Сила человека часто заключается в том, чего он не может сделать, а не в том, что может. Моё «не могу» — главная мощь. Значит, есть что-то, что вопреки всем моим хотениям всё-таки не хочет. Говорю об исконном «не могу», о смертном, о том, ради которого даёшь себя на части рвать… Марина Цветаева. Записные книжки

«Сколько пальцев ты видишь, Уинстон?» О'Брайен поднял левую ладонь и, повернув ее тыльной стороной к Уинстону, спрятал большой палец. — Сколько пальцев ты видишь, Уинстон? — Четыре. — А если Партия скажет, что их не четыре, а пять, тогда сколько? — Четыре. Он не успел договорить, он задохнулся от боли. Стрелка на шкале подпрыгнула до пятидесяти пяти. Уинстон в мгновение покрылся мокрой испариной. Воздух распирал его легкие и вырывался невольным глубоким стоном, который он не смог подавить, даже стиснув зубы. О'Брайен наблюдал за ним, по-прежнему растопырив четыре пальца на левой руке. Он слегка отвел рычаг, чуть-чуть уменьшив страшную боль. — Сколько пальцев, Уинстон? — Четыре. Стрелка скакнула на отметку «шестьдесят». — Сколько пальцев, Уинстон? — Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре! Стрелка, наверное, поднялась еще выше, но он не смотрел на нее. Он видел только тяжелое, жестокое лицо и четыре растопыренных пальца. Пальцы стояли перед глазами как огромные дрожащие и расплывающиеся колонны, но их все равно было четыре. — Сколько пальцев, Уинстон? — Четыре! Остановите, остановите это! Как можно... Четыре! Четыре! — Сколько пальцев, Уинстон? — Пять! Пять! Пять! — Нет, Уинстон. Так не пойдет. Ты лжешь. Ты все еще думаешь, что их четыре. Пожалуйста, еще раз. Сколько пальцев? — Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам угодно... только прекратите это, прекратите боль! Джордж Оруэлл. 1984

«Ты, Моцарт, недостоин сам себя…» Сальери - талантливый музыкант: Моцарт называет его гением. Сальери наделен тонким чувством музыки и в этом даже, возможно, превосходит Моцарта. Он ценит Моцарта выше, чем Моцарт себя: Ты, Моцарт, недостоин сам себя… Его понимание музыки отмечает сам Моцарт: Когда бы все так чувствовали силу Гармонии! но нет: тогда б не мог И мир существовать… (VII, 127,133) Но именно это понимание недосягаемости гения Моцарта рождает у Сальери смертельную зависть к нему, профессиональный страх потерять с таким трудом завоеванное первенство в мире искусства. Однако от чувства зависти до убийства - "дистанция огромного размера". Показать, что мирный и вполне респектабельный музыкант из чувства зависти превращается в убийцу, значило бы пропустить какие-то важнейшие психологические звенья цепи. И Пушкин показывает механизм убийства, его психологическую историю. Сальери не просто талантливый музыкант - он и мыслитель, способный к "сильным, увлекательным софизмам". Не будь он мыслителем, он не стал бы убийцей. Первый шаг - мысль глубокая и трагическая, и более того - мысль, которая не может не прийти в голову человеку, если он утратил уже непосредственную детскую веру, - мысль о несправедливости всего мироустройства. Высказанная прямо и устало, не как только что озарившая догадка, а как давно выстраданная истина, она не может не привлечь сочувствия читателя: Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет - и выше (VII, 123). Следующий шаг - в разделении Моцарта: великого музыканта ("священный дар", "бессмертный гений") и недостойного шаг совершается дальше: Сальери противопоставляет музыку музыканту, и музыка, возвышенная до абстрактной идеи, оказывается чем-то неизмеримо более ценным, чем эмпирическая данность живой человеческой жизни. В развитие этой идеи, как оказывается, следует решать, имеет ли тот или иной человек право на жизнь. При этом право на жизнь определяется лишь пользой, которую человек может принести торжеству отвлеченной идеи. Сальери дважды повторяет: "Что пользы, если Моцарт будет жив?", "Что пользы в нем?" И ставит роковой, с его точки зрения, вопрос: Подымет ли он тем искусство? Ответ "нет" есть для него и приговор Моцарту. Итак, чтобы сделать решающий шаг к убийству, надо обезличить человека, осмыслив его как временное вместилище некоей абстракции, после чего вопрос уже сводится к простому взвешиванию, что принесет больше пользы - его жизнь или уничтожение. Но кто же будет решать этот вопрос? Мы все, жрецы, служители музыки, - то есть те, кто присвоил себе право говорить от имени идеи и ради этого убил в себе все простое и человеческое. Сальери не циник, он прямой предшественник Великого Инквизитора, и страшные слова "мало жизнь люблю" звучат в его устах искренне, что, например, отличает его от Анджело. В отличие от Сальери, Моцарт любит жизнь. Он гениальный музыкант, но он и простой человек: играет на полу со своим ребенком, слушает слепого скрипача и не облекает свой музыкальный дар в жреческие одежды. Его сила именно в том, что он "недостоин сам себя". Сальери предан благороднейшему из принципов - принципу искусства, но ради него он перестал быть человеком. Моцарт - человек. Пушкин не раз говорил о "простодушии Гениев" (VIII, 420). Моцарт - гений и поэтому по-человечески простодушен. Итак, с одной стороны, жесткая последовательность в подчинении жизни абстракциям. И чем благороднее эта абстракция, тем легче скрыть за ней - даже от самого себя - эгоизм личных страстей. С другой - свобода гения, который не втискивает жизнь в ложе догм и принципов. В высоком смысле гений выходит из этого столкновения победителем, но в практической жизни он беззащитен. Юрий Лотман. Пушкин. Очерк творчества. * * * Не в одном писателе художник пожрал человека. Ян Парандовский. «Алхимия слова»

Люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества «„Зверство“ и „дикость“ растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества». Н.С. Лесков. Из письма Л.Н. Толстому, 20 января 1891 г., Петербург

Растворение в любой безличности и несвободе — окаменение и смерть Свобода — закон жизни, растворение в любой безличности и несвободе — окаменение и смерть. Столкновение любых форм окостенения (от камней памятника Командора до догматизма Сальери) с жизнью несёт смерть, но вызов, отчаянный и безнадёжный, который жизнь бросает чуме, могильным монументам, мертвящей зависти, всегда поэтичен. Зависимость от внешней среды — это лишь обязательный низший уровень человеческой личности, борьба со средой за духовную свободу и отказ принимать её бесчеловечность за норму — удел высокой личности. Юрий Лотман. Пушкин. Очерк творчества

Встреча личностей возможна только на территории Песни. Если не в Песне, то неизбежно — в столкновении, или же это будет простое функционирование на уровне механизма в той или иной механистической системе. Личность — надсистемна, личность — органична, а не механична. Светлана Коппел-Ковтун

Истина дана человеку, чтобы ею любить другого Автор: Светлана Коппел-Ковтун Пока человек не вырос, он думает, что истина ему дана для того, чтобы бить ею других (тех, у кого не так, иначе, по-другому — не в соответствии с его истиной). А когда вырастет, начинает понимать, что истина ему дана для того, чтобы видеть ею другого, видеть её в другом, всматриваться, вслушиваться в другого и любить его — истиной.

Искусство возникает как вещь, которая даёт возможность получить опыт тому, кто этот опыт получить в принципе не может «Искусство — это способность передать опыт, которого человек не имеет. Искусство возникает как вещь, которая даёт возможность получить опыт тому, кто этот опыт получить в принципе не может, поэтому оно возникает при культе. Потому что достаточно мало людей, которые могут вступить в прямое мистическое отношение. Или достаточно мало людей, которые склонны произвести с собой все те вещи, которые нужны для того, чтобы было возможно вступить в это мистическое отношение. Поэтому искусство изначально выступает как способ передачи опыта, который доступен немногим, — всем». Филология — принципиально соборная наука. Мы все видим предмет в некоем ракурсе. То есть, одному все не доступно. Это единство, где каждый может увидеть нечто, абсолютно не доступное другим. Татьяна Касаткина. Субъект-субъектный метод в исследовании художественного произведения Искусство — то, чего смутно жаждут все вещи. Райнер Мария Рильке

Среднему человеку любой нации можно сказать: «Скажи, кто твой национальный гений, и я скажу, кто ты. Только наоборот». Фазиль Искандер. Размышления писателя

«У меня всё растет и растет сердце». Письма М. А. Кашинцевой М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. Мария. Я не смог бы высказать вам всего, что хочу, я не умею говорить, и мне бесконечно трудно рассказать о самом глубоком и сокровенном, что во мне есть. Поэтому я прошу прощения, что пишу, а не говорю (писать как-то несуразно). Простите меня за все и послушайте меня. Мария, я вас смертельно люблю. Во мне не любовь, а больше любви чувство к вам. Восемь дней мое сердце в смертельной судороге. Я чувствую, как оно вспухает во мне и давит душу. Я живу в каком-то склепе, и моя жизнь почти равна смерти. Днем я лежу в поле в овраге, под вечер прихожу в город и иду к вам. А у вас я как-то весь опустошаюсь, во мне всё стихает, я говорю великие глупости, я весь болею и хожу почти без сознания. Сколько раз я хотел вам сказать, что ведь я не такой, какого вы немного знаете, я совсем иной. Лунное тихое пламя выжигает из меня жизнь18. У меня никого нет, некуда пойти, и никто не поймет меня. Моя родина – луна. Я теперь не могу равнодушно смотреть, как стоит дерево, как идет дождь. Через вас я люблю всё больше и больше мир, звезды приводят меня в трепет, а когда я с вами, я как мертвый, я холодею и успокаиваюсь. И как мне ни хочется с вами говорить, только безмолвие или простые детские слова должны быть между нами. Мария, вы та самая, о которой я одиннадцати лет написал поэму19, вы та самая победительница вселенной. Я знал вас всегда. Вы сказали раз, что во мне много жестокости, а во мне много боли. Я и раньше всё сильнее и страшнее чувствовал нестерпимую красоту мира. Вы же конец всего. Вы моя смерть и мое вечное воскресение. Может, я говорю пошло и глупо, но во мне поет музыка, и мне больно и хорошо. Я ничего от вас не прошу, я вам всё отдаю. Никогда я не притронусь к вам, если вы сами не захотите. Я грубый дикарь, это мне говорили и товарищи мои. Но я вырос в грязи и работе, узнал всё, что знают люди, аристократия мысли и искусства20. Это пишу без Жоржа21. Он относится к вам поиному, гораздо легче, и преодолеет вас. Это он сам говорит. Во мне же сердце ходит всё туже и туже. Когда я шел к вам один, то лежал на бугре перед этим и плакал. Вы не знаете, наверное, что такое судороги сердца. Первый раз я узнал это, когда нашел в больничном сарае мертвую сестру22. Она лежала вечером на полу. Было тепло и тихо, и я прилег с ней рядом и сказал ей что-то. Она лежала, замолкшая и кроткая, но не мертвая. Вы сестра моя, но безмерно дороже ее. Все силы затихли во мне, и я не могу передать словом, что дышит и волнуется сейчас во мне. Раньше я мог бы сделать это. Я не знаю ваши отношения к Жоржу. Вы давно знакомы. И во мне есть тревога, что я мешаю вам, врезался клином и накалил атмосферу, мешаю искренности и простоте. Скажите мне про это. Я бы сразу разрубил этот узел, но боюсь сделать больно вам и Жоржу23. Не жалости и не снисхождения я хочу, а вас и ваше свободное чувство. Переполняется во мне душа, и не могу больше говорить. Поймите мое молчание, далекая Мария, поймите мою смертную тоску и неимоверную любовь. Только теперь я родился. Есть мир, который создал когда-то я. Людям будет хорошо там жить, но я ушел бы и оттуда. У меня голова болит. Ночью я сочинил поэму, но для вас надо изменить мир. Простите меня, Мария, и ответьте сегодня, сейчас. Я не могу ждать и жить, я задыхаюсь, и во мне лопается сердце. Я вас смертельно люблю. Примите меня или отвергните, как скажет вам ваша свободная душа. Я вас смертельно люблю. Я не убью себя, а умру без вас, у меня всё растет и растет сердце24. Андрей Платонов. Впервые: Архив. С. 434–435. Публикация Н. Корниенко. Печатается по автографу: ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 1, л. 1–2. В правом углу л. 1 поздняя помета Марии Александровны: «Первое письмо ко мне». Кашинцева (Платонова) Мария Александровна (1903–1983) – невеста и потом жена А. Платонова. Примечания: 18. Любовная «лунная» тематика письма, не без влияния знакомства в 1921 г. с книгами В. Розанова («Опавшие листья», «Люди лунного света» и др.), запечатлелась в опубликованных стихах и рассказах 1921 г., а также в неопубликованной поэме в прозе «Невозможное» (1921) в образе влюбленного в Марию героя: «Но больше света и звезд он любил луну – этот тихий, сокровенный и вещий свет. […] Луна делала его лучшим и безумным. В такие минуты он постигал и видел всё» (Сочинения I (1). С. 191). 19. Детские стихи Платонова не сохранились. 20. Использована образная антитеза жизни – культуры из полемической статьи Платонова 1920 г. «Ответ редакции «Трудовой армии» по поводу моего рассказа «Чульдик и Епишка»», ср.: «Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас. […] мы упорно идем из грязи» (см. с. 80 наст. изд.). 21. Жорж – Малюченко Георгий Степанович – активный участник культурной жизни Воронежа начала 1920-х гг., один из поклонников Марии Кашинцевой (см.: Ласунский. С. 102–104). По воспоминаниям Валентины Александровны Кашинцевой-Трошкиной, именно Малюченко познакомил Платонова с ее старшей сестрой (Советский музей. 1991. № 1. С. 39). 22. Младшая сестра Платонова Надя Климентова умерла летом 1920 г., отравилась грибами в детском лагере. 23. В фонде Платонова ОР ИМЛИ сохранились записки участников этого любовного треугольника: // 1. Послания Малюченко и Платонова Марии Александровне на странице из школьной тетради: // «Муся, что бы ни было, полагайтесь на меня. Я Вам нужен и вам помогу. На себя я надеваю маску и умираю, чтоб вновь воскреснуть. Георгий Степанович, он же Жорж. // P. S. Какой был чудесный, единственный страшно нужный план. И он мог удаться. Но… по нем я ношу настоящий траур. Восполню всё. Напишите мне». // На обороте – записка Платонова: // «Мария. Я люблю теперь Жоржа больше себя, полюбите и Вы его больше меня, если я видел правду. Андрей. Ответьте сейчас и тут напишите» (ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 73). // Ответ Муси – отсутствует. // 2. Записка Платонова к Малюченко (фрагмент листа): // «Жорж! Я остаюсь. Не протестуй! Я выясню всё и за тебя, и за себя. Мне больше нестерпимо. Будет сразу лучше и тебе, и мне. А. Разрубим узел сразу, чем без конца томиться» (ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 31, л. 1). 24. Данное письмо послужило источником текста письма Дванова к Софье Александровне Крашениной в повести «Строители страны»; ср.: «Софья Александровна! Я не смог бы высказать вам всего, что хочу, я не умею говорить, и мне трудно рассказывать о самом глубоком и сокровенном, что во мне есть. Поэтому я прошу прощения, что пишу, а не говорю (писать как-то несоответственно). // Простите меня за всё и послушайте меня. Софья Александровна, я вас смертельно люблю. Во мне не любовь, а больше любви чувство к вам. Целый день мое сердце в смертельной судороге. Я чувствую, как оно вспухает во мне и давит душу. Я живу в каком-то склепе, и моя жизнь почти равна смерти. Я весь болею и хожу почти без сознания. Мне хочется вам сказать, что ведь я не такой, какого вы немного знаете, я совсем иной. // Лунное тихое пламя выжигает из меня жизнь. У меня никого нет, некуда пойти, и никто не поймет меня. Моя родина луна. Я теперь не могу равнодушно смотреть, как стоит дерево, как двигается ветер. А через вас я мог бы больше полюбить мир, и новые звезды наводнили бы небо над Вами. И почему-то мне говорить и видеться – только безмолвие или простые детские слова должны быть между нами. // Софья Александровна, которую я одиннадцать лет видел во сне, вы та самая победительница вселенной силою одного обаяния. Я знал вас всегда. Вы думаете, что во мне много жестокости, а во мне много боли. Я и раньше всё сильнее и страшнее чувствовал нестерпимую и скромную красоту мира. Вы же конец всего. Вы моя смерть и мое вечное воскресение. Может, я говорю пошло и глупо, но во мне поет музыка и мне больно и хорошо. Я ничего от вас не прошу, я вам всё отдаю. Никогда я не притронусь к вам, если вы сами не захотите. Я грубый дикарь, это мне говорили и товарищи мои. Но я вырос в грязи и работе, узнал всё, что знают люди – мне ничто не чуждо, что имеет человеческую мысль. // Это я пишу без Геннадия. Он относится к вам по-иному, гораздо легче, и преодолеет вас. Это он сам говорит. Во мне же сердце ходит всё туже и туже. Когда-то в детстве я лежал в поле на бугре и плакал от обожания природы. Я тогда начал читать книги, но мое понимание их было свое. И я вырыл пещерку в овраге, чтобы думать как Будда. Вы не знаете, наверное, что такое судороги сердца. Первый раз я узнал это, когда нашел в больничном сарае мертвую сестру. Она лежала вечером на полу. Было тепло и тихо, и я прилег с ней рядом и сказал ей что-то. Она лежала, замолкшая и кроткая, но не мертвая. Вы сестра моя, но безмерно дороже ее. Все силы затихли во мне, и я не могу передать словом, что дышит и волнуется сейчас во мне. Раньше я мог сделать это. // Я не знаю ваши отношения к Геннадию. Вы давно знакомы. И во мне есть тревога, что я мешаю вам, врезался клином и, может, накалил атмосферу, мешаю искренности и простоте. Скажите мне про это. Я бы сразу разрубил этот узел, но боюсь сделать больно вам и Геннадию. Не жалости и снисхождения я хочу, а вас и ваше свободное чувство. // Переполняется во мне душа, и не могу больше говорить. Поймите мое молчание, далекая Софья Александровна, поймите мою смертную тоску и неимоверную любовь. Только теперь я родился. Не смейтесь над словами – их слабость объясняется силой моей любви. // Есть мир, который создал когда-то я в своих живых мыслях. Людям будет хорошо там жить, но я ушел бы и оттуда. Я много думаю, но для вас надо изменить мир. Простите меня, Софья Александровна, и ответьте мне сегодня или сейчас. Я не могу ждать и жить: я задыхаюсь, и во мне лопается сердце. Я вас смертельно люблю. Примите меня или отвергните, как скажет вам ваша свободная душа. Я вас смертельно люблю. Я не убью себя, а умру без вас, у меня всё растет и растет сердце и навсегда закатывается сознание. Александр Дванов» (Платонов А. Чевенгур. Автограф //ИМЛИ, ф. 629, оп. 1, ед. хр. 14, л. 24–26). * * *

М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. Поэмы – мое проклятие, мой бой со смертью. К ним я прибегаю только в крайней тоске, когда никаких выходов для меня нет. А для меня сейчас нет никаких выходов. Кругом спертый воздух и смрад. Когда я кончаю поэмы – во мне покой, ясность, тишина и ласковая усмешка над бывшим, над тем, что я хотел непременного, потому что во мне было Невозможное, а мне давали слишком возможное, непостоянное, женское, человеческое, колеблемое случаем и ветром судьбы. Я вложил и отдал Вам душу, талант, возможность великого и общего будущего – и мне ничего, никогда. Я снова один, всегда один, и никто не избавит меня от одиночества. И говорить всё это зря – ничего не поймете. И пусть поблагодарит меня Ваш будущий друг, что я оставил Вас еще более чистой, святой и прекрасной, чем узнал. Мне ничего не нужно – с меня довольно. Я беру, когда дают, и не вырываю из рук. А у меня Вас рвут – и я отдам, потому что я не на земле живу – не в мире животных. И, отдав Вас, я приобрету Вас – навсегда. Вы ничего во мне не поймете, Мария. И не надо Вам понимать. Печатается по первой публикации: Архив. С. 437–438. Публикация Н. Корниенко. * * * М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. И опять дальше смертельная любовь, тоска, вселенная, поля и кладбища, и я один среди них, радостных, сытых людей земли, один с точным ослепительным знанием, что я не их, не из этого мира. Мне нужно невозможное, но невозможно[е] – невозможно. Когда я вижу ее лицо, мне хочется креститься. И я знаю, что Вы меня не поймете никогда. Если бы поняли – сказали бы давно, но Вы молчите, молчите. Боже мой, нет во мне слов. Заперта во мне Вами душа, Вы только можете ее отпереть. Месяц назад я был богат и полон как царь, теперь я странник. Печатается по первой публикации: Архив. С. 438. Публикация Н. Корниенко. * * * М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. Родимая прекрасная Мария. Мне сегодня снился сон: на белой и нежной постели ты родила сына. Было раннее утро, еще ночь. Весь мир еще спал, одна ты проснулась и глядела невидящими тихими глазами. И он лежал рядом с тобою, робко и испуганно приникнув к твоему белому истомленному телу. И помню – как ослепительно сверкала твоя постель и как ты лежала в смертной усталости, вечная моя, обреченная мне кем-то, небом или солнцем, как я тебе обречен. Маша. Знаешь, как нет во мне страсти к тебе и есть только что-то другое. Будто я был нем, безмолвна была тысячелетия душа моя – и теперь она поет, поющая душа. Не страсть во мне, а песнь, а музыка души. Страшная сила скопилась во мне и предках моих за века ожидания любви, и вот теперь эта сила взорвалась во мне. Но песнь души – безмолвие. И я стал тише, и сокровеннее, и глубже. Звезда и песня моя, судьба и невеста моя. Как много во мне для тебя не родившихся еще нежных голубых слов и песен. Но я заставлю о тебе петь не слова, а всю вселенную. Ради тебя зазвенят звезды и луна будет новым солнцем, чтобы светит[ь] твоему сыну синим пламенем в тихие летние ночи, когда земля вся будет в радости, игре и огне смеха. Говорю тебе не слова, ибо я поэт вселенной и буду делать с ней, что захочу. Она любит меня, потому что я ее сын. Ни ты, ни я еще не сознали, как мы прекрасны и могущественны. Мы счастливее и бессмертнее богов. Света и радости тебе, ибо ты первая принесла в мир любовь и сделала ненужной жизнь. Ты оправдала мое пророчество: женщина, Мария, и не женщина, а девушка спасет вселенную через сына своего. Первым же сыном ее будет ее любимый, кого поцелует она в душу в ответ на поцелуй. Прощай, свет и новая спасенная вселенная, огонь и воскресение. Мы зачали иной лучший мир, выше небес и таинственней звезд. Прощай, неизъяснимая, у меня любовь рвет сердце и душа стала бездной, где крутится вихрем пламя тоски по тебе. Я знаю, что стал я бессмертен и перестрою вселенную ради и во имя тебя. Света тебе хочу, светлая, как во мне всё стало светом и верой. Андрей. Печатается по первой публикации: Архив. С. 438–439. Публикация Н. Корниенко. * * * М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. М. Страшно мне жить теперь. Самые худшие, губительные, смертельные мои мысли оправдываются. Я ничего тут не скажу яркого и ясного: от правды вам бывает так же больно, как от лжи. Я не хочу вам боли. Страшно и гадко мне жить тут. Ложь, ужас и предательство – сознательные и бессознательные – творятся кругом. Вот вы! Зачем так рвете сердце, Мария? По всему телу идет стон от тоски и любви. Зачем и за что я предан и распят, и нет и не будет конца. Но знайте, будет и мне искупление. Если его нет – я сам сделаю его. Будьте вы прокляты, единственная, родная и бесконечная моя. То, что вы не пришли к маме25, мне многое доказало. Я погибну. Я знаю, что я обречен, – это мне говорили многие товарищи, погибну позорно и бесцельно – вот что страшно. Во мне сердце от силы гремит, но я не жалею своих пропадающих сил – их избыток меня и губит. Погибну не оттого, отчего вы можете предположить, а от другого – более страшного. Но я не прошу избавить меня от этого ада – пусть он будет до конца. Я заслужил его. Я принимаю и сознаюсь в вине, но не каюсь ни в чем. Сейчас пойду к вашей маме26 (как мне трудно идти туда, если бы знала хоть одна родная душа!). Оттуда домой! Придите ко мне сегодня же. Недолго я вытерплю. Одну Машу жаль мне до рыданий. Прости и пожалей меня, Маша, родная и тихая моя. Андрей. Печатается по первой публикации: Архив. С. 439. Публикация Н. Корниенко * * *

М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. Родимая Маша! Отчего тебя нет; у меня стихает сердце и горит голова от тоски. Отчего ты не говорила мне ничего раньше. Замученная Белая Птица моя… Я буду ждать Тебя весь вечер и всю ночь. Весь день, после встречи с мамой, искал тебя и не мог найти. Приходи, моя единая. Андрей. Печатается по первой публикации: Архив. С. 440. Публикация Н. Корниенко. {46} М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. Как хорошо не только любить тебя, но и верить в тебя как в бога (с больш[ой] буквы), но и иметь в тебе личную свою религию. Любовь, перейдя в религию, только сохранит себя от гибели и от времени. Как хорошо в этом Боге не сомневаться, имея личность Божества всегда перед собою. Любовь – есть собственность, ревность, пакость и прочее. Религия – не собственность, а она молит об одном – о возможности молиться, о целости и жизни Божества своего. Мое спасение – в переходе моей любви к тебе в религию. И всех людей – в этом спасение. Это я знаю вернее всего, и за это буду воевать. Как хорошо и спокойно мне, Мария. Я счастливее первых дней любви к тебе. Я от тебя ничего не требую теперь. В обоготворении любимой – есть высшая и самая прочная любовь. Впервые: Волга, 1975. С. 172. С датировкой: 1934 г. Печатается по: Архив. С. 440. Публикация Н. Корниенко. * * * М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. Я «засыпаю», когда во мне пробуждается настоящая полная жизнь. Я и стихи пишу во сне в большинстве. Мне нужно далеко отходить от Вас, «засыпать», чтобы видеть Вас в ослепительном свете. Я «засыпаю», когда во мне просыпается душа. Поймите меня прямо. Мир этот должен погаснуть, глаза закрыться, чтобы видны были все другие миры. Печатается по первой публикации: Архив. С. 440–441. Публикация Н. Корниенко. В свернутый фрагмент листа вложена перевязанная синей лентой прядь волос Марии Александровны. * * * М. А. Кашинцевой. 1921 г. Воронеж. К идеалу, к мечте, к фантазии у человека существует не любовь, а особое чувство. Любовь может быть только к вам, и только у меня. До сих пор любви не было, и после нас ее не будет никогда. Всё, что было у людей, это было тенью или предчувствием моей любви. Моя любовь имеет вселенское значение, это говорит мне моя точная мысль. Мы сейчас в фокусе, в предельной точке, на неимоверной высоте, между всеми вселенными, в центре всех холодных миров и ослепительнее самых озаренных звезд. Вы – мой экстаз. И я люблю вас такую – сущую, реальную, с пальцами, порезанными ножом, с глазами Девы Марии и с тоскою Магдалины. Вы моя Великая Мама, вы иной и последний мир для меня и для человечества. Вы обитель нежности и доброты, последнее, сверкающее, горящее и зажигающее диво. Если вселенной суждено спастись – спасете ее вы, через мое сердце и мой мозг. Меня нет – есть вы. Андрей. Как тоскует верба в поле! Ветер как гудит! Сердцу человека больно – Человек не говорит. Тьма, и дождь, и бесконечность, И не видно ни звезды. Тихо мрут над гробом свечи, Мертвый жизни не простит. Он лежит замолкший, тайный И смертельней мертвеца, Он проснется завтра рано, Догорит к утру свеча. Нежен взор его туманный, И под горлом теплота, Веки дрогнули нечаянно, Тише жизни красота. (Из поэмы «Мертвый», посвященной Марии)27 Андрей Платонов. Печатается по первой публикации: Архив. С. 441–442. Публикация Н. Корниенко. На обороте л. 3 – ответ Марии Александровны: «Ваше чувство не ко мне, а к кому-то другому. Меня же Вы совсем не можете любить, потому что я не такая, какою Вы идеализируете, и еще – Вы любите меня тогда, когда есть луна, ночь или вечер – когда обстановка развивает Ваши романические инстинкты. Муся».

Сильнее живите – лучше будете писать Сильнее живите – лучше будете писать. * Молча все люди поэты. * Если вы, товарищ, хотите быть поэтом – будьте самим собой, только и всего. А вы надулись, вышли из себя и написали мерзость, хотя, быть может, вами и руководило хорошее искреннее чувство и честная мысль. * Жизнь вольна и прекрасна: она поет не барабанные песни, а напевы без размеров, свободным исчезающим ритмом. Машина и та не просто отбивает ритм, а то уменьшает, то увеличивает его. Только в самом результате ее работы есть ритм в смысле точной организации. Пойте без подражаний, без законов стиха, без нарочной мысли. А так, как вы пишете, – это не река в зеленом поле, а вода в водопроводной трубе. * Андрей Платонов. Письма

Считай свой труд сотрудничеством с Богом. Так ты не станешь творить зло, но лишь добро. Прежде всякого дела подумай, стал бы Господь делать это, ведь, в основном, все вершит Господь, а мы лишь помогаем Ему. Свт. Николай Сербский. Объяснение десяти заповедей, данных Моисею

Покаяние заключается в том, чтобы прийти в сознание, принять решение и действовать соответственно. Плакаться — недостаточно, больше того — бесплодно. Митрополит Антоний (Блум). Начало Евангелия * * * Господи, возьми мою жизнь в свою руку, и сделай с ней то, что я хочу сделать, но не могу. Митрополит Сурожский Антоний

Чудная вещь старая сказка! Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкою. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого её не будет под старость! Николай Лесков. Соборяне

Иное есть промысл Божий; иное — Божия помощь; иное — хранение; иное — милость Божия; и иное — утешение. Промысл Божий простирается на всякую тварь. Помощь Божия подается только верным. Хранение Божие бывает над такими верными, которые поистине верны. Милости Божией сподобляются работающие Богу; а утешения — любящие Его. Прп. Иоанн Лествичник. Лествица, или Скрижали духовные. Слово 26. О рассуждении помыслов и страстей, и добродетелей.

Вот математическое определение таланта. Талант — это количество контактных точек соприкосновения с читателем на единицу литературной площади. Фазиль Искандер. Размышления писателя

Уважение к чужой песне сердца - критерий человечности. Равнодушие в людях и мертвенная глупость развиваются от равнодушия к песне: и своей, и чужой. Своя песня напрямую связана с песней другого, потому что это в принципе ОДНА ПЕСНЯ, но спетая разными голосами. Люди порой свою болтовню ценят выше чужой песни - верный признак того, что и своя песня им мало знакома. Разумеется, в нас есть какая-то природная подглуховатость к тому, чего не знаешь (и к голосу другого). Но в Песне, как в день Пятидесятницы, все границы между голосами-языками становятся условными, слышимость достигается каким-то иным путём - не тем, что обычно. Думаю, об этом «всезнании» говорится, что душевный о духовном судить не может, но духовный судит обо всём. Правильно судит, потому что не из себя, а из песни. Песня - это молчание. Автор: Светлана Коппел-Ковтун #мысли