ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА

Antanas Sutkus — один из самых неформальных фотохудожников советской эпохи При этом, на Западе он стал известен раньше, нежели на Родине. Среди фотографов, подход, которых ему наиболее близок, Sutkus называет: Роберта Дуано, Анри Картье-Бессона, Диану Арбус, Энни Лейбовиц, Арнольда Ньюмана и Андре Кертеса. Классик литовской фотографии Antanas Sutkus. родился 27 июня 1939 года. Рано потерял родителей, его детство прошло в литовской деревне у бабушки и дедушки «Мы жили очень бедно, и я еще болел туберкулезом. Думаю, заразился от учителя, у которого брал книги взаймы. Школьником я читал запоем, доставал и выпрашивал книги у всех, у кого они были» В его семье никто не фотографировал, даже журнал «Советское фото» в их деревне был огромной редкостью. Антанас сам не мог объяснить, как и почему, он водитель трактора подрабатывающий на торфянике, на все заработанные летом деньги, вместо велосипеда, о котором мечтал, купил фотоаппарат. «Фотография была для меня настоящим чудом: вставляешь белую фотобумагу в проявитель, видишь, лицо человека становится ярче. На первых моих фотографиях были изображены торфяники и, конечно, родственники и друзья. Сохранилась лишь парочка из тех кадров. Я уехал в Вильнюс, поступил в университет, а двоюродный брат смастерил «ракеты» из моих негативов». В Вильнюсском государственном университете Antanas Sutkus изучал журналистику. Ему казалось, что только журналист может добиться справедливости и как-то изменить мир. Сначала своими фотографиями он иллюстрировал свои же публикации в студенческих изданиях. Позже его пригласили в «Литературу и искусство», а в 1962 году в журнал «Советская женщина». Знакомился с фотоискусством по тем немногим материалам, что были в библиотеках и по европейским журналам, которые удавалось достать. В начале 1970-х годов по его инициативе был создан Союз фотохудожников Литвы, который Antanas Sutkus возглавлял более 20 лет. «Для меня было важно, чтобы фотография могла работать как литература. Не случайно, моими первыми учителями были именно писатели: Камю, Кафка, Жан-Поль Сартр, Уильям Фолкнер, Габриэль Маркес…» «Я оцениваю фотографию по проникновению в душу человека – я всегда старался извлечь лучшее. Нужно просто любить людей»

Оптимизм - это недостаток информации. Сергей Довлатов

В окошко дождь стучится серенький. Свой бег замедлила вода. Ушли из жизни собеседники, и в этом главная беда. Не возвратит былые песенки костра витающий дымок. Ушли друзья - мои ровесники, из тех, кто обнадёжить мог. Стал лысый я теперь и седенький в свои последние года. Ушли из жизни собеседники, и в этом главная беда. Моё земное достояние распалось и исчезло вдруг. Их заменить не в состоянии безликий мусорный Фейсбук. В ТВ ведущий, как юродивый, властям показывает прыть. И велика Россия вроде бы, да не с кем в ней поговорить. Александр Городницкий

Сплюшка желает всем доброй ночи! Сплюшка - птица рода совок семейства совиных. Фото: Людмила Ожиганова

- А вы...вы как умерли ? - Я, например, умер у телевизора так же как сейчас. Смотрел фигурное катание и подо мной стул треснул, я пересел на другой и умер. - Страшно было ? - Ни капельки. Страшно хотелось есть. Целый день хотелось варёной курицы, а сварить некому было, потому что она уже к тому времени... - Да, я раньше успела. - Жаль. - Чего тебе жаль ? - Жаль, что меня не было рядом, я бы сварил тебе курицу. - А ты можешь варить курицу? Ты знаешь, что курицу надо сперва опалить на медленном огне, а ты бы стал её варить вместе с перьями и пухом. И испортил бы и курицу и настроение. - Да похоже, что так. - А как ты умерла ? - А врачи обнаружили у меня язву и послали лечиться в Кисловодск на воды. Они всегда всех туда посылают. - Оказалось это не язва. - Но обидно не это. Обидно то, что я целый год собирала деньги на эту поездку, а когда стояла в очереди за билетом на поезд, у меня выкрали кошелёк со всеми деньгами. Пришлось занимать у соседей. - Тяжело было отдавать, да ? - Я не отдавала, Шура отдал после моей смерти. - А ты , Иосиф ? - Что я ? - Как ты умер ? - А я что, я умер ? - Конечно, раз сейчас с нами разговариваешь... Фильм Андрея Хржановского " Полторы комнаты или сентиментальное путешествие на родину" о великом Бродском

Каждый счастливый человек — немножечко кот. Для счастья в человеке должно быть что-то от кота. Я наблюдаю за своим четырехлетним сыном: его радость жизни максимальна в те моменты, когда он ведет себя как кот. Я вообще стараюсь оберегать кошачью сущность своего ребенка, хотя порой и страдаю от нее. В современном мире без кошачьих привычек человеку трудно. Современный мир настойчив и самовлюблен, как пьяный ухажер. Наши границы постоянно нарушаются беспилотниками чужих просьб, мнений и убеждений. На нашу зону комфорта без конца покушаются, даже выражение это дурацкое придумали. Наши дома напичканы электроникой: дома все умнее, их жильцы все глупее. Назрел тот момент, когда человеку нужен кошачий манифест, который он сможет противопоставить тем, кто хочет стать его хозяином. Ведь ни один человек не может быть хозяином другого: каждый человек рожден свободным котом. Итак, манифест кота: 1. Я лежу не там, где положено, а где споткнулся. 2. Не требуй от меня ласки, ложись на диван и жди. Возможно, я приду. Возможно. 3. Иногда я урчу просто так. Не принимай это на свой счет. 4. Я не смотрю в окно — я выставляюсь. Скажи спасибо, что не продаю на себя билетов. 5. Еда — всего лишь необходимость, я — духовное существо. Нет, не уноси. Нет, миску оставь. 6. Сон — это мое право. Высшая кошачья привилегия. Не завидуй и не тереби меня. Ты тоже мог бы спать целый день. Я не виноват, что тебе приходится делать перерывы на эту, как ее, работу! 7. Выключи пылесос. Говорю же — выключи. Я знаю, где стоят твои ботинки. 8. Я-то хоть гоняюсь за собственным хвостом, а ты — за собственным прошлым. Что смешнее? 9. Март — это дискриминация. Не говори мне, когда влюбляться. Ты познакомился с женой в марте? Нет? Вот и для меня март — это иногда июнь. А то и февраль. 10. Что значит, я путаюсь у тебя под ногами? Просто не ставь свои ноги туда, где я путаюсь. 11. Я не клянчу. Я даю тебе возможность проявить щедрость, скупердяй. 12. Не нравится, что я лакаю из унитаза? А где-то есть «Mot & Chandon»? Что-то не вижу. 13. Я случайно лизнул твою попу. Я думал, это моя. 14. Это все биоритмы. Твои биоритмы — спать, мои — носиться. 15. Я умею моргать. Просто мне интересно. Человек, включи кота! Автор: Олег Батлук

Девчонки, выбираем! Всё новое, без пробега …! 😊🤗 Полистайте

Рэй Брэдбери. УЛЫБКА На главной площади очередь установилась еще в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались к очереди еще люди, которых приманил в город праздник и базарный день. Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче. Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди. – Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? – сказал человек за его спиной. – Это мое место, я тут очередь занял, – ответил мальчик. – Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в этом толк! – Оставь в покое парня, – вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди. – Я же пошутил. – Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул ее. – Просто подумал, чудно это – ребенок, такая рань, а он не спит. – Этот парень знает толк в искусстве, ясно? – сказал заступник, его фамилия была Григсби. – Тебя как звать-то, малец? – Том. – Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку – верно, Том? – Точно! Смех покатился по шеренге людей. Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка – согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по карману. Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной. – Говорят, она улыбается, – сказал мальчик. – Ага, улыбается, – ответил Григсби. – Говорят, она сделана из краски и холста. – Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая, – я слышал – была на доске нарисована в незапамятные времена. – Говорят, ей четыреста лет. – Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год. – Две тысячи шестьдесят первый! – Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была… И достались нам только рожки да ножки. Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой. – Скоро мы ее увидим? – уныло протянул Том. – Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни. – Ладно, сэр, Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы. – А зачем мы все тут собрались? – спросил, подумав, Том. – Почему мы должны плевать? Тригсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час. – Э, Том, причин уйма.– Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз. – -Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города – груды развалин, дороги от бомбежек – словно пила, вверх-вниз, поля по ночам светятся, радиоактивные... Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость? – Да, сэр, конечно. – То-то и оно... Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа. – А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели? –сказал Том. – Во-во! А всё эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами – ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том. Наших праздников... Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!.. – Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее стекло – стекло, слышишь? Господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх! Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками. – А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего, – продолжал вспоминать Григсби, – было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов – и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том? Том подумал. – Ага. Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий. – Сэр, это больше никогда не вернётся? – Что – цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне! – А я так готов ее терпеть, – сказал один из очереди. – Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны... – Чего зря болтать-то! – крикнул Григсби. – Всё равно впустую. – Э, –упорствовал один из очереди, – не торопитесь. – Вот увидите: ещё появится башковитый человек, который её подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой. – Не будет того, – сказал Григсби. – А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам – нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно. – Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война! – Почему же? Может, на этот раз все будет иначе. Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги. Огороженное пространство было в самом центре площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед – шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки. – Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай! По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских – четверо мужчин с жёлтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней. – Это для того, – уже напоследок объяснил Григсби, – чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай! Том замер перед картиной, глядя на нее. – Ну, плюй же! У мальчишки пересохло во рту. – Том, давай! Живее! – Но, – медленно произнес Том, – она же красивая! – Ладно, я плюну за тебя! Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на её взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка. – Она красивая, – повторил он. – Иди уж, пока полиция... – Внимание! Очередь притихла. Только что они бранили Тома – стал как пень! –а теперь все повернулись к верховому. – Как её звать, сэр? – -тихо спросил Том. – Картину-то? Кажется, «Мона Лиза»... Точно: «Мона Лиза». – Слушайте объявление – сказал верховой. – Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении... Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста... Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жёсткие лоскуты, рвали их в мелкие-мелкие клочья. Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его. – Эй, Том, ты что же! – крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку. На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через неё. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит - спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лёг, часто дыша. – Том? – раздался во мраке голос матери. – Да. – Где ты болтался? – рявкнул отец. – Погоди, вот я тебе утром всыплю... Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде. – Ложись! – негромко прикрикнула на него мать. Ещё пинок. Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза. Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял её. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста. Мир спал, освещённый луной. А на его ладони лежала Улыбка. Он смотрел на неё в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: «Улыбка, чудесная улыбка...» Час спустя он все ещё видел её, даже после того как осторожно сложил её и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним - Улыбка. Ласковая, добрая, она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру. Перевод Льва Жданова

☝

Дина Рубина. Бабий ветер "Самым легким, дешевым и популярным был салат из плавленых сырков. Позволить себе его могли все, даже студенты. Сырок «Дружба» стоил 14 копеек, пару яиц всегда можно одолжить, если соседи приличные, ну, а соль, чеснок и майонез в ближайшем гастрономе были всегда. Готовится пять минут, гость у порога – салат на столе. Отлично шел под водку. Сейчас заслуженно забыт. А! Чуть не пропустила: закуска из фасоли. Проста, пряма и грубовата, как римский легионер. Сварить фасоль и растереть со сливочным маслом, вот и весь рецепт мимолетного счастья. Правда, я люблю еще вдоволь нажарить лука и сыпануть в фасоль его целой горкой, сверху украсить зеленью – это уже изыски абстракционизма, можно и пропустить. Но соль и перец – вещи неотменимые. Словом, жареный лук, соль-перец и, как тот топор из сказки про солдата и похлебку, отварная фасоль. Не пожалеешь ни минуты: очень вкусное сопровождение спиртного. Форшмак – ну куда без него. Он был весьма популярен, и не стоит его относить к разряду деликатесов еврейской кухни. Он тоже прост, но иначе: прост и сердит, как трамвайный контролер, ибо секрет его – в САМОЙ дешевой, демократической селедке. Она покупалась в любом занюханном магазине, на прилавке на улице, неважно где: суть форшмака не в селедке самой, а в ее свите. Ибо самая дешевая прошмандовка, вымоченная в молоке и прокрученная через мясорубку, приобретает изысканный вкус деликатной основы для некоего виртуозного микса. В микс пускалось все, чем богата сегодня семья: лук, булочка, яблоко… Не забыть необходимые оттенки: сахар, уксус, постное масло… Легкий и мобилизующий закусон, вот только отмывается все долго, особенно руки, так что лично я форшмак не особо жаловала. Паштет печеночный – моя фишка, рабочее клеймо. Без него – тем более никуда. Готовила, готовлю и буду готовить даже в раю (или в аду, это уж куда отнесет меня на небесном парашюте). За свою долгую жизнь он почти не изменился; правда, я все равно внесла в рукопись рецепта редакторскую правку, и без жареного лучка, оттененного луком сырым, без зелени и капельки хорошего майонеза Паштет Паштетыч на люди выпущен не будет. Фаршированная и заливная рыба – классика жанра, корень народа, секрет тысячелетий, основа основ. Это как «Мона Лиза» Леонардо да Винчи: без комментариев, без изменений, без вопросов – одно благоговение… Впрочем, один вопрос возникал всегда: почему так мало?! Исчезала мгновенно, если уметь приготовить по-настоящему. Мама умела, а у нее научилась я. Тут важно помнить о свекольном подголоске: свекла – она неприхотлива, да и вкус ее простоватый мало что дает блюду. Но! Цвет прозрачного рубина, который приобретает заливное, этот изысканный свет далеких снов забытого Востока – он-то и создает настоящий праздник. В общем, не знаю я насчет Эйнштейнов-Рубинштейнов, но фаршированная и заливная рыба – это действительно то, чем мой народ может гордиться. Пролетарский винегрет! Не проходите мимо. Погасите снисходительные улыбочки. По востребованности он не уступал и буржуазному оливье. Ни крабов, ни яиц, ни свежих огурцов – не берите в голову! Все самое простое: мать-картошка, морковь, свекла и, главное, сильной крепости квашеная капуста, которая все равно заполонит своей ядреной кислиной весь вкусовой простор. Я люблю старый добрый винегрет, тоже внесла правки и заправляю майонезом с горчицей. О! Нельзя не упомянуть: селедка под шубой, сложная конструкция позднего барокко. Была очень модной в 70–80-х. Много возни и холестерина; опять же, и селедка должна быть уже с другой родословной, чем та, что идет в форшмак. Но гость поглощает эту грандиозную фреску с удовольствием." ---------------------------- Владимир Любаров. Рыба-фиш. 2001 год