Если распяли, то поделом.

Значит, хватало причин, поди.
Грелась вчера под его крылом?
Грей нынче панику у груди.
Грей её, тешь её, развлекай.
Нежно, с улыбочкой и шутя.
Будь с ней покладиста и мягка.
Паника ведь - от него дитя.
В панике – генный его набор.
В ней – его черти, его черты.
Пусть он ушел, как убил, - в упор.
Вы остаетесь: она и ты.
Вы остаетесь: дитя и мать,
пламя и пепел, вода и пар.
Что разглагольствовать, понимать?
Пусть ты бескрылая, как Икар.
Пусть дико ноет наплечный шов.
Пусть растекается в горле вой.
Ты научилась ведь быть большой?
Панике лишь предстоит – такой.
Панике столько еще расти.
Первое слово и первый шаг.
Зайца из солнца сжимать в горсти.
Песни любимой мотив – в ушах.
Панике – высчитать эту жизнь.
Вычислить, вызубрить – как урок.
(Дом: в нем до пятого – этажи.
Боль: в ней до максимума – курок.)
Впрочем, без максимумов, никак
нас не устроит такой расклад.
Паника, может быть, и лиха.
Но жизнестойка – и это факт.
Жизнепривита не по годам.
Жизнезакалиста, всезакал.
Правда, бестактная иногда:
«Мам, ну зачем он тебя распял?»
«Мам, разве можно – тебя распять?»
«Мам, что ты мрачная, как смола?»
Я отмолчусь тут (ну раз так пять),
и отшучусь, что «еще мала».
И отрыдаюсь – чуть-чуть, и всё.
И отвоюю, отвою тишь.
Паника, в общем, совсем дитё.
Как же ей, нежной-то, объяснишь:
Правда читается по глазам,
через истерики и года.
Тот, кто распятый – виновен сам.
Ибо не_любящих – никогда.