Великомученик Пантелеимон — один из самых известных святых, к кому обращаются с просьбами о выздоровлении даже те, кто далек от Церкви.

Однако помимо случаев чудесных исцелений, которыми изобилует житие святого, есть в нем еще один любопытный эпизод, заслуживающий не меньшего внимания.
Перед принятием Крещения Пантолеон (такое имя он получил при рождении) встречает на своем пути укушенного змеей мертвого ребенка. Видя эту картину, врач взывает к Иисусу Христу:
«Если Ты хочешь, чтобы я был Твоим рабом, воскреси это дитя!»
Эта фраза звучит как вызов, даже как ультиматум Богу и уж точно не напоминает христианскую молитву. Что за ней стоит? Какой смысл вкладывал в нее сам Пантелеимон? Попробуем разобраться.
Среди мучеников первых веков можно условно выделить две группы.
Первая из них объединяет людей, которые перед тем, как умереть за Христа, провели в Церкви долгие годы, а то и десятки лет. Вторая группа — это вчерашние язычники (и, возможно даже, гонители христиан), которые под воздействием благодати Божьей пережили резкие внутренние перемены, стали христианами и вскоре после этого засвидетельствовали свою веру (вспомним, что по-гречески мученик – μάρτῠρος – буквально переводится как свидетель) мучительной смертью.
Пантелеимон, равно как и Вонифатий, Варвара, Екатерина и многие другие, принадлежит ко второй группе. Почему это важно?
Традиционно мы привыкли думать о язычестве как о довольно примитивной религиозной системе, в то время как на деле все было гораздо сложнее. Религиозные практики в Древнем Риме были крайне разнообразны: грубые, примитивные и даже откровенно развратные культы соседствовали с возвышенными и абстрактными философскими системами. И если первые были уделом прежде всего низов общества, то адептами вторых становились представители элиты, получившие классическое образование и обладавшие высоким интеллектом.
Античная философия имела с христианством ряд точек соприкосновения. Не случайно ранний церковный апологет Климент Александрийский считал, что философия для греков (сюда можно отнести и римлян) — это то же, что закон для иудеев: наставник, ведущий их ко Христу. К моменту пришествия в мир Иисуса Христа греки и римляне сумели выстроить довольно стройную систему нравственности и права, в рамках которой было место многим добродетелям и философским категориям, позже осмысленным святыми отцами Церкви в христианском ключе.
Были в античном язычестве и представления, близкие к идее единого Бога или первопричины всего сущего. Так, древнегреческий поэт и философ Ксенофан Колофонский, еще в VI в до н. э. критиковал антропоморфных богов традиционной греческой религии и предлагал идею единого божества, которое неподвижно, вечно и всеобъемлюще. Он утверждал, что бог един, не похож на смертных ни телом, ни мыслью и является причиной всего. Можно вспомнить также и Аристотеля, который писал о «неподвижном перводвигателе» — чистом разуме, который является конечной причиной движения и существования мира, и стоиков, развивавших идею Логоса — универсального разума или божественного закона, пронизывающего космос и рассматривавших мир как единое целое, управляемое божественным разумом.
Однако дальше представлений о некоем высшем божестве философская языческая мысль не поднималась, да и сами эти представления о едином Боге или первопричине редко были строго монотеистическими в современном смысле. Чаще это был генотеизм (выделение одного бога как главного при сохранении веры в других) или пантеизм (божество как всеобъемлющий принцип, растворенный в мире). Концепции единого Бога в античности обычно не включали личностный аспект, характерный для авраамических религий, и больше тяготели к абстрактным или космологическим принципам. Этот высший бог был катастрофически далек от людей. Установив общие законы мироздания, он удалился, отстранился, занялся чем-то другим, стал полностью недоступным. А управлять миром стали другие боги низшего порядка.
С этими богами язычники и общались. Они приносили им жертвоприношения, устраивали в их честь различные празднества, оргии и мистерии, строили храмы и капища. Но при этом в тех людях, которые находились в состоянии искреннего духовного поиска, жила тоска по тому настоящему Богу.
И можно представить, что чувствовал такой язычник, сталкиваясь с христианством. Мало того, что недоступный и трансцендентный Бог устанавливает с человеком личные отношения, Он еще и приходит в этот мир, становится одним из людей, умирает за них и воскресает, избавляя от греха и той бессмыслицы, которая довлела над всеми ними. Евангелие казалось язычникам безумием, и тем не менее именно оно отвечало тем глубинным поискам и чаяниям, которые наполняли душу ищущего истины человека, например такого, как Пантелеимон.
Узнав о Христе еще от матери Еввулы, а затем и от пресвитера Ермолая, Пантелеимон мог рассуждать, например, так:
«Если Иисус из Назарета — один из героев наподобие Геракла или Тесея, то и вера в Него ничего не стоит, поскольку ничего не дает в контексте глубинных жизненных смыслов. Но если Иисус — это воплощение Того Самого Бога, которого дружно забыли все древние цивилизации, но которого так чаяли лучшие умы, то в таком случае вера в Него — важнейшее приобретение в жизни, и ради этого можно пойти на все страдания этого мира».
Потому-то Пантелеимон и взывает столь дерзко к Спасителю. От ответа Бога зависела вся его дальнейшая жизнь. И Бог этот ответ молодому человеку дал. Воскресив умершее дитя, Спаситель явил Себя не как отвлеченное божество философов и не как очередной герой мифов, а как живой и любящий Бог, Творец неба и земли, к которому будущий мученик и был устремлен всем своим ищущим сердцем.