40). "НОЧНОЙ  КОЛПАК  СТАРОГО  ХОЛОСТЯКА", перевод А.Ганзен.

В Копенгагене есть улица с забавным названием "Хюсхенстрэде". Почему она так называется и что означает это название? Слывет оно немецким, но, право, немцы тут ни при чём, следовало бы выговаривать "Hauschen", а выговаривают "Хюсхен"; "Hauschenstrade" же значит: "Улица маленьких домиков". В ней и правда ютились домишки, вроде деревянных ярмарочных балаганчиков, разве чуть побольше да с окошками. Но стёкол в окнах не было; их заменяли роговые пластинки или бычьи пузыри: в то время стекло ещё было так дорого, что не всем по карману было вставлять его в окна. Давно это было, так давно, что даже прадедушкин прадед, рассказывая о тех временах, называл их "старыми временами". Не одно столетие прошло с тех пор. 

В Копенгагене вели в те времена торговлю богатые купцы из Бремена и Любека, разумеется, не сами, а через своих приказчиков. Последние-то и занимали эти деревянные лачуги на улице Маленьких домиков; в нижнем этаже каждого домика находилась лавочка, где шла торговля пивом и пряностями. 

Немецкое пиво в те времена славилось, и сколько сортов его было! И бремер-прусское, и эмское, и брауншвейгское. Из пряностей же бойко торговали шафраном, анисом, имбирем, а бойчее всего - перцем. Перец являлся главным предметом торговли, оттого и немецких приказчиков прозвали в Дании "перечными молодцами". Хозяева брали с них обязательство не жениться на чужбине, они и не женились, доживали до старости "холостяками". Некому было о них позаботиться, обшить, обмыть - самим приходилось им хлопотать по хозяйству, самим тушить огонь в очагах - тем, у кого он разводился. Многие, как сказано, доживали так до глубокой старости; у них заводились свои вкусы, свои привычки, и "старые холостяки" кое-как коротали "свой век". С тех пор-то и вошло в обычай величать пожилых и неженатых мужчин - "перечными молодцами"*(*1). Все это нужно знать, чтобы понять рассказ. Над холостяком все подсмеиваются — пусть дескать нахлобучит свой ночной колпак да заваливается на боковую. О холостяках даже песенку сложили: - "Пили, пили дрова, Ты, старый холостяк! Седая голова, Твой друг — ночной колпак!" Да, вот что поют о них! Смеются и над холостяком, и над его колпаком, потому что мало знают и о том, и о другом. Ах, никто не пожелай себе этого ночного колпака! Почему так? А вот послушай! * (*1). - /По-датски "старый холостяк" - "рebersvend", т. е. "перечный молодец"/.

В те времена на улице Маленьких домиков не было мостовой, и люди попадали из колдобины в колдобину, словно на изрытой проезжей дороге. А что за теснота там была! Домишки лепились 1-н к другому, и между 2-мя противоположными рядами их оставался такой узенький проход, что летом с 1-го домика на другой перекидывали парусину; надо всей улицей образовывался навес, под которым так славно пахло перцем, шафраном и имбирем. За прилавком мало попадалось молодых приказчиков - больше всё старики. Но не подумай, что все они носили парики или ночные колпаки, короткие кожаные панталоны до колен и куртки или кафтаны, застёгнутые на все пуговицы. Нет, так одевался прадедушкин прадед, в таком костюме он и на портрете написан. "Перечным молодцам" же не по карману было заказывать свои портреты, а стоило бы списать портрет хоть с 1-го из почтенных стариков в то время, как он стоял за прилавком или шёл в праздник к обедне!

Наряд их состоял из широкополой с высокой тульей шляпы (приказчики помоложе часто украшали свои шляпы перышками), шерстяной рубашки, прикрытой отложным полотняным воротничком, куртки, застегнутой наглухо, плаща и панталон, всунутых в широконосые башмаки, - чулок они не носили. За поясом у каждого был заткнут нож, ложка и ещё большой нож для защиты - в те времена случалась и в этом нужда. Так одевался по праздничным дням и старый Антон, один из старейших обитателей улицы Маленьких домиков, только вместо шляпы он носил шапку с длинными наушниками, а под ней - вязаный колпак, настоящий ночной колпак. Старик так привык к колпаку, что не мог обойтись без него ни днем ни ночью, и у него так и было заведено 2 колпака для смены.

Вот с Антона-то и стоило бы списать портрет: худ он был, как щепка, вокруг рта и глаз ёжились сотни морщинок, пальцы были длинные, костлявые, над глазами нависли густые седые брови, над левым же торчал целый пучок длинных волос, который если и не красил Антона, то служил характерною приметой. Люди считали Антона "бременцем", но в Бремене жил только его хозяин, сам же он был из Тюрингии, из города Айзенаха, что близ Вартбурга. Но о Родине своей Антон не любил особенно распространяться, зато много думал о ней.

Старые приказчики не часто виделись друг с другом - каждый больше держался в своём уголке. Запирались лавочки рано, и домишки сразу погружались во мрак; лишь из крошечного рогового окошечка чердачной каморки, ютившейся под самою крышей, чуть светился огонек; старичок - обитатель каморки чаще всего сидел в это время на своей постели с немецким молитвенником в руках и напевал вечерний псалом или же далеко за полночь хлопотал по хозяйству, прибирая то одно, то другое. Несладко-то жилось ему: чужой всем, на чужбине - что уж за житье! Никому до него нет дела, разве станет кому поперёк дороги! Улица в глухую, тёмную, ненастную ночь смотрелась такой пустынной, мрачной; на всю улицу приходился один фонарь, да и тот висел в самом конце её, перед нарисованным на стене образом Божьей Матери. Слышался лишь плеск воды, сбегавшей по деревянной обшивке набережной, другой конец улицы выходил на канал. Таким вечерам и конца не бывает, если не займешься чем-нибудь. А чем заняться "старому холостяку"? Развёртывать и завёртывать товары, свертывать "фунтики", чистить весы не приходится каждый день - надо, значит, заняться чем-нибудь другим.

Старый Антон и находил себе занятия - сам чинил своё платье, сам ставил заплатки на сапоги. Улегшись же наконец в постель в своём неизменном колпаке, он обыкновенно нахлобучивал его пониже, но вслед за тем опять приподнимал его, чтобы посмотреть, хорошо ли погашена свечка, ощупывал её на столике и прижимал фитиль 2-мя пальцами, потом ложился опять, повертывался на другой бок и опять надвигал колпак на брови. Но часто в эту самую минуту ему приходила мысль: а прогорели ли все уголья в грелке, оставленной внизу, в лавочке, потухла ли зола? Довольно ведь 1-й искорки - и не миновать беды! И он вставал с постели, осторожно слезал с крутой лесенки - лестницей её и назвать было нельзя - и, добравшись до грелки, убеждался, что в ней не тлелось ни уголька. Теперь можно было вернуться обратно в свою каморку, но часто еще на полдороге его брало сомнение: заперты ли на крюк двери и ставни? И он снова ковылял на своих тонких ногах вниз. Дрожь прохватывала его, зубы так и стучали, когда он опять добирался до постели: известно, что дрожь тогда-то и принимается хорошенько "трепать человека", когда видит, что тот спасся от неё в тёплую постель. Антон повыше натягивал на себя пуховик нахлобучивал колпак на глаза, и мысли его наконец отрывались от дневных хлопот и забот, но не на радость ему!  *(*2). - /В Дании сохраняется традиция (особенно среди сельского населения), спать зимой под тонкими перинами вместо одеял/. 

На смену тревогам и заботам настоящего являлись воспоминания прошлого и развешивали перед ним на стене свои "узорчатые ковры", но в них часто попадаются "острые булавки" - уколют так, что невольно закричишь от боли, а если воткнутся тебе в живое тело поглубже - даже "слёзы прошибут"! Падая на пуховик или на пол, эти чистые, прозрачные, как жемчужины, слёзы звенят, словно лопаются наболевшие "сердечные струны". Слёзы скоро испаряются, но вспыхивают перед тем ярким пламенем и успевают осветить "картину прошлого", 1-ну из тех, что никогда не изглаживаются из памяти. Антон отирал эти слезы ночным колпаком, и слеза, и картина стирались, но "источник" их, разумеется, оставался - "источником было ведь сердце старика". "Картины жизни" являлись ему не в том порядке, в каком они следовали друг за другом в действительности; чаще всего рисовались самые печальные, мрачные, но являлись и светлые, радостные; эти-то и наводили на него самую сильную грусть, сгущая тени настоящего.

- "Хороши датские буковые леса!" - говорят у нас, но для Антона буковые леса в окрестностях Вартбурга были куда лучше! Мощнее, почтеннее датских казались ему родные немецкие дубы, росшие вокруг гордого рыцарского замка, где вьющиеся растения обвивали каменистые скалы; слаще благоухали для него родные цветущие яблони, нежели датские! Он всё ещё как будто вдыхал их аромат!..

Слеза скатилась, зазвенела и вспыхнула, ярко осветив 2-х играющих детей: мальчика и девочку. У мальчика были красные щёки, светлые кудри и честные голубые глаза; он был сыном богатого торговца, звали его Антоном... Да, это он сам! У девочки же были черные глаза и черные волосы, умный и смелый взгляд; это была дочка городского головы, Молли. Дети играли яблоком; трясли его и прислушивались, как гремят в нём зёрнышки. Потом они разрезали яблоко, и каждому досталась половинка. Зёрнышки они тоже поделили и съели все, кроме 1-го, его надо было закопать в землю - так придумала девочка. - "Вот увидишь потом, что из него выйдет! Ты и не ожидаешь - что! Целая яблоня, только не сейчас!"

И дети принялись хлопотать с зёрнышком, достали цветочный горшок с землей, мальчик проткнул в земле пальцем ямку, девочка положила туда зернышко, и оба старательно закопали его. - "Только смотри не вздумай завтра вытаскивать зёрнышко, чтобы поглядеть, пустило ли оно ростки!" - сказала Молли Антону. - "Этого нельзя! Я вот так сделала со своими цветочками всего 2 раза - я хотела поглядеть, растут ли они, тогда я ещё не понимала, что этого нельзя, - и цветочки погибли!" Цветочный горшок остался у Антона, и мальчик каждый день подходил к нему поглядеть, не выросло ли чего-нибудь, но, кроме чёрной земли, в горшке ничего не было. Наконец настала весна, солнышко стало пригревать теплее, и из земли выглянули 2 крошечных зелёных листочка. - "Это я с Молли!" - сказал Антон. - "Вот чудесно-то!" Скоро появился и 3-й листочек - "А это кто же?" Потом ещё и ещё! День за днём, неделя за неделей, и из зёрнышка выросло целое деревце. Всё это осветила 1-на слезинка; вот её стерли, и всё исчезло. Но "источник" слёз был неиссякаем - "источником было ведь сердце старого Антона".

Близ Айзенаха проходит гряда каменистых возвышенностей; круглая вершина 1-й из них совершенно оголена - ни деревца, ни кустика, ни травки; зовут её горой Венеры: по преданию, здесь жила Венера, древняя языческая богиня; но немцы переименовали её в госпожу Голле, которую знает в Айзенахе каждый ребенок. Она заманила к себе благородного рыцаря Тангейзера, миннезингера из Вартбурга. Молли и Антон часто подходили к горе, и раз девочка сказала: - "Ну-ка, постучи и крикни: - "Госпожа Голле, госпожа Голле! Отвори Тангейзеру!" Антон не посмел, а Молли посмела, но громко и ясно она сказала только: - "Госпожа Голле, госпожа Голле", остальное же пробормотала так невнятно, что, по мнению Антона, ничего, собственно, и не сказала. Смелая была эта Молли! Такая смелая, что 1-на из всей толпы сверстниц целовала Антона, хотя хотелось всем, - именно потому, что он не хотел и отбивался от поцелуев руками и ногами. - "Я смею его поцеловать!" - говорила Молли гордо и обвивала шею Антона рукой. Это было её торжеством, Антон же покорялся ей, вовсе не думая о том, что делает. Ах, какая она была хорошенькая, какая смелая!

Госпожа Голле, что жила в горе, тоже, говорят, была хороша собою, но её красота была соблазнительной красотой зла. "Высшею красотой" считалась, напротив, красота святой Елисаветы, покровительницы страны, благочестивой Тюрингской герцогини, добрые дела которой живут в легендах и сказаниях, освящающих здешние места. В часовне висел её образ, а перед ним - серебряная лампада. Но святой Елисавета нисколько не была похожа на Молли. А яблонька, которую посадили дети, росла да росла, так что, наконец, пришлось пересадить её в сад, под открытое небо, где её кропило росою, пригревало солнышком, и она окрепла настолько, что могла выдержать и зиму. Весной же, словно от радости, что пережила суровую зиму, она зацвела и осенью принесла 2 яблочка: одно для Молли и одно для Антона - меньше уж никак нельзя было. Деревце торопилось расти, Молли не отставала; она напоминала своею свежестью цветок яблони, но недолго Антону пришлось любоваться на этот цветок. Всё проходит, всё изменяется! Отец Молли оставил Родину и уехал с Молли далеко-далеко. В наше время торжества пара понадобилось бы всего несколько часов, тогда же надо было ехать больше суток, чтобы добраться до того города, куда они уехали. Он находился восточнее Айзенаха, совсем в другом конце страны; это был город Веймар. Молли плакала, и Антон плакал - все эти слёзы соединились теперь в 1-ну, отливавшую яркими радужными красками: Молли ведь сказала Антону, что любит его больше всех прелестей жизни в Веймаре! 

Прошел год, два, три. За это время от Молли пришло 2 письма; 1-но привёз с собой торговый комиссионер, другое - какой-то проезжий. Дорога была длинная, трудная, извивавшаяся мимо разных городов и местечек. Всякий раз, как Антон с Молли слушали легенду о Тристане и Изольде, ему почему-то казалось, что говорят про него и Молли, хотя имя Тристан означало "рожденный для скорби", а это совсем не подходило к Антону. Ему же не придётся, как Тристану, вздыхать: - "Она забыла меня!" Изольда, впрочем, и не забывала друга сердца, и, когда оба умерли и были похоронены по разные стороны церкви, на могилах их выросли 2-е липы и сплелись ветвями над церковною крышей. История эта казалась Антону такою поэтическою и такою печальною... Но в его отношениях с Молли не могло быть ничего печального, и он принимался насвистывать песенку миннезингера Вальтера фон дер Фогельвейде: - "Ах, под липой, в степи!.." Особенно дивно звучали следующие строфы: - "Раздается из леса душистого: "Тиндарадай!" - Трель певца - соловья голосистого!"

Песня эта вечно вертелась у него на языке; он напевал и насвистывал её и в ту ясную лунную ночь, когда нёсся на коне в Веймар навестить Молли; он хотел явиться нежданным гостем - так и вышло. Приняли его ласково; вино запенилось в бокалах; он встретил здесь весёлое, знатное общество, нашёл уютную комнатку и мягкую постель, и всё же - не того ожидал он, не о том мечтал! Он сам не понимал себя, не понимал других, но мы-то поймём, в чем было дело! Можно быть хорошо принятым в доме, в семействе и всё-таки чувствовать себя чужим; разговоры ведёшь, как в почтовой карете, знакомишься, как в почтовой карете, стесняешься, желаешь или сам уйти, или как-нибудь спровадить своего доброго соседа! Нечто подобное испытал и Антон. - "Я честная девушка!" - сказала ему Молли. - "И сама хочу сказать тебе всё. Многое изменилось с той поры, как мы были детьми. Перемены эти и внешние, и внутренние. Привычка и желание ничего не могут поделать с сердцем! Антон! Уезжая отсюда далеко-далеко, я не желала бы расстаться с тобою, как с недругом! Верь мне, я расположена к тебе, но любить тебя так, как, я знаю теперь, можно любить другого человека, я тебя никогда не любила! Примирись с этим!.. Прощай Антон!"

И Антон отвечал: - "Прощай!" Ни 1-й слезинки не выступило у него на глазах, но он понял, что перестал быть другом Молли. И раскалённые и замёрзшие пластинки железа одинаково сдирают кожу с губ, если станешь целоваться с ними, Антон же "одинаково крепко целовался и с любовью, и с ненавистью!" Не прошло и суток, как Антон был уже дома. Зато он и загнал лошадь. - "Пусть!" - сказал он. - "Я сам загнан и хотел бы загнать, уничтожить всё, что напоминает мне о ней - госпоже Голле, госпоже Голле, госпоже Венере, проклятой язычнице!.. Яблоню я вырву с корнем, изломаю в куски! Не цвести ей больше, не приносить плодов!"

Но не дерево было сломлено, а сам Антон: жестокая лихорадка уложила его в постель. Что же могло поставить его на ноги? Подоспело лекарство, самое горчайшее из всех, которое встряхивает больное тело и изнывающую душу, - "удар судьбы": отец Антона разорился. Тяжёлые дни, дни испытания стучались в дверь, беда уже вломилась в неё, хлынула в когда-то богатый дом волною. Отец Антона обеднел, горе и заботы надломили его здоровье, и у Антона нашлись занятия, кроме "любовной хандры", да злобы на Молли. Теперь он должен был заменить в доме и хозяина, и хозяйку, распоряжаться всем, привести в порядок всё. Потом пришлось покинуть Родину, идти на чужую сторону зарабатывать кусок хлеба. Отправился он в Бремен, немало изведал нужды и горя, а это либо закаляет душу, либо расслабляет её - иной раз даже чересчур. Как, однако, не соответствовали свет и люди сложившемуся у него в пору детства представлению о них!  - "А песни миннезингеров, что они такое?" -  рассуждал он теперь. - "Звук пустой!" Но иногда в его душе опять звучала сладкая мелодия, и он смягчался. - "Бог всё устраивает к лучшему!" - говорил он себе. - "И хорошо сделал он, что не дал Молли привязаться ко мне сердечно. К чему бы это привело теперь, когда счастье отвернулось от меня? Она оттолкнула меня раньше, чем могла знать или предполагать о моём разорении. Бог оказал мне милость! Всё было к лучшему! Он устраивает всё премудро! Она не была виновата ни в чём, а я-то возненавидел её!"

Годы шли. Отец Антона умер; чужие люди поселились в родном доме. Антону пришлось всё-таки увидать его ещё раз. Хозяин послал его по торговым делам, и ему случилось проезжать через свой родной город Айзенах. Старый замок Вартбург стоял на скале по-прежнему; по-прежнему окружали его каменные "монахи" и "монахини" и мощные дубы; всё было, как во времена его детства. Гора Венеры по-прежнему блестела на солнце своею серою голою вершиной. Как охотно постучался бы в неё Антон и сказал: - "Госпожа Голле, госпожа Голле! Отвори мне, укрой меня в недрах родной земли!" Грешная это была мысль, и он осенил себя крестом; тут в кустах запела птичка, и Антону вспомнилась старая песня: - "Раздаётся из леса душистого: "Тиндарадай!" -  Трель певца - соловья голосистого!"

Сколько воспоминаний пробудилось в его душе при виде города, где протекло его детство; слёзы застилали его глаза. Отцовский дом стоял все на том же месте, но часть сада была уничтожена, отошла под проезжую дорогу, и яблоня, которой он так и не вырвал, очутилась вне сада, по ту сторону дороги. Но солнышко по-прежнему пригревало её, роса кропила, и ветви её гнулись под обилием плодов к самой земле. - "Растёт себе!" - сказал Антон. - "Что ей делается!" Но 1-на из самых больших ветвей яблони была надломлена чьею-то шальною рукой, ведь дерево стояло у проезжей дороги! - "Обрывают её цветы, не говоря даже спасибо, крадут плоды и ломают ветви! Да, и про дерево можно сказать то же, что говорится иногда про человека: - "Не пели над его колыбелью, что ему придётся когда-нибудь стоять вот так!" Заря его жизни занялась так ярко, красиво, а что дала ему судьба? Садовому дереву пришлось расти возле канавы, в открытом поле, у проезжей дороги! Стоит оно тут одинокое, забытое, беззащитное. Все его теребят, ломают! Оно ещё не вянет от этого, но с годами цветов на нём будет всё меньше, плодов не будет вовсе, а потом и дереву конец" - вот что думал Антон под деревом; те же мысли часто бродили у него в голове в долгие бессонные ночи, которых немало провел он в своей одинокой каморке, в деревянной лачуге, на чужой стороне, на улице Маленьких домиков в Копенгагене, куда послал его богатый бременский купец, хозяин его, взяв с него сначала слово никогда не жениться.

- "Жениться! Хэ, хэ!" - рассмеялся он странным, глухим смехом. Зима установилась в этот год рано; мороз так и трещал; на дворе разыгралась такая вьюга, что все, кто только мог, держались у себя в тёплом углу. Оттого соседи Антона и не заметили, что лавочка старика не отпирается вот уже 2 дня: кто бы высунул нос в такую погоду, если только можно было оставаться дома?

Дни стояли серые, мрачные, и в жилище Антона с маленьким подслеповатым оконцем долгая ночь сменялась лишь тоскливыми сумерками. Старый Антон два дня не вставал с постели - силы его оставили. Непогода давала себя знать ломотой во всём теле. Одинокий, беспомощный, оставленный всеми, лежал старый холостяк в кровати и едва мог даже дотянуться до кружки с водой, которую поставил у изголовья. Но вот в кружке не осталось больше ни капли. Уложила Антона в постель не лихорадка, не другая болезнь, а старость. Для Антона как бы наступила долгая-долгая ночь.

Маленький паучок, которого Антон не мог видеть, весело и прилежно прял над ним свою паутинку, словно спеша приготовить новый, свежий "траурный креп" к тому времени, когда старик закроет глаза. Антона одолевала тяжёлая дремота. Слёз у него не было, боли он тоже не чувствовал, о Молли и не вспоминал. Ему казалось, что "мир с его шумом и жизнью был уже не для него", - он остался как-то в стороне: никому не было до него дела. Вдруг ему показалось, что он голоден и хочет пить... Да, правда, он ощущал и голод, и жажду. Но никто не приходил утолить их, никто и не придёт.

И он вспомнил о других голодающих, и о святой Елисавете, покровительнице его Родины и детства, благородной герцогине Тюрингской, которая сама заходила в жалкие лачуги и приносила страждущим надежду и облегчение. Благочестивые дела её сияли в его памяти: он вспомнил, как она являлась к страдальцам со словами утешения, омывала их раны, приносила голодным пищу, хотя ее суровый муж и гневался на нее за это. Антон вспомнил и легенду о святой Елисавете. Однажды она отправилась, по обыкновению, с корзинкой, наполненной съестными припасами, как вдруг ей преградил дорогу муж, следивший за каждым её шагом, и спросил, что у неё в корзине. Святая в испуге отвечала: - "Розы из сада". Муж сорвал салфетку и - чудо совершилось для "благочестивой женщины": вино и хлеб превратились в розы!

Святая Елисавета не выходила из головы Антона: как живая стояла она перед его усталым взором, возле его кровати, в жалкой каморке, в "чужой земле". Он обнажил голову, взглянул в её кроткие глаза - и всё вокруг него вдруг засияло, каморка наполнилась розами... Как они благоухали! К их аромату примешивался запах цветов яблони... Антон очутился под яблоней, осенявшей его своими ветвями. Она выросла из семечка, которое посадили когда-то в землю Антон с Молли. Дерево роняло свои благоухающие листья на пылающий лоб Антона, и они освежали его, на его запекшиеся губы, и ему казалось, что он "вкушает хлеб и вино", на его грудь, и ему вдруг стало так легко, так захотелось забыться сладким сном. - "Теперь я засну!" - прошептал он. - "Сон подкрепляет! Завтра я опять буду здоров, опять встану! Как хорошо, как хорошо! Я вижу, как великолепно расцвела яблоня, выросшая из зернышка любви".

И он заснул. На другой день - это был уже 3-й день, как лавка Антона не отпиралась, - вьюга утихла, и соседи хватились старика. Его нашли мёртвым в постели; в руках он крепко сжимал свой старый ночной колпак. Но его не положили с Антоном в гроб: в запасе был ещё 1-н, чистый, ненадеванный. Куда же девались теперь все слезы Антона? Куда девались эти жемчужины? Они остались в его ночном колпаке, ведь их нельзя было отмыть никаким мылом, они так и остались в колпаке скрытыми и забытыми. Мысли и думы тоже остались в колпаке старого холостяка. Не пожелай его себе! Лоб твой разгорячится, пульс забьётся ускоренно, и тебе приснятся сны, похожие на действительность. Это пришлось испытать первому же, кто надел колпак, а случилось это спустя целых 50 лет! Надел его сам городской голова, человек женатый, отец 11-ти детей, живший в своё удовольствие, и ему сейчас же приснились во сне несчастная любовь, банкротство и борьба из-за куска хлеба! - "Фу, как этот колпак греет!" - сказал он, срывая его с себя, и из колпака выкатилась жемчужинка, потом другая; как они зазвенели и заблестели! - "Это ревматизм!" - решил голова. - "И в ушах звенит, и из глаз искры сыплются!"

А это были слёзы, пролитые 50 лет тому назад стариком Антоном из Айзенаха. И кому ни попадал этот колпак на голову, тому сейчас снились подобные же сны; он как будто сам переживал историю Антона. Выходила целая сказка, да и не 1-на. Но пусть рассказывают их другие, а мы 1-ну уж рассказали и кончим её словами: - "Никто не пожелай себе колпака старого холостяка!" #НочнойКолпакСтарогоХолостяка