ОПАСНОЕ СОСЕДСТВО.

Или Особенности южной геологии».
Это заметка не столько про геологию, столько про бытовые условия проведения полевых работ в южных широтах бывшего СССР, степях и полупустынях; в частности, в 1967 году в Восточном Казахстане, на окраине действующего тогда Семипалатинского ядерного полигона. Я здесь припоминаю давешние рассказы моего сотоварища по Душанбинскому геологоразведочному техникуму (до перехода в юрисдикцию Мингео СССР он тогда, в наши с ним времена, еще именовался Душанбинским горно-геологическим). Он был лет на 10 старше, но в поле, у костра, стираются не только возрастные, но и все другие рамки и барьеры - ну, вы же знаете, как это бывает. Он не был таким уж болтуном, просто коротая полевые палаточные вечера, я ему рассказывал своё, а он мне - своё. Подробностей я, конечно, уже не помню, потому излагаю суть рассказов своим языком, дополняя тем, что нашёл теперь в интернете. Связь мы держим до сих пор, несмотря на то, что его занесло в Израиль, гражданином которого он теперь и является (будучи по происхождению чистокровным русским, он женился на еврейке, вдове своего погибшего начальника, уже тогда многодетной матери, которая и ему нарожала кучу детишек, и в начале 90-х он со всем своим большим семейством эдаким отцом-героем «репатриировался» от греха гражданской войны в Таджикистане на «землю обетованную»). Это я к тому, что когда я спрашивал у него разрешения опубликовать эту его историю, он попросил меня не указывать его имени - обстановка в мире ныне напряженная, мало ли куда всё повернется.
Начну с того, что в нашем техникуме курс техников-геологов набирали не каждый год, а вот геофизиков - по два параллельных курса каждый год, и все равно их в нашей республике остро не хватало в поле. На вступительных экзаменах девчонок откровенно "топили" , а парням помогали получить заведомо проходную тройку - и все равно техникум заканчивали поровну и те, и те, но затем вмешивалась суровая правда жизни, и декреты снова творили острый дефицит кадров. Так что мы с ним оба учились на техников-геофизиков, а вот затем оба работали инженерами-геологами, и ничего, справлялись - слава тебе, и спасибо за прекрасную выучку, наш Орджоникидзе,25!
Как и я, он, уехав на преддипломную практику в другой регион, после ее окончания остался там работать до конца сезона, считай - до конца календарного года. Только я в своем Воронеже, будучи рабочим, электроды таскал и к ним косы разматывал, а он тогда честно оттрубил полгода самым настоящим техником-оператором на магниторазведке, а потом, когда время его практики уже закончилось, ему предложили еще и сделать мензульную съемку участка детализации, чем он и занимался там полтора месяца, чтобы подзаработать. На преддипломную практику в своем 1967 году он попал в Алтайскую геофизическую экспедицию, проводившую довольно детальные геологосъёмочные работы в Восточном Казахстане. Его партия отрабатывала два 200 000-х планшета комплексом топометаллометрии с шагом 500х50 метров с параллельной отработкой гравимагнитометрии. Была одна бригада электроразведки, отрабатывала несимметричным профилированием участки детализации и еще одна бригада бегала с эманометром. Работы там велись довольно подробно и обстоятельно: была большая бригада геодезистов, которая разбивала широтные магистрали, от которых и велась разбивочная сеть. по профилям, провешиваемым ими в степи, замеряли всё, что только можно - и магнитку, и гравику, и ВЭЗ, и стучали кувалдой, и магнито-теллурию записывали (упоминалась еще и какая-то «теплосъёмка», но что это такое, я честно говоря, не знаю). Всё это - для контроля применения нового тогда вида геофизических исследований - метода вызванной поляризации. Одновременно набирали и металлометрию - и с поверхности, и из чехла неогеновых глин, и с поверхности палеозойского осадочно-метаморфического фундамента. Тот залегал неглубоко - от 7 до 40 метров, и для его вскрытия проходили шурфы-дудки или вручную бурили неглубокие скважины. Большое внимание уделяли замерам естественной радиоактивности: кроме полевого сопровождения всех маршрутов замеряли все отобранные образцы грунта, осадочных пород, пород коренного фундамента и подземных вод. Замеряли даже радиоактивность растений, причем по разным видам отдельно, в связи с чем в составе партии была женщина-ботаник, которая дни напролет «собирала цветочки» в степи. Работы было очень много, потому и в партии было довольно многолюдно: человек 40 только рабочих в основном лагере, и 15 на детальном участке. Основной состав рабочих в партии был местной молодежью, безграмотные скотоводы по 16-18 лет, даже не понимающие русский язык, и расконвоированные «зека» из лагерей Караганды и Акмолинска. Те не имели права покидать расположение палаточного лагеря без разрешения начальника партии, который каждый вечер проводил им построение и перекличку. Где каждый раз говорил им: «я вас тут не держу, и искать, если что, не буду; это будут делать другие - с собаками и автоматами». А работали они, в основном, на горных выработках: били шурфы, канавы, бурили ручные скважины, и делали расчистки для опробования.
В летнее время на больших степных территориях Казахстана условия проведения работ, как правило, очень непросты. Несколько месяцев дали от больших городов, и в жару, и пыльные бури, и в дождь, люди жили в палатках. Большие палатки предназначались для хранения и предварительной камеральной обработки полученных материалов (камералка), для хранения и ремонта аппаратуры и ее подзарядки (аппаратная), и кухня (она же столовая). В армейских палатках 10-местках ночевали рабочие и техники, а в небольших, персональных - начальник партии, завхоз со складом, инженер по ремонту аппаратуры, и семейная пара геофизиков; а на отшибе, под высокой антенной - молниеотводом на растяжках, еще две палатки: радист с радиостанцией и взрывник со своим хозяйством.
Вечерами, чтобы спастись от комаров и мошки возле палаток разводили вонючие дымные костры из собранных в степи коровьих лепешек, и «задраивали» вход в палатку марлевыми пологами, поскольку все эти отпугивающие кремы-реппеленты, аэрозоли, и другие средства гигиены помогали мало. Бывало, что от таких костров палатки загорались. Иногда, ночью, веревки палаток к колышками вырывала бродившая тут без ограды и охраны чья-то рогатая скотина, из наткнувшегося в темноте на спящий лагерь огромного стада, и спящие в ней просыпались в холодном поту, увидев над собой рогатую морду, и сопение и чавканье огромных туш вокруг. Положение осложнялось тем, что быстро выскочить из спального мешка было сложно и человек просто лежал в ужасе, пытаясь осознать происходящее. Пользуясь этим, комарье тучами врывалось во вскрытую рогами палатку, и уснуть в ней уже не было никакой возможности. Такова тут была специфика полевой жизни в палаточном лагере.
Вокруг насколько хватает глаз, голимая степь. Место для расположения лагеря выбрано поблизости от водного источника, как правило, с мало пригодной для питья водой. Ее приходилось кипятить, и только после охлаждения разливать по бадьям и флягам. Чистота водного источника в засушливой степи всегда была условной. Кроме степени солености и мутности, набранная из поверхностного озерка поблизости вода на огне подозрительно быстро вскипала в котле - из нее вылезала и выпрыгивала всякого рода живность - насекомые и головастики. Также плохо, как с водой, обстояло дело и с питанием людей. Как правило, часть продуктов получали централизованным снабжением в соответствующих организациях: мясные консервы (тушенка и субпродукты, среди которых особой популярностью пользовались говяжьи языки), крупы, мука и макароны, сухие молоко и картофель, яичный порошок, сгущенное молоко и сгущенные сливки с кофе. Тушенка в основном была представлена местной продукцией, знаменитого Семипалатинского мясокомбината - в подавляющем числе это был консервированный смешанный фарш «Дружба» , в составе: конина плюс свинина (в пропорции: «один конь, плюс одно свиное ухо»). Но всё это было почему-то в ограниченном количестве, и поэтому быстро съедалось. Хлеб в полевом лагере пекли сами, для этого был выделен специальный работник, хотя в штате партии хлебопека не было. Он числился в бригаде проходчиков, то есть те ему вскладчину платили зарплату. Но оно того стоило - сидеть в степи без свежего хлеба было невыносимо. Основная тяжесть по снабжению партии питанием (мукой, крупами, картофелем, овощами, зеленью и др.) в полевых условиях ложилась на плечи заместителя начальника партии по хозяйственной части (или, попросту, завхоза). На эти малопривлекательные и в смысле сложности работы, и в смысле зарплаты, должности устраивались, как правило, бывшие офицеры, получившие отставку за чрезмерную любовь к алкоголю. Поэтому, каждая поездка завхоза за продуктами в аул заканчивалась не только доставкой продуктов, но и доставкой самого пьяного «в стельку» зама, с большим трудом выгружаемого из кузова автомашины. В разбросанных по степи передвижных (за стадами) стойбищах, где казахи-скотоводы жили в войлочных юртах, можно было приобрести кумыс (кисломолочный напиток из кобыльего молока), или айран (самодельная разновидность кефира) и другие молочные продукты. Но к сожалению, здесь местные жители издавна страдали от какой-то кожной болезни, напоминающей проказу, портившей их лица и, потому от общения с ними геофизики воздерживались, и не приобретали у них продукты питания.
Выручала охота на степных антилоп-сайгаков, хотя это и был запрещенный промысел. За этим строго следили местные охотинспекторы, с которыми часто возникали скандалы на этой почве. Но ни составить протокол, ни оштрафовать, ни тем более отобрать оружие у геофизиков им никогда не удавалось: этому мешало полное равнодушие к их проблеме со стороны руководства экспедиции, и царящая в партии круговая порука, да и наган у начальника партии тоже был. По сути это было не браконьерство, а вынужденная мера для выживания людей. Когда в летнее время степные просторы Казахстана заполняли мигрирующие стада сайгаков, то иногда по утрам, выходя из палаток, люди обнаруживали полевой лагерь окруженным их тысячным стадом. Но близко к себе эти быстрые и подвижные животные человека не подпускали, шарахались от него, как косяк рыб от акулы - все разом. Стрелять по ним издалека означало ранить десяток, не меньше, прежде чем упадет убитый. Поэтому охота на сайгаков проводилась с машин, в ночное время, в свете фар. Когда сайгак, перебегал дорогу перед едущей автомашиной и попадал в свет специальной мощной фары, то из этого луча света он уже по только ему понятным причинам выскочить не мог, и тогда начиналась гонка с ним на скорость, а когда дистанция позволяла, производился выстрел. В основном, охотились на самцов-«рогачей», за убитых самок, особенно беременных, угроза наказания от государства была гораздо тяжелее. Хранить мясо на летней жаре было негде, и туши убитых сайгаков, не доеденных к вечеру, приходилось выбрасывать, на радость прибившимся к лагерю бродячим псам. К сожалению, миграция сайгаков была непродолжительна, и после её окончания приходилось потуже затягивать пояса.
Для так называемой «разбивки местной опорной гравиметрической сети» партии придавались легкий самолет Ан-2, или вертолеты Ми-2, Ми-4. Они были в лагере не всегда, а лишь время от времени, поскольку летом малая авиация нарасхват. Устроить временный аэродром в степи - что может быть легче? Для этого выбиралась абсолютно ровная площадка, она очищалась от камней и растительности, там устанавливали мачту-флагшток с полосатым матерчатым конусом-флюгером, на земле закреплялись колышками два полотнища из выбеленного брезента, в виде гигантской буквы «Т» , указывающей направление подготовленной взлетной полосы, там же скидывали несколько бочек с запасом авиабензина. Главное, чтобы по линии взлета (глиссаде) не было никаких препятствий - деревьев, домов, заборов и прочего. А азимут самой глиссады задавался по рации, исходя из розы преобладающих тут ветров. Когда аэродром был готов, первым рейсом прилетал инспектор из авиаотряда, который осматривал его, и давал разрешение на использование. При этом начальник партии одновременно становился начальником временного аэропорта, а радист - его диспетчером. Это делалось не для зарплаты, а чтоб было кого посадить в случае катастрофы. Любой аэродром, даже временный, получал своё название (позывной). К выбору последнего предъявлялись только два требования - он должен был быть цензурным, и не должен совпасть с уже существующим в списке инспектора, а у него там были все аэродромы и аэродромчики СССР - и действующие и заброшенные. Поэтому уж тут юмор и фантазия геофизиков проявлялись вовсю. Так появлялись аэродромы с позывными «Кукорача» , «Чебурашка» и даже «Пентагон» . В этом году аэродром у геофизиков был «Манькой». Почему «Манькой»? Потому что предыдущий был «Машкой» . И у того тоже было своё, похожее предшествующее название. И так далее. А предыстория всей этой преемственности терялась в годах, и вспомнить ее источник толком уже никто не мог. И все это творчество масс навечно вошло в историю авиации, поскольку все эти аэродромные площадки на учете у неё до сих пор. И если кому-то придется пользоваться местным аэродромом или посадочной площадкой для вертолетов в тех краях, с теми же координатами, то позывной у них может быть теперь только «Манькой» , и никаким другим - чтобы не путать пилотов и штурманов. Появившаяся теперь традиция присваивать пассажирским аэропортам имена великих людей на позывные аэродромов никак не влияют: названия аэропортов на вывесках - это для таксистов, а позывные аэродромов в эфире - это для летчиков.
Летуны жили по нескольку дней в лагере геофизиков, и столовались за их счет (почему-то было принято не брать с них денег за пропитание, как и с поваров, хотя зарплаты у них были не чета остальным), потому они не меньше остальных были заинтересованы в наличии мяса в пище. Поэтому при любой возможности геофизики использовали авиацию для охоты на диких кабанов, а иногда - для развлечения - и на волков. И загонщиков с засадами охотников в степь закидывали, и прямо с воздуха стреляли. И тех и других, в отличие от сайгаков, никто не охранял, на их отстрел даже охотничьих лицензий не надо было. Котлеты из мяса диких кабанов в меню геофизики в шутку называли «бомбами», которые якобы подкинули им летуны, хотя на самом деле настреляли их сами. И все же, несмотря на всеобщие усилия коллектива, питание в партии было неважным, если поблизости не было поселка с рынком. Азиатский рынок, или «базар» - это нечто совсем не то, что привычный в России навес со скучающими за ним колхозниками. Это скорее общеизвестный пустырь, площадка, куда поутру в определенный день недели съезжаются со всей округи торговцы с товаром. И быстренько продав свой, покупали что самим надо, и к обеду, попив чаю в чайхане, и обменявшись новостями, разъезжались. Он заменял неграмотному населению и почту и телефон; тут же сговаривались о свадьбах, и о том, кто где будет скот пасти. Понятно, что восточная культура требовала соблюдения неких правил поведения, правил приличия на базаре. Однажды, на такой рынок, находящийся близ поселка немецких переселенцев, в нескольких десятках километров от лагеря, за продуктами отправили пару сотрудников. К вечеру они не вернулись, и наутро начальник партии поехал их искать. Оказалось, они в милиции: задержаны участковым за хулиганство на базаре. Купив на партийные деньги огромную живую свинью, они хорошенько «отметили» это событие, и стали кататься на ней верхом по рынку, а для ускорения езды покалывали ее финкой. Естественно свинья визжала, а «всадники» над ней потешались и весело ржали. Вот за устройство такого «кипиша» они вместе со свиньей и были задержаны. Причем отдать хулиганов на поруки милиционеры соглашались, а вот «вещественное доказательство» (свинью) - нет. И только угроза начальника перебазировать всю свою партию сюда, к ним в поселок, подействовала - свинью отдали.
Но это было мясо, которое и составляло основу рациона местного населения. А вот зелень и овощи в степи достать было гораздо сложнее. Почему-то местные весьма неохотно занимались огородами. А те, что занимались - сильно страдали от бродившего по выжженной солнцем степи разнообразного скота - от коз и баранов до лошадей и верблюдов, которые шлялись без какого-либо пастуха, сбивались в межвидовые бандитские шайки, и третировали местность, сжирая на пути всё зеленое, как саранча. Если в лагере что-то было привлекательное для них - копна сена для гужевого транспорта, палатка с фуражом, или просто мочажина с зеленой травой вокруг, то отогнать их от его границ было невозможно - они окружали его со всех сторон, как индейцы лагерь переселенцев, и помахивая хвостами, часами стояли неподвижно, выжидая удобного момента для совершения внезапного набега. А стрелять по ним было нельзя - во избежание конфликтов с весьма агрессивным в таких инцидентах местным населением.
Был в партии один геолог, который в особо голодные, «макаронные» дни, при виде зеленой поляны с сочной травой возле какого-нибудь водного источника, периодически восклицал: «Не, ну почему же я не корова?» Кстати, от всех болезней у него был свой метод лечения: от простуды - перец с водкой; от расстройства желудка - соль с водкой; от депрессии и скуки в долгие дождливые дни - преферанс, но тоже с водкой, и так далее. Главной же опасностью для здоровья он считал стресс, от которого и происходят все болезни. И лечил его в том же духе - просто водкой. Водку обычно привозили ящиками летчики, это была их «простава» по прилете, на общий стол, а вот без них её было не достать - местные её не пили, и самогон не гнали, у них был в ходу один только слабоалкогольный кумыс.
В том году, полевой лагерь стоял цепочкой палаток в широком распадке, среди невысоких бугров, на его выходе в большую плоскую как стол безлюдную долину, на берегу пересохшего ручья, от которого осталась только цепочка луж, берега которых буквально кишели змеями, по словам местных - неядовитыми, но по любому встречи с ними были малоприятными. Тем не менее, геофизики после жаркого рабочего дня там купались, причем парами, по очереди: один в воде, один на берегу - следил за поведением змей, и отгонял их, чтобы товарищ мог выбраться из воды. По этой же причине купание для женщин тут было недоступно. В пищу их не употребляли, даже когда были очень голодны, хотя местные, по нужде, этим не брезговали.
В середине лета источники воды возле лагеря иссякали, а тут как раз начинались степные пожары, и потому срочно пришлось искать новое место под лагерь, и проводить его перебазировку. Степной пожар для полевого лагеря был огромной проблемой. Стена пламени высотой в 3-4 метра съедала всё на своем пути, двигаясь со скоростью 0,5-5 км\ч, а в шибко ветренные дни - и до 16 км\ч. Сказки про «встречный пал», который можно пустить, чтобы остановить огненную стихию, хороши только на бумаге. Встречный пал выручает тогда, когда на тебя идет язык огня из локального очага. А тут стена огня шириной в десятки километров, и если ты будешь с ней шутки шутить, пытаясь остановить её на локальном участке, она тебе такой встречный пал с тыла устроит, что от лагеря останется только пепел, сгоревшая техника и обожженые люди. Летающих «поливалок» тогда еще не было, потушить «степняк» мог только летний дождь, о котором оставалось только мечтать, так что единственным спасением от него была только перебазировка, как правило - уже за линию огня, а то и вообще в город. На территорию полигона, под защиту многорядных распаханных минеральных полос, геофизиков военные, естественно, не пускали, а их судорожные попытки вызвать дожди, рассыпая в воздухе с самолетов йодистое серебро, приводили лишь к импотентным «грибным дождикам», которые были бессильны против огненной стихии.
Другим серьезным вопросом, влияющим на работу партии, кроме тяжелых природных условий и организационных передряг с обеспечением продуктами и с устаревшей техникой, был кадровый, точнее нехватка людей. Постоянный инженерный костяк был в наличии, это были закаленные трудностями опытные полевики, а роль техников и наблюдателей на приборах обычно выполняли студенты-практиканты, которых правдами и неправдами уговаривали доработать до конца сезона, несмотря даже на начало учебного года. А вот шоферов и проходчиков, а также разнорабочих, набирали из местных, на сезон-два, не более. Работа непрестижная, малоденежная, и в непростых полевых условиях, поэтому брали всех, кто приходил наниматься на работу. Кроме выписанных из лагерей расконвоированных зеков были и те, кто уже освободился из мест заключения, но ехать на родину не хотел, или сразу же пропивал дорожные деньги на вокзале, и потому оставался. Все эти бывшие и нынешние преступники были пьяницами и дебоширами. В отличие от «тайги, где медведь-прокурор», здесь была «степная зона», а себя они звали «акмолинскими волками», и вели себя соответствующе. Вечером, после работы, а иногда и днем, вместо работы, они «чефирили», употребляли алкоголь (пили всё, включая одеколон и технический спирт), а после этого устраивали дебоши. В отсутствие начальства в лагере, они устраивали там целые оргии и массовые драки, и казалось, что только только наган начальника может утихомирить их. И тот действительно, часто пускал его в ход, правда, стреляя в воздух, чтобы разнимать дерущихся, или отогнать навязчивых кавалеров от женских палаток. По сути, наган начальника был таким же рабочим инструментом тут, как кайло проходчика или прибор у геофизика. Но положен он ему был, конечно, не для этого. У него в палатке был целый вьючный ящик с совершенно секретными подробными картами, захватывающими и территорию Семипалатинского ядерного полигона. Так что, покидая свою палатку, начальник обязательно оставлял в ней одного из ИТР, вручая ему свой карабин. Кроме того, один раз в месяц ему доставляли зарплату всему персоналу партии. Сумма было большая, её привозили из экспедиции тоже вооруженные ВОХРовцы, они ехали из Барнаула поездом, потом на встретившей их партийной машине. Выдача зарплаты шла несколько дней, да и выдавалась она не полностью - начальник оставлял себе большие вычеты из нее за питание, чтоб рассчитаться потом с бухгалтерией за полученные перед сезоном со склада продукты, а это были огромные деньги. С целью защиты денег от грабежа ему и выдавался пистолет. Бедный начальник больше беспокоился за сохранность самого нагана, чем денег, поскольку утеря пистолета грозила уже ему самому уголовным наказанием.
Получив деньги, рабочие дружно выходили из-под повиновения начальника, и «забив» на работу, отправляли бортовую машину в ближайший поселок за разливным портвейном, который привозили в флягах, ведрах и баклажках, какие только могли найти в лагере (так что в нём какое-то время нельзя было найти питьевой воды - все емкости было заняты портвейном), и устраивали всеобщую пьянку, причем молодые казахи в этом ни в чём не отставали от взрослых русских. Пока не кончался алкоголь, а по сути - деньги у рабочих, массовый запой не прекращался. Нескончаемы были и драки, в том числе и с поножовщиной. Когда же деньги кончались, народ снова приступал к работе. Начальник несколько раз за сезон пытался прекратить практику ежемесячных выплат рабочим, для возврата к старому доброму расчёту по окончании сезонных работ, но все его сигналы и доводы в пользу этого для сохранения производственного ритма, разбивались ушлыми проходчиками, которые свои права знали, и жаловались «за рабочий класс» не только в партком и местком экспедиции, но и в прокуратуру, которая целиком была на их стороне. Всё кончалось рекомендациями повысить воспитательную работу в коллективе, организовать ему досуг и провести спортивные мероприятия. А если бы он попытался самовольно «придержать» привезённые из экспедиции деньги, то тут бы ему и наган не помог.
«Блатной» колорит в трудовую атмосферу полевого лагеря иногда добавлял и один из летчиков. По утрам он вставал раньше всех, чтобы подготовить самолет к полетам, и геофизики просыпались под его песенки, которые тот орал во всё горло, возясь со своей техникой. У парня был неплохой музыкальный слух, и красивый сильный голос, но вот репертуаром у него был сплошь один только лагерный шансон, и не всегда цензурный. Чтобы заглушить этого певуна, начальник приказывал радисту включать громкоговоритель с бодрыми радиопередачами из Москвы.
Никакой медицинской помощи не было, хвори лечили сами, кто как мог, даже порезанные и покалеченные в драке зеки просто отлеживались, а если и умирал кто - начальник просто отвозил труп в морг: мол, нашли в степи без документов. Потом оформлял покойника как пропавшего, и давал его документы ментам. Те в лагерь даже и не совались - знали, что никто ничего не скажет, а если скажет, то следующим будет. Вот так каждый сезон одного-двух и сдавали. В блатные разборки начальник даже не вмешивался, а вот студентов от них старался оградить.
Когда пришла пора бурения скважин, с которыми ручной бур не справлялся, в партию пригнали самоходную буровую установку с водовозкой, и с ней прислали бригаду буровиков, как выяснилось, тоже очень лихих ребят - все как один уже прошли через лагеря, и далеко не геологические, а через места заключения для исправительных работ. Они привезли с собой девушку-повариху, на которой собрался жениться один из буровиков. Свадьба должна была состояться в целинном совхозе, по месту жительства невесты, и на нее пригласили и всю партию - ведь молодых надо было не только отпустить с работы, но и отвезти их на мероприятие, а потом вернуть их обратно, а это сто километров с гаком в один конец. Иначе лихой буровик угрожал отправиться на гулянку прямо на своей СБУ, а на сколько бы дней тогда всё это затянулось, было трудно угадать. Толпа, включая жениха и невесту, отправились на застолье после рабочего дня, уже ближе к вечеру, на двух грузовиках. Быстро стемнело, ориентиров в степи нет никаких, в кромешной тьме ничего не было видно. Дорогу никто толком не знал, и в итоге «кортеж» заблудился. Хорошо, что начальник прихватил с собой карту и компас. В итоге молодые приехали на свою свадьбу только часа в два ночи. Гости, судя по всему, отсутствие жениха и невесты не заметили, и вдоволь «нагулявшись» , уже спали. Но теперь все проснулись, и начали застолье сначала. Партийные шофера, как за ними не следили, умудрились тоже напиться, и поутру не смогли даже залезть в кабины грузовиков. Пришлось самому начальнику сесть за руль одной машины, а моему студенту - за руль другой, хотя прав у него еще не было, а весь его опыт вождения сводился только к маневрированию по окрестностям полевого лагеря. Но тут выбор диктовала ситуация - трезвость была важнее мастерства. Дорогу он не выбирал - просто ехал вслед за начальником, но каждые пять минут ему стучали из кузова по кабине, и приходилось останавливаться, потому что там возникали пьяные драки. Оказалось, что жених приревновал свою теперь уже молодую жену к другому, тоже городскому студенту-практиканту. Вроде бы, это было даже не без основания, и не будучи в силах успокоиться, буровик время от времени, вновь и вновь затевал с ним драку.
Приборы у геофизиков были стареньких моделей, уже затасканные по полям, но те своё дело знали, и если что быстро ремонтировали и настраивали их для работы, используя в качестве запасных частей извлекаемое из уже списанных. А вот автотранспорт... Машины постоянно выходили из строя, а запчастей у партии не было, и геофизики вечно ездили «с протянутой рукой» по ближайшим поселкам, где были хоть какие-то гаражи. Расплачивались в основном горючим, которого у них предусмотрительно было с избытком. На ночь, машины, как правило, ставились на пригорке, чтобы их можно было завести без постоянно разряженных старых аккумуляторов. Более менее пригодные безжалостно забирал себе в палатку грозный богатырь-радист, особенно если в партию прилетал самолет, с которым тот был обязан поддерживать постоянную связь. Тогда он мог конфисковать себе вообще все, хоть целый грузовик, который выполнял у него роль часами тарахтящего генератора. Вне эфира радист разговаривал только матом, которым владел виртуозно.
В партии имелось три «газона» (ГАЗ-51), и один старенький «захар» (ЗИС-5). Каждое утро в бортовые машины набирались люди, по 4-5 бригад в каждую, и машины развозили их на магистрали, где и сбрасывали через каждые 500 метров. Бригады начинали провешивать профиля с шагом 50 метров. На которых с тем же интервалом деревянными кольями по пояс высотой намечали стоянки. На которых волнами сменяя друг друга, и наступая друг другу на пятки, ставили свои приборы геофизики. На некоторых стоянках, по гораздо более редкой сети, делали расчистку, закладывали шурф, или ставили буровую - в зависимости от мощности осадочного чехла на коренных породах. Обеда не было - общая кормежка была только утром и вечером, а с собой на профиль брали лишь воду, сахар и хлеб, взятые со склада под карандаш. Профиль заканчивался на следующей магистрали, где машина подбирала все бригады и везла в лагерь. Работали без выходных, полный световой день.
Нанятые партией «от сохи» местные шофера были самой разной степени адекватности. Вот только один пример. Для работы на отдаленных участках обычно организовывались так называемые «выкидушки», то есть временные лагеря, обычно туда направлялся один грузовик, перевозящий и людей, и все необходимое для работы - аппаратуру, снаряжение, и припасы, в том числе, одну-две бочки бензина с запасом горючего для самой машины. Как то машина ехала к месту назначения уже темноте, и, когда в баке закончился бензин, шофер, переливая бензин из бочки в ведро, «от большого ума» решил подсветить себе процесс спичкой. Бочка с бензином стояла в крытом брезентом кузове, в котором находились и люди; она мгновенно вспыхнула, хорошо, что хоть люди успели выскочить, но машина сгорела, со всем оборудованием и, главное, с секретными топографическими картами, с уже отмеченными на них результатами прежних работ. Начальник партии после этого имел серьезнейшие неприятности, хотя там в момент пожара и не находился, а вот тому шоферу ничего и не было. Он же не материально ответственный, стоимость машины и имущества он бы лет двести возмещал бы, да и то - только по суду. А уж к секретным картам он вообще отношения не имел...
Все эти бытовые и организационные трудности меркли по сравнению с тем, что работы велись по соседству с атомным полигоном в Семипалатинской области, о чем раз или два в месяц напоминали его офицеры, прилетавшие на вертолете с предупреждением о возможном испытании атомной бомбы (по рации же о таком не сообщишь), и запрещением выходить из палаток в течение двух-трех суток (как будто их брезент мог уберечь людей в случае выпадения радиоактивных осадков!!!). Тогда уже действовал договор о запрете испытаний в космосе, атмосфере и под водой, но этой же зимой у них там подземный взрыв вырвался наружу, и зараженное облако ушло за границу, в Китай. На это время все работы прекращались, зарплата рабочим актировалась как простой из-за жары, а все геофизические приборы и даже магнето в автомобилях заворачивали в заземленную алюминиевую фольгу. Наша малая авиация на это время улетала, и в эфире воцарялось полное радиомолчание. О взрыве узнавали по небольшому землетрясению, после которого геофизики немедленно распаковывали свои радиометры, и через каждые пять минут передавали по рации их показания в эфир, шифруя данные по заранее полученному коду.
Покупаемые овощи и фрукты проверяли счетчиком Гейгера на зараженность радиоактивными элементами. Прибор довольно бодро «трещал», особенно на арбузах, показывая высокий уровень радиации, но их все равно ели, после чего прибор «трещал» уже и возле животов. Остаточная высокая радиация в некоторых местностях еще после первых испытаний на поверхности была не удивительна, она же тут надолго. А ночами на небе вдруг появлялись столбы мощных сполохов-свечений, типа северного сияния, что по-видимому, и было результатом атомных испытаний. Страха от всех этих признаков радиации никто не проявлял, скрытая опасность вызывала показное веселие. Начальника партии гораздо больше всего беспокоила невозможность «сбивки» составляемой им карты о геологическом устройстве изучаемого участка, с территорией самого полигона, с которой тот граничил. Несмотря на все его слезные просьбы к военным, никаких сведений оттуда он так и не получил.
По словам героя этих строк, все, с кем он поддерживал контакт поле этих работ, уже умерли. Но насколько на их здоровье и судьбу повлияла радиация, никто не скажет - никто не учитывал ее влияние на них, не фиксировал полученные дозы, и не следил за их заболеваниями. Сам он пока здоров, и несмотря на возраст, вполне активен и бодр.
Говорит, что много раз пытался с помощью интернета посмотреть на тот район работ, но так и не смог его найти. Нет никаких ориентиров на местности, всем урочищам и населенным пунктам после провозглашения казахской самостоятельности дали другие названия, топокарт полигона и его окрестностей в интернете тоже нет. То ли память уже подводит, то ли секретность до их пор такая, что ничего не найдешь.
Несмотря на все эти трудности быта, радиационную опасность, на устаревшую геофизическую аппаратуру, постоянно ломающийся крайне изношенный автотранспорт, проблематичные кадры, но благодаря молодости и энтузиазму, геофизики тогда получили впечатляющие результаты. Были изучены и региональные и локальные гравитационное и магнитное поля, созданы соответствующие геофизические карты. На основе региональных полей, на основе полученных данных грави- магнито- , и сейсморазведки, глубинной электроразведки, а также пройденных выработок и пробуренных скважин, и их опробования, получены сведения о строении осадочного чехла наносов, о положении его нижней границы, то есть поверхности палеозойского фундамента, его строении, выявляли зоны разломов, магматизма, перспективные участки прогнозного нахождения полезных ископаемых. Изучение и детализация геофизических аномалий, их обязательная немедленная привязка к конкретным палеозойским породам позволяло даже выявлять рудные тела, в частности, медноносные. Для получения оптимальных результатов использован системный подход к анализу полевых геофизических данных, а позднее - автоматизированные системы обработки, интерпретации и моделирования полей, с применением для этого только-только входящих в эксплуатацию электронно-вычислительных машин.
Для специалистов добавлю, что территория Восточного Казахстана входит в состав Центрально-Азиатского подвижного пояса, и охватывает геологические структуры Иртыш-Зайсанской, Чингиз-Тарбагатайской складчатых систем и частично Северного Прибалхашья. Некоторые особенности геологического строения Зайсанской складчатой системы: здесь выделяются кремнисто-вулканогенные и известково-терригенные отложения силура, девона и нижнего карбона. В геолого-структурном отношении, участок работ,
расположенный в Восточно-Казахстанской области Казахстана, близ ее стыка с Карагандинской и Павлодарской областями, находится в центральной части сочленения двух крупных геотектонических структур: каледонского Чингиз-Тарбагатайского (мегантиклинорий) и герцинского Жарма-Саурского (мегасинклинорий). Геология участка работ представлена нижне-каменноугольными осадочно-метаморфическими породами, в толще которых присутствуют средне-поздне-каменноугольные гранитные и гранодиоритовые интрузии. В северо-восточной части участка в фундаменте разреза ограниченно залегают юрские осадочные породы, отделённые от каменноугольных отложений региональным Чинрауским разломом. В пределах участка широко развита локальная тектоника. Палеозойский фундамент перекрыт неогеновыми глинами и четвертичными аллювиальными отложениями мощностью 10–70 м. С гидрогеологической точки зрения участок представлен грунтовыми водами напорного типа, залегающими в областях экзогенной трещиноватости коры выветривания палеозойского фундамента. Открытое здесь месторождение Кызылкудук, относится к колчеданной золотополиметаллической формации. Главной рудоконтролирующей структурой месторождения является Кызыл-Кудук-Жосалинский разлом.
Серьезные изменения политической карты в последние годы сделали невозможным проведение подобных системно-комплексных геолого-геофизических исследований в Казахстане, в недрах которого, хранится практически вся периодическая таблица Менделеева, но использование их результатов продолжается, и потому слава им.
Фотки собраны из интернета, в том числе и от Козубова Владимира, неплохими стихами которого я и завершаю свой рассказ:
ПОЖИЗНЕННЫЙ ПЛЕН
Калейдоскопом вращается жизнь,
Каждый день принося измененья,
Только мне до конца своих дней предстоит
Быть в плену, что зовётся пустынь притяженьем…
Не забыть пирамиды песков и небес синеву,
Не опишешь всё это словами простыми…
Если б мог я назначить тебе рандеву,
Местом встречи, ей-богу, избрал бы пустыню,
Тамариск где сиреневой пеной зацвёл,
И стеной - заколдованный лес саксаула,
А в зените парит, распластавшись, орёл
В одиноком и гордом своём карауле…
Не забыть никогда те ковры из тюльпанов,
Что стелила под ноги чародейка-весна,
Обгоняющих ветер грациозных джейранов…
Как прекрасна пустыня после зимнего сна!
С ней не могут сравниться ни леса, ни моря,
Там красоты свои, но – другие, иные.
В жизни мне повезло - не прошла она зря:
Я тобою пленён, но ещё - и пустыней…