V. ПРЕВРАЩЕНИЯ  ПОЛИЦЕЙСКОГО  ПИСАРЯ.

Наш знакомый сторож вспомнил про калоши, которые нашёл на улице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда.

Но ни лейтенант, ни соседи не признали этих калош своими, и сторож отнёс их в полицию. - "Да они как 2 капли воды похожи на мои!" - сказал один из полицейских писарей, поставив находку рядом со своими калошами и внимательно её рассматривая. - "Тут и опытный глаз сапожника не отличил бы одну пару от другой". - "Господин писарь..."  - обратился к нему полицейский, вошедший с какими-то бумагами. Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе пары калош, то уж: и сам перестал понимать, которая из них его пара - та, что стоит справа, или та, что слева. - "Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал он и ошибся: это были как раз "калоши счастья". Что же, полиция тоже иногда ошибается. Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман, а другие - под мышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать дома), вышел на улицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский писарь подумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.

Молодой человек отличался редким прилежанием и усидчивостью, т.ч. пожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы в душной канцелярии. Сначала он шёл, ни о чём не думая, и калошам поэтому всё не представлялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.

Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого, молодого поэта, и тот сказал, что завтра отправляется путешествовать на всё лето. - "Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаёмся", - сказал писарь. - "Счастливые вы люди, летаете себе где хотите и куда хотите, а у нас цепи на ногах". - "Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву", - возразил поэт. - "Вам нет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь, получите пенсию". - "Так-то так, но вам всё-таки живётся гораздо привольнее", - сказал писарь. - "Писать стихи - что может быть лучше! Публика носит вас на руках, и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы посидеть в суде, как мы сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!" Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они разошлись в разные стороны, оставшись каждый при своём мнении. - "Удивительный народ эти поэты", - думал молодой чиновник. - "Хотелось бы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и самому стать поэтом. Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать. Ах, какой сегодня чудесный весенний день, сколько в нём красоты, свежести, поэзии! Какой необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А трава и листья так сладостно благоухают! Никогда я так остро не ощущал этого, как сейчас". Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но внешне совсем не изменился - нелепо думать, что поэт не такой же человек, как все прочие. Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо более поэтические, чем многие прославленные поэты. Только у поэтов гораздо лучше развита память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в ней до тех пор, пока не найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда простой человек становится поэтически одаренной натурой, происходит своего рода превращение, и такое именно превращение произошло с писарем.

- "Какое восхитительное благоухание!" - думал он. - "Оно напоминает мне фиалки у тетушки Лоны. Я был тогда ещё совсем маленьким. Господи, и как это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая тётушка! Она жила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу, на окнах у неё зеленели в банках какие-нибудь веточки или росточки, фиалки наполняли комнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к обледенелым стеклам, чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из этих окон! На канале стояли вмерзшие в лёд корабли, огромные стаи ворон составляли весь их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями и криками "Ура!" матросы обкалывали лёд: корабли смолили, оснащали всем необходимым, и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, а я вот остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду сидеть в полицейской канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта. Да, таков мой удел!"- и он глубоко-глубоко вздохнул, но потом вдруг опомнился: - "Что это такое со мной делается сегодня? Раньше мне ничего подобного и в голову не приходило. Верно, это весенний воздух так на меня действует. А сердце сжимается от какого-то сладостного волнения".

Он полез в карман за своими бумагами. - "Возьмусь за них, буду думать о чём-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами 1-й попавшийся под руку лист бумаги. - "Фру Зигбрит, оригинальная трагедия в 5-ти действиях", - прочитал он. - "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели это я написал трагедию? А это ещё что? "Интрига на балу, или Большой праздник; водевиль". Но откуда всё это у меня? Наверное, кто-нибудь подсунул. Да тут ещё письмо... Письмо прислала дирекция 1-го театра; она не очень вежливо извещала автора, что обе его пьесы никуда не годятся. - "Гм", - произнес писарь, усаживаясь на Скамейку. В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце исполнилось неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально он сорвал цветок и залюбовался им. Это была  маленькая маргаритка, но она в течение 1-й минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать, выслушав несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о своём рождении, рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это благодаря ему распустились и заблагоухали её нежные лепестки. А поэт в это время думал о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке ещё неведомые ему силы и чувства. Воздух и свет - возлюбленные маргаритки, но свет - её главный покровитель, перед ним она благоговеет; а когда он уходит вечером, она засыпает в объятиях воздуха. - "Свет одарил меня красотой!" - сказала маргаритка. - "А воздух даёт тебе жизнь!" - шепнул ей поэт. Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в грязной канавке; брызги разлетались в разные стороны. И писарь задумался вдруг о тех миллионах, живых, невидимых простым глазом существ, которые взлетают вместе с водяными каплями на огромную, по сравнению с их собственными размерами, высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над облаками. Размышляя об этом, а также о своем превращении, наш писарь улыбнулся: - "Я просто сплю и вижу сон. Но какой это всё-таки удивительный сон! Оказывается, можно грезить наяву, сознавая, что это тебе только снится. Хорошо бы вспомнить обо всём этом завтра утром, когда я проснусь. Какое странное состояние! Сейчас я всё вижу так чётко, так ясно, чувствую себя таким бодрым и сильным - и в то же время хорошо знаю, что, если утром попытаюсь что-нибудь припомнить, в голову мне полезет только чепуха. Сколько раз это бывало со мной! Все эти чудесные вещи похожи на золото гномов: ночью, когда их получаешь, они кажутся драгоценными камнями, а днём превращаются в кучу щебня и увядших листьев".

Вконец расстроенный, писарь грустно вздыхал, поглядывая на птичек, которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на ветку. - "И им живётся лучше, чем мне. Уметь летать - какая чудесная способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог превратиться в птичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"

И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились в крылья и обросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу заметил все эти превращения и улыбнулся. - "Ну, теперь я вижу, что это сон. Но таких дурацких снов мне ещё не приходилось видеть", - подумал он, взлетел на зелёную ветку и запел. Однако- в его пении уже не было поэзии, так как он перестал быть поэтом: калоши выполняли только одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом - стал, захотел превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние свойства. - "Забавно, нечего сказать!" - подумал он. - "Днём я сижу в полицейской канцелярии, занимаясь важнейшими делами, а ночью мне снится, что я жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, чёрт возьми, можно написать целую народную комедию!"

И он слетел на траву, завертел головкой и принялся весело клевать гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами. Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему почудилось, будто на него набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же деле это мальчик из слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку под шапку и схватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от страха, потом вдруг возмутился: - "Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский писарь!" Но мальчишка услышал только жалобное - "пи-и, пи-и-и". Он щёлкнул птичку по клюву и пошёл с нею дальше, на горку.

По дороге он встретил 2-х школьников; оба они были в высшем классе по своему положению в обществе и в низшем - по умственному развитию и успехам в науках. Они купили жаворонка за 8 скиллингов. Т.о., полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной квартире на Готской улице. - "Чёрт побери, хорошо, что это сон", - сказал писарь, - "а не то я бы здорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком. И ведь это моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую малютку. Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к подобным сорванцам. Ох, чем всё это кончится?" Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где их встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась "простой полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее разрешила мальчикам оставить его и посадить в маленькую клетку на подоконнике. - "Быть может, он немного развлечет попочку!" - добавила она и с улыбкой взглянула на большого зелёного попугая, который важно покачивался на кольце в роскошной металлической клетке. - "Сегодня у попочки день рождения", - сказала она, глупо улыбаясь, - "и полевая птичка хочет его поздравить". Попугай, ничего на это не ответив, всё так же важно раскачивался взад и вперёд. В это время громко запела красивая канарейка, которую сюда привезли прошлым летом из тёплой и благоухающей родной страны. - "Ишь крикунья!" - сказала хозяйка и набросила на клетку белый носовой платок. - "Пи-пи! Какая ужасная метель!" - вздохнула канарейка и умолкла.

Писаря, которого хозяйка назвала "полевой птичкой", посадили в маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по соседству с попугаем. Попугай мог внятно выговаривать одну фразу, нередко звучавшую очень комично: - "Нет, будем людьми!", а всё остальное получалось у него так же невразумительно, как щебет канарейки. Впрочем, писарь, превратившись в птичку, отлично понимал своих новых знакомых.

- "Я порхала над зелёной пальмой и цветущим миндальным деревом", - пела канарейка. - "Вместе с братьями и сёстрами я летала над чудесными цветами и зеркальной гладью озёр, и нам приветливо кивали отражения прибрежных кустов. Я видела стаи разноцветных попугаев, которые рассказывали множество чудеснейших историй". - "Это дикие птицы", - отозвался попугай, - "не получившие никакого образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеёшься, глупая птица? Если этой остроте смеётся сама хозяйка и её гости, так почему бы не посмеяться и тебе? Не ценить хороших острот - это очень большой порок, должен вам сказать. Нет, будем людьми!" - "А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью цветущих деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?"

- "Конечно, помню", - отвечал попугай, - "но здесь мне гораздо лучше! Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умён, и с меня довольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая натура, а я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть гениальность, но не хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебя осаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошёлся им дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могу кого угодно поставить на место. Нет, будем людьми!" - "О моя тёплая, цветущая Родина", - пела канарейка, - "я буду петь о твоих тёмно-зелёных деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды тихих заливов, о светлой радости моих братьев и сестёр, о вечнозелёных хранителях влаги в пустыне - кактусах". - "Перестань хныкать!" - проговорил попугай. - "Скажи лучше что-нибудь смешное. Смех - это знак высокого духовного развития. Вот разве могут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только хныкать, а способностью смеяться одарён лишь человек. Ха-ха-ха, будем людьми!" - расхохотался попочка.

- "И ты, маленькая серая датская птичка", - сказала канарейка жаворонку, - "ты тоже стала пленницей. В твоих лесах, наверное, холодно, но зато в них ты свободна. Лети же отсюда! Смотри, они забыли запереть твою клетку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей!" Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся возле неё. В этот миг дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге появилась кошка, гибкая, страшная, с зелёными горящими глазами. Кошка уже совсем было приготовилась к прыжку, но канарейка заметалась в клетке, а попугай захлопал крыльями и закричал: - "Нет, будем людьми!"

Писарь похолодел от ужаса и, вылетев в окно, полетел над домами и улицами. Летел, летел, наконец устал, и вот увидел дом, который показался ему знакомым. Одно окно в доме было открыто. Писарь влетел в комнату и уселся на стол. К своему изумлению, он увидел, что это его собственная комната.

- "Нет, будем людьми!" - машинально повторил он излюбленную фразу попугая и в ту же минуту вновь стал полицейским писарем, только зачем-то усевшимся на стол. - "Господи помилуй", - сказал писарь, - как это я попал на стол, да ещё заснул? И какой дикий сон мне приснился! Какая чепуха!"

На другой день рано утром, когда писарь еще лежал в постели, в дверь постучали, и вошёл его сосед, снимавший комнату на том же этаже, - молодой студент - богослов. - "Одолжи мне, пожалуйста, твои калоши", - сказал он. - "Хоть в саду и сыро, да больно уж ярко светит солнышко. Хочу туда сойти выкурить трубочку". Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло только 2 дерева - слива и груша; впрочем, даже столь скудная растительность в Копенгагене большая редкость. Студент прохаживался взад и вперёд по дорожке. Время было раннее, всего 6 часов утра. На улице заиграл рожок почтового дилижанса.

- "О, путешествовать, путешествовать!" - вырвалось у него. - "Что может быть лучше! Это предел всех моих мечтаний. Если бы  они осуществились, я бы тогда, наверное, угомонился и перестал метатья. Как хочется уехать подальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по Италии!

Хорошо ещё, что "калоши счастья" выполняли желания немедленно, а то бы студент, пожалуй, забрался слишком далеко и для себя самого, и для нас с вами. В тот же миг он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный в почтовый дилижанс вместе с 8-ю другими пассажирами. Голова у него трещала, шею ломило, ноги затекли и болели, потому что сапоги жали немилосердно. Он не спал и не бодрствовал, но был в состоянии какого-то мучительного оцепенения. В правом кармане у него лежал аккредитив, в левом - паспорт, а в кожаном мешочке на груди было зашито несколько золотых. Стоило нашему путешественнику клюнуть носом, как ему тут же начинало мерещиться, что он уже потерял какое-нибудь из своих сокровищ, и тогда его бросало в дрожь, а рука его судорожно описывала треугольник - справа налево и на грудь, - чтобы проверить, всё ли цело. В сетке над головами пассажиров болтались зонтики, палки, шляпы, и всё это мешало студенту наслаждаться прекрасным горным пейзажем. Но он всё смотрел, смотрел и не мог насмотреться, а в сердце его звучали строки стихотворения, которое написал, хотя и не стал печатать, один известный нам швейцарский поэт: - "Прекрасный край! Передо мной  Монблан белеет вдалеке.  Здесь был бы, право, рай земной,  Будь больше денег в кошельке".

Природа здесь была мрачная, суровая и величественная. Хвойные леса, покрывавшие заоблачные горные вершины, издали казались просто зарослями вереска. Пошёл снег, подул резкий, холодный ветер. - "Ух!" - вздохнул студент. - "Если бы мы уже были по ту сторону Альп! Там теперь наступило лето, и я наконец получил бы по аккредитиву свои деньги. Я так за них боюсь, что все эти альпийские красоты перестали меня пленять. Ах, если б я уже был там!"

И он немедленно очутился в самом сердце Италии, где-то на дороге между Флоренцией и Римом. Последние лучи солнца озаряли лежащее между 2-мя тёмно-синими холмами Тразименское озеро, превращая его воды в расплавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь виноградные лозы мирно обвивали друг друга своими зелёными плетями. У дороги, под сенью благоухающих лавров, прелестные полуголые ребятишки пасли стадо чёрных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как следует, все бы только и твердили: - "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни странно, ни студент, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух и комаров тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивались миртовыми ветками, насекомые все равно кусали и жалили их. В карете не было человека, у которого не распухло бы все лицо, искусанное в кровь. У лошадей был ещё более несчастный вид: бедных животных сплошь облепили огромные насекомые, так что кучер время от времени слезал с козел и отгонял от лошадей их мучителей, но уже спустя мгновение налетали новые полчища. Скоро зашло солнце, и путешественников охватил пронизывающий холод - правда, ненадолго, но всё-равно это было не слишком приятно. Зато вершины гор и облака окрасились в непередаваемо красивые зелёные тона, отливающие блеском последних солнечных лучей. Эта игра красок не поддается описанию, её нужно видеть. Зрелище изумительное, все с этим согласились, но в желудке у каждого было пусто, тело устало, душа жаждала приюта на ночь, а где его найти? Теперь все эти вопросы занимали и путешественников гораздо больше, чем красоты природы. Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось, что едешь где-нибудь у себя на Родине, между знакомыми узловатыми ивами. Вскоре карета подъехала к одинокой гостинице. У ворот её сидело множество нищих-калек, даже самый бодрый из них казался "достигшим зрелости старшим сыном голода". Одни калеки ослепли; у других высохли ноги - эти ползал на руках; у третьих на  изуродованных руках не было пальцев. Казалось, сама нищета тянулась к путникам из этой кучи тряпья и лохмотьев.   - "Eccelenza miserabili!" - хрипели они, протягивая руки за подаянием. * (*1). - /"Eccelenza miserabili!"  - Итал. "Господин, помогите несчастным!"/.

Путешественников встретила хозяйка гостиницы, босая, нечёсаная, в грязной кофте. Двери в комнатах держались на верёвках, под потолком порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в выбоинах, а вонь стояла такая, что хоть топор вешай... - "Лучше уж пусть она накрыла нам стол в конюшне", - сказал кто-то из путешественников. - "Там по крайней мере знаешь, чем дышишь". Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но тут в комнату протянулись иссохшие руки и послышалось опять: - "Eccelenza miserabili!" Стены комнаты были сплошь исписаны,надписями, и половина их ругательски ругала "прекрасную Италию". Принесли обед; водянистый суп с перцем и прогорклым оливковым маслом, потом приправленный таким же маслом салат и, наконец, несвежие яйца и жареные петушиные гребешки - в качестве украшения пиршества. Даже вино казалось не вином, а какой-то микстурой. На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному путешественнику поручили стоять на часах, а остальные уснули. Часовым был выбран студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары, - а тут ещё "Eccelenza miserabili!", которые даже ночью не давали уснуть.

- "Да, путешествовать конечно, было бы неплохо, - вздохнул студент, - не будь у нас тела. Пусть бы оно  лежало себе да отдыхало, а дух летал бы где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду тоска гложет мне сердце. Хотелось бы чего -нибудь большего, чем мгновенная радость события. Да, да, большего, высшего, наивысшего! но где оно? В чём? Что это такое? Нет, я же знаю, к чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной и счастливейшей цели земного бытия, самой счастливой из всех!

И только он  произнёс последние слова, как очутился у себя дома. На окнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу стоял чёрный гроб, в нём смертным сном спал богослов. Его желание исполнилось: тело  его отдыхало, а душа странствовала.  - "Никого нельзя назвать счастливым раньше, чем он умрёт", - сказал Солон; и теперь его слова подтвердились. 

Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот "сфинкс" в чёрном гробу уже мог ответить нам на тот вопрос, какой он сам себе задавал за 2 дня до смерти.  - "О злая смерть! Ты всюду сеешь страх, Твой след - одни могилы да моленья. Так что ж, и мысль повергнута во прах? А я ничтожная добыча тленья? Что стонов хор для мира суеты! Ты одиноким весь свой век прожил, И жребий твой был тяжелей плиты,  Что на твою могилу кто-то положил".

В этот миг в комнате появились 2-е женщины. Мы их знаем: то были фея Печали и вестница Счастья, и они склонились над умершим.

- "Ну", - спросила Печаль, - "много счастья принесли человечеству твои калоши?" - "Что ж, тому, кто лежит здесь, они, по крайней мере, дали вечное блаженство!" - отвечала фея Счастья.

- "О нет", - сказала Печаль. - "Он сам ушёл из мира раньше своего срока. Он ещё не окреп духовно, что бы овладеть теми сокровищами, которыми должен овладеть по самому своему предназначению. Ну, я окажу ему благодеяние!" - и она стащила калоши со студента. Смертный сон прервался. Мертвец воскрес и встал.

Фея Печали исчезла, а с ней и калоши.

Должно быть, она решила, что теперь они должны принадлежать ей.