2). "ПРЕДКИ  ПТИЧНИЦЫ  ГРЕТЫ", 1869 год; перевод А.Брауде. Птичница Грета одна только и жила в новом нарядном домике, выстроенном для уток и кур на господском дворике.

Стоял домик там же, где некогда высился  старинный господский лом с башнями, с зубчатым фасадом, с крепостными рвами и подъёмным мостом. А рядом была дремучая чаща; когда-то здесь был сад, тянувшийся до самого озера, которое теперь превратилось в болото. Над вековыми деревьями кружили и галдели несметные стаи ворон, грачей и галок; хотя по ним и палили, но их становилось не меньше, а скорее больше. Слышно их было даже в птичнике, а в птичнике сидела старая Грета, и утята лазали по её деревянным башмакам. Птичница Грета знала каждую курицу, каждую утку с той самой поры, как они вылупились из яйца; она гордилась своими курами и утками и нарядным домиком, выстроенным для них. В комнатке у нее было чисто и опрятно, этого требовала сама госпожа, хозяйка птичника; она часто наведывалась сюда вместе со своими важными и знатными гостями и показывала им "курино-утиную казарму", как она выражалась.

В комнатке у Греты стояли и платяной шкаф, и кресло, и даже комод, а на нём начищенная до блеска медная дощечка с единственным выгравированным на ней словом - "Груббе". А имя это и было как раз именем старинного дворянского рода, обитавшего некогда в прежнем господском доме. Медную дощечку нашли, когда здесь копали, и пономарь сказал, что она и гроша ломаного не стоит, только что память о старине. Пономарь знал всё про здешние места и про старину: навычитывал он об этом из книг, да и в столе у него лежала уйма разных записей. Весьма был сведущ пономарь, но самая старая из ворон знала, пожалуй, побольше его и орала об этом повсюду на своём наречии, да ведь наречие то было воронье; а как ни учён был пономарь, а по-вороньи не понимал.

Летом, в жару, случалось, над болотом к вечеру поднимался густой туман, словно озеро разливалось до тех самых старых деревьев, над которыми летали грачи, вороны и галки. Так было ещё, когда тут жил рыцарь Груббе и когда стоял старинный дом с толстыми кирпичными стенами. Собака сидела тогда на такой длинной цепи, что иной раз она выбегала и за ворота; в господские покои из башни вела мощённая камнем галерея. Окна в доме были узкие, стёкла мелкие, даже в большой зале, где устраивались танцы. Правда, никто не мог припомнить, чтобы при последнем Груббе там танцевали, хотя в зале лежал старый барабан, оставшийся ещё с прежних времен. Стоял здесь и резной шкаф искусной работы, в нём хранились луковицы редкостных цветов, потому что госпожа Груббе любила садовничать: сажала деревья и разводила всякую зелень. А муж её предпочитал ездить на охоту и стрелять волков да кабанов; и всегда его сопровождала маленькая дочка Мария. Пяти лет от роду она уже гордо восседала на лошади и бойко поглядывала вокруг большущими чёрными глазами. Ей нравилось разгонять плеткой собак, хотя отец предпочитал, чтобы она разгоняла крестьянских мальчишек, которые сбегались поглазеть на господ.

У крестьянина, который жил в землянке рядом с господской усадьбой, был сын Сёрен, ровесник благородной барышни; он был мастер лазать по деревьям, и Мария вечно заставляла его таскать ей птичьи гнёзда. Птицы орали что есть силы, а как-то раз одна, покрупнее, клюнула его чуть повыше глаза, кровь так и хлынула, и все испугались, как бы вместе с кровью не вытек глаз, но обошлось. Мария Груббе звала мальчика "мой Сёрен"; милость то была немалая, - пригодилась эта милость как-то и отцу Сёрена, бедняку Йону. Однажды он в чем-то провинился и в наказание должен был ехать верхом на деревянной кобыле, стоявшей во дворе. Спиной кобыле служила одна-единственная острая узенькая дощечка, а ногами - 4-ре деревянные подпорки; верхом на этой кобыле и поехал Йон, а чтобы ему не слишком удобно сиделось, к ногам его привязали кирпичи. Лицо крестьянина страдальчески сморщилось. Сёрен стал плакать и умолять маленькую Марию заступиться за его отца; она велела сейчас же спустить Йона с кобылы, а когда её не послушались, затопала ногами и так рванула своего отца за рукав, что рукав лопнул. Уж если Мария чего хотела, так хотела, и она умела добиться своего, Йона отпустили. Тут подошла к ним госпожа Груббе, погладила дочку по головке и ласково на неё посмотрела; Мария так и не поняла - за что. Ей больше хотелось пойти к охотничьим собакам, чем гулять с матерью, и та одна отправилась в сад и спустилась вниз, к озеру, на котором цвели водяные лилии - кувшинки и кубышки; над водой колыхались дудки камыша и белокрыльник. Госпожа Груббе залюбовалась свежестью пышных цветов: - "Какая благодать!" - сказала она.

В саду росло редкое по тем временам дерево, которое она сама посадила; называлось оно "кровавый бук"* (*1) и казалось среди других деревьев мавром - листья на нём были совсем бурые. "Кровавому буку" нужно было жариться на припёке, в тени он стал бы таким же зелёным, как и другие деревья, и оттого утратил бы свою необычайность. На могучих каштанах, да и в кустарнике, и в высокой траве - всюду гнездилось великое множество птиц. Птицы будто знали, что в саду им не опасно, что тут никто не посмеет палить по ним из ружья. Но вот появилась маленькая Мария вместе с Сёреном - он, как мы знаем, умел лазать на деревья, разорять птичьи гнёзда и доставать из них яйца и пушистых, неоперившихся птенчиков. Заметались испуганные, растревоженные птицы, и малые и большие. Запищали в траве чибисы, загалдели на высоких деревьях грачи, вороны и галки, они кричали, каркали и вопили без умолку - таким криком и поныне ещё кричит весь их пернатый род. - "Что же вы делаете, дети!" - ужаснулась кроткая госпожа. - "Это же безбожно!" * (*1). - /"Кровавый бук" примечателен тем, что меняет цвет листьев. Появляются они бордовыми, потом зеленеют, а к концу лета приобретают тёмно-бордовый цвет/.

Сёрен смутился, а благородная барышня сперва опустила было глаза, но тут же угрюмо буркнула: - "Отец разрешает!" - "Прочь отсюда! Прочь!" - закричали огромные чёрные птицы и улетели, но на другой день всё-таки вернулись - ведь здесь был их дом. А тихая, кроткая госпожа недолго прожила в своём доме. Господь призвал её к себе, и там, на небесах, она оказалась куда более дома, нежели в здешней усадьбе. 

Торжественно звонили колокола, когда тело её везли в церковь, а глаза бедняков наполнились слезами — она была так добра к ним. С тех пор как она умерла, некому стало заботиться о её посадках, и сад заглох. Говорили, будто господин Груббе - человек крутой, но дочка, как ни была она молода, умела укротить его нрав: рассмешит отца и добьётся своего. Было ей уже 12 лет; рослая, сильная, она смело смотрела своими чёрными глазищами людям в лицо, скакала верхом, как мужчина, а стреляла из ружья, как заправский охотник. 

Приехали тут в их края высокие гости, самые знатные люди в стране, - молодой король и его сводный брат и верный друг Ульрик Фредерик Гюльденлёве; вздумалось им поохотиться на кабанов и погостить денёк в замке господина Груббе. За столом Гюльденлёве сидел рядом с Марией Груббе; обхватив её голову, он наградил девочку поцелуем, словно она ему была родня. Она же отдарила его шлепком по губам и сказала, что терпеть его не может. Все рассмеялись, будто это невесть какая приятная шутка. Может, и в самом деле её слова пришлись ему по вкусу, потому что 5 лет спустя, когда Марии минуло 17, прискакал гонец с грамотой: господин Гюльденлёве* (*2) просил руки благородной барышни. То-то! * (*2). - /Ульрик Фредерик Гюльденлёве (1638 - 1704 годы жизни) - генерал и государственный деятель, наместник короля в Норвегии. Состоял в браке с Марией Груббе (развод состоялся в 1670 году).

- "Он самый знатный и обходительный кавалер во всём королевстве!" - сказал господин Груббе. - "Нечего тут ломаться". - "Не больно то он мне нравится, " - ответила Мария Груббе, но ломаться не стала и не отказала самому знатному человеку в стране, наперснику самого  короля.  Серебряная утварь, шерстяная одежда и белье, столовое и постельное, были отправлены в Копенгаген морем: сама Мария доехала туда за 10 дней. То ли ветра попутного не было, то ли вовсе стояло безветрие, но только приданое пришло в Копенгаген лишь 4-ре месяца спустя, когда госпожи Гюльденлёве уже и след простыл. - "Лучше спать на грубой холстине, чем на его шёлковой постели!" - сказала она. - "Лучше буду ходить босиком по дорогам, чем разъезжать с ним в карете!"

Поздним ноябрьским вечером в город Орхус приехали 2-е женщины: то были жена господина Гюльденлёве Мария Груббе со своею служанкой; прибыли они верхом из Вейле, а туда приплыли из Копенгагена на корабле. Они въехали в обнесённую каменными стенами усадьбу господина Груббе. Неприветливо принял беглянок рыцарь. Встретил дочку грубой бранью, но комнату для ночлега всё же отвёл; наутро накормил её пивной похлебкой с чёрным хлебом, но застольные его речи не были вкусной похлебке под стать. Крутой нрав отца обернулся теперь против дочери, а она к этому не привыкла; Мария и сама была не из кротких и не осталась перед отцом в долгу - как аукнется, так и откликнется! Со злостью и ненавистью вспоминала она о своем супруге, о том, с кем не желала дольше жить, - для этого она слишком добродетельна и честна.

Так минул год, и радости он не принёс. Случалось отцу с дочерью меж собой и злым словом перемолвиться, а это уж последнее дело. Злые слова до добра не доведут. Кто знает, чем бы всё это кончилось! - "Не жить нам с тобой под одной крышей!" - сказал наконец отец. - "Отправляйся в нашу старую усадьбу, да гляди, держи язык за зубами, не то сплетен не оберёшься". На этом они и расстались: она переехала со своей служанкой в старый дом, где родилась и выросла, где в церковном склепе покоилась тихая и кроткая госпожа, её мать; в доме жил старый пастух - вот и вся челядь. В покоях повсюду висела паутина, чёрная, отяжелевшая от пыли, в саду всё росло как попало, хмель и вьюнок соткали густые сети меж деревьями и кустарниками; цикута да крапива заполонили весь сад. Кровавый бук затенили густые заросли, и листья его сделались такими же зелёными, как листья других, обычных деревьев - пришёл конец его красе! Грачи, вороны и галки несметными стаями кружили над макушками могучих каштанов; они так каркали и галдели, будто хотели поведать друг другу великую новость: - "Вернулась та девчонка, которая заставляла разорять наши гнёзда и красть яйца и птенцов! А воришка, который их доставал, лазает теперь на голое, безлистое дерево, карабкается на самую верхушку мачт, а если что не так, ему задают трёпку!" Эту историю поведал уже в наши дни пономарь; он вычитал её в забытых книгах и рукописях; теперь вместе с другими записями в его столе хранилась и история Марии Груббе. - "Судьба то вознесёт, то низвергнет, так уже повелось на этом свете", - говаривал он. - "Диву даёшься, слушая такие истории!"

Давайте и мы послушаем о том, что сталось с Марией Груббе, да не забудем при этом и про птичницу Грету, что сидит в своем нарядном птичнике в наши дни на том месте, где в прежние дни сиживала в своей усадьбе Мария Груббе, только прав у Марии был совсем не таков, как у птичницы Греты. 

Минула зима, минули весна и лето, снова настала ветреная осенняя пора с холодными и сырыми морскими туманами. Скучно, одиноко жилось в здешней усадьбе. Как-то взяла Мария Груббе ружьё и отправилась в вересковую пустошь; она стреляла зайцев да лис, стреляла всякую птицу, какая только попадалась. На пустоши ей не раз встречался знатный дворянин Палле Дюре из усадьбы Нёрребек; он тоже бродил там с ружьём да собаками. Рослый и сильный, он всегда похвалялся своими доблестями, когда ему случалось беседовать с Марией. Он-де мерялся силами с покойным владельцем усадьбы Эгескоу, что на острове Фюн, господином Брокенхюсом, о подвигах которого и поныне трезвонит молва. По его примеру и Палле Дюре велел подвесить у себя в воротах на железной цепи охотничий рог; въезжая верхом в усадьбу, он хватался за цепь, подтягивался вместе с лошадью и трубил в рог. - "Приезжайте сами посмотреть, госпожа Мария!" - приглашал он. - "Увидите, в Нёрребеке воздух свежий!"

Когда она приехала к нему в усадьбу, нигде не записано, но на подсвечниках в нёрребекской церкви прежде можно было прочитать, что они пожертвованы Палле Дюре и Марией Груббе из усадьбы Нёрребек. Палле Дюре был детина дюжий и сильный, всасывал он в себя спиртное, как губка, как бездонная бочка, которую никак не налить до краёв, храпел, как стадо свиней, а лицо у него было красное и распаренное. - "Бесстыжий, как боров, шкодливый, точно кот", - говорила о муже госпожа Палле Дюре, дочь господина Груббе.

Жизнь с Палле ей вскоре надоела, но лучше от этого им не стало. Однажды в усадьбе накрыли на стол, да только кушанья простыли: Палле Дюре охотился за лисицами, а госпожу, сколько ни искали, так и не нашли. Палле Дюре вернулся домой среди ночи. Госпожа Дюре не вернулась ни в ночь, ни наутро. Она покинула усадьбу Нёрребек и уехала не попрощавшись. Погода стояла ненастная, серая; дул холодный ветер, стая чёрных птиц с карканьем кружилась над головой Марии, но даже птицы не так были бесприютны, как она. Сначала Мария отправилась к югу и заехала в самую Неметчину - несколько золотых перстней с самоцветами были обращены там в деньги; оттуда она направилась на восток, потом снова повернула на запад. Жила она без цели, враждуя с целым Миром, даже с богом - столь жалкой и слабой стала её душа; а вскоре такой же сделалась и её плоть; она едва волочила ноги. Чибис взметнулся со своей кочки, когда Мария, падая на землю, чуть не задавила его. - "Чюв! Чюв! Ах ты воровка!" - пискнул чибис - чибисы всегда так пищат.

Мария никогда не присваивала добра ближнего своего, но ещё маленькой девочкой заставляла разорять гнёзда, доставать с болотных кочек и деревьев птичьи яйца и птенчиков; об этом она теперь вспомнила. С того места, где лежала Мария, видны были прибрежные дюны; там жили рыбаки, но она так ослабела, что добраться туда уже не могла. Большие белые береговые чайки кружились над ней и кричали так же, как дома над садом кричали, бывало, грачи, вороны и галки. Птицы подлетали к ней совсем близко, ей почудилось, что они из белых стали чёрными, как смола, в глазах у неё потемнело, будто наступила ночь. 

Очнувшись, она почувствовала, что кто-то поднял её и несет: она лежала на руках у рослого и сильного малого.

Она взглянула на его обросшее бородой лицо, над глазом у него был шрам, который словно пополам рассёк его бровь. Отнёс он её, такую несчастную на шхуну, а там шкипер наградил его за доброе дело грубой бранью. 

На другой день шхуна подняла паруса и ушла в море. Мария Груббе на берег не высадилась; стало быть, и она отправилась в плавание. Но ведь потом она вернулась? Вернуться-то вернулась, да вот только когда и куда? И об этом мог бы поведать пономарь, и всю эту необычайную историю он придумал не сам, а вычитал её из достоверного источника, из одной старой книги, которую мы с Вами можем взять да прочесть.

Датский сочинитель Людвиг Хольберг, написавший столько замечательных книг и забавных комедий, в которых словно живые предстают перед нами его век и люди того времени, рассказал в своих письмах о Марии Груббе и о том, где и на каких дорогах свела его с нею судьба.

Историю эту стоит послушать, а слушая её, мы забудем и про птичницу Грету, что сидит в своём нарядном птичнике по-прежнему веселая и всем довольная.

Шхуна подняла паруса и ушла в море, а на ней уплыла Мария Груббе; на этом мы остановились. Минули годы и ещё годы.

Настал 1711 год, в Копенгагене свирепствовала чума. Королева Дании уехала на Родину в Германию, король тоже покинул свою столицу, да и все, кто мог, бежали из города. Старались выбраться из Копенгагена и студенты, даже те, кто жил на казённом коште. Наконец последний студент, дольше всех задержавшийся в т.н. Борховской коллегии, что рядом с Регенсом, тоже собрался уехать из города. Захватив ранец, набитый больше книжками да записями, чем платьем, он в 2 часа ночи вышел на улицу.

Сырой, промозглый туман окутал город; на улице не было видно ни души, а кругом на всех дворах и воротах были понаставлены кресты; в этих домах либо буйствовала чума, либо все уже перемёрли. Пустынной была и более широкая, извилистая Чёдманнергаде - так тогда называлась улица, ведущая от Круглой башни к королевскому дворцу. Мимо прогромыхали большие похоронные дроги, груженные трупами; возчик щёлкал кнутом, лошади неслись во весь опор. Молодой студент поднёс к носу латунную коробочку, в которой лежала пропитанная спиртом губка, и глубоко вдохнул острый запах.

Из погребка в одном из переулков неслись громкое пение и дикий хохот горожан, бражничавших там ночь напролёт; они старались забыть, что чума притаилась за дверью и не успеешь оглянуться, как она и тебя швырнёт на дроги вместе с другими мертвецами. Студент направился к причалам возле Дворцового моста, где пришвартовалось несколько маленьких шхун; 1-на из них как раз выбирала якорь, торопясь отчалить от зачумлённого города. - "Коли, Бог даст, будем живы да дождёмся попутного ветра, пойдём в Грёнсунд к Фальстеру", - сказал шкипер и спросил студента, желавшего отправиться с ними, как его зовут. - "Людвиг Хольберг!" - назвался студент. Это имя прозвучало тогда, как и всякое другое, ничем не примечательное, теперь-то оно - 1-но из самых славных имен в Дании; а в ту пору Хольберг был молодым, никому не известным студентом. Шхуна миновала дворец. Ещё не забрезжил рассвет, как она вышла в открытое море. Налетел лёгкий ветерок, паруса надулись, молодой студент сел лицом навстречу свежему ветру и заснул; пожалуй, он поступил не очень-то благоразумно. 

Уже на 3-е утро шхуна бросила якорь у Фальстера. - "Не знаете ли Вы, кто за небольшую плату пустит постояльца?" - спросил корабельщика Хольберг. - "Пожалуй, Вам лучше всего пойти к паромщице на перевозе Буррехюс", -  ответил шкипер. - "Коли захотите быть пообходительней, так зовите её матушкой Сёрен Сёренсен Мёллер. Но смотрите, не будьте слишком учтивы, а то ей и осерчать недолго. Муж-то её взят под стражу за какое-то злодейство, паром она водит сама, и ручищи у неё здоровенные!"

Студент подхватил свой ранец и отправился к сторожке паромщицы. Дверь была не заперта, ручка легко поддалась, и он вошёл в комнату с каменным полом, в убранстве которой самым примечательным была постель - широкая деревенская лавка, накрытая огромной, сшитой из шкур периной. Белая наседка с выводком цыплят, привязанная к лавке, опрокинула плошку с водой, и вода разлилась по полу. Ни в этой, ни в соседней комнате не было ни души, если не считать младенца в люльке. Но вот показался паром, в нём сидел человек, закутанный с ног до головы в широкий плащ с капюшоном, под которым мудрено было разобрать, мужчина это или женщина. Паром пристал к берегу. Вскоре в комнату вошла женщина, ещё видная собой, осанистая; из-под чёрных бровей гордо смотрели чёрные глаза. Это и была матушка Сёрен - паромщица; грачи, вороны и галки выкрикнули бы, впрочем, другое, более знакомое нам имя. Глядела она угрюмо и была не очень-то щедра на слова, но всё же сговорилась со студентом, что берёт его в дом нахлебником до тех пор, покуда в Копенгагене не кончится мор. Из ближнего городка в сторожку паромщицы частенько заглядывал то 1-н, то другой честный горожанин. Заглядывали и Франц Ножовщик с Сивертом Таможенником*(*3); они выпивали в сторожке по кружке пива и толковали с молодым студентом; человек он был понятливый и, по их словам, дело своё разумел - читал по-гречески, по-латыни и знал всякие учёные премудрости. * (*3). - /Франц Ножовщик и Сиверт Таможенник - персонажи 1-й из пьес Л.Хольберга/. - "Чем меньше знаешь, тем легче тягаться с жизнью", - заметила как-то матушка Сёрен. - "Вам-то трудненько достаётся!" - сказал ей однажды Хольберг, глядя, как она стирает бельё в едком щёлоке и сама колет дрова. - "А это уж моя забота!" - сказала она. - "Вы что, с малых лет так надрываетесь?" - "Неужто по рукам не видать?" - сказала она, показывая ему свои сильные руки, огрубевшие и с обгрызенными ногтями. - "Попробуйте прочитайте по рукам. Читать-то Вы мастер!"

Под Рождество поднялись сильные вьюги; мороз крепчал, и ветер дул сердито, словно собирался плеснуть в лицо людям обжигающей царской водкой. Матушку Сёрен не страшила никакая погода, только, бывало, в плащ поплотней завернётся да капюшон на самые брови надвинет. Уже в полдень в сторожке совсем стемнело. Подбросив в очаг хвороста и торфа, она принялась подшивать подошвы к чулкам, - сапожничать на острове было некому. Под вечер она разговорилась со студентом и вообще стала куда словоохотливее, чем было в её обычае; а заговорила она о своём муже: - "Он ненароком убил одного шкипера из Драгёра, и за это теперь ему вышел приговор - 3 года каторжных работ в кандалах на Хольме. Он ведь простой матрос, и поблажки ему ждать неоткуда, всё будет по закону". - "Закон для всех 1-н, и для знати тоже", - возразил Хольберг. - "Это по-вашему так!" - сказала матушка Сёрен и помолчала, глядя в огонь; потом снова повела разговор: - "А Вы слышали о Кае Люкке? Как он приказал снести у себя 1-ну из церквей? Так вот, когда пастор Мадс неистово поносил его за это с церковной кафедры, Люкке повелел заковать пастора в кандалы, предал суду и приговорил его своею властью к расплате головой, которую господину Мадсу тут же и отрубили; это Вам не убийство ненароком, это куда хуже, а меж тем Кай Люкке как был тогда вольной птицей, так и остался. - "По тем временам и суд!" - сказал Хольберг. - "Зато теперь всё переменилось". - "Рассказывайте сказки дуракам!" - ответила матушка Сёрен. Она поднялась и пошла в соседнюю горницу, где лежал её ребёнок - "девчонка", как она её называла. Хозяйка прибрала там и уложила ребёнка поудобней, потом постелила студенту на лавке; перину она отдала ему, он быстрее зябнул, чем она, хоть и родился в Норвегии.

Новогоднее утро выдалось на редкость ясное и солнечное, стоял мороз, да такой крепкий, что снег смёрзся, затвердел и по нему можно было ходить, как по ледяному насту. Колокола в городе зазвонили к обедне. Студент Хольберг завернулся в грубый шерстяной плащ и собрался в город. Над перевозом Буррехюс, галдя и каркая, кружили грачи, вороны и галки; их громкий крик заглушал даже звон колоколов. Матушка Сёрен, выйдя из сторожки, набивала латунный котёл снегом, чтобы потом растопить его на огне и приготовить питьевую воду; поглядела она на снующих над головой её птиц и задумалась о чём-то своём. 

Студент Хольберг отправился в церковь; дорога туда вела мимо дома Сиверта Таможенника, что стоял у городских ворот, и на обратном пути его пригласили отведать пивной похлёбки с патокой и имбирём; речь зашла о матушке Сёрен, но Таможенник мало что знал о ней, да и немногие, верно, знали больше. Знал он только, что она не здешняя, не с Фальстера, что когда-то, видно, жила в достатке, что муж её - простой матрос, с горяча застрелил шкипера из Драгёра. - "Он и старуху свою поколачивает, а она его всё равно защищает". - "Я бы такого обращения терпеть не стала", - сказала жена Таможенника. - "Я ведь тоже не из простых! Мой отец был королевским чулочником". - "То-то и замужем Вы за королевским чиновником", - сказал Хольберг и учтиво откланялся.

Вот подошёл и вечер, а в новогодний вечер празднуется память 3-х восточных царей, пришедших на поклонение младенцу Иисусу. Матушка Сёрен поставила перед Хольбергом и зажгла "свечу трёх царей", т.е., попросту говоря, светец с 3-мя огарками, которые сама вылила из сала. - "Каждому мужу - по свечке", - сказал Хольберг. - "Каждому мужу?" - переспросила женщина, пристально глядя на него. - "Ну да, каждому из 3-х мудрых восточных мужей!" - пояснил Хольберг. - "Вот что!" - сказала она и надолго умолкла.

Но в тот праздничный вечер студенту все же удалось вызнать у нее побольше, чем прежде. - "Вы горячо любите того, за кем замужем", - сказал Хольберг матушке Сёрен. - "А вон ведь люди говорят, будто он Вас, что ни день, обижает". - "А это их не касается!" - ответила она. - "Били бы меня в детстве так, была бы от этого польза, ну а теперь мне это, видать, за грехи наказание. А сколько он мне добра сделал, про то знаю я одна", - с этими словами она выпрямилась. - "Когда я валялась больная на открытой всем ветрам пустоши и никому-то не было до меня дела, разве что грачам да воронам, которым хотелось меня заклевать, он на руках отнёс меня на шхуну, и в награду досталась ему за такой улов грубая брань. Я не из хворых, вот и оправилась. У всякого свои обычаи, и у Сёрена - свои; клячу по узде не судят. С ним мне жилось куда веселей, чем с тем, кого называли "самым обходительным и самым знатным из всех королевских подданных". Я ведь побывала замужем за наместником Гюльденлёве, королевским сводным братом; потом вышла за Палле Дюре. Оба друг дружку стоили, всяк по-своему, а я - по-моему! Заболталась я, зато теперь Вы всё знаете".

И она вышла из комнаты. То была Мария Груббе: диковинная выпала ей планида. Немного ещё праздников "Трёх восточных царей" довелось ей увидеть; Хольберг записал, что умерла она в июне 1716 года. Но он не записал, да он и не знал про это, что, когда матушка Сёрен, как её называли, лежала в гробу, стаи огромных чёрных птиц кружили над перевозом Буррехюс; они не кричали, словно понимая, что похоронам приличествует тишина. Лишь только тело матушки Сёрен предали земле, птицы исчезли, но тем же вечером в Ютландии, над старой усадьбой появились несметные стаи грачей, ворон и галок. Они галдели наперебой, словно спешили всем-всем о чём-то рассказать - то ли о нём, крестьянском мальчишке, который разорял их гнезда, таская птичьи яйца и неоперившихся пушистых птенцов, а теперь томится в железных кандалах на королевском острове Хольм, то ли о ней, благородной барышне, что кончила свою жизнь паромщицей у Грёнсунда. - "Карр, карр! Кррасота! Кррасота!" - галдели они.

А когда сносили старый замок, все потомки их тоже кричали: - "Карр, карр! Кррасота! Кррасота!" - "Они и сейчас выкрикивают то же самое, хотя кричать им больше не о чем", - сказал пономарь, поведав эту историю. - "Дворянский род Груббе вымер, замок снесли, на месте его стоит теперь нарядный птичник с вызолоченными флюгерами, а в нём сидит старая птичница Грета. Не нарадуется она своему славному жилищу! Не попади она сюда, пришлось бы ей в богадельне век доживать". Над нею воркуют голуби, вокруг клохчут индюки и крякают утки. - "Никто про неё ничего не знает!" - говорят птицы. - "Безродная она. Держат её здесь из милости. Нет у неё ни папаши-селезня, ни мамаши-утки, нет и выводка птенцов".

И все же родня у Греты была, только сама она про неё не знала и пономарь тоже не знал, хотя и хранил уйму разных записей в столе. Но 1-на из старых ворон знала про Гретиных предков и рассказала про них. От матери своей и от бабки слышала она о матери птичницы Греты и о её бабушке; вот её-то и мы с Вами знаем, помним, как она девочкой скакала верхом по подъемному мосту, гордо оглядываясь кругом, словно она всему Миру и всем птичьим гнездам на свете хозяйка. Видели мы её и на вересковой пустоши близ прибрежных дюн, а под конец - на перевозе Буррехюс.

Внучка её, последняя в роду, снова вернулась домой, туда, где некогда стояла старая усадьба, где кричали чёрные дикие птицы. Но она-то сидела среди ручных, домашних птиц, она знала их, и они знали ее. Птичнице Грете нечего было желать, она рада была и умереть, зажилась она на свете. - "Грроб! Грроб!" - кричали вороны. И птичницу Грету положили в гроб и похоронили, а где - никто не помнит, кроме старой вороны, если она ещё жива. Теперь и мы знаем историю старой усадьбы, старинного дворянского рода и всех предков птичницы Греты. #ПредкиптичницыГреты