 10 и более часов в сутки они грузили на тачки уголь, на четвереньках вывозили его из штреков, перегружали в вагонетки, которые гнали к стволу шахты и поднимали на гора. Затем уголь перекладывали в машины и отправляли в Раевку (железнодорожная станция, расположенная в 22 км от Шахт). Одна из моих старших сестер — Лиза несколько лет своей жизни отдала подземелью.
Отец погиб под Москвой, когда там шли ожесточенные бои. Похоронка пришла зимой 1942 г. В ней было записано, что командир взвода Карпухин Егор Романович погиб смертью храбрых в боях за Москву на Ржевском направлении. Дополнительную информацию получили от Павла Афанасьева, жителя пос. Шахты, который служил во взводе отца и которого (раненого и обмороженного) отец принес с поля боя на себе в медсанбат. Они дружили еще до войны и поклялись оказывать помощь семье друга, если кто-либо останется в живых. Дядя Павел слово сдержал.
Страшной вестью для нас была эта похоронка, пришедшая в письме четырехугольной формы. (В войну письма в четырехугольном конверте несли весть о гибели бойца или о том, что он пропал без вести, солдатские же письма имели треугольную форму и шли с надписью «Солдатское письмо бесплатное»; и люди, увидя почтальона, замирали в тревожном ожидании, постоянно надеясь на лучшее, не желая соглашаться и мириться с коварным четырехугольником).
Особенно тяжело гибель отца переживала мама. Часто, прислонившись к одной из подпорок в разваливающейся избе, она не просто горько плакала, а, сокрушенно причитая, вопила, надрывая сердце и доводя себя до обморочного состояния. Ее отпаивали водой...
А причин для таких воплей было предостаточно. На ее руках осталось восемь ртов, включая старенькую бабушку. Изба, в которой мы жили, ветшала с каждым днем. Под матицей стояли три подпорки, чтобы в одночасье не рухнул потолок и не прикрыл собою ее обитателей. Жить там становилось крайне опасно, а построить новое жилье было некому да и не на что.
Еще накануне войны отец купил небольшой (3х4 м) сруб. Дядя Павел Афанасьев за символическую оплату сделал косяки, связал рамы, наладил дверь и настелил пол из старых досок разваливающейся избы. На потолок прогнившие доски не годились. Новые купить было негде. Делянок, где обычно заготавливали строительный материал, лесничество не выделяло. Положение создалось критическое, но выход был найден.
Украдкой, а иногда с согласия лесника мы пилили дубы, липы, осины диаметром в 15—20 см, которые легче, чем березы, раскалывались на две половины. Полученными плашками закрыли потолок. А чтобы сделать его мало-мальски ровным, обмазали специально приготовленной глиной (в глину добавляли мелкую солому и немного песка, все это месили ногами до нужной кондиции) и побелили алебастром. Из самодельных кирпичей дядя Роман сложил голландку. Крышу сделали из соломы, выделенной на трудодни. Приближалась зима, мы были спасены. Радости не было предела, хотя избушка получилась такой, каких теперь не строят даже на садовых участках.
Бабушка о своем сыне плакала как-то приглушенно, но обильными и крупными слезами. И чаще, чтобы не расстраивать и не провоцировать маму, делала это, когда оставалась одна...
А вообще военные годы мне запомнились прежде всего душераздирающими воплями и причитаниями женщин деревень нашего колхоза — Васильевки, Ново-Троицка, Адамовки, Владимировки и Рады. Достаточно было какой-то одной семье получить страшную весть, как тут же раздавался плач-вой, который затем в считанные минуты охватывал всю деревню. Причитали те, кто уже получил раньше похоронку, и те, кто выражал сочувствие и сопереживание, и те, которые старались отдалить, отпугнуть злую судьбу... Прошло много лет с того горького времени. Но и теперь не могу говорить вслух об этом всенародном стоне без содроганья, слез и спазм в горле...
Горько переживал я утрату отца. Каждый вечер — время, когда отец до войны приходил с работы — я садился у окна и ждал его появления. Шли недели. Это стало опасной привычкой. И меня всячески, под любым предлогом старались отвлечь от такого «сидения».
До сих пор моя детская память сохранила образ отца живого, доброго, трудолюбивого, гостеприимного, заботливого, веселого, сильного, отзывчивого и красивого человека.
Бывало, отец сажал меня на колени и учил «биться на кулачки». Сам, естественно, делал символические движения, а я старался, сжав пальцы в кулак, напрячь все свои силенки и ударить его в грудь или лицо. И, кажется, достигал цели: лицо счастливого родителя горело...
...Как-то папа работал бригадиром в колхозе. Центр бригады находился в Ново-Троицке. Иногда (это случалось редко) он возвращался домой на двуколке. Дорога пролегала за огородами мимо кладбищ по косог ору и хорошо просматривалась. Все знали, кто прошел или проехал. Увидев едущего отца, бежал и встречал его за околицей. Он сажал меня на колени, давал в руки вожжи, чтобы я управлял резвой Карюхой. Гордость и радость заполняли мою грудь ...
Помню, как мы с бабушкой ходили на гору, где добывался алебастр для бурно строящегося поселка Шахты. Карьер находился в 4,5 км от дома. В паре с отцом там работал мужчина из соседней башкирской деревни Ташлы, которого отец щедро угощал принесенным нами обедом. Особенно Муллаяну понравились соленые грузди. Мое детское воображение поразили разноцветные, как радуга, камни. Отец похвалил меня за то, что я преодолел большое расстояние, и угостил яйцом, сваренным всмятку. Мне оно показалось особенно вкусным.
...И еще. Выпал снег. Отец, сбросив с себя верхнюю одежду, ловко орудуя деревянной лопатой, прочищал дорожку к соседям (она же вела и к колодцу). Я шел за ним. Углубление в снегу мне доходило до плеч.
...Был какой-то праздник. Когда я проснулся, отец стоял перед зеркалом и, разгладив пышные черные усы, стал причесывать гребешком черные волнистые волосы. Он явно был в настроении. И, видимо почувствовав мое пробуждение, повернулся ко мне лицом. Озорно горели его глаза, и он пропел:
Нынче праздник воскресенье,
Нам лепешек напекут,
И помажут, и покажут,
А покушать не дадут.
Что это означало, не ведаю.
Вот таким сохранила моя память образ моего родителя, не успевшего поднять своих детей на ноги.
…Но жизнь брала свое. Нужно было искать выход из создавшегося положения. И его увидели в единении, сплоченности и непомерном труде. Две старшие сестры — Варя и Лиза — стали работать на шахтах, а Елена и Тамара, кроме мамы, — в колхозе, где за работу тогда практически не платили. Вряд ли можно назвать это платой, когда однажды выдали на трудодень только по 100 граммов соломы. Жили практически за счет огородов, где выращивали всего понемногу. Злаковым на огороде отводилось не более 5—7 соток. Из проса в ступе делали пшено, чтобы по самым большим религиозным и «красным» праздникам сварить кашу, а из пшеничной или ячменной муки — затируху, в особых случаях, лапшу, лепешки и пирог.
Никогда не забуду вкус затирухи, называемой «лохматой салмой». Это был суп, приготовленный из листьев крапивы или свеклы, дикого щавеля, в котором напересчет плавали крупицы муки, затертой в небольшие комочки («Крупинка за крупинкой гонятся с дубинкой»).
Из конопли делали нитки, ткали на самодельных станках холст, из которого изготавливали одежду, белье, онучи (портянки), полотенце и т.п., а из поджаренных семян – великолепное масло, вкуснее которого (как мне помнится) ничего не ел.
Не могу назвать случая, чтобы кто-то из нашей семьи обронил на пол и не подобрал хотя бы одну крошку хлеба. Бабушка поучала: «Вот найдется паук, унесет к себе крошку, раздует ее в большую буханку и покажет Боженьке, а он не даст нам больше даже лепешечки!»
С одной стороны, боязнь Бога, а с другой, — постоянное желание поесть делали свое дело: стол после трапезы не нуждался в уборке.
Помню, как терпеливо ждал возвращения с работы сестры Лизы. Она была каталем на шахте. Им для поддержания жизненного тонуса выдавали в день по 300—400 граммов черного, наполовину состоящего из отрубей и отходов хлеба. Его было мало, чтобы восстановить силы. Но сестра, отрывая от себя, иногда приносила домой кусочек такого хлеба размером 2х2 см и весом в несколько граммов. Это был праздник! Если же хлеба не было, я засовывал руку в маленький холщовый мешочек, в котором она хранила паек, чтобы выловить там хотя бы несколько завалявшихся в угольной пыли крошек. Это было удивительное лакомство! Именно то время научило меня и мое поколение относиться к хлебу как к чему-то святому!
Ранней весной, как только растаивал снег и на огородах подсыхала земля, ходили собирать случайно оставленные осенью и пролежавшие под снегом редкие картофелины. Все это несли в дом, поджаривали в печи или на плите голландки и съедали с особым аппетитом.
Был и другой способ подкормить себя и своих близких. Ранней весной с матерью и сестрами ходили «сметать ток». Осенью зерновые жали серпами, скашивали ручными косами или в лучшем случае конной косилкой, связывали в снопы, свозили в удобное место и складывали в скирды с тем, чтобы зимой обмолотить: осенью не хватало ни техники, ни рук, ни времени. При полном отсутствии комбайнов и наличии в колхозе лишь одной механической молотилки обмолот вели вручную — цепами.
И как ни оберегали каждое зернышко, снег делал свое дело, и часть намолоченного хлеба прятал в свои объятья. Весной, когда начиналось бурное его таяние, все это проступало наружу. И мы ходили собирать съестное действительно по зернышку, сметая его в кучечки вениками. Зерна, впитавшие влагу, разбухали, были крупнее обычных и часто оказывались непригодными для употребления в пищу, что вызывало иногда отравления. Но желание поесть хлебушка брало верх!
Весну ждали с нетерпением, потому что появлялась возможность не только скоту, но и людям перейти на подножный корм. В пищу шло все, что можно было есть: баранчики (примула), дикий лук, щавель, медуница, кислятки, дикий горох, борщевник, козлятник и др. Выкапывали и лакомились луковицами масленок. В орешниках отыскивали припрятанные на зиму мелкими зверьками запасы орехов. И были счастливы, если удавалось найти пяток или десяток таких плодов. Среди них никогда не находилось червивых или гнилых. Грызли тут же, без опасений, и никогда не болели.
Собирали с ранней весны и до поздней осени ягоды и грибы. Старались сделать запас и на зиму. Благо, что все это родилось в наших лесах!
Осенью сбивали палками с дубов желуди, сушили их, мололи и делали с добавлением небольшой части непросеянной муки лепешки. Тяжело они ложились на желудок, но что было делать?! В народе говорят, голод не тетка.
Не трудно догадаться, что стол наш был небогатым, но витаминизированным. Может быть, поэтому дети военного лихолетья выжили и, залечив нанесенные стране и каждой семье раны, добились многих славных побед для Отечества, и живут в нем, разделяя его сложную и неласковую судьбу.
В деревне включались в трудовой процесс с самого раннего детства. Во сколько лет я начал работать, не знаю. Как мне говорили старшие, косил ручной косой с 7 лет.
Старики с утра и до вечера были заняты на колхозной работе или по дому.
По просьбе за стакан табака-самосада показывали, как коса отбивается. Эту науку усвоил быстро, и косам моих близких по зубам оказалась любая трава. До сих дней одной из самых привлекательных для меня крестьянских работ остается косьба ранним утром, по росе, или после дождя, когда трава сочная и податливая.
С дрожью вспоминаю о прополке проса. Когда оно всходило, поле покрывалось сплошным ковром травы-щирицей, или свекольником (так местные жители называли растения, нижняя часть стебля которых по цвету походила на корнеплод красной свеклы). На каждом квадратном дециметре насчитывалось подчас с сотню таких травинок. Нужно было осторожно, двумя пальцами выщипать траву, не повредив ростков проса. Делалось это в сухую погоду, когда безжалостно палило солнце, нещадно жалили комары, кусали всякого рода мухи.
Иногда ловлю себя на вопросе, не эта ли изнурительная работа воспитала во мне трудолюбие и усидчивость, терпеливость и обязательность в достижении поставленной цели?! И отвечаю утвердительно.
А брать примеры самоотверженного труда было с кого: с мамы, старших сестер, бабушки и односельчан. Лозунг «Все для фронта, все для победы!» неукоснительно исполнялся. Помню, как бабушка (по возрасту и состоянию здоровья она не могла работать в колхозе и присматривала за малышней) вязала из овечьей шерсти носки и варежки для бойцов. Иногда клали в них записки. И хотя в варежках и носках сами очень нуждались, посылки шли на фронт. Не знаю, где брали шерсть, т.к. своих овец у нас тогда не было. Не знаю также, доходили ли до солдат посылки со съестным, к примеру такие, как зажаренная бабушкой одна из последних наших куриц (мое обоняние и теперь сохраняет манящий и дурманящий ее аромат), которую вместе с сухарями отправили в райцентр?..
Было обычным, когда 3-4 женщины, в том числе и моя мама, впрягались в круг и пахали колхозное поле. Всех хороших лошадей (слово «конь» в обиходе практически не употреблялось) мобилизовали на фронт, а оставшиеся должны были день и ночь возить хлеб на элеватор, находившийся в 25 км от нашего колхоза имени С. М. Буденного.
Вспахав поле, те же женщины, повесив на шею мешок с семенами ржи, пшеницы, овса, проса или гречки (сколько они могли поднять), ходили по полю и вручную его засевали. Разбросав семена, впрягались в бороны так же по 3-4 человека и выравнивали поле, одновременно закрывая зерна землей. К вечеру от такой работы женщины, девушки и подростки падали от усталости, но, подбадривая себя, говорили: «Им там на фронте, в мокрых окопах или в снегу, под бомбами и пулями в тысячу раз хуже!»
Мое маленькое сердце сжималось от боли, когда видел, как мама, придя домой и присев на скамью, голодная, не успев разуться, тут же засыпала. И конечно же мы старались хоть как-то облегчить ее участь...
Не могу забыть случай, когда бригадир «нарядил» женщин ночью возить с поля на колхозный двор снопы для обмолота. Дорога проходила по горе, северо-западный склон которой густо зарос липами, русскими кленами и прочими деревьями и кустарниками. Местные жители называли это место орешником. Там было немало глухих мест, всякого зверья и гадюк. О нем рассказывали много бывальщин и небылиц про леших, ведьм и колдунов. Ходить туда в одиночку решались не все. А тут в окрестностях появились, как тогда говорили, беглые, т. е. дезертиры, и в округе стали пропадать то овца, то теленок. Женщины панически боялись дезертиров. Мне и моим сверстникам лишь однажды удалось увидеть, как конный милиционер гнался за мужчиной, которому удалось скрыться в труднопроходимых зарослях кустарника. В эту ночную смену мама взяла меня с собой. Семь или восемь подвод направились в поле. Когда своеобразный караван поднялся на гору, мы увидели посредине орешника яркий костер, вокруг которого суетилось 4-5 мужчин. Нас разделяло расстояние в 2-2,5 км. Женщины-извозчики так напугались, что за считанные секунды рыдванки (специально приспособленные для перевозки снопов, сена и соломы повозки) были заполнены снопами, а в повозку помещался не один центнер груза. Полушепотом они заспорили о том, кто должен ехать первым, а кто замыкать обоз. Все стремились занять место в середине.
Решение приняли быстро и единодушно. Мотивировка «убедительная»: «У тебя есть мужчина, — дружно, как будто сговорившись, сказали женщины маме, — тебе и ехать первой!» Это я — мужчина?! От страха я готов был плакать и спрятать голову в материнскую юбку... Лошади с тяжелым грузом мчались так, что казалось, они не касались копытами земли. В ту ночь несмотря на угрозы бригадира больше снопов не возили...