РАССКАЗ ДРУГА

С Игорем Коротковым полевой сезон 2012 года мы провели на Оротуканском нагорье Колымы – на поисках рудного золота. Три месяца – бок о бок в одной палатке. Это я к тому, что времени на общение у нас было много. Игорь рассказывал о себе живописно. Жизнь наша и геология наша, как она есть, без прикрас.
– Всё началось в 1979 году, когда я демобилизовался. Уволен я был в ноябре. Мы уходили по комсомольской путёвке – самолёт Ту-134 был загружен дембелями. Человек сто – не меньше роты, и все летели по комсомольской путёвке в Нижневартовск. Взлетели из Петропавловска-Камчатского, в Хабаровске садились, в Иркутске долго сидели и последняя посадка в Омске была. В Омске полсамолёта разбежалось по домам… И я мог бы быть сейчас каким-нибудь нефтяником.
Приехал к матери в Казахстан, отметился в военкомате и недели через две собрался в дорогу…
По воинской специальности я был телеграфистом первого класса и хотел устроиться работать куда-нибудь к метеорологам или к геологам… Прочитал объявление в газете про набор на Рабфак в Перми. А ехать собрался на Кольский полуостров, сел на поезд до Москвы в Петропавловске и поехал. Ехал в Мурманск, а вышел в Перми! С мыслью: «Может здесь к геологам приткнусь, а если – нет, то дальше поеду...» Было 2 декабря. Поздний вечер. Холодно. В Перми мело.
Спросил, как университет найти, и тут же под арку повернул с вокзала… Хорошо, что всё рядом. Попал к женщине, которая заочниками и рабфаковцами заведовала: «Я приехал поступать к вам на Рабфак…» А сам до конца даже не понимал тогда, что это такое… Она говорит: «Знаете, молодой человек, а вы уже опоздали! Все уже учатся…» – «И что мне теперь делать?» Рассказал, что из Казахстана, только что с армии… Она звонит куда-то: «У меня находится молодой человек, рвётся работать в геологию…» Положила трубку: «Выйдешь из здания, подойдёшь к автомобилю, там человек будет ждать, он в курсе…» Нашёл я эту машину и меня увезли на Голый Мыс. Увёз меня туда Коля Младших, сын Степана Власовича Младших, сам он геофизиком работал. Я переночевал в общежитии, и утром он меня к Цыганкову отправил. Коля и водил меня по конторе везде, как барана на привязи. А к обеду я сидел в уазике и мы ехали уже на работу. Под Кизелом, посёлок Рассольный и деревня Гашковка – там участок находился. Места тогда и не представлял ведь, да ещё и зима была! Мужики к вечеру все в усмерть перепились, а я тогда вообще не пил, ну, так только пригубить если. Все бухие, Коля тоже, и тут я подумал: «Куда я попал!»
Рассольный, это зековский посёлок – поселенцы там жили. Днём они вроде как свободные – работают, а вечером их закрывали. Человек пятьсот их там было. Прапора, офицеры, конечно. И у нас там полдома было выделено. Как оказалось, это столовая была. Нас там жило человек десять в нескольких комнатах. Васю Попова я сразу выделил среди всех остальных. Он меня на раскладушку возле печки уложил: «Ложись, отдыхай, всё будет нормально…», а сами за столом сидят. Работы по началу, толком никакой там не было, а эта пьянка, я тогда, конечно, офигел… Мы приехали, это я сейчас понимаю, что привезли мужикам пойло, как это было принято. День пьют, другой… Вася меня опекал, как бы между прочим, оберегал, рассказывал всё, пил он не меньше других, но выглядел трезвее.
В первый вечер разговоры, базары… Я уснул под шумок. Проснулся, звон стёкол стоит, табуретки об головы ломаются – драка идёт. Я сел на раскладушку и как в кино смотрю: Васька Попов скамейку берёт, и этой скамейкой как махнёт, двое-трое на пол валятся, как медведь дрался – а всё началось с того, что зеки пришли, наезжать стали, ну и пошло-поехало. Скамейка разлетелась, Вася кулаками машет и между делом ко мне обернётся: «Игорёха, всё нормально будет…» Всё мелькало, крики, кровь, а я сидел и ни разу в меня никто не попал и даже никто не пытался на меня наехать, как будто грань какая-то между нами проходила.
Зеков оттеснили и драка закончилась. Не могу сказать, что они не поделили – не знаю. Вася меня по плечу хлопнул: «Не обращай вниманья, это наши дела…»
Дня через три работать начали. Я с Васей ходил рубить магистрали и профиля под магнитку. Рубили много. Геофизический шнур на руку, через двадцать пять метров точка, я останавливаюсь, он топор – затёску двойную рубит, с обоих сторон. Весь декабрь отработали, на праздник они по домам уехали. Я остался и один из рабочих – Гена, мужик с виду хороший, но потом я узнал, что он восьмерик отсидел… Новый год встретили и с Геной этим канитель началась… Ну, во-первых, он бухал не переставая, во-вторых, трое зеков заваливают с разборками, а он спит пьяный, как всегда… Завалили, на кухню прошли как к себе домой, базар-вокзал, чифирить стали… Я растолкал его кое как: «Гена, поселенцы пришли, я не знаю, чё делать с ними…» Он как подорвался! И с ходу, как пошёл наезжать на них, я вообще не ожидал от него, а они: «Всё, всё, всё – начальник…» И свинтили. Я его спросил: «Гена, а чего ты на них наехал так?» – «Игорь, это зеки, с ними только так и надо разговаривать, они только такой язык уважают, иначе сожрут…» И тут же: «Игорь, а у нас чё-нибудь осталось там?» Выпил и опять спать завалился со словами: «Если чё, буди сразу!»
Ну, ладно, всё вроде успокоилось. Эти же зеки пришли через день, им видимо делать нечего, они и ходят и, опять с разборкой, дракой между собой. А Гена, он вообще молодец, взял табуретку, одному – хрясь по голове, второму – хрясь… Всё – опять тишина. Я спрашиваю его: «А чё они ходят-то?» – «Это зеки! Не ищи ответа – не найдёшь…» То, что с ними надо вести себя ихними же методами – урок этот я усвоил на всю оставшуюся жизнь, и не раз мне это помогало.
Народ долго не приезжал после праздника. Я брал ружьё, ходил на охоту, рябчиков стрелял. Пока морозы не ударили, и ударили крепкие – под пятьдесят. Ёлки лопались в лесу. Железо стыло до такой степени, что порой я даже ствол раскрыть не мог. Тогда, от нечего делать, я стал ходить в библиотеку. Библиотекарша чуть постарше меня была, поэтому, конечно, мне было интересно общаться с ней. Леной её звали. Читал я много, вечерами делать-то особо нечего было – телевизора не было, конечно. Общались мы много с Леной, потом уже, Васька сказал мне, что я нравился ей, а у меня и мыслей ни каких не было на этот счёт. У неё ребёнок был и муж здесь же сидел на зоне. В крытке. За убийство. Через какое-то время мужики меня предупредили, берегись мол, что до него донесли, что к ней мужик ходит… А я всерьёз не воспринял, мне ж казалось, что за мной греха нет и бояться поэтому мне нечего… А он каким-то образом из зоны выбрался, ворвался в библиотеку и застрелил прапорщика там, тот рядом с Леной сидел. Повязали его тут же… Потом Васька мне сказал, что стрелял-то он в меня, он же в рожу-то меня не видел, просто пристрелил первого попавшегося под руку мужика, который сидел в библиотеке…
Потом приехали мужики. Я быстро освоил работу, мне уже и магнитометр стали доверять. В то время о съёмочной партии я и понятия не имел, конечно. Что там Мойвинский, Шудьинский, Вайский отряды есть… Опять же – на Мойву я попал благодаря Васе Попову. В летний сезон он у съёмщиков работал, у Аблизина ещё работать начинал, а на зиму к геофизикам устраивался. И он мне сказал: «Весной я устрою тебя в экспедицию, я покажу тебе такую геологию, что ты влюбишься в неё, и никогда уже не сможешь вернуться к «нормальной» жизни…» Слова его пророческими оказались.
В апреле я переехал в Нагорный. Первое время у Воскресенких жил. И встретил там знакомых – Колю Суворова, Женю Савичева, они в Гашковку на охоту приезжали, а разговора с ними не заходило о том, где они работают, а оказывается – у съёмщиков. И с одним из первых, с кем меня познакомил Вася, был Игорь Борисович Попов. Вася сказал о Попове: «Это такой человек, у него не хватает только нимба над головой…» Сказал он эти слова прямо при Попове. Прав он был!
Володя Лекомцев, бездомный практически человек, зек – сидевший неоднократно, так трогательно относился к девчонкам. Удивительно просто! Он, допустим, идёт если с горной линии, то обязательно цветов нарвёт полевых и в палатку к студенткам поставит. Интересный корешок, найдет когда, вырежет из него образ какой-нибудь и тоже им тащит в подарок. В Свердловске убили его по пьянке. Жалко, хороший мужик был.
Сезон 80-го года быстро пролетел! Снег уже валил, большая часть народа уже улетела, остались только Игорь Борисович Попов, Вася Попов. Степан Степаныч Корченюк, я, и племянник Стёпы, мой тёзка – Игорь Передня. Народ улетел, а мы остались до следующего рейса ждать, а тут непогода, видимости ни какой. Это был конец сентября. Дня три не погодило, а потом погода наладилась и весь октябрь Бабье лето стояло, паутина летала, солнце! А у нас работы-то уже и не было. И вертолёт не присылают за нами, хоть ты тресни. Не летят за нами и всё. У нас тепло – окно, а там – они пробиться через хребет не могут. С Ивделя же летали в основном тогда.
Жизнью и бытом Стёпа руководил, а никто и не возражал. Утром встаём, он мне: «Ты в тайгу, с тебя пять рябчиков…» Васе Попову: «Ты на реку – с тебя десяток хариусов…» А сам он готовил, стряпал – пальчики оближешь! Приговаривал: «Игорь Борисович начальник, его не имею права куда-то посылать…» А на своего племянника: «А с тебя, парень – дрова…»
Месяц у нас погода была, за нами не летели, а потом, ноябрь наступил – занепогодило, тут уж вообще – кому мы нужны… Кто чем занимался, а я обычно лёжа на нарах, транзистор крутил. Степан Степаныч всё просил: «Игорёха, делай ляно (музыку найди какую-нибудь)». В один из дней вертолёт затарахтел. А снег густой хлопьями валит. Мы выскочили, бегаем, суетимся, орём, Игорь Борисович из ракетницы пальнул. И он садится! «Мужики, мы заблудились маленько, вы нам тушёнки не продадите ящиков пять?» Нас не взяли, тушёнку взяли и улетели… И мы опять остались. Но, сказали, что мы о вас помним – мы прилетим обязательно. Прилетели они дней через пять, и перебросили нас на Вижай. К Николе Бахтиярову. И мы у Коли ещё дней двадцать прожили. Но мы уже ждать перестали, и пошли пешком на Тохту.
Бахтиярова я первый раз тогда и увидел. Дом рубленый просторный, хороший у него. Игорь Борисович сказал, что они этот дом ставили, а так, по сути, они в лачугах жили. Не для них, конечно. «Этот дом когда-то был базой нашей, им в наследство и досталась». Дом из корабельной сосны был сложен. Когда-то в нём Аблизин, Попов, Алексеев жили – офицерский дом был изначально. А Бахтияров теперь охранял базу с семьёй и на работе сторожем числился у нас. Игорь Борисович тут и рассказывал: «Лежим с Витей Алексеевым по нарам в этом доме, и по мухам из наганов стреляем…» А я сразу следы пуль увидел. А мы все курящие были и Игорь Борисович тоже, а курева вообще не было. Никола не курил. Так мы в этом доме с Поповым полы вскрывали, там бычки собирали… Банку большую насобирали, Попов потом делил поровну. Каждому доля бычков! А база видимо долго служила, если судить по количеству бычков.
Как-то Коля: «Айда-те, у меня тут поспела… Олешка кушать будем!» Языками угощал нас, губами – первейший деликатес у них. Я Колю ещё толком не знаю, а он с прищуром смотрит на меня…
Попов-то и говорит: «Бражка хороша у тебя, Никола…» Ага! Подвыпили, когда, Никола глаз мне предлагал… Я отказался… Мороз градусов двадцать стоял. Игорь Борисович спрашивает: «А где у тебя Нинка-то?» А! За лосём пошла… Нормально, да! Это жена-то! Потом слышим: выстрел, другой: «О! С первого раза, однако не свалила, добивала…» Игорь Борисович: «Так надо идти, разделывать?» – «Сама всё сделает, сама принесёт!» Вот, я тогда удивился: у них всё делает жена – и хозяйство, и дети, и заготовка дров, и даже охота! У него мясо, бражка, а Нина по тайге бегает, лося добывает… Потом, когда мы уже хорошо были знакомы, я спрашивал у него, а он ответил: «А у нас так принято, однако». Муж в доме – лежит, жена – печка, стряпня, хозяйство всё на ней. Тогда я спросил: «Ну, а сам-то ты, что делаешь?» – «Олешек стерегу, однако…»
Потом он всё-таки с нартами ездил со старшими сыновьями, вывезли мясо, мы не ходили, а она действительно, тушу разделала на месте, развесила там же её и к утру домой вернулась. Геройская женщина была, я уже и не помню, сколько детей было: десять или одиннадцать у них… По снегу босиком маленькие при нас бегали по морозу… При всём при этом, Нина ничуть не походила на заморенную женщину – видная, статная, интересная…
В сезон 1982 года Никола приходит к нам в лагерь – ну, никакой просто! От цитринщиков пришёл… «А где ружьё, Николай?» – «Там, у ёлки стоит…» А ружья в дом они никогда не заносили почему-то. И к нам, когда приходили, в палатку не заносили, где-нибудь поставит к дереву, и оно стоит. Дня два мы искали его ружьё – нашли. Как шёл, так рядом с тропой и уронил.
Трезвый Никола, серьёзный, а выпьет когда, радостный становится, весёлый… Сам не высокий, медведя начинает изображать – бороться надо ему… Игорь Борисович, опять же, рассказывал, что офицеры с зон и прапора понаедут, споят его… А утром на опохмел – два-три соболя за стакан водки отдавал им… Вот что устраивали над человеком! Так и споили последних аборигенов.
Когда мы улетали уже, Никола мне сказал: «Оставайся, зачем тебе город! У тебя же бабы нет?» – «Нет…» – «А я за тебя дочку замуж отдам и пятьдесят оленей в придачу… Женись, однако…» А она в интернате училась, я её не видел даже. Потом увидел – симпатичная, волосы чёрные. И жизнью Красновишерской не испорчена была. Игорь Борисович часто потом припоминал: «Игорёха, надо было тебе остаться тогда, сейчас хозяином мойвинской тайги был бы…»
Никола всё ребят своих к нам, на Ниолс приводил, говорил, чтобы среди хорошей обстановки вырастали, среди геологов – хороших людей, а не в этих казённых интернатах… А они – мал, мала, меньше… Гришка только большой был тогда, а трое – мелюзга совсем ещё. Я всё пытался ружьё у Николы выменять, у него хорошее было. Государство им бесплатно выдавало. А был у него немецкий «Зауер» шестнадцатого калибра – бескурковка. У меня курковка, тоже – шестнадцатый. Я ему: «Никола, давай меняться…» – «Давай, однако, посмотрим сначала…»
Отмеривает он сто шагов, повесил кусок крафтового мешка, углём мишень нарисовал, берёт моё ружьё, вставляет свои патроны дробовые, и два раза стреляет – ни одной дробины. Стреляет из своего – вся дробь на мишени… Так и не состоялся наш обмен…
Мы просидели до конца ноября. Ну, а когда вылетели, Игорь Борисович стал пинать меня: «Ты на Рабфак думаешь идти…» А я ему: «Да я не смогу, я всё забыл!» – «Ты не крути, а документы подавай…» А я освоился в полевой жизни, меня уже всё устраивало, и учиться особой охоты уже не было. А он как клещ вцепился в меня. И в 1981 году я всё-таки поступил, благодаря Попову. Мы прилетели, и 1 декабря я пришёл в университет, ты не поверишь – я в геологической робе так и пришёл и в сапогах болотных. К Лебедеву зашёл, от меня за версту, наверное, костром несло… Он сказал, что настоящий геолог будущий пришёл. А второго числа я уже учиться начал.
Полевой сезон 81-го года я потерял, потому что учился, никто меня в поле из университета не отпустил бы… И только в 82-м я выехал на работу, как на практику уже. Единственное поле всего было, а как меня тянуло туда! Васька прав оказался…
В общаге, сначала двое нас было – я и Иларион Гайков, геолог из Шудьинского отряда. Такой мужик занятный был, девок водил в общагу… Курильщик заядлый был, как-то говорит: «Давай Игорёха, курить бросим…» – «Давай…» Я в дальней комнате жил – втихаря там покуриваю, он в своей… Спрашивает меня: «Курил?» – «Не-е-т… А ты?» – «Да, нет, что ты! Мы же договорились…» Я про себя думаю: «У, какой я! Как не хорошо…» Стыдно было. Одна неделя прошла, вторая, и мне кажется: «Ну, не может быть, чтобы он так легко бросил курить! На третьей неделе он признался: «Знаешь, Игорёха, а я ведь всё это время курил…» – «Знаешь, Иларион, я – тоже…» И как давай ржать над собой – чего дураки прятались друг от друга.
Коля Борисов появился в 1982 году, с Кемерово вернулся, потом младший сержант Михаил Ушков – из армии пришёл. Потом – Вовка Зорин, потом Осипов появился – рабочие тоже ведь, вместе с нами жили.
Серёга Осипов нормальный мужик вроде, но стоит только выпить ему, и начинает доставать, жилы тянуть базаром своим – канитель, короче, не даёт спать! Серёга Гусяков такой же, ну ты и сам знаешь… Потом подвернулся случай: к Дню Победы поручили мне обойти ветеранов войны, и вручить им приглашения на торжественное собрание в конторе. Я попал к одному ветерану, любителю красного вина, он пригласил меня к столу, отказать было неудобно… Одну, а потом – вторую… И мы с ним назюзюкались!
Пришёл я в общагу, Серёга Осипов сидит, смотрит телевизор. Я, как зашёл, так с ходу прямо и въехал ему в ухо куда-то… Он со стула улетел! Подскакивает тут же, а видит, что я пьяный, а он трезвый, вроде бы и обижаться грех… «Игорёха, ты какого хрена!» – «Што – не нравится? А, как ты достаёшь – ты ещё хуже бываешь, с базаром со своим!» Ну, и слово за слово, барахтаться стали. Коле Борисову надоела наша возня, он нас на улицу выгнал: «Идите отсюда, а то всё разметаете в комнате…» На улице снова сцепились! Наутро я проснулся – у меня два фонаря на роже, у Серёги – один, но хороший! Марина Павловна смотрит на меня с немым вопросом – она мне задание выдавала к ветеранам-то сходить. Я говорю: «Вот, к ветеранам сходил…» Она говорит: «Надеюсь, что это не с фронтовиками?» – «Да, нет, что ты!» Пришлось рассказать всю историю – она так хохотала. Такое комсомольское поручение. А Серёга Осипов с той поры стал «другим» человеком.
В общаге всегда был народ, всегда были гости, свои в основном, конечно. Приходит Клепцов однажды, с вещами: «Поживу у вас мужики немного, Раиса Павловна достала уже!» Сколько я ни жил в общаге, Воскресенский всегда прибегал: «Чё, мужики делаете, а у меня есть… Пока Галины Ивановны нет!» А Галина Ивановна однажды сама его чемодан приносила! Он уже одну ночь, вторую, третью у нас ночует… Она чемодан занесла, поставила: «Раз тебе с мальчишками лучше, живи тут!» Развернулась и ушла. Вася Попов часто ночевал. Эта же общага ихняя была: Зязянов, Воскресенский, Вася Попов – до нас. Иларион с ними ещё жил, я когда пришёл он только и остался, а потом уже – Борисов, Ушков, Зорин – новое поколение. Время было хорошее, беззлобное, все тянулись к общению, поэтому все шли в общагу, особенно – после полей.
В 1982 году началась работа на Ниолсовской площади. Заехал я поздно из-за экзаменов и зачётов. И так жалел, что июнь потерял. Базу на Ниолсе какое-то время достраивали, Вася Попов меня тогда научил с мотопилой работать. Брёвна таскали, укладывали. С Серёгой Малегиным в тот год познакомился – вся работа с песнями же была. Вечерами обязательно с гитарой сидели – подолгу засиживались. С Серёгой Малегиным по другому и быть не могло…
Медведь приходил. На одной стороне Ниолса строили, а на другой – медведь ходил, в полусотне метрах. Здоровенный старый медведь, ревел, камни ворочал. Долго ходил – его кровный район, а тут – понаехали… Не тронули его, не пугали, не стреляли, хозяин всё-таки. Ушёл сам.
Было два буровых станка. На одном – Володя Старков бурил, на другом – Сашка Бусыгин. К Бусыге меня и поставили помбуром. Алкоголь традиционно запрещён был, ну, если в конце месяца, только. А эти умудрялись… Бурим когда, а костёр же постоянно горит, так они яму вырывают, в неё двухведёрную кастрюлю, сверху жестью закладывали. А поверху костёр. Горит и горит. Морозов придёт документировать, огонь есть – всё нормально, значит чаёк… А внизу брага в это время булькает созревает. Бурили допоздна обычно – до самой темноты. Нас четверо, с песнями – в лагерь. Орём на всю тайгу. Морозов понять не мог – почему пьяные всё время приходим! Вроде каждый день у нас бывает… Потом он сообразил, костёр раскидал… Злой такой был! Брагу вылил, ведь, зараза! Потом ребята разрешения у него спрашивали, прежде чем бражку замутить. Володя Старков обычно: «Начальник, ну, чё ты, в самом деле…» Хочется же с устатку. Не всегда разрешал. Но один раз и Морозова назюзюкали… Оценил: «Хорошая у вас брага получается…»
Баню срубили там, потом сожгли её… Случайно, конечно. Рабочий Назаров топил, да перетопил… Назаркой его и звали. Это уже 83-й год был, зимние работы на золото шли. Мы с Некрасовым на зимовке были. Он за старшего, а я на подхвате у него. В тот день за глухарём с ним бегали на лыжах. Мороз градусов тридцать. Тишина звенящая. Побежали в сторону Хус-Ойка. Константиныч сказал: «Я знаю – там глухариные места… Побежали, Игорёха. Вернёмся, мужики, как раз баньку истопят». Бражка поспевала. Глухаря только не хватало. Возвращались часа в четыре, в сумерках. Скатываемся с Хус-Ойка с двумя глухарями. Тягун к Ниолсу длинный, лыжи хорошо скользят.
Хороший был мужик, Константинович. По душе был человек. Я всегда уважал его, за то, как он к людям относился. Это его же выражение было «Проклятый студент…» Не важно, студент или студентка перед ним – в хорошем шутливом смысле, конечно. Скажет иногда, дословно привожу: «Щас, как дам по жопе, студент проклятый!» Меня тоже «студент проклятый» звал.
Я говорю: «Смотри, Константиныч, дымок, баньку-то топят…» А лунища такая висела! Небо вызвездило. А Некрасов: «Подозрительно топят – что-то пара много…» Подкатываем, а там – одна бочка осталась, а в ней вода кипит, от неё пар и идёт. Сажа, пепел кругом, вся сгорела! Ё-моё! А мы так мечтали! Набегались, так хотелось попариться. Потом новую поставили. Лёня Воскресенский решил ставить по белому, и в ней чего-то уже не хватало – души в ней не было. Не та баня была. Так «не той» она и оставалась до конца площади.
Брагу тогда выпили и без бани, глухарей съели. Константиныч одел перчатки боксёрские, он же боксом занимался в молодости, подзывает: «Ну, ка, Назарка, иди сюда – встань здесь…» В грудь стукнул его несколько раз шутливо. За баню, типа. У него всегда перчатки висели, если кто провинился, он их одевал…
Мы с ним в офицерской половине жили. А тут мой день рожденья подошёл. Константиныч: «Студент, ну чё у нас там – как?» А мы телевизор с собой привезли «Рекорд». Он как тумбочка простоял, попробуй чё поймай там. А на телевизор я сразу бутылку коньяка поставил, яблоко и лимон. Сделал объявление, что это выпьем 19 февраля. И это всё больше месяца стояло на виду – любовались все… Некрасов перчатки рядом повесил… Не безобразничали, все знали, все ждали.
К дню рожденья брага поспела. Повар рыжий был, огненный просто. Рябчиков настреляли, куропаток полярных, глухарь… Лосятина была. Он такое обалденное жаркое приготовил! Несколько блюд – разных. Начали с коньяка, конечно, расселись в кухне, человек восемь нас было. По капле буквально. Хорошо посидели.
Шурфы на золото били по 16-17 метров глубиной, с креплением. «Крепотделом» Сашка Каледин работал, он тогда и появился – в 82-м году. Летом он поварил поперва, а зимой его на крепление перевели. Интересный он тогда уже был, он же человек тонкого юмора. Но спать! Он и сейчас любит поспать, а тогда, вообще его не добудиться было. Сашка теплолюбивый, любил спать на верхних нарах. Повар-то, двери раскроет в рабочую половину и в нашу, вход посередине и кухня там же, печка мощная была. И у него там всё кипит, парится, жарится и нам и собакам готовится. И тепл-о-о-о. А чтобы народ утром шевелился на подъем, он специально дверь раскрывал. Дров навалом было, о тепле мы особенно не беспокоились.
Некрасов Каледину: «Сашка, вставай!» Тишина. И тогда Некрасов одевал боксёрские перчатки. Стукнет пару раз снизу его, а тот ногой в ответ… А ехать же надо на горную линию – день зимний короткий, а линию километров за семь били. На «Буранах» пока доберёшься, пока в забой, а уже сумерки наползают. Я на воротке у Серёги Донскова стоял, Сашка пилил, Назарка у него в подчинении. Я к чему веду: Сашка вечно издевался над Назаркой, тот умом-то недалёкий был, вот и получал от него. «Ну, ты чё? Приехал, пилить будешь?» – «Да-а-а…» – «Ну, давай пилить… А стартёр-то, где?» А он прекрасно знал, что Назарка стартёр забыл, и ему не говорит специально… А тот: «Ё-моё…» Назад полетел – за семь километров. Я ему говорил: «Сашка, ну, ты чё! Хоть пожалей мужика…» – «Не-е, они – такие без мозгов – чё их жалеть».
Тот прилетел со стартёром, «Буран» заглушил, и тут Сашка ему: «А цепи?» – «Ё-моё…» И такая канитель вначале шла. Но, научил, приучил – несколько раз Назарку сгонял назад и всё. Такой он был у нас Назарка, что с него возьмёшь, и палец себе на ноге отстрелил, это же суметь надо! Ружьё Лёни Воскресенского было – вертикалка. Чтобы стволы снять, надо было на курок нажать, переломить и тогда только снимешь. Он стволами вниз, давай разбирать – почистить захотел, а не глянул, что оно заряжено было. Нормальный охотник обращаясь с такой конструкцией в воздух стволы поднимет – мало ли, что. Но это, же был Назарка! Стволы вниз зажал, на курок – выстрел! В стволе пуля была – большой палец полностью и отстрелил себе.
Потом санрейс, менты, разбирательство – всё как положено. Лёньку долго таскали…
Лёнька стрелял хорошо, но я с ним ходить не мог, вот скажет: «Ну, пошли, Игорёха…» Перед выходом замахнёт обязательно, беломорину в зубы и, как лось, вперёд ломится, хрен за ним угонишься. Я ему: «Аркадьевич, какие на фиг глухари – ты ломишься, как слон…» А он во все стороны стреляет: «Иди, собирай…» И так сбивал птицу, не вынимая папиросу изо рта. И, правда, подойду – рябчик лежит, а он уже опять палит – глухаря уложил. А мы ж, когда охотимся, чего-то крадёмся – по-тихому стараемся.
Людмилу Ивановну Лядову я увидел в 1983 году. Она мне показалась маленькой невзрачной старушкой, ростом едва доходящей мне до переносицы. Но сколько в ней было энергии! Стояли мы на Ниолсе. Игорь Борисович пригласил её на полевой сезон, она же первая на Ниолсе съёмочные работы начинала в 1961 году ещё и во многом могла оказать неоценимую помощь.
Довелось мне с ней в маршруты походить. Это было такое счастье. Правда, страшно было по началу – очень я её боялся. Такая известная знаменитая женщина-геолог. Корифей геологии! Столько слышал про неё. А я учился, но ещё и техником-геологом не был тогда, всё ещё в рабочих числился. Иду и побаиваюсь её. А она идёт и рассказывает о том времени, когда она девчонкой была. Как работать начинала, как стала начальником партии. О множественных таёжных приключениях, выпавших на её долю. Я слушал её в буквальном смысле, раскрыв рот. И даже рассказывала Людмила Ивановна, мне – молодому парню, как она всю жизнь мужиков боялась…
Так ведь всю жизнь одна и прожила, ни семьи, ни родных у неё не было.
А «Беломорину» изо рта ни на минуту не выпускала… Я тоже курил но, сколько курила она! Утром, когда она вставала, она не меньше часа откашливалась, и всё равно – едва откашляется, тут же папироса во рту. Она мне один раз сказала: «Пока я не закурю – я не человек…» И правда, дымит, как паровоз, а от неё самой такая жизненная сила, такая неиссякаемая энергия идёт! Покурит и, как огурчик. Для своего возраста, конечно. Двигалась всегда легко и непринуждённо, да так что, я молодой здоровый парень едва поспевал за нею.
В маршруте я сзади неё ходил, она впереди в чёрном берете с хвостиком тёпает. Подошли однажды к огромному обнажению. Останец. Она меня спрашивает: «Ну, рассказывай, как ты будешь описывать его, как документировать?» Я растерялся: «Людмила Ивановна, я не знаю, страшно…» – «А вот – говорит, – не бойся, отойди метров на двадцать. Если мало – на больше отойди, и посмотри. Близко стоишь, тебе кажется, что это одна глыба стоит, а ты отойди в сторонку и посмотри – куда, чего, с чем и как она связана… А потом подойди к нему и один кусочек отколоти. Снизу, не надо лезть наверх». А останец с пятиэтажный дом стоит – куда там лезть на него! «И всё – мысли записал свои, и пошёл дальше, вот и вся премудрость…» Это я больше всего запомнил, что не надо бояться, даже если их целый «город» будет. Один-два посмотрел по такому принципу и всё, не надо по ним по всем ползать, по кусочку образцы возьми только, и больше ничего не надо. Она всегда при Игоре Борисовиче, у них были очень дружественные лёгкие отношения. Юмор у него и у неё каждую минуту с уст не сходил – удивительно, что они находили его в любой мелочи. И действительно, это было смешно!
Когда она заболела, мы с Игорем Борисовичем к ней ходили несколько раз. Несмотря на то, что ей тяжело было и на наши протесты, она вставала, ставила чайник, расспрашивала и слушала, улыбалась и всё также, по-прежнему курила. Один раз только пожаловалась, что пятый этаж, лифта нет – она сидит в квартире, как в клетке и никуда не выходит. Я спросил её: «Людмила Ивановна, а у вас родных никого нет?» – «Ни-ко-го! Деточка, никого…» Детдомовская была.
Потом, когда Людмилы Ивановны не стало, её однокомнатную хрущёвку мне хотели распределить, а я отказался. Мне почему-то показалось тогда, что я не смогу жить в ней, поскольку там бы всё напоминало о ней – о Людмиле Ивановне Лядовой.
А эта цепь приключений произошла со мной в 1986 году, в начале полевого сезона. Выпало мне тогда перегонять лошадей с Ивделя на Ниолс. Но, прежде чем их перегонять, я их ещё найти должен был. Мойвинцы залетели на площадь, а я остался в Ивделе, выполнять поставленную задачу. Дали мне в помощь рабочего, Ромку, он полукровка был – цыган наполовину. Черноволосый, кучерявый парень моего возраста. Я его звал без затей – Цыган.
Мы там столько времени потеряли, это только казалось, что быстро всё делается, я ходил к руководству районной администрации – там обещали посодействовать. Но, в самом Ивделе лошадей не было, где-то в посёлках, у поселенцев, а время шло, лошадей как не было, так и не было. Дней пять мы прожили в Ивделе, потом сели на катер, поплыли по местной речке. Дня два шли вниз на катере. Ох! А места там такие красивые! Приехали в посёлок к поселенцам – там одни зеки. И поселили нас среди них в бараке, а они же все «синие». В наколках. На лбу только не было… Ночь переночевали с опаской, но никто на нас даже внимания не обращал. Утром бригадир приходит: «Мужики, вот ваши четыре лошади…» Одна жерёбая оказалась, Звёздочкой её звали, мы и знать-то не знали, я ещё спросил его: «А чё она такая толстая?» Он ничего не ответил, мол, берите, какие есть. А лошадей у них не меряно было, в табуне сто штук, не меньше. Для чего они их держали, я так и не понял.
И среди тех, что нам выделили Багра была, молодая стройная, гнедая кобыла. Такая красавица, она мне сразу глянулась. Но своенравная была, столько нервов потрепала! Подождали катера с прицепом, который буксировал лошадей до Ивделя. Прожили мы там ещё три дня. Молоком опивались со свежим горячим хлебом. Свежий воздух, такие шикарные условия и одни зеки кругом, такая жизненная нескладуха… Потом четыре дня шли до Ивделя на этой барже. Лошадям на остановках сена подбрасывали, сена много загрузили, а сами впроголодь плыли. Доплыли до Ивделя, конюшню нам там дали, а они из неё сбежали… Мы ещё дня три искали их в ивдельских окрестностях. Нашли, но к тому времени одну из них поезд сбил насмерть. Осталось три.
Стали соображать, как их до Тохты переправить – не гнать же их больше ста километров. Нашёл машину, ГАЗ-53. Борта наростили, лошадей загнали. С водителем только одному человеку можно сидеть. Посадил Цыгана в кабину, сам к лошадям. Водитель бухой в рейс вышел. Как тормознёт, лошади на меня, я только успевал на борт подпрыгивать… Как живой доехал, не знаю. Выгрузились не доезжая Тохты, там начиналась тропа на Хус-Ойк, через Восточную базу.
Первой я Багру вывел, верёвку на шею накинул ей, к дереву привязал. Остальные за ней тянулись. Ну, такая девка деловая была! Грациозная, гордая, вредная, до сих пор перед глазами стоит, был бы я художником, я б её непременно нарисовал.
И мы погнали их. Тошимский каньон и Аблизинскую базу нормально прошли. До того мы с ними устали, правда – ни сёдел же, ни уздечек, ничего же не было, просто за верёвки вести приходилось. А тут поверху ещё и самолёты летают, и бабахают при преодолении звукового барьера, а на лошадей это смерть как действует, и в такие моменты они беситься начинали.
Ниже Аблизинской базы, у ручья даю команду: «Всё, ложимся отдыхать!» Ну, просто сил никаких уже не было. И во сне громовые раскаты слышу – самолёт опять! Про себя думаю: «Как бы не разбежались…» Подорвался, к ёлке подскакиваю, а там кусок верёвки уже болтается только. Багра со страху порвала верёвку и увела всех в тайгу!
Ну что опять искать надо. Логичнее всего, они в сторону Тохты рванули, предположили мы, и пошли назад с Цыганом на Восточный перевал. Следов не видать, камни же кругом. Дошли до Тохты. Там Бороду встретили – отчима Санечки Каледина. Николай Иванович Качанов, но все его звали Бородой. Мы переночевали у них, он вызвался оказать помощь в поисках, ружьё взял с собой и мы пошли назад. Определились, где они у нас сбежали, оттуда Борода начал читать следы. Как и что он там видел на камнях, одному ему только известно. Но, направление мы взяли верное. Нашли где они паслись, но они же не даются просто так – пришлось петли на них ставить. Борода ушёл вниз выгонять на нас, а мы ловили их. Долго ловили, всё никак не удавалось… Сместились они вниз каньона, наконец Борода удачно спугнул их оттуда, они пошли на меня. Слышу топот – бегут мелкой рысью, все трое. И Багра в петлю попала задней ногой. Получилось. За ёлку обмотал, ржут все трое возмущённо. А Багра бьётся! Долго билась, потом угомонилась, я верёвку на шею намотал, с ноги снял. Всё! Наконец-то.
Как мы умотались с ними – июнь почти заканчивался, а мы всё с этими лошадьми возимся. Целый месяц почти. Вот работёнка досталась!
Сели мы втроём на лошадей и поехали. Но, недолго это у нас продолжалось, проехали километров пятнадцать, как стемнело. Хочешь, не хочешь, ночевать надо. Ночью они опять оторвались и ушли. Медведь приходил, напугал их. Опять пропали в тайге! Опять всё сначала начинать... У меня уже руки опускались, Бороду спрашиваю: «Что делать будем?» – «Дорогу в Тохту они уже не найдут, здесь будут шарахаться…» А мы уже в районе перевала через Хус-Ойк были. И впечатление по следам было, что разбежались они в разные стороны на этот раз. Ну, и мы в разные стороны разошлись. Один день, второй, третий… пятый, ни лошадей, ни мужиков я не видел – как леший бродил по склонам. Голодный, обросший, весь извёлся… Глюки начал ловить.
Шёл я берегом Вижайки в сторону Тохты, потом обратно, по Восточному склону, короче. Вымотался до такой степени, что сначала сам с собой разговаривал...
Иду утром по дороге, солнце встаёт, день согреваться начинает, и слышу голос: «Осторожно, лужа – обойди…» Я голову повернул, вижу – рядом свинья идёт… Нормальная такая, розовая свинья! Я лужу обхожу, и мы сходимся с ней, и опять разговариваем. Сам про себя-то думаю ещё: «Странно, свинья, а разговаривает…» – а она буквально голову поднимает ко мне, и говорит: «Посмотри, видишь, какая впереди красивая сосна…» – Смотрю вперёд – и точно! Среди ёлок стоит единственная сосна… Сам думаю: «Надо же, сосну заметила…» Потом она предупредила, что яма под ногой – обошёл. Солнце встало, и тут кукушка закуковала и я проснулся… Сам идти продолжаю… Но про лашадей она мне ничего не сказала почему-то. А могла бы…
Ага! И тут Цыган встретился, наконец: «Я их видел…» Пошли с ним туда, где он их видел, там Бороду встретили, он тоже на след встал… Нашли мы их, Багру опять сумели поймать. Мы их всех связали – тех двух к Багре привязали. Пригнали мы их, наконец на базу, я сдал их – как от оков каких-то освободился. А уже июль! Отправили меня в верховья Вишеры – на Пазарь-Ю горным мастером. Цыган на базе остался, Борода на Хальсорию ушёл. Лошади работать начали, под вьюками ходили. Я принимал шахта-шурфы на золото. Прошло всего дней десять. И мне по рации говорят, что Багра погибла… «Как погибла?» – «Повесилась…» – «Как лошадь может повеситься? Вы что мне голову морочите!» – «Вокруг дерева ходила и удавилась…»
И я пошёл на Хальсорию, километров за двадцать. Пришёл, а там мясо делят, по лагерям отправлять… Конину! А я поверить не мог и до сих пор не верю, чтобы Багра дурой такой была. Подозрение у меня шевельнулось: «Николай Иванович, может ты мне объяснишь, что всё-таки произошло на самом деле?» – обратился я к Бороде, а сам смотрю на него, а он глаза отворачивает, и мясо мне суёт… И тут я не выдержал и дал ему по морде от всей души и сказал: «Это ты убил её! Гад! Никогда я не поверю…»
Кушать Багру я не мог, конечно. Хоть она мне и крови много попортила, но, я сильно переживал из-за неё, чем-то большим она была для меня, чем обыкновенная лошадь.
Звёздочка потом ожеребилась, такого славного жеребёнка принесла.
До чего же нехороший был тип Борода. Увёл у меня наган на Ниолсе. Проснулся я как-то, руку под голову… Мать честная! Женьке шёпотом: «Братан, у меня нагана нет…!» – «Братка – он мне говорит – может, где в другом месте спрятал?» – «Не-е, наган, ружьё, ракетница – всё, что их касается, я всегда хорошо помню! Давай думать – кто?» Женька пошёл повара хорошо тряхнул… Пришёл, говорит: «Тот плачет, но клянётся, что не брал…» Теперь я пошёл разбираться, а сам уже начал соображать – кто бы это мог быть… Ракетницу прихватил на всякий случай, поскольку знал, что он не просто бывший зек, но ещё и боксёр. Захожу. Сидят Старков, Вострецов, Борода, Назарка, Гусяк, на меня смотрят. Я говорю: «Наган пропал, дело подсудное, мужики… Может по-хорошему обойдёмся?» К Старкову обращаюсь: «Владимир Василич, наган всегда при мне был, ты хоть раз видел, чтобы я светил им, размахивал?» – «Да, нет…» Борода молчит. Я ему: «Николай Иванович, привстань-ка… – Он встал, – А знаешь, это ты наган утащил!» – «Да, ты, чё!» А сам глаза прячет. Я снизу, сил вложил сколько мог, как врезал ему, он на нарах повис… Только он голову поднимать начал, я ему ещё… Он опять обвис, опять зашевелился, я в третий раз! Он осел и заныл: «Я тебя, как за сына считал…» – «Наган верни!» – «Я не бра-а-ал…» – «Верни по-хорошему, наган чтоб был на месте, я всё сказал!» Повернулся и ушёл.
И часа времени не прошло, повар прибегает: «Василич, твой наган у меня под хлебом лежал! Я и не заметил» Как бы он заметил, если Борода его только что ему подкинул. Потом мне Санька Каледин говорил, что так оно и было. Признался он ему спустя какое-то время.
Работали тогда мы в Горнозаводском районе. Перевели меня с Мойвы к Ушкову, ни с того ни с сего, по приказу Александрова. Как я маялся, пока снова на Мойву не вернулся.
В отряде девчушка семнадцатилетняя была у нас Валюша Кобзарь, сама с Кубани родом – Гена Рунец привёз её по знакомству, росла без отца. С ним она и в маршруты ходила. А я горными выработками занимался и два станка буровых на мне висели. Бурили у меня Серёга Осипов и Толя Косых. Последний вечно косил – поработал месяц, выехать надо было ему – и пропал, так у меня один станок и простоял до конца сезона. Осипов один бурил. Фамилия в точности соответствовала… Потом мы вытаскивали на себе станок. Рунец тоже чего-то в город уехал и с концами и девчушка эта на мне оказалась…
Начальником отряда Коля Брусницин был, лагерь на ручье поставили. А жара стояла, ручей-то высох! Это не те – горные ручьи из вечной мерзлоты. А тут – берёзки, почти ровный рельеф, чем мы любовались – Камень Басеги виден был в Заповеднике. Упрёмся взглядом и смотрим и «Ягоду-малину» поём. Песня в тот год модная была «Ягода-малина», Осипову особенно жутко нравилась она. Неподалёку озерцо отыскали и оттуда воду флягами таскали, километра за полтора – под «Ягоду-малину». Дурные – нет бы лагерь переставить!
Единственное, что было, я душой отдыхал от того, что рядом Осипов был. Так тосковал, переживал, душой болел! Не дали мне на Ниолсовской площади доработать, а я же горным мастером был там. Иринка Исакова записки мне присылала, она мне сочувствовала и успокаивала, как могла… Гурьяныч приедет: «Василич, тебе письмо от мойвинцев – принимай…» Все новости мойвинские опишет мне, а мне ещё хуже становилось…
Почти два года проработал. А моему возвращению способствовал Игорь Носов, через главного инженера, тот на Александрова нажал и получилось.
На проходке Саша работал – зек матёрый лет тридцати. Он в основном у Серёги Суслова работал, а тут к нам на фосфориты поехал. Прожжённый был, пробу ставить негде было – несколько ходок за плечами. И он начал Валю обхаживать. Сам весь в наколках, места живого на нём не было. Картинная галерея ходячая. Валя пожаловалась мне… Ей от одного его вида страшно становилось. Ну, я успокоил её, чтобы не переживала, сказал, что всё будет хорошо. В обиду бы, конечно не дал бы, если не я, то Серёга Осипов. Это он на словах бабником был, а на самом деле всегда к студенткам, и не только к студенткам, тепло относился. Цветочки, шоколадочки, улыбочки. Стихи писал хорошие, а стихи писать может только тонкая душа.
Подошёл я к этому Саше: «Девчонку не трогай…» – «А чё ты думаешь… все бабы одинаковые!» – Я говорю: «Это не баба, это ребёнок ещё…» Ага, смотрю, говорить ему бесполезно – не понимает. Ладно. Раз тебя не пронять этим…
А я же шурфы у него и принимал, ходил. По аргиллитам проходка шла – конкреции с фосфоритами в них искали. Жеоды встречались, их расколешь, там есть что-нибудь желтоватое… Ну, то что надо, короче. Подхожу к его шурфу, а забой глубоко уже был – метрах на пяти. Он там – внизу бьёт. Я камушек маленький на бровке взял и сверху ему на спину-то и бросил. Он резко встрепенулся: «Ты чё – начальник!» – «Теперь слушай – а сам камень здоровый поднял, – видишь, – держу? Если хоть пальцем до неё прикоснёшься, в следующий раз камень побольше этого на спину упадёт, в шурфе и похороню вместе с кайлом, можешь даже не сомневаться…» – «Всё, начальник…» – «Чтоб больше не смел, это моё последнее предупреждение!»
Угомонился. А недели через две он из лагеря вообще свалил – нашёл какую-то причину… Ну, никто особо и не переживал. Серёга Осипов линию добивал, а мы с Валюхой шурфы принимать ходили с транзистором – я-го-да-ма-а-ли-и-на-а… А как дико цвёл иван-чай в тот год!
Весной меня перевели назад и мы сразу залетели на Лыпью, к бабе Симе. На весновку. Началась новая площадь Тулымская. Строили новую базу – жилую избу, камералку, склад, баню. Залетели, а кругом белое снежное безмолвье, только из занесённой избы бабки Симы дымок идёт. Первую ночь мы у неё переночевали, потом взялись палатку ставить.
Много нас было, человек семь: Женька, брат мой, Серёга Гусяков, Володя Старков, Серёга Бажин. Подходила середина марта только, одиннадцатого числа борт шёл на Лыпью – снега было метров пять. Котлован выкопали под палатку, надо же было до земли достать. Поставили «шестёрку» в этот котлован и все мы там жили в ней. Ночью кто-нибудь вставал, чтобы печку подтапливать, по очереди дежурили.
Со стороны палатки вообще не видать было, пока не подойдёшь. Оттуда, как суслик выныриваешь – так смешно было… Всё смотрели: не вскрылась ли там Лыпья. Дров у нас хватало, «Буранами» навозили. На «Буранах» же и брёвна из тайги вывозили, там валили, обессучивали, шкурили, подготавливали в общем, а потом перевозили на место строительства. Какой был классный сезон, какое было замечательное время! Бабка Сима нас иногда чикусом своим угощала…
Построили и стали мойвинцы заезжать, и первые студенты заехали, вернее студентки – первые три, позже ещё одиннадцать девок привезли, но это было потом. А из этих трёх мне одна приглянулась – Ирина, такая хохотушка была, редко такую встретишь. Но у меня её Женька отбил. Она в его лагерь попала. Но я на него не обижаюсь, брат всё-таки, хотя у них ни чего так и не получилось. А отношения были серьёзные. С Женькиной стороны, по крайней мере.
Я с лагерем на Бахтияровской яме стоял. Алексеев студенток-то понабрал! И на меня их свалил – одиннадцать штук, ё-моё! И я их, как Сухов по пустыне, по тайге водил. Такой выводок! Я впереди иду на буровую, а они сзади – гуськом тёпают… Оглянусь, пересчитаю по головам и дальше. К Осипову, как приду с ними, он не нарадуется! Станок останавливает: «Девочки, сейчас чаёк сварим…» Ну, прикинь – одиннадцать штук! В лагере, от нечего делать, я их в городки учил играть. Потом их потихоньку пораскидали по лагерям, три у меня всего оставались до конца сезона.
Но, это ладно. Я вот о чём хочу тебе рассказать. Заводилой пьянок в поле, чаще всего выступал Володя Абдалин, а потом всегда в сторонке оказывался… А Коротков ходил, разбирался. Взять хотя бы случай в 88-м году. В помбуры к Абдалину устроился бывший старший лейтенант, воевавший в Афганистане, а потом его из армии выгнали… Я звал его Старлеем.
Бурили они в верховьях Мойвы тремя станками тогда. В самых истоках. Ходить было далёко – километров семь. Три станка там и один станок внизу – под Бахтияровской ямой. Серёга Осипов тут у меня, под боком бурил. Ну и, представь себе – ходить постоянно на документацию!
В тот раз я на «Карате» в эфир вышел, всё нормально – договорились с ними, что приду к ним, чтобы всё готово было. «Всё, всё, Игорёха – керн приготовим, в палатку занесём, не переживай…» Это мне Абдалин – по рации. А уже снежок сыпал тихонечко, сентябрь начинался.
Ну, я и не переживал. Пошёл один, не взял тогда из студенток никого. К профилям подхожу. Тишина! Что за чёрт! Буровые станки молчат – хоть бы один тарахтел… Сразу мысль закралась: «Что-то не ладно…» Набуренный керн весь снегом завален… Бляха-муха – семь километров по тягуну впустую! Я с профилей, да в лагерь к ним. Лагерь немного в стороне был, я на тропу выходить не стал, а напрямки сразу вышел. Подхожу и слышу – гудёж идёт, кружки брякают. Я психанул, конечно, но захожу, вида не подаю: «Здорово, мужики!» Замолчали. «Как бурение?» Абдалин молчит и глаза отводит, а Старлей: «Всё нормально начальник!» Я на Абдалина смотрю вопросительно, тот выдавил: «Игорёха всё путём будет…»
Старков: «Может браги?» Я: «Давай!» Он кружку полную мне наливает, я хлоп её. Чувствую, обида внутри ещё сильнее закипает… «Наливай ещё…» Вторую кружку, потом третью. Малость в себя пришёл и спокойно про работу спрашиваю: «Так что делать будем? Как дальше жить…» Может ничего бы и не было, но тут этот Старлей опять вперёд лезет: «Ты знаешь, начальник, ты сядь, выпей нормально с мужиками…» А все сидят молчат, нрав-то мой знают и помалкивают поэтому.
Он за столом с другой стороны от меня сидел, а нары у них пониже, чем обычно набиты были, было место для размаха. Ага! И пытается меня жизни учить… Я в болотниках был и с ноги ему, через стол как припечатал в рожу! Он за нары улетел… Всё – нет Старлея. Эти сидят и молчат! Хоть бы кто один слово вякнул. И тут я не выдержал – как давай на них душу отводить – словами, конечно: «Я что для вас – пустое место? У меня там станок, горные линии принимать… А я к вам на брагу пришёл! Так выходит?» «Игорёха, ты прости нас – бес попутал…» Брагу выливать я не стал, ещё две кружки выпил, на часы показал: «Завтра приду – станки работают, керн в палатке…» Они молчат, этот только под нарами кряхтит. Андреем его звали. И ушёл.
Иду назад, пьяный, снежок вокруг ослепительный – красиво, я песни ору, душу-то отвёл…
На другой день пришёл – бурят, работа кипит, серьёзные все, понятно, что с бодуна – не отлежавшись, работать пришлось, но работают и во всём порядок. На Андрея-то глянул, а у него синяк на всю рожу! Одного глаза совсем не видать. А он высокий, здоровый, как я до него ногой дотянулся – сам даже не понял до сих пор. Не выруби я его с одного раза – тогда бы канитель началась – это уж точно!
Я со всеми поздоровался и ему: «Здорово, Старлей!» Он кивнул только в ответ и подальше – в сторонку от меня… Стало быть наука впрок пошла.
Одна из тех одиннадцати студенток – Ольга, влюблена в него крепко была, она с возмущением мне и говорит: «Игорь Васильевич, вы зачем так Андрея моего избили?» Я ответил: «Ну, раз заслужил…» Хотя, конечно, Абдалину рожу начистить надо было бы, но тот хитрый был зараза, а этот под руку попался. А не лезь!
И она ведь замуж за него вышла, через год встретил их у ЦУМа, он дочку на руках держит, обрадовался мне, никаких обид не держал на меня. Ну, и ладно.
Заканчивался полевой сезон 88-го года. Разлетелись студенты и студентки, разъехались рабочие, начались тёмные ночи. Но, не могу сказать, что настроение было плохое. Грустно немножко только было. Как обычно, осенью бывает.
У меня позывной был «Базальт-11», а «Базальт-13» – всю жизнь Морозов был. Никто и никогда его позывной не трогал. Когда Морозова не было в лагере, Иринка Исакова по-тихому под его позывным выходила. Так и в этот раз было.
Я стоял на Ольховке тогда, у меня бурёшка шла ещё. Иринка стояла в устье Лиственичного – на Бахтияровской яме, у неё ещё немножко проходки оставалось. Миша Резанов с ней был. Два лагеря и оставалось к тому времени.
Мы с Серёгой Осиповым сидели в палатке, он взял гитару: «Давай, Василич, споём что-нибудь…» И запел «Вот и кончился месяц под номером восемь!» А как раз время вечерней дополнительной связи начиналось, мы с Иринкой в восемь выходили и в десять вечера – дополнительная связь. В основном, чтобы просто пообщаться. Рация у меня уже включена была, я просто тангету нажал и песня в эфир пошла. Километров на сорок вокруг. Он поёт, я тихонечко в микрофон: «Валерьяновна, слышишь?» – «Василич, я просто балдею…» А он с душой спел, ну ты же сам знаешь, как Серёга поёт. Я говорю: «Давай, Серёга, ещё что-нибудь, ты знаешь, что нас слушают?» – «Как!» – «Вот…» И микрофон показал ему. Он воодушевился и запел: «Осень по опустевшим пляжам тихо побредёт…» Что-то наподобие таких слов. Спел и я слышу, Иринка говорит: «А теперь вы послушайте…» А на том конце Миша Резанов запел, а у него голос высокий, как у Александра Градского, мы с Серёгой сидели и тащились просто, жалко, что выпить в тот вечер ничего не было под рукой. Там и надо-то по рюмочке может быть, и всего-то было. Миша про наступающую зиму что-то пропел – всё в тему, в настроение было. «Валерьяновна, теперь нас пускай…»
И так, целый час, этот концерт продолжался. По очереди – то мы пели, то – они. На всю жизнь запомнился тот вечерний полевой концерт.
Мы с Иринкой частенько сезоны заканчивали, я с буровиками, она со своими проходчиками. Осенью 90-го года я на Вороном стоял с четырьмя буровыми станками, это яма так на Вишере называется, километрах в двадцати выше порогов. На диабазах. Иринкин лагерь километрах в пятнадцати ниже – перед порогами. А там уже перекаты начинаются, и лодку, чтобы провести, надо знать фарватер, и уметь управлять. А ниже порог начинается, там валуны такие торчат…
Как-то вечером, в эфире также чирикали, чирикали с ней, она мне потом интригующим голосом и говорит: «Василич, заехал бы в гости…» Я сообразил, что неспроста зовёт, значит угостить должна… Она ещё сказала, что Серёга Сабянин с Вёлса в гости поднялся на моторе. Я ей сказал: «Завтра буду!» А сам думаю: «Ну, и я фраернусь на моторе…» А меня Серёга же Сабянин и учил когда-то на моторе ходить. Надо же перед учителем повыделываться...
У меня коронный номер был, я к лагерю подходя сигналил таким образом: за километр, а по реке звуки здорово разносятся, мотор чуть приподнять и ручку газа до отказа! двигатель похлеще вертолёта орёт в холостую, в воде-то он урчит, а на воздухе барабанные перепонки полопаются…
И здесь я, как бы предупредил, что подъезжаю. Все на берег высыпали, поджидают. Я знаю, что заводь у берега, и к заводи с разворота, чтобы волну, пену создать… Лодка в берег ткнулась, я за ветку, чтобы удержать равновесие, а она, возьми, да оторвись… В воду кувырк!
Выныриваю! И первая мысль у меня: «Может быть никто не видел…» А все на берегу стоят – засуетились… А я был в телаге, в болотниках… А вода не летняя далеко, она и летом-то не особо приветливая, а тут конец сентября. Вылез, помогли руки протянули, как мне было стыдно, ты бы знал! И ты знаешь – никто не засмеялся. «Василич, Василич…» Мне до сих пор кажется, что я от смущения красный, как рак был, наверное, вода кипела от стыда.
Меня в палатку, к печке, переодеться было не во что, Иринка из своего гардероба что-то мне дала. Обсох, потом посидели, Серёга, конечно, улыбался, да я и сам над собой уже смеялся потом. День я у них погостевал, мы с Серёгой сплавились до порогов, хорошо там порыбачили.
А вообще, в тот полевой сезон приключений тоже хватало. Рабочих-буровиков много было на Вороном, я ж говорю – четыре станка, и мне приходилось управляться с ними.
Была студентка Галя у меня в помощниках. Светленькая хохлушка из-под Луганска. Хорошая девчонка и, тоже опекать, оберегать приходилось – сколько голодных мужиков вокруг было… Ну, прикинь – восемь харь, я – девятый и одна девчонка!
Выкинули нас на болото. Сам омут Вороной из себя крутой берег представляет, изба охотников и рыбаков, там тайга – вертолёт не посадишь, поэтому на болоте стояли. До реки километра полтора было. Мужики палатки по краю леса поставили, а я подальше от лагеря, чтобы матов не слышать, её к себе поселил, одну никак нельзя было оставлять… Я сразу предупредил её: «Галя, палатка одна будет – четырёхместная, надо будет приноравливаться». Я всю «мебель» в палатке сам сделал, она только платочек в горошек повязала и наблюдала – ей всё в диковинку было. А мужики, там – пилят валят, шумок только стоит… Ну, вроде бы обжились, бурить начали. Девчонка, она шустрая была, всё мы с ней успевали и с документацией керна и с опробованием, и даже наряды заполнять она мне помогала, а там же до фига бумажек писать приходилось.
Подходит к концу первый месяц, а я же «битый» уже, всё-таки десять сезонов отработал на тот момент, понимаю, что пьянка неизбежна, наверняка брагу замутили уже. И чем ближе к закрытию нарядов, тем сердце у меня всё сильнее и сильнее ёкает, чувствую – что-то будет…
Двадцать второго числа Старков мне: «Начальник, брагу поставим?» – «Ну, конечно, Владимир Васильевич…» Запрещать было бесполезно, потому что запретить было невозможно… А сам знаю, что они уже её поставили. Потому что я подписывал наряды, а слышу – там у них уже гудёж идёт! Вертолёт через два дня только придёт, они ещё не расписались, а уже бухать начали. Несколько человек – люди новые, только что после отсидки, хуже всего с такими было. Среди них был Володя Миронов, только что восьмерик отбарабанил, подозрительный тип был.
Разгулялись сильно, шум нарастал. Сижу пишу, студентка мне помогает, я ей говорю спокойным голосом: «Галя, что бы там не происходило, ты из палатки не выходи! Даже если меня будут убивать… Если что, на рацию выйдешь…» Вроде, как в шутку добавил, но чем чёрт не шутит. А сам чувствую, что обстановка накаляется и, что – вот, вот… Я беру ракетницу, забиваю патрон в неё и в сапог сунул, пару патронов – в карман.
Слышу, шаги по болоту: «Начальник! Выйди – базар есть…» – «Всё – говорю, – Галя, я пошёл…» Из палатки выглянул и точно – Мирон стоит. А он здоровый был! Иду навстречу, а сам уже соображаю, как валить его буду…
Подхожу, он мне с ходу: «Начальник! В лагере баба одна, ты пользуешься один… Поделиться бы надо!» Он грубее конечно сказал… Я ракетницу достал и в лоб ему рукояткой со всей силы! Короткий удар и он как подстреленный рухнул. Испугался сам, оглядел его, вроде дышит и на спине лежит – не мордой в болото… Нормально. И пошёл к остальным.
Захожу в палатку: «Си-и-де-е-е-ть!» И вверх стреляю… Я-то думал, что палатка загорится, а ракета только пробила её, брезентовое полотно прожгла и в небо ушла. Дырка небольшая и всё! Вот, блин! Но всё равно эффектно было наверное – тишина сразу такая – все съёжились. Старков с Вострецовым подскочили: «Василич, да, ладно…» Я говорю: «Что за базар – кому тут бабы не хватает!» К Старкову повернулся: «Василич, ты-то, какого хрена, пень старый…» Вострецову тоже: «Что и тебя Палыч потянуло…» А Вострецов, старый зек, тёртый мудрый, он тихонечко мне: «Василич, может браги…» Подал ковш мне, я выпил один, другой, немного успокоился, потом бил ещё одного нового помбура, что-то он всё-таки вякнул под руку… Он же не видел, что я с Мироном сотворил, а то бы остерёгся, скорее всего. Из мужиков никто не встрял за него. Короче, воспитательную работу до конца провёл. Миронов очухался, и весь вечер в сторонке тихонько сидел. Он не ожидал… Думал, что на воле будет все позволено ему, а тут такой облом. И весь сезон потом шёлковый был – знал своё место. Трезвый Старков потом повинился, что всю эту бузу «молодёжь» затеяла, их вина была только в том, что не остановили, не объяснили, а ведь могли старые зеки спокойно их на место поставить. Нет. На меня всё сбросили…
После этой всей канители, бурили, было всё нормально, но, когда июль перевалил за середину, я на связь с Диной Валентиновной вышел и спросил её: «Вам не нужна студентка?» – «Да, нужна, а ты как будешь?» – «Мне бы парня… Или лучше я один буду справляться». Короче, Гале говорю, чтобы собиралась – от греха подальше. Хотя перед ней мужики чуть ли не на ноготках ходили, но это – трезвые, а впереди-то наряды… Может ничего бы и не было больше, но зачем мне вся эта проблема – думать над ней…
И мы с ней пошли через Тулым. С Вишеры. Оставил Старкова за старшего в лагере, переправились через Вишеру и пошли вверх, на Камень. В восемь утра мы с ней вышли и только в двенадцать ночи пришли к Черепановой в лагерь. Повёл я её через самую макушку Тулыма, чтобы показать ей красоту нашу таёжную. В грозу попали, сидели, пережидали её прижавшись друг к дружке. Привёл, сдал с рук на руки и, как камень с души свалился.
Последний рассказ Игоря я записывал уже по сентябрю. Мы закончили с ним поисковые маршруты. За три месяца в волю набегались по колымским сопкам, и были покорены ими. На следующий день Василич уезжал на Журбу, а я на Тохто (почти что наша уральская Тохта). Мы распечатали припрятанную ради этого случая беленькую. Сделали брусничный сиропчик, грибки Татьяна мне прислала. По палатке непрерывно стучал дождь, где-то в глубине ущелья гремели молнии. Было ощущение, что мы вернулись в прошлое, к себе домой…
– Некрасов был для меня всегда Константинычем, уважал я его всегда, за многое был благодарен ему, а последние годы, когда он стал сильно прикладываться… жалко мне его очень было. Поэтому, когда в 1998 году начинался наш Чердынский лист, когда я был уже начальником Шудьинской партии я, не раздумывая забрал его к себе. Кроме него взял с собой Игоря Носова, Володю Лычникова, подобрал и Женю Петрова – жалко было убогого тоже. Светка Мороз всё возмущалась: «Какого чёрта ты всех подбираешь?» Нина Рыбьякова тоже нос отворачивала… А люди наоборот, воодушевлялись, раскрывались с лучшей своей стороны, когда обретали реальную работу – геологию, которая для многих из них отдушиной, смыслом, надеждой была.
Были тогда у меня две молодые специалистки – Лена и Ирина, только что окончили университет и устроились в «Геокарту». Морозов мне их засунул – «везло» мне на девчонок всегда.
Константиныч стал потихоньку отходить в поле, выздоравливать душой и телом – «белочка» тоже оставила его в покое… Потом девчонки эти прилетели. Несмотря на его проблемы, джентльменство ещё оставалось в нём… Было видно, что Иринка потянулась к нему, и у него тоже отцовские чувства наружу выплёскивались. Он, как будто крылом своим прикрыл её – оберегал всячески. А она с ним всегда вкусным кусочком делилась. Интересно было наблюдать за ними – забавно они смотрелись. Она ему: «Валерий Константинович, Валерий Константинович…» Он её тоже по имени отчеству.
Смотрю – мужик на глазах оживать стал, он почувствовал, что он нужен кому-то, что он интересен… Мы тоже по возможности старались оберегать их. Я привозил водку с нарядами, все садились за стол при свечах и мы все выпивали наравне. И я не видел, чтобы Некрасов был «другой» – он был «тот», каким я его знал в 80-е годы. Потому что, был в такой комфортной кампании. И мы старались, чтобы рядышком Иринка была… Наше отношение к нему, равно, как и к другим, и эта девчушка, всё крепко поддерживало его.
Я видел, что он возродился, и был рад этому, бесполезно мне было что-либо говорить – ни на Светкино ни на Нинкино ворчание я внимания не обращал.
На выбросы ходили под Кваркуш. По неделе жили в маршрутах. Я сам ходил не раз. Площадь здоровенная была – двухсотка всё-таки. Снаряжение, продукты, а обратно ещё и пробы частями затаскивали, и выносили также – частями. Такие рюкзаки тягали! Вертолётов не давали – времена не те уже были. Спали все в одной палатке, на полу – лапника обычно набросаем и ночуем. Уходили и жили. В сентябре снег сильный выпал, мы уже не могли там жить, тем более, на выброса ходить таким образом. И мы вынуждены были уходить из-под Кваркуша, а когда нас вертолётом в долину сбросили со всем барахлом, вдруг, погода встала! И так было обидно – до середины октября Бабье лето стояло. Мы так жалели об упущенной возможности!
Ну, а когда в город выехали, обстановка сменилась, и Константиныч снова сломался, загулял, опять стал другим – не хорошим. Как-то он пришёл денег просить… И я на него тут наехал. А что толку! Бесполезно было выслушивать его пустые обещания.
Он ушёл, а Иринка ко мне в закуток залетела и сразу на «вы» со мной: «Игорь Васильевич, я за него… Как вы смеете!» А я ей отвечаю: «Я смею, даже не сомневайся… Я же не при тебе и не при народе его отчитывал, ты случайно услышала… Ну, ты понимаешь, что он совсем скатывается, в бомжа превращается!» И она тогда: «Игорь Васильевич, мне так его жалко, он же хороший!» – «Да кто же спорит-то… И я добра ему только желаю…»
На второй сезон я его снова из лап «белочки» вырвал, но тоже – только на полевой сезон, а по окончании сезона такая же канитель продолжалась. На третий сезон встряхнулся всё-таки, но он уже был «не хороший»… И дальше уже всё катилось по наклонной – всё хуже и хуже. Всё было бесполезно, всё он понимал, но у него уже не было желания цепляться за жизнь. Ну, никому не нужен человек, если, и сыну в том числе…
Ну, а Женя Петров, это отдельная «песня!» Ушёл он как-то из лагеря пешком, в город ему надо было – чего-то с квартирой разобраться. Я с подотчёта денег ему дал, наказал водки купить, чтобы НЗ пополнить – холода уже наступали – снегом пахло. Мало ли что.
Долго его не было, я по рации экспедицию запрашивал, сказали, что там шарахается. Нет и нет, наконец появился. Пустой! Вообще ничего не принёс и ни копейки денег… А потом мне донесли, что он в Чикмане зависал, и пока всё не пропил там, на площадь не дёргался даже.
И на нём же судьба и отыгралась потом. По «прохладцу» уже с маршрутов возвращались, я с Леной ходил, а Женя – с Иринкой. Пришли они до такой степени задубевшие, Иринка ещё более менее, а у него ноги здорово прихватило. Он же никогда ни носок, ни портянок не одевал. Такая дурацкая привычка у него была – ходил на босу ногу в резиновых сапогах. А тут – маршрут по снегу был, какие ноги выдержат – протезы если только…
Девчонки сердобольные: «Игорь Васильевич, ему же надо ноги растирать!» – Я говорю: «Чем?» И к нему: «Ну, как, Женя себя чувствуешь? Была бы водка, растёрли бы сейчас и внутрь дали бы обязательно, но ты же…» Дальше шла ненормативная лексика. Нашли, конечно, чем растереть, девчонки парфюм там свой собрали – духами поделились французскими… А он всё охал, ахал: «Ох! Девочки, спасибо – спасли мне ноги!»
Долго я ему вспоминал ту водку, но всё бесполезно было, этого человека воспитывать, только время тратить. Неисправимый, да ты и сам знаешь. В горячах я ему сказал, что за столом ни грамма не получит в будущем. Прощал я ему всё, один хрен, время проходило, и прощал.
Снег в августе выпал, в горах же стояли. Потом растаял, опять тепло было. С дровами плохо было, в основном берёзка «танцующая» была, сушин хрен найдёшь. И эту берёзу впрок заготавливали: напилим, нарубим, в палатках под всеми нарами разложим, они лежат – подсыхают. Палатки топились постоянно, если все на работе, повариха ходила и понемножку подбрасывала, чтобы тепло при возвращении было у каждого. Такие были благородные традиции.
Я в конце месяца с нарядами выходил. Саша Баранов внизу стоял, километрах в сорока, мы ходили пешком туда, вертолёта не давали… До Баранова на машине подвезут продукты, и мы пешком их перетаскиваем. Такая романтика была в последние съёмочные годы! Толпой выходили всегда – человек шесть-семь. И проходчики ходили, когда надо было идти, я их с линии снимал. И девчонки ходили, и Нинуля и Светка – никого сия участь не обошла. Нагружались, сколько унести могли. А дорога – тягун, тягун, тягун… С ночёвками переходы эти делали, хорошо, что охотничья избушка была на полпути. И на это столько золотого рабочего времени тратили. Кому нужна была такая вертолётная экономия! Так же и с нарядами выходил не раз. Но, всё равно – было здорово!
А по нашей палатке всё барабанил, и барабанил, не переставая, дождь…