ГЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА.

Часть 2.
Мечты иногда сбываются
В Монголии я проработал почти десять лет — с 1981-го по 1991-й.
Первые пять лет я ездил только на полевые сезоны. Обычно из Ленинграда через Москву и далее в Улан-Батор. Улетали в апреле-мае, возвращались в октябре-ноябре. А с 1986 года (если быть точным, с июля) по июль 1991-го я работал по пятилетнему контракту в Монголии круглогодично.
Тогда, кстати, бытовала такая присказка: “Курица — не птица, Монголия — не заграница”. Имелись в виду так называемые “материальные блага”, которые получали советские граждане, работавшие за рубежом. Часть зарплаты от зарубежной командировки мы получали в чеках Внешторгбанка СССР. Ими можно было отовариваться в специализированных магазинах “Берёзка”. За рубежом народ обычно покупал всё то, что не производила советская промышленность. По этим критериям Монголия как раз и не считалась полноценной “заграницей”. Но это смотря кому и с чем сравнивать.
Должен сказать, что годы, проведённые в Монголии, у меня до сих пор ассоциируются с ощущением, что это время я прожил при коммунизме.
Почему так?
Представьте себе: полгода мы жили в комфортабельных квартирах, полностью обставленных. В каждой квартире — хороший телевизор, холодильник. Причём по габаритам и по площади квартиры были, мягко говоря, не такими, как в “хрущёвках” или блочных домах. Они явно превосходили и квартиры в домах знаменитой 337-й серии, которые на тот момент, по крайней мере, в Ленинграде, очень котировались. Треть зарплаты действительно можно было переводить на чеки. Остальные две трети — тратить по своему усмотрению.
Я лично много тратил на книги, впрочем, не я один. Те книги, которые в СССР можно было достать либо из-под полы, либо по так называемым “макулатурным” талонам, свободно продавались в книжных магазинах Монголии. И подписаться можно было на любое издание, выходящее в Советском Союзе.
Деньги (тугрики) лежали в серванте, в баре на стеклянной зеркальной полочке. За все пять лет я не помню случая, чтобы в день получки на этой полочке ничего не оставалось. То есть деньги от получки до получки не кончались. При этом покупались не только книги, но и многие другие товары: одежда, посуда и прочие нужные вещи.
Мы жили в третьем-четвёртом микрорайоне Улан-Батора — в нескольких современных девятиэтажных домах. Кстати, сейсмоустойчивых, готовых выдержать землетрясение до десяти баллов. Дома были огорожены изящной решёткой. Имелось КПП, где постоянно дежурили сначала советские сотрудники, а в последние перед концом СССР годы — монголы. Местным жителям (не всем, естественно, подряд) выдавались специальные пропуска для посещения магазинов на территории нашего мини-городка.
Один магазин был продовольственный, один — промтоварный. В продовольственном продавалось всё, что, наверное, в Советском Союзе имелось только в так называемых распределителях для начальства. Или — на столах заведующих крупными гастрономами. Шоколад, кондитерские изделия, любые консервы, спиртные напитки, фрукты, компоты, джемы... Продолжать можно до бесконечности. Одним словом, купить можно было всё, что угодно.
Теперь несколько слов о том, как была организована работа в камеральный период. Камеральный период у геологов — это время обработки полевых данных, обычно это зима. Год делился на две половины. С начала апреля, когда уже было тепло и прекращались полевые бури, мы выезжали в поля. За десять лет я в прямом смысле слова прошёл ногами всю Монголию. Нет ни одного аймака (это, по-нашему, область) или сомона (по-нашему, район), где бы я не побывал.
С апреля по ноябрь все мужчины находились в полях.
Жёны работали на камеральной обработке.
Я работал в аэропартии. Мы искали уран. У нас имелся самолёт Ан-2 со специальной аппаратурой. Он фиксировал радиоактивные аномалии. На специальных лентах писали перьями самописцы. Потом эти данные плюс данные аэрофотосъёмки расшифровывались в Улан-Баторе нашими жёнами. Потом эти данные переправлялись к нам в поля, и уже наземные отряды (а я как раз в таком наземном отряде и работал) ездили проверять аэроаномалии. Нужно было понять, с чем они связаны: то ли это породная аномалия, то ли действительно месторождение урана либо других радиоактивных полезных ископаемых.
Про поля я расскажу отдельно.
Сейчас — о том, как был устроен наш быт в осенне-зимний период.
На территории городка моя квартира находилась в конце проулочка. Окна выходили прямо на КПП. Мне всегда было хорошо видно, кто уехал, кто приехал, кто пришёл, стоит ли автобус у КПП (про автобус я напишу отдельно). Работа начиналась в 9 утра. В 8:50 я брал свою дочку Иришку за руку и отводил на первый этаж своего же подъезда в детский сад. Потом шёл к соседнему дому, поднимался на лифте на девятый этаж. Там в обычных квартирах были устроены камеральные или, как бы сейчас сказали, офисные помещения. Мы работали до обеда, до часу дня. Была ещё добрая традиция: в 11 часов пить чай, причём у себя дома. Всё рядом.
В час дня шли на обед. Мы забирали дочку из детского сада на первом этаже, поднимались к себе, обедали. Потом опять отводили дочку в детский сад, возвращались на работу.
В соседнем с нами подъезде на первом этаже был огромный продовольственный магазин, в котором, как я уже говорил, было всё. В доме, который стоял рядом с большой баскетбольно-хоккейно-футбольной площадкой, тоже на первом этаже находился большой промтоварный магазин. Там женщины покупали разные, в основном, импортные (польские, чешские, румынские, иногда — финские) модные на тот момент “тряпки”. Этот процесс, должен сказать, доставлял им огромное удовольствие. Всегда находилось что-то для них интересное. Но два раза в месяц был специальный завоз — привозили какие-то особенно замечательные товары. Их, правда, можно было купить только по “бичику”. “Бичик”, по-монгольски, — это разрешение, талончик. У женщин была какая-то своя сложная система распределения этих “бичиков”. Мужики в это дело не влезали. Нам это было абсолютно не интересно. Вот книжные магазины — другое дело. Со свежими (обычно — однодневной давности) советскими газетами и журналами тоже не было никаких проблем. Они продавались свободно.
В пять часов работа заканчивалась.
Кто-то шёл домой, а кто-то — на КПП, где стояло несколько автобусов. На одном можно было поехать в другой советский городок. Он назывался Сот-3 (по-моему, это сокращённо от “строительного отряда”). Там находился огромный спортивный комплекс с бассейном, тренажёрными залами, с закрытым полем для мини-футбола, баскетбольными, волейбольными площадками и так далее. Второй автобус отвозил всех желающих на центральную площадь Улан-Батора. Там находился Ленклуб (Ленинский клуб). Это, если по-простому, советский Дом культуры, где каждый вечер демонстрировались самые последние фильмы из Советского Союза, а иногда и иностранные. По выходным в клубе выступали с концертами известные советские артисты. Ещё там имелся большой книжный киоск, буфет и многое-многое другое. А два-три других автобуса развозили всех желающих, в основном женщин, по другим магазинам.
Вот такая была организованная жизнь.
Если забыть про тоску по Родине, отвлечься от постоянного ощущения, что ты всё-таки в чужой стране, то, в общем-то, почему бы и не коммунизм?
...Я всегда любил политику. В своём родном Ленинграде, а позже — в Свердловске был активным лектором-международником общества “Знание”.
Я даже посещал закрытые семинары, на которые приезжали лекторы из ЦК КПСС (хотя я не был коммунистом).
Однажды меня по особому списку пригласили на такой семинар в Дом политпросвещения в Ленинграде. Я уже два года был лектором-международни ком в Невском районе (там размещалось НПО “Рудгеофизика”, в котором я работал).
И вот, помню, сижу я в зале, слушаю и конспектирую выступление. Оно, кстати, было довольно интересным. Естественно, идеологически выверенным, но более откровенным, что ли. В самый драматический момент, пересказывая перипетии прихода Бабрака Кармаля к власти в Афганистане, московский лектор, вдруг понизив голос, произнёс: “А теперь я хочу вам сказать, как коммунист коммунистам...”
У меня холодок побежал по спине. Я незаметно оглянулся (мне показалось, что все сейчас строго посмотрят на меня), потому что я, наверное, единственный был не коммунист в этой аудитории. Никому даже в голову не могло прийти, что среди них затесался самозванец.
...Здесь следует уточнить, что коммунистом я не был не из-за идеологических разногласий с КПСС (я, как и многие, был дитя своего времени), а по абсолютно банальной причине. Я был комсомольцем, даже секретарём комсомольской организации, вернее, замом секретаря комсомольской организации НПО по идеологии. Окончил специальные годичные лекторские курсы, регулярно посещал курсы повышения квалификации.
Когда мне исполнилось двадцать восемь лет, я пришёл в партком нашего института и сказал, что хотел бы вступить в партию. Там очень обрадовались и сказали: “Сергей, ты такой активный комсомолец, нам такие как раз и нужны”.
Отлично!
Но тут выяснилось, что не всё так просто.
В наше НПО (научно-производственное объединение) входили институт ВИРГ — Всесоюзный институт разведывательной геофизики — и завод с простым названием “Геологоразведка”. На нём производилась геофизическая аппаратура. Мне предложили отправиться на завод и сагитировать четырёх рабочих, чтобы они подали заявления в партию. Тогда и меня примут, потому что существует “квота” — четверо — “от станка”, один — от ИТР. Мне объяснили, что КПСС — партия, прежде всего, рабочего класса, поэтому должна соблюдаться определённая пропорция.
Я с удивлением смотрел на секретаря парткома: вроде умный мужик, а такую фигню молотит. Я, естественно, ему не сказал, что никогда не пойду никого агитировать, но понял, что не видать мне партии, как своих ушей, век куковать беспартийным.
Но если честно, абсолютно из-за этого не расстроился.
Точно так же, как и из-за того, что так и не могу вспомнить, что сказал на том семинаре московский лектор, “как коммунист коммунистам”...
1989 год — разгар перестройки.
Все минусы борьбы с пьянством, утверждения в обществе здорового образа жизни мы уже вкусили на себе. Монголы всё “слизывали” со старшего брата (СССР). “Архушка” (монгольская водка-архи — она, в отличие от нашей, не сорок, а тридцать восемь градусов) стала огромным дефицитом. На праздниках народ маскировал спиртное в чайниках. “Чай” мы иногда начинали пить на ранних стадиях застолья, удивляя присутствующих высокопоставленных партийных работников своим весельем и свободным полётом мыслей...
Но это я отвлёкся.
В этом году проходили выборы на альтернативной основе народных депутатов СССР. Я уже говорил, что мы покупали все газеты. А я, кстати, выписывал, обратите внимание, многие популярные журналы и газеты Советского Союза. Даже из своего родного города — “Ленинградскую правду”.
Газеты приходили по подписке обычно с двух-трёхдневной задержкой, журналы опаздывали на одну-две недели. “Ленинградская правда” приходила тоже с двухнедельной задержкой. Читал я и просматривал всё. Нужно сказать, что газеты в период перестройки были очень интересными.
Мы засматривались программой “Взгляд”. Разница с московским временем была четыре часа, передачи заканчивались глубокой ночью, но мы всё равно смотрели, а днём, во время камеральных работ, обсуждали увиденное и услышанное.
Но это всё было осуществимо только в Улан-Баторе, когда мы там жили, то есть в конце осени, зимой или в начале весны.
Когда мы уезжали в поля, там, конечно, не было никаких телевизоров. Советское радио принимало программы с трудом и не везде, поэтому мы были оторваны от мира.
Но я уже знал, что 25 мая 1989 года в Кремле откроется первый Съезд народных депутатов СССР, впервые избранных на альтернативной основе в условиях, можно сказать, почти полной демократии. Хотя на тот момент приснопамятная шестая статья Конституции СССР отменена не была. Мне было известно, что депутатом избран академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Многие другие фамилии тоже были известны из газет, журналов, из телевизионных новостей.
У меня появилась мечта — увидеть в прямой трансляции (об этом тоже было объявлено) съезд своими глазами.
Ну, мечтать не вредно, как в таких случаях говорят. В конце апреля мы уже выехали в поле.
Отрабатывали западные аймаки Монголии, потом работали в Ховдинском аймаке. Это район так называемой котловины Больших озёр. Кстати, именно там, по крайней мере, в то время, находился всемирный эталон чистоты воздуха. В Монголии вообще мало промышленных предприятий, а в западной Монголии их совсем не было. Поэтому воздух там действительно поразительно чистый. Однажды на маршруте, взобравшись на какую-то горушку, я увидел раскинувшуюся передо мной бескрайнюю долину, а где-то там, на краю, одиноко стоящую гору. По форме, по конусу, было видно, что это бывший вулкан. Я прикинул на взгляд расстояние (а опыт у меня уже был). Решил, что до неё максимум километров сорок. Каково же было моё удивление, когда, вынимая один планшет за другим (мы работали по картам Генерального штаба стотысячного масштаба), я понял, что на самом деле до этой горы... сто двадцать километров! Вот такая чистота воздуха...
Но это я опять отвлёкся.
Возвращаюсь к своей мечте — посмотреть в прямом эфире Съезд народных депутатов СССР.
С конца апреля я находился в городе Ховде (его иногда называли Кобдо, там у нас была стационарная база — щитовые домики, большой автопарк, большие склады). Оттуда мы выезжали непосредственно на полевые работы. Весь май шла подготовительная работа. Несколько раз мы ездили искать место для будущего лагеря. С середины мая начал регулярно летать наш борт. Мы уже поставили юрты и палатки в двухстах километрах от Кобдо, можно сказать, в чистом поле.
На тот момент я исполнял обязанности начальника отряда и занимался доукомплектованием оборудования: получал на складах батарейки, проверял аппаратуру, наблюдал за ремонтом наших машин, в частности “уазиков” — УАЗ-469.
Это был первый сезон, когда у нас начались интересные новшества...
В Советском Союзе шла перестройка. Что-то похожее начиналось и в Монголии. В начале полевого сезона 1989 года поступила команда привлекать к работе местные кадры. Энтузиазма это у нас никакого не вызвало, но приказ есть приказ. Видимо, наша братская интернациональная помощь должна была заключаться не только в поиске полезных ископаемых, но и в обучении рабочим профессиям наших монгольских друзей.
Выяснилось, что местные кадры у нас будут работать водителями и полевыми рабочими.
Мне в отряд дали одного водителя на ГАЗ-66, одного — на “уазик”, и ещё дали одного рабочего. По-русски ребята говорили, мягко говоря, плоховато. Но я уже сам мог говорить немного по-монгольски, кое-что понимал. Они тоже простейшие русские слова знали. Поэтому общались нормально.
23 мая мы получили из ремонтных мастерских подлатанный “уазик”. Загрузили продукты и несколько дополнительных палаток в ГАЗ-66. В “уазик” — за заднее сиденье — загрузили только что полученные дефицитные батарейки для приборов и пару отремонтированных накануне радиометров.
Пришла пора выдвигаться.
На получение всего вышеперечисленного, на оформление кучи документов ушёл практически весь день. Мы прикинули, что двести километров преодолеем за четыре с половиной часа, поэтому решили выехать не позже четырёх. Примерно так и получилось.
Перед самым отъездом я зашёл в контору. В приёмной начальника экспедиции секретаршей работала его жена, честно говоря, имени-отчества не помню. Была она женщиной доброй. Годиков ей было уже немало. Почему-то она меня привечала. Мне нужно было подписать какую-то бумагу, и я минут пятнадцать сидел в приёмной, ждал, пока начальник экспедиции освободится.
Пока сидел, делать было нечего, я смотрел по сторонам. Обратил внимание на объявление на стене: “Наш телефон...” Там был, по-моему, четырёхзначный номер телефона, видимо, приёмной. Не знаю почему, но я вынул свою пикетажку (пикетажка от слова “пикет” — блокнот для записи геофизических данных на маршруте) и записал этот номер.
Я работал в Монголии не первый год, знал прекрасно эту базу. Почему мне пришло в голову записать телефон — не знаю. Связь у нас всегда была по рации. Два раза в сутки (в восемь утра и в восемь вечера) каждый начальник отряда, где бы он ни находился, должен был выйти в эфир, связаться с Ховдом, а если требовалось, и с Улан-Батором, и доложить, как идут дела.
Кстати, позывные были такими: “Озеро” — экспедиция и база экспедиции в Улан-Баторе. “Озеро-1” — Ховд. А дальше шли отряды: “Озеро-2” — лётный отряд, “Озеро-3” — первый наземный отряд, “Озеро-4” — второй наземный отряд и так далее. У меня всегда был позывной “Озеро-3”. Ну, это так, к слову.
Получив свою бумагу, я пошёл к гаражу.
С моим новым монгольским водителем я познакомился два дня назад. Накануне весь день я смотрел, как он ездит. Это меня, мягко говоря, не вдохновило. И даже дело не в том, что вёл он не очень уверенно, меня “убивала” одна особенность, которую я замечал, кстати, за многими монгольскими водителями. Может, от привычки скакать на коне, а может, по какой-то другой причине его левая нога, которая обычно должна находиться на полу рядом с педалью сцепления, была под сиденьем. Педали сцепления, газа и тормоза он всегда нажимал только правой ногой. Но это же УАЗ-469, автоматической коробки передач у него нет, нужна и “перегазовка”, и, когда с места трогаешься, нужно одной ногой нажимать на сцепление, а другой давать газку. Может, когда трогался, он так и делал, но когда просто ехал, левая его нога совершенно точно была под сиденьем.
Ну, да ладно.
Тронулись.
Километров сто проехали хорошо. Миновали кочкарник вдоль озера Хубсугул, какой-то небольшой населённый пункт. Впереди показалась красночёрная гора. Это было очень приметное место. Вытянутая на фоне неба гора казалась как будто рассечённой по диагонали: левая часть — чёрная (это были базальты), а правая — красная (это были граниты). Очень красивое было место.
За горой — излучина речушки, в которой водился хариус. Мы часто там останавливались, закидывали спиннинги — мы их всегда возили с собой.
И сейчас остановились, сделали несколько забросов, но увидели, что вода мутноватая. Видимо, недавно прошли дожди. Поэтому решили здесь не задерживаться. Нам ещё оставалось езды где-то часа на два-два с половиной.
Я сидел на переднем пассажирском сиденье. Дорога была довольно тряская. Я держался рукой за ручку, приваренную к “торпеде” “уазика”. Сзади телепался, подпрыгивая до потолка, монгол-горнорабочий. Геолог Коля Исаев ехал в ГАЗ-66. За рулём там тоже был местный товарищ, но они, похоже, от нас отстали.
Ехали мы, понятное дело, не по асфальту. Дороги почти везде только грунтовые. Иногда довольно хорошие. Можно развивать скорость почти до ста километров. Больше “уазик”, правда, и не вытягивал. Часто встречалась гребёнка. На большой скорости и по ней проскакивали неплохо...
Когда мы отъехали от базы километров на тридцать, я попросил остановиться. Вышел и по старой привычке обошёл машину, потрогал ступицы. На передних колёсах они были горячие, но не сильно. Я знал, что на машине поменяли колодки. Механики должны были их отрегулировать, но меня всё-таки что-то смущало.
На стоянке за горой я спросил у водителя: “Ты можешь немножко свести колодки? Знаешь, как это делается?”
Он уверенно закивал головой, взял ключ, залез под машину, немножко там пошурудил, и мы поехали дальше. Проехав несколько километров по кочкарнику (по нему мы ехали на второй скорости), мы выбрались на основную трассу.
Основные трассы в Монголии — довольно интересное явление, потому что это скорее не дороги, а направления. В Монголии много степей и равнин, поэтому дорога, обозначенная на карте одной линией, на местности представляет собой полосу иногда километра в четыре. В этой полосе больше сотни колей, можно выбирать любую, какая больше нравится.
На небольшом перевале той самой чёрно-красной горы было сужение — всего лишь одна накатанная дорога. Когда мы выскочили на неё, я заметил, что водитель поддал газку. Скорость было километров пятьдесят в час. Он явно собрался перейти на четвертую скорость, потому что рука его лежала на рукоятке переключения...
Всё произошло в одно мгновенье.
Мне показалось, что машина как будто на долю секунды упёрлась во что-то невидимое. Потом “уазик” пошёл на кувырок через радиатор. Честно скажу, несмотря на то, что длилось это считанные секунды, я очень хорошо помню, как мы перевернулись раз, пошли на второй кувырок... Помню, что я, видимо машинально, сгруппировался. Рукой я держался за вышеупомянутую ручку, а голова была где-то в коленях.
Когда машина пошла на третий кувырок, в голове у меня не пронеслась, как обычно пишут, а довольно спокойно возникла мысль: “Скорей бы всё это закончилось!”
Закончилось буквально через секунду.
Как потом я понял, между вторым и третьим кувырком меня выбросило из машины. Я пролетел вперёд, пропахав мордой и брюхом кусты верблюжьей колючки. Машина сделала ещё один кульбит и встала на четыре колеса буквально в метре от меня.
Я вскочил (если быть честным, встал), весь ободранный, лицо в крови. Но при этом понимаю, что вот стою. Чувствую, правая рука не двигается. Почему-то она стала длинной. Кисть висит ниже колена. Но это всё я заметил, так сказать, на ходу, потому что услышал, что мотор машины продолжает работать.
Я обежал машину. Водитель сидел за рулем весь в крови, но живой. Я крикнул ему: “Глуши мотор!”
Он не отреагировал.
Тогда я просунул левую руку и выключил зажигание. Мотор заглох. Второй боец-монгол сидел метрах в десяти, раскачивался и стонал. Я не понял — то ли он уже успел выйти из машины, то ли его тоже выбросило.
“Уазик” с разбитым капотом, выбитыми фарами, полностью смятым брезентовым тентом и стойками, стоял на четырёх колёсах. Подъехал Коля на ГАЗ-66, выскочил из машины: “Что случилось?”
Я показал на “уазик”:
“Да вот, перевернулись”.
А он смотрит и не понимает: машина стоит на колёсах, а то, что нет верха, тента, он не сразу заметил. Наконец, до него дошло. Стали вытаскивать водителя-монгола. Увидели, что у него здорово разбита голова и течёт кровь. Коля побежал за аптечкой, достали бинт, вату, перебинтовали рану, что есть силы. У второго кровь текла откуда-то из предплечья, но не сильно.
Тут уже я начал командовать:
“Коля, оставайся у машины, там всё-таки приборы”. Обратился к парнишке-монголу: “Можешь подняться? Давай в кузов”.
Он полез в кузов ГАЗ-66. Монгола-водителя, который был в сознании и мог передвигаться, хотя видно было, что он не в себе, посадил на пассажирское место. Сам заскочил в кузов, сказал водителю “ГАЗа”: “Гоним обратно в сомон”.
До сомона было километров тридцать. Приезжаем туда, оказывается, там был медпункт. Монголка, медсестра или врачиха, кинулась ко мне. Я сказал, что со мной делать ничего не нужно — помоги парню-монголу. Она сняла с его головы намокшую от крови повязку. Я увидел сквозь кровь кость черепа. Мне стало не по себе. Она стала накладывать новую повязку.
Я спросил: “Есть у вас телефон?”
Телефон был.
Из своей полевой сумки достаю пикетажку, в которой записал номер телефона приёмной экспедиции, смотрю на часы: ровно семь. Молю Бога, чтобы кто-нибудь оказался в конторе.
Трубку снимает жена начальника экспедиции. Я ей говорю: так и так, попали в аварию, у меня что-то с правой рукой, монголу плохо, у него, похоже, пробита голова, второй тоже ранен, но видимых переломов нет. У разбитой машины в тридцати километрах от сомона оставил Исаева.
Она заохала, запричитала, попросила узнать номер телефона, с которого звоню. Я назвал. Она сказала, чтобы я находился рядом с телефоном, сейчас мне перезвонят. Через десять минут раздался звонок, сказали, что к нам летит (оказывается, в этом сомоне был маленький аэродромчик, но это не проблема, потому что там почти в любом месте можно посадить самолёт) борт Ан-2.
Потом нас загрузили в самолёт, мы прилетели в Ховд. Там нас на машине быстро отправили в городскую больницу.
У парня-водителя начали обрабатывать рану — вынули осколок кости, а потом без затей — без наркоза — стали зашивать рану. Нужно отдать должное монгольскому парнишке — эту экзекуцию он перенёс мужественно. Затем его увели в палату.
Второй монгол почти не пострадал, только небольшие царапины.
Врач, который, как оказалось, учился в Союзе, пощупал мою руку и сказал: “У тебя вывих, сейчас будем вправлять”.
Вправлять так вправлять.
Потом добавил: “Но сначала сделаем укол”.
На стене висел деревянный шкафчик со стеклянными дверцами, весь засиженный мухами. На одном из стёклышек был нарисован красный крест. Врач открыл эту дверцу, достал оттуда нечто, завёрнутое в очень несвежую, когда-то, видимо белую тряпку, развернул её, и я увидел шприц. А я уже читал и слышал о СПИДе! Наверное, этим шприцем разве что прививки овцам не делали, а теперь вот мне будут делать укол.
Я сказал: “Нет, не надо укола”.
Врач предупредил: “Будет очень больно”.
Я ответил:
— Ничего, потерплю.
— Как хочешь.
Всё это происходило в комнате с кафельным полом. Наверное, то была процедурная. Он обратился к санитарке по-монгольски, и она принесла байковое вонючее одеяло, постелила на пол. Врач сказал, чтобы я ложился. Я лёг. Он сел с правой стороны от меня, лицом ко мне, стал снимать ботинки. Я уже сказал, что одеяло было не первой свежести, но когда он снял ботинки, атмосфера в комнате совсем сгустилась.
Я не понимал, что врач собирается делать, пока он не начал пристраивать свою ногу мне подмышку. Двумя руками он взялся за кисть моей правой руки и предупредил: “Держись!”
И что есть силы дёрнул.
Похоже, я на долю секунды потерял сознание.
Врач встал, что-то потрогал у меня на плече, остался недоволен и снова стал присаживаться.
Тут, на счастье, прибежал с базы наш штатный отрядный медсанбрат Мишка Мазуренко. У него по-деловому через плечо была перекинута брезентовая сумка с красным крестом, в которой он всегда носил какие-то лекарства.
— Что вы тут делаете? — спросил он строго у врача-монгола.
— Да вот, вправляю.
Мишаня посмотрел на меня. По его глазам я понял, что выгляжу, мягко говоря, не очень.
Врач ещё раз упёрся правой ногой мне в подмышку, взял меня за кисть и дёрнул.
Я вспомнил, как минут пятнадцать тому назад по живому, без всякой анестезии зашивали кожу на голове водителя. Тот не проронил ни звука. Я тоже стиснул зубы, но сознание, похоже, опять потерял. Потом услышал спокойный, но не терпящий возражений голос Мишани: “Знаете что, завтра утром прилетит борт из Улан-Батора. Серёгу повезут в советский госпиталь. Я думаю, потерпит он до утра”. Я с благодарностью посмотрел на Мишаню. Потом меня отвезли на нашу базу.
Я пошёл ночевать к своему приятелю — водителю из автопарка — Коле Довбенко. Я у него часто останавливался, когда был в Ховде. Вечером приехал начальник экспедиции, сказал, что заказал транспортный борт Ан-24. Утром меня отправят в Улан-Батор. Рассказал, что, похоже, дело действительно в колодках. Машину уже везут обратно, говорят, что заклинило переднее левое колесо.
Наверное, так и было. Я помню, что мы пошли на кувырок через левое переднее колесо.
Потом начальник экспедиции спросил у меня: “Как ты догадался по телефону позвонить?”
Я рассказал.
Дело в том, что если бы я сообщил про это ДТП по рации (впрочем, рация была только в отряде, а мы туда не доехали), то об этом уже знало бы всё начальство, потому как всё, что говорится в эфире, прослушивается. А я звонил по внутренней монгольской телефонной связи. Так что никто, кроме начальника экспедиции, не узнал об этом ЧП. Как я понял, он и не хотел, чтобы эта история стала достоянием широкой аудитории.
Но и я тоже не был особенно в этом заинтересован. Пожав мне с чувством левую руку, начальник экспедиции ушёл.
Ночью я, помню, не спал.
Утром прилетел борт. Через три часа приземлились в Улан-Баторе.
На поле уже стояла “скорая помощь” из нашей советской больницы. Меня отвезли туда, сделали рентген. Врачиха, рассмотрев снимки, долго качала головой и удивлялась: “У вас вообще-то ключица сломана и порваны связки. Я всякие травмы видела, но такой измочаленной связки я никогда не видела”.
Я удивленно спросил:
— Разве у меня не вывих?
— При чём здесь вывих? У вас связка порвана.
Я рассказал, как монгольский врач вправлял мне вывих.
Меня запаковали в гипс.
Поздно вечером 24 мая я был у себя в улан-баторской квартире.
На следующий день — 25 мая 1989 года, в 14 часов по местному времени, счастливый, весь в гипсе, лёжа на родном диванчике, я смотрел в прямом эфире открытие первого Съезда народных депутатов Советского Союза.
Иногда мечты действительно сбываются!
Хотя и не совсем так, как нам хочется...
В пустыне Гоби
С 1981-го по 1983-й я работал в пустыне Гоби. База наша находилась в городе Сайшанде. Она представляла собой снятые с колёс и врытые в землю вагончики, а также несколько щитовых сборных домиков.
Стояли мы около железнодорожной ветки, по которой на моей памяти ни разу не прошёл ни один поезд. За веткой, примерно в двух километрах, находился “Северный городок” — советская воинская, по-моему, танковая, часть.
Гоби на самом деле не очень похожа на типичную пустыню. Когда мы слышим слово “пустыня”, сразу представляем песчаные барханы и, вообще, песок. А пустыня Гоби каменистая. Она абсолютно плоская, растительности никакой. Галька не только разного размера, но и разного состава.
Кстати, однажды, проезжая, как говорится, “из пункта А в пункт Б”, мы вдруг увидели ярко сверкающее разноцветное пятно впереди по курсу. Дорог в Гоби практически нет. В любом месте можно ехать со скоростью километров 80-90, не боясь ни оврагов, ни каких-либо ям — абсолютно ровная, устланная галькой почва. Так вот, это яркое пятно оказалось сердоликовой галькой.
Сердолик (означает “камень из Сарды”, столицы древней Лидии) — жёлто-красно-оранжевого цвета в диаметре от сантиметра до трёх. Большинство камней, особенно на поверхности, отполировано тысячелетиями песком до зеркального блеска. Многие имеют абсолютно правильную форму шара. Если набрать таких “бусин”, просверлить в них отверстия, то действительно будут готовые бусы.
Площадь этого “пятна” составляла несколько десятков квадратных километров, а мощность (толщина) слоя гальки — от пяти до сорока сантиметров. Можно сказать, целое месторождение готовых бус из сердолика.
Из живности в Гоби встречались дикие верблюды, иногда небольшие табуны лошадей Пржевальского, тоже диких. Много было дзэренов. Дзэрен — разновидность сайгаков. Может, это местное название сайгака. Из “мелочи” водились пустынные зайцы. Чем они питались, абсолютно непонятно. Но пару раз где-то в небольших ложбинках или небольших норушках мы их встречали. А ещё в Гоби водятся очень милые и смешные ушастые ежи. И, конечно, змеи, самые разные: гюрза, кобра, песчаная эфа и ещё какие-то экзотические змеи.
Самой опасной у нас считалась так называемая “стрелка” — небольшая, очень тонкая змейка бежево-коричневого цвета, длиной примерно метр. Чувствуя опасность, она иногда с расстояния пяти метров взвивалась в воздух, струной летела на угрожающий ей объект (очень часто это мог быть человек) и вонзалась в лицо. Укус, как мы были уверены, у неё смертельный. Хотя, если честно, на моей памяти ни разу никого эта змея не укусила. Наверное, это была легенда. Как она прыгала, мы видели, как кусала, не говоря о последствиях укусов, — никогда.
Гоби уникальна ещё и тем, что там я впервые узнал, что такое абсолютная тишина.
Представьте себе: температура воздуха под пятьдесят, а может и больше. Полный штиль, ветра нет, птицы не летают. Их просто нет. На тысячи километров в любую сторону никого. Самолёты тоже не летают, населённых пунктов нет.
Приехав в какую-нибудь точку на маршруте, слышишь только шорох камушков под ногами, когда идёшь, или своё пение. Очень часто хотелось услышать хоть какой-то звук, потому что это действительно неприятная штука — АБСОЛЮТНАЯ тишина.
Если остановиться, замереть, очень скоро начинаешь слышать своё дыхание, как бы ты тихо ни дышал, мельчайшие шумы от малейшего шевеления своего тела. Но больше ничего, абсолютно ничего.
Кстати, о температуре. Стандартная форма одежды для работы на маршрутах Гоби была такая. На голове — велосипедная шапочка с козырьком. Я всегда к этой шапочке пришивал вручную кусок материи, которая закрывала уши, причём в первом “поле” я для этого дела использовал кусок старой клетчатой зелёной рубашки. С лёгкой руки кого-то из отряда все стали называть такую шапочку “арафаткой”. На самом деле это было удобно, потому что без неё уши облезали струпьями — сгорали моментально. Итак, на голове у меня “арафатка”, ниже — прибор на лямках, надетых на голое тело, дальше — плавки и на ногах — кеды, кроссовок тогда мы ещё не знали. Так можно было ходить после того, как примешь первый солнечный удар (загар). Были мы все чёрные, как негры. Когда начинался полевой сезон (а начинался он обычно в апреле-мае), температура в пустыне уже была от сорока до пятидесяти градусов. Конечно, первое время сторожились, надевали рубашки, шорты, даже тренировочные штаны, чтобы не обгореть.
Однажды, по-моему, это случилось в 1982 году, угодил я в небольшой переплёт. Наука была мне на все остальные восемь лет работы в Монголии.
Меня должны были забросить на машине на одиночный маршрут. Там я должен был по компасу пройти по прямой около пятнадцати километров, через каждые пятьдесят метров делая замеры спектрометром. В конце маршрута меня опять должна была подобрать машина. Это было начало сезона.
Я прикинул, что работы максимум часа на два с половиной — три. Так мы с водителем и договорились. Я решил, что как раз эти два-три часа я и позагораю. Поэтому оделся по той форме, которую описал. То есть практически в одних плавках и в кепочке пошёл на маршрут.
Часа через два с половиной я был в той точке, куда должна была приехать машина. Высадили меня часов в девять утра. В половине двенадцатого я был на точке. Забегая вперёд, скажу, что машина за мной приехала... в девять вечера.
Ни кустика, ни холмика, от жгучего солнца спрятаться негде. Единственное, что я догадался сделать, — снять кошму со спектрометра. Прибор был обёрнут кошмой, чтобы “держать” температуру.
Я распорол кошму, получился кусок войлока длиной сантиметров в шестьдесят или восемьдесят, шириной сантиметров тридцать. Вот этим куском поочередно я и прикрывал то спину, то грудь, то колени. И всё равно, конечно, обгорел сильно.
Вечером, когда приехал в лагерь, поднялась температура, весь покрылся волдырями. Одним словом, воспоминание не из приятных. Зато больше никогда я в маршрут не выходил без робы. Жарко ли, холодно ли — всегда с собой рюкзачок, в котором всё, что необходимо на любые непредвиденные случаи: одежда, спички, фляга с водой, небольшое НЗ из продуктов, небольшая аптечка, трос и так далее. Как говорится, своя ноша не тянет.
Случились со мной в Гоби три интересные истории.
Наверное, действительно, они тянут на то, чтобы назваться историями, потому что в прямом смысле слова две из них с историей как раз и связаны. Но сначала расскажу об одном интересном эффекте, который часто можно было наблюдать в Гоби и вообще в пустынях. Это мираж.
Считается, что мираж — это индивидуальное свойство оптического обмана и, возможно, сознания конкретного человека.
Но вот чему я был однажды свидетелем.
Ехали мы как-то то ли на маршрут, то ли с маршрута на ГАЗ-66. Кузов был покрыт брезентовым верхом. Там у нас стояла одна бочка с бензином, а вторая — с водой. Между кабиной и кузовом был сделан деревянный помост, чтобы не прогнуть крышку аккумуляторного ящика и не замкнуть сам аккумулятор. К крыше кабины со стороны кузова были приварены две обыкновенные дверные ручки.
Дело в том, что под брезентом ехать было просто невозможно. Во-первых, из-за жары и духоты, а во-вторых, из-за пыли. Обычно в ГАЗ-66 ездили либо втроём (это комфортный вариант), либо впятером (это уже было не так здорово).
“Впятером” выглядело так. В кабине двое: понятно, водитель и, обычно, геолог, который сидел на пассажирском месте; третий сидел между водителем и пассажиром на двигателе, а двое стояли на аккумуляторном ящике, на этом самом помосте за кабиной, держась за ручки, приваренные к крыше кабины. Вдвоём стоять было можно, но немножко тесновато. Поэтому, как я сказал, пятеро — это не лучший вариант, а трое — самое то.
И вот однажды едем мы, как сейчас помню, с геологом Славой Татауровым из Зеленогорской экспедиции (город Свердловск). Водителя, по-моему, звали Лёшкой, а я, геофизик, стою на аккумуляторном ящике. Приборы лежали в ногах у Славки. Я ехал налегке. Сверху было всё хорошо видно. Ветерок, несмотря на то, что очень тёплый, создавал иллюзию прохлады, одним словом — лафа. И вот мы едем по дороге с хорошей скоростью — километров 60-70. Вокруг абсолютно ровная, как стол, местность.
Вдруг я вижу, что слева от нашего маршрута движения, километрах примерно в пятнадцати, виднеется огромное-огромное озеро. Причём я явственно вижу воду, которая сверкает на солнце. Более того, вижу полоску зелёных камышей на берегу. Но это ещё не всё, я даже чаек вижу, которые носятся в воздухе над этим озером.
Я знаю, что вроде бы вокруг нет никаких озёр (озеро в Гоби — это вообще нонсенс). Нет даже болот, или такыров, как их здесь называют. Они в сухое время года представляют собой потрескавшуюся глинистую почву, а после дождей превращаются в небольшие озерца. Не дай Бог туда заехать на машине — вытащить будет практически невозможно.
Так вот, вроде бы ничего такого на карте нет. И вот едем мы десять минут, пятнадцать, полчаса — озеро не исчезает. Напротив, такое ощущение, что линия берега то приближается, то удаляется, то есть не просто идёт параллельно нашему движению, а как будто у этого озера изрезанный берег.
Через полчаса я постучал по кабине.
Машина остановилась.
Славка из кабины прокричал: “Что, озеро видишь?”
Я удивился, думал, что только я вижу. Оказывается, уже полчаса они с Лёшкой спорят: мираж это или действительно озеро? То есть, видим все трое и, что интересно, все одинаково: и синюю воду, и зелёные камыши, и даже чаек. Это был уже мой второй сезон в Гоби. Ко всяким миражам, в том числе озёрным, я привык, но тут явно что-то было особенное.
После короткого “ругательного” совещания принимаем решение километров пять проехать в сторону озера и посмотреть — будет оно приближаться или будет удаляться?
Поехали.
Кончилось тем, что проехали мы не менее двадцати километров. После каждых пяти километров мы начинали горячо спорить: приблизилось или, наоборот, удалилось озеро? Или осталось на месте? У меня сложилось впечатление, что у нас на троих было примерно пять точек зрения на эту проблему.
Отмахав от намеченного маршрута километров двадцать, окончательно убедившись, что никакого озера нет и в помине, чертыхаясь и выслушивая проклятия Лёшки, который начал говорить, что теперь бензина может не хватить до базы, мы поехали дальше.
Должен сказать, что более красивого, я не побоюсь этого слова, прекрасного миража в своей жизни я больше никогда не видел.
А теперь другая история...
Начало примерно такое же, только ехали мы на этот раз в кунге — внутри фургона ГАЗ-66. Кроме пешеходного спектрометра у нас был автогаммаспектрометр, который был установлен на автомобиле. Он фиксировал не только радиоактивность, но ещё помогал понять, чем радиоактивность вызвана: наличием урана, калия или тория. Базой для автогаммаспектрометра был военный топопривязчик, установленный на ГАЗ-66. Тогда не было ещё никакого GPS, но, тем не менее, используя принцип и свойства гироскопа, в этот прибор можно было заложить стандартный планшет. Обычно мы использовали карты Генерального штаба стотысячного масштаба. Это позволяло “привязаться” на местности стандартными способами. Надо было определить абсолютно точный ориентир на местности, поставить грифелёк, зажатый в специальный курсор, на эту точку, запустить по специальной программе топопривязчик, а дальше грифель рисовал в точности все перемещения машины в пространстве. В любой момент можно было понять, где мы находимся.
Но это я отвлёкся.
Итак, ехали мы, как всегда, из пункта А в пункт Б. Скорее всего, меняли лагерь. На дальние расстояния мы ездили в основном тогда, когда меняли место базирования.
И вдруг в окно увидели нечто странное.
Дело в том, что в той части Гоби, где мы тогда работали, пустыня была чёрной. В любом месте, где бы мы ни остановились или где бы ни шли пешком, вся поверхность была покрыта острыми кусками базальта чёрного цвета. Кстати, рядом с базальтом всегда можно было найти агаты. И вот это огромное базальтовое плато площадью в несколько сотен квадратных километров, если не больше, мы и пересекали.
Справа по курсу мы увидели довольно большое рыжее пятно. Показалось, что по центру пятна лежит огромный валун такого же цвета. Но на самом деле это был абсолютный нонсенс. Никаких валунов в Гоби мы никогда не видели. Естественно, мы повернули посмотреть, что это такое?
Подъезжаем и действительно видим разбросанные куски жёлто-бежевой породы. Мы сразу поняли, что это кремень на площади примерно 250-300 квадратных метров. Пятно представляло собой круг или овал. Почти посередине его находился огромный валун. Но он был не из кремния, а, если мне не изменяет память, из чего-то похожего на песчаник. Интересной была и форма этого камня. Больше всего он напоминал стол овальной формы с практически плоской поверхностью. И вдруг кто-то из нас поднял несколько кусков кремния и с удивлением обнаружил, что это не что иное, как заготовки, полуфабрикаты. Или для наконечника стрелы, или для скребка, а может, и для ножа. Мы разбрелись по этому пятну и стали находить всё новые и новые уникальные изделия из кремния. Тогда мы поняли, что мы находимся на месте стоянки первобытных людей, вероятно, по времени относящейся к эпохе неолита. Понятно, что и этот стол-верстак для работы, и сам исходный материал был сюда привезён. Мы прекрасно знали геологию примерно в радиусе тысячи километров — ни песчаника, ни кремния здесь и в помине не было.
И нарисовалась вот такая картина...
Когда-то, может, пять тысяч лет назад, а может, и десять древние люди здесь разбили лагерь.
Стояло племя здесь довольно долго, может быть, несколько лет.
Мы находились, видимо, в бывшей мастерской по производству каменных орудий. Как я уже говорил, Гоби — каменистая пустыня, ветер и песок вымывают всё, что лежит на поверхности. Ничего не заносит. Кстати, и на развалинах монастырей мы часто находили монеты, различные фигурки из бронзы. Они просто лежали на поверхности, иногда отполированные песком.
Я уже говорил, что в Гоби стоит абсолютная тишина.
Подняв с земли один из самых удачных по форме и исполнению наконечников для стрелы, держа его в руках, я ясно себе представил, как, допустим, десять тысяч лет назад по какой-то причине люди встали и ушли с этой стоянки. Они оставили здесь и полуфабрикаты, и готовые изделия, и этот огромный верстак и больше сюда не вернулись. А следующие люди, которые пришли сюда, — это были мы. И все эти десять тысяч лет здесь было такое же безмолвие. Так же палило солнце. Небо было такое же синее, только иногда шумел ветер. Вот такая необычная, в прямом смысле слова, связь времён. Ощущение этого прикосновения к вечности я помню до сих пор.
А вот ещё одна “историческая” история, тоже случившаяся со мной в Гоби.
...Эту находку, к сожалению, сделал не я.
Я даже не помню, кто, но началось это так...
Мы находились в лагере. Он, как обычно, представлял собой “костровище”, квасовозку (самая обычная бочка на колёсах, с надписью на боку “КВАС”, в ней мы возили воду), раскладушки, на которых лежали спальники. В Гоби мы почти никогда палатки не ставили. Это не имело смысла: дождей нет. Спали под открытым небом. Кстати, звёздное небо в Гоби потрясающе красивое — звёзды низко, такое ощущение, что можно руку протянуть и срывать одну за другой.
В те сезоны у нас была интересная традиция-хохма. Перед сном, предварительно посидев у костра, попив чайку, переговорив обо всём на свете, мы ложились поверх спальников на раскладушки. Кто курил — тот курил, естественно, продолжали разговаривать обо всём на свете: о жизни, о геологии, о книгах, о предстоящей работе, о каких-то приключениях, которые с кем-то из нас были в прошлом.
Разговоры длились всегда до одного чётко обозначенного во времени момента. Дело в том, что, глядя в звёздное небо, мы видели очень много пролетающих спутников. Иногда, особенно в августе, начинался звездопад, и мы наперебой кричали, показывая друг другу, в какой стороне “падает” самая красивая звезда — метеорит.
Но ровно в 0:45, как сейчас помню, летел один особый спутник. Дело в том, что практически все спутники летели в широтном направлении, условно говоря, с запада на восток, или наоборот, точно не помню. А в 0:45 каждую ночь появлялся спутник, который пересекал траектории всех остальных. С чьей-то лёгкой руки мы называли его “летящий на Сайгон”. И по какой-то, непонятно откуда возникшей традиции, дождавшись “сайгонского спутника”, мы говорили: “Ну, всё, отбой, пора спать”.
Когда кто-то очень хотел что-то рассказать, его обязательно предупреждали: “Только смотри, постарайся успеть до “сайгонского спутника”. После него — отбой”.
Но это так, к слову.
Однажды, вернувшись с маршрута, мы сидели в лагере, ждали остальных. Приезжает машина, из неё выскакивают возбуждённые коллеги, начинают наперебой что-то рассказывать, махать руками. Толком ничего не понимая, мы садимся в кунгу ГАЗ-66 и едем куда-то вместе с ними. Ехать оказалось не очень далеко, примерно километров пятнадцать.
В том месте, не очень типичном для Гоби, были небольшие горушки, изрезанные сухими руслами, оврагами. Были эти горки высотой метров тридцать-сорок, не больше.
Бросив машину в том месте, куда смогли доехать, ещё километра два пройдя пешком, мы приблизились к пещере.
Пещера, как потом выяснилось, имела три “комнаты”, если можно так сказать. Первая — “прихожая” — была хорошо освещена. На самом деле это была ниша в скале. Из неё было проделано естественным путём отверстие во вторую “комнату”, там света было поменьше. С левой стороны от второй “комнаты” находилась совсем маленькая пещерка, вход в которую (мы долго спорили: естественный он или искусственный) уж больно был похож на дело рук человеческих. В третье пещерное помещение свет попадал едва-едва. Но всё равно, немножко постояв и присмотревшись, можно было всё рассмотреть.
И вот что нашли наши ребята.
Посередине третьей пещеры стоял огромный деревянный сундук. Дерево, из которого он был сделан, местами истлело. Сундук был набит древними тибетскими манускриптами, в переплётах из буйволиной или какой-то другой кожи, натянутой на деревянные дощечки. Переворачивая страницы, мы пришли к выводу, что все эти книги рукописные, а не напечатанные. Они были исписаны вертикальной вязью древних монгольских или тибетских букв.
Но это было не главное. На противоположной от входа стене, на одинаковом расстоянии друг от друга, как в ружпарке, стояли три кремневых ружья с толстыми шестигранными стволами, с курками, в которых специальным приспособлением зажимался фитиль. В одном из ружей этот фитиль сохранился, и кремни были зажаты специальными щипцами. У ружей когда-то были приклады, но они истлели. Все три ружья стояли как бы в “горке” из древесной трухи.
Конечно, мы тут же начали спорить: кто это оставил, как всё здесь было?
И ящик, и ружья мы вытащили.
Должен сказать, что те, кто первыми сюда вошли, правильно сделали (по крайней мере, благородно), что сразу всё это не взяли, а решили показать нам. Это их решение потом сыграло свою роль в дальнейшей судьбе этих реликвий.
Приехав в лагерь, мы внимательно рассмотрели содержимое сундука и ружья. Конечно, тут же нашлись желающие заполучить эти ружья себе в коллекцию реликвий из Монголии. Честно говоря, мы знали, что ничего вывозить нельзя, но народ легкомысленно полагал, что как-нибудь да удастся. Но таких “коллекционеров” было меньшинство. Большинство же настаивало на том, что сундук с письменами и ружья нужно обязательно отвезти в Улан-Батор, передать в исторический музей.
Разгорелись жаркие споры.
Аргументы тех, кто хотел забрать себе и письмена, и ружья, были очень простыми: мы нашли, о них никто не знает, пускай будут у нас. Я поддерживал тех, кто настаивал, что всё это нужно обязательно отдать историкам в музей.
Наконец, был найден компромисс. Он заключался в том, что надо отдать в музей все письмена и одно ружьё, а два ружья оставить себе. Но тут я привёл, неожиданно для себя, убийственный аргумент: надо обязательно отдать всё как есть. Более того, отметить на карте место, где мы это нашли. Может быть, даже нарисовать (сфотографировать мы не догадались), как всё это было найдено.
Я сказал: “Представьте себе, а вдруг у монголов есть легенда о том, что какие-то три богатыря (как у нас — Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович) или три монаха сохранили буддистские древние книги? А наша находка как раз подтверждает, что это не легенда, а самая настоящая быль!”
Надо сказать, аргумент подействовал. Но потом мы начали опять спорить: как эти письмена-иероглифы оказались там, почему за ними никто не пришёл, почему они столько лет там пролежали. Спорили и о том, сколько именно лет они пролежали.
Кремнёвые ружья использовались в средние века. Но, учитывая отдалённость этого региона, ими могли здесь пользоваться и в девятнадцатом веке.
Нам хотелось думать, что этим находкам несколько сотен лет. Но здравый смысл подсказывал, что, скорее всего, они относятся к восемнадцатому веку.
Лично у меня есть на этот счёт собственная гипотеза.
И она как раз про трёх монахов.
...Три монаха по какой-то причине то ли странствовали, то ли бежали из отдалённых монастырей. Такое случалось во все времена. И вот они нашли (а может, она ими заранее была вырублена) эту пещеру. Они сложили самое ценное, что у них было, в ящик, поставили аккуратно три ружья, вышли из пещеры и пошли, может быть, на охоту, а может быть, за водой, а может, ещё куда-то. Но их внезапно схватили. Может быть, те, кто их схватил, знали, что они где-то прячут письмена, может быть, не знали, но в любом случае, найти это место им не удалось.
То есть опять получилось, как со стоянкой первобытных людей. Вышли сто или двести лет тому назад трое монахов, а может, даже не монахов, а крестьян из этой пещеры, оставили свои драгоценные реликвии, ружья, а следующими, кто вошёл в эту пещеру, спустя много-много лет, оказались мы.
Вот такая связь времён.
А сколько ещё тайн хранит пустыня Гоби?
(Окончание следует)