ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА

Сын во сне Дмитрий Воденников, поэт Приснилось, что я маленького сына учу первый раз самому мыть ножки. Поставил его в ванну, включил рядом шланг с раструбом, отвёл льющуюся воду в сторону, на другой руке протягиваю мягкий уже обмылок, говорю: смажь пальцы мыльцем, наклонись немного, ножку подними и намыливай. А я тебе потом смою. Сына у меня никогда не было, но во сне, пока нёс его из комнаты, подумал, что уже пора его и к горшку приучать. Откуда это всё? Откуда ты выплыл, ребёнок? Отвечай. Ребёнок не отвечает. Он давно остался там, во сне. Этот сон уже смыло другим сном. Потом полной темнотой, когда снов не было. Потом ещё одним сном. «Смыло сном». Мыло на ладони. Бери. Мой себе ножки. Я потом душем смою. Где-то там, под пуховыми невесомыми слоями облачных перин, прячется горошина, на которой андерсеновской принцессе якобы было трудно заснуть. Горошина-сын, мой свои ножки. ...Был такой писатель, сербский, очень популярный в нашей стране, современный классик. Он писал однажды в переливающемся тексте, что у него нет биографии, а только библиография. Это хорошее определение. Хотя и лукавое. В наши вздыбленные века (впрочем, когда времена были ровными?) у всех нас есть биография. У кого-то бурная, у кого-то поспокойнее. Но сам замах мне нравится: главное для писателя иногда – это буковки, ненадёжные знаки препинания, ямки многоточий, мостики тире, подпольные переходы скобок. Этот сербский писатель сочинял сложные романы: женская версия, мужская, словари, литературные лабиринты, перепутанные коридоры сознания, мир – это множество вариантов сюжета. Но сейчас я не люблю такие книги. Я стал любить книги прямые. Пусть, конечно, они переговариваются разными голосами (в нас же живёт много их, убедительных голосов), пусть, конечно, эти книги будут сложными, но я хочу знать, против чего автор и за что. А иначе однажды нам вдруг приснится, что мы потеряли свою судьбу. Мы проснёмся, выпрыгнем из сна, спросонья закрутим головой, посмотрим сверху вниз на рассветный паркет или ламинат. Где же наша судьба? Выкатилась она из сна, из полуоткрытого нашего потешного рта, стукнулась об пол, подпрыгнула (так вот что такое была та андерсеновская горошина, это была именно она, судьба: её нельзя не почувствовать, даже через вздутые глубины перин, а вот потерять можно; её потом, когда перины переворачивали, захватили соскользнувшим на пол перинным концом, вернули в кровать, только в самый нижний слой периновой пирамиды; мы потом искали свою потерянную судьбу на полу, да не там: она уже надёжно спала под восьмым слоем), и больше она не наша. Будем потом оправдываться многоголосьем. А голос – он вообще-то один. Потому что многоголосье – это когда ты не знаешь, что правда, а что ложь. Самый многоголосный писатель («полифония», мы помним), противоречивый Достоевский, всегда различал, где его правда, а где спит маленький чёрт. ...«Сын во сне» – это, конечно, очень удачное звукоклубление. Сын-сне, какая-то недорождённая анаграмма. И ещё это «во» – удлинённый вариант предлога «в». Есть во всём этом какая-то тайна, добавочный смысл, прибавочная изящная стоимость, присваиваемая автором-капиталистом. колонка в Литературной газете, июль 2025

Слушать июльский вечер Мы сидели в беседке на исходе душного июльского дня. Такие дни дивно хороши в самом своём начале, когда только задумывает наливаться будущим жаром воздух, когда утра парные, душистые и благодатные, так похожие на крымские. И ещё эти дни прекрасны на излёте, когда вечереет, воздух ленив и неподвижен, и в его оседающей на землю густоте засыпают утомлённые цветы и начинают свои любовные признания лягушки. Мы пили чай, окружённые розовеющим, медленно переходящим в лиловый, небом, и виноградом, обнимающим беседку. Мы пили чай и слушали июльский вечер – томительный и бесконечно долгий. А потом что- то стало меняться, возникло движение – ещё легкое, почти неуловимое, звучавшее, как нерешительный вопрос. Ответом было прежнее спокойствие. Затем новый вопрос – уже бойкий и нетерпеливый, потом ещё и ещё. В воздухе нарастало волнение и сладостное предвкушение. Оно передалось винограду, и его листья радостно взметнулись. Они парили в невесомости пару секунд и медленно опустились, словно выдохнули. Потом снова все чего-то ждали. Спокойствие было временным и кажущимся. За ним чувствовалась готовность. Готовность отдаться чему-то сильному и неизведанному. Первый поток ветра прокатился легко, словно играючи. Прошёлся по виноградным листьям, как по клавишам фортепиано. Те удивились и задрожали. Минута отдыха – прийти в себя, унять сердцебиение. Следующее вступление было сильным, но мягким. Виноградные листья то взлетали, то опадали – легко, плавно, подобно волнам. Им, наверное, казалось, что они – море. А ветер дарил свою пронзительную свежесть так искренне, будто это было единственное, чем он мог поделиться. Он говорил ею с листьями, с нами, а может быть с самой Вечностью. Давно утихли лягушки, молчали по всей околице псы, и нам не хотелось ничего прибавить к этому разговору, только слушать и слушать… И было так хорошо, как казалось, не было ещё никогда. Юлия Прозорова "Врена года и сны"

С годами устаёшь от веры в человеческие достижения, и так мало-помалу все мы делаемся до известной степени пессимистами, но это разочарование нисколько не мешает жить, любить, делать умное, доброе, красивое и полезное дело, напротив, вот тут только и начинает человек мало-мальски походить на человека, когда он разочаруется в человечестве. Михаил Пришвин

На экзамене по философии профессор задал лишь один вопрос студентам: "Почему? " Высший балл получил студент, давший ответ: "А почему бы и нет? "

Если не знaете, чтo делaть, не делaйте ничегo. Отдыхaйте.

Коль ты устал, что мочи нет, Ложись и спи. Кончай трудиться. Но завтра не забудь родиться, Родиться вновь на белый свет. Ведь и природа сей процесс, Сил не жалея, повторяет И новым светом озаряет Восточный краешек небес. Лариса Миллер

«Время от времени стоит менять место, где спишь, – сны становятся интереснее». Доброй ночи. Светлых снов

Путаешься в купальнике – лямки, резинки, бретельки. Подвернулось, отцепилось, «вернись, застегну!». Возвращаешься. «Кепку! Кепку!» Не возвращаешься. Тебе жарко, но ты уже босиком, и море близко. И вот стоишь у самого берега, как на краю космоса, и в него надо войти, а не плюхнуться. Вбегать в воду с брызгами не умеешь, каждый день осторожно знакомишься заново, стоишь долго в прибое — сначала по щиколотку, потом по колено, дышишь и примеряешься. Потом начинаешь медленно с остановками продвигаться вглубь – и только не надо брызгаться! Я сама. По колено, по пупок, становишься на цыпочки, ребра закончились, вот уже грудь дрейфует перпендикулярно оси позвоночника и тут! – решительно присаживаешься в воде. Присаживаешься и сразу плывешь. Плывёшь и замечаешь, как вода меняет температуру и цвет. Переплываешь из одной полосы в другую — из теплой прозрачной — в зеленую прохладную, из зеленой — в бирюзу, из бирюзы в холодную темную синьку. А под ногами то камни, то рыбы, то стайками, то поодиночке. Или прозрачная креветка проплывёт боком. Плывешь, и внутри – у сердца и под горлом будто развязываются старые узелки. Житейское со стороны моря кажется мелочью, и хочется снять и отпустить на волю купальник, мешает… А иногда отплывёшь далеко, так что и голосов с берега не слышно, болтаешь ногами, чтобы аж фонтанчики над водой, дивишься бирюзовым пузырям и белоснежным брызгам, думаешь — какая глубинааа, любуешься педикюром, и тут вдруг бац! такая мысль – какая все-таки БЕЗДНА там, подо мной! И позади, и вообще… И тогда всё, попалась – кажется засасывает к центру земли. Начинаешь холодеть, бояться, паниковать. Призываешь себя смотреть в противоположном направлении — в небо, прислушиваться к чайкам, приглядываться к облаками — какие сегодня — кучевые или перистые? Задираешь голову, а там свод божественного оттенка (лазурь?), которым Микеланджело расписал Сикстинскую капеллу. Намеренно отвлекаешься мыслями от глубины под ногами, размышляешь, как он смешивал краски? Смотрел в окно, щурился и добавлял в банку ещё голубого порошка? Конечно, нет! Сразу верится, что рука гения управлялась откуда-то сверху, тем пальцем, которым Бог-отец тянется к Адаму на фреске. И тут же облака наплывают, как крылья огромных ангелов и отбрасывают тени… И дыхание выравнивается. Ложишься на спину, делаешь звездочку, с удовольствием шевелишь пальцами и решаешь, что и ничего не бездна. Там банка из под кока-колы. По ногам черканет ледяной водой — о! это подводное течение, холоднющее и чистое. Я всегда думала, как оно прАво это течение, тем, что оно подводное. На поверхности все равно испачкаешься. Нырять! Снова мочить голову, только вымыла шампунем для объема, но как-то тупо — плыть в таком море и не нырнуть, не попытаться раствориться, не побыть гладкой змейкой, не слиться хоть ненадолго с этой доиндустриальной прозрачностью, не побыть среди бодрых рыб и шевелящихся водорослей. Обнаруживаешь, что тут море ещё живо и эгоистично живет своей жизнью, а не обслуживает желающих погонять на скутере или надувном банане. У камней тусят бычки и сомики, птицы сидят на камнях и населяют небо – это мелкие изящные чайки и большущие кряквы. Или брюквы, или смоквы, забыла название. Тут утки в небе не редкость – парами и клином, а редкость цапли, но и они летают. Ну почему всегда надо обязательно выходить из моря на берег и снова иметь дело с чем-то сухим, твёрдым, имеющим форму: с полотенцами, сумками, шлепками, огурцами и сыром? Отвлекает от созерцания. Впрочем, огурец подойдёт. На море, как на празднике – все вкусно, и хотя просто сидишь на тряпочке и держишь ноги в песке — интенсивность проживания момента необычайная. Глаза и мысли разбегаются, уходить не хочется, хочется побыть смуглой десятилетней девочкой в красивом тугом купальнике, перепрыгивать через волны и бояться щекотки прибрежных рачков. А бывает, не хочется плавать, хочется постоять, поговорить в воде на закате, после полдника — чаепития с абрикосовыми пенками, посмотреть, как солнце вплавляется в горизонт. Разговор в море, даже серьезный, сразу становится легким, слова произносятся и тут же устремляются вверх, как шарики с гелием, их относит ветерком, они теряют значимость и вес. Все уже не важно, все не так уж важно. Впереди арбуз, и нарды, и ещё чай, и ночь, и ночное небо, которое «словно не может вместить всех звезд» и выталкивает их в море. Если очень жарко, можно снова в него войти и бесстрашно поплыть в непроглядную, глухую, бархатную тьму — к гипотетическому горизонту, туда, где он плавно перетекает в морскую гладь и с ней ненадолго сливается. Полина Санаева Рисунок Анны Горвиц Именно с этих, морских мы начали сотворчество, вылившееся в «Черную водолазку»