— Дим… Привет, — его голос сразу стал натянутым, каким-то служебным. Я перестала помешивать сахар и замерла, слушая его односложные ответы. — Когда? — Насколько серьезно? — Понятно. Ждите, мы через полчаса будем. Он положил трубку, лицо стало землистым. Смотрел куда-то мимо меня, на глазах взваливая на себя невидимый, но тяжелый груз. — Мама. С ней плохо. Микроинсульт. Дима созывает совет у себя. В ушах зазвенело. «Совет». Это слово в их семье всегда означало одно: сейчас будут решать, кому тащить на себе проблему. И по опыту последних пятнадцати лет, я точно знала, на ком это закончится. Дорога до квартиры Дмитрия прошла в молчании. Я смотрела в окно на мелькающие огни, пытаясь прогнать из головы картинки прошлого. Как Анна Васильевна на моей же свадьбе, прищурившись, сказала мне на ухо: «Смотри, чтобы твое гнездо не оказалось чужим». Как она каждый раз при встрече спрашивала Николая при мне: «Сынок, ты точно не голодный? А то она, похоже, кормит тебя одним воздухом». Мелочи. Тысячи мелких, отточенных как бритва, унижений. Дмитрий открыл дверь сразу, будто ждал нас за ней. Его жена Марина сидела на диване с таким озабоченным и скорбным видом, что это выглядело карикатурно. — Ну, слава богу, приехали, — бросил Дмитрий, пропуская нас в гостиную. — Дела плохи. Мамуля чуть не отъехала. Одна в своей берлоге лежала, благо соседка встревожилась. — Что врачи говорят? — спросил Николай, садясь на краешек стула. — А что они говорят? Возраст, давление. Одна жить не может. Вопрос ребром: что делать? Наступила та самая тягучая, давящая пауза, которую я знала и ненавидела. Дмитрий обошел комнату кругом и встал в позу, положив руки на бедра. — У нас, — он указал пальцем на себя и на Марину, — тут, сам видишь, двое детей, две комнаты. Катаемся, как сельди в бочке. Впихнуть маму некуда. Физически. А у вас… — его взгляд уперся в нас, — просторная трешка. И детей пока нет. Места — завались. Он сказал это так просто, так буднично, как будто предлагал перевезти старый шкаф. У меня похолодели кончики пальцев. Николай потупил взгляд. — Дима, ты же знаешь, как они… не особо ладят, — тихо сказал он, имея в виду меня и свою мать. Дмитрий фыркнул, будто услышал глупую шутку. — Какие могут быть обиды, когда речь о здоровье и жизни пожилого человека? Мама больна! Она беспомощна! Ольга, ты же взрослый, адекватный человек, да? Это же твоя свекровь, в конце концов. Это долг. В горле встал ком. «Долг». В этом слове было столько ядовитой правды и столько же лжи. Я посмотрела на Николая, умоляя его хоть что-то сказать. Он смотрел в пол. — Дмитрий, «ладят» — это не то слово, — я заставила себя говорить спокойно, хотя внутри все дрожало. — Твоя мать последние пятнадцать лет не упускала случая унизить меня, оскорбить, назвать алчной, сказала, что я недостойна ее сына. Она обещала проклинать меня до конца своих дней. А я теперь должна за ней ухаживать? Марина на диване сделала круглые глаза, изображая шок. — Оль, ну это же такие мелочи! Все невестки и свекрови ссорятся. Она старая, больная женщина! Ты что, злопамятная что ли? Забыть нельзя? Она же мать твоего мужа! — Вот именно, — подхватил Дмитрий. — И она нуждается в помощи. Не в театре мы, в конце концов. Решайте. Других вариантов нет. Я увидела, как Николай сгорбился под грузом этого давления. Он медленно поднял на меня взгляд, полный вины и мольбы. Он ненавидел конфликты, всегда старался всех примирить, даже если это означало заткнуть меня. — Родная… — он начал неуверенно, — а может, правда… попробуем? Она же совсем беспомощная теперь… Она мать… В его глазах я прочитала не предательство, а страх. Страх перед братом, перед матерью, перед скандалом. Но от этого не стало менее больно. Я смотрела на него, на его сломленную позу, на торжествующее лицо Дмитрия, на притворную озабоченность Марины. И чувствовала, как капкан вот-вот захлопнется. Тишина повисла тягучая и звенящая, как натянутая струна. Слова Николая прозвучали как приговор. Я чувствовала, как по спине бегут мурашки — смесь ярости и бессилия. Дмитрий едва заметно улыбнулся уголком рта, чувствуя свою победу. Марина облегченно вздохнула, будто с нее сняли гирю. Именно этот вздох и заставил меня встряхнуться. Нет. Так просто я не сдамся. Они уже все поделили и решили за нас, в очередной раз используя Николая как удобного и безотказного ослика. Но теперь в игре появилась я. И моя профессия — бухгалтер, имеющая дело с договорами и цифрами, — включилась сама собой, переведя эмоции в холодный, практичный расчет. Я сделала глубокий вдох, выпрямила спину и посмотрела прямо на Дмитрия. — Хорошо. Допустим, мы согласны. Но у меня есть вопросы. Квартира Анны Васильевны. Что с ней будет? Дмитрий на мгновение смутился, явно не ожидая такого поворота. Он мотнул головой, отмахиваясь от вопроса, как от назойливой мухи. — Какая разница? Мама ни за что не продаст свою квартиру. Это ее крепость, она там всю жизнь прожила. Мы ее просто пока сдадим, а деньги… деньги пойдут на ее же содержание. На лекарства, на памперсы, на что там еще нужно. Временное решение. Он говорил это слишком гладко, слишком заранее подготовлено. Я почувствовала подвох. «Временное решение» в устах Дмитрия обычно означало «пока я не заберу все себе навсегда». — Отлично, — сказала я, и мой голос прозвучал на удивление спокойно и деловито. — Это разумно. Значит, будем оформлять все правильно. Договор аренды мы составим с учетом того, что собственник — недееспособная пока еще старушка, значит, нам понадобится разрешение органов опеки. Я изучу вопрос. И чтобы не было никаких недоразумений, откроем специальный счет в банке, куда будут поступать все деньги от аренды. Каждая копейка будет идти строго на содержание Анны Васильевны. Все расходы будем подтверждать чеками. Я могу вести учет. Я специально сыпала этими официальными терминами, глядя ему прямо в глаза. Я видела, как его лицо начало медленно краснеть. Марина перестала делать скорбное лицо и насторожилась. — Какие опеки? Какие счета? — Дмитрий вспыхнул, его деловая маска мгновенно улетучилась, сменившись грубой агрессией. — Ты это о чем вообще? Это же семья! Мы что, друг другу не доверяем? Я брат своему брату! Мы сами разберемся! — Именно что семья, — парировала я. — Поэтому и прозрачность должна быть абсолютной. Чтобы потом не было обид и претензий. Николай, ты как думаешь? Я перевела взгляд на мужа. Он был растерян. Мой переход в юридическую плоскость явно выбил его из колеи. Он привык к крикам и эмоциям, а не к спокойным предложениям о договорах. — Ну… я… — он замялся, — может, и правда, Дима, без лишних сложностей? Ольга просто хочет, чтобы все было по закону… — По какому такому закону? — взорвался Дмитрий, обращаясь уже к нему. — Ты что, совсем уже под каблуком? Жене рот позволил зажать? Мужик ты или нет? Решай как глава семьи! Мы тебе предлагаем решение проблемы, а твоя… супруга — устраивает тут цирк с бухгалтерией! Я что, на чужую тетку работать буду, отчеты ей подавать? Его слова висели в воздухе, тяжелые и ядовитые. Николай сжался еще сильнее, пойманный в ловушку между братом и мной. Он ненавидел такие сцены. Он готов был на все, лишь бы их избежать. Я смотрела на его сгорбленную спину, на его руки, бессильно лежащие на коленях, и понимала — ждать от него поддержки сейчас бесполезно. Он уже проиграл эту битву, даже не вступив в бой. Дмитрий, видя его молчание, наступил еще. — Вот что, Коль. Решай. Да или нет? Берете маму — берите на наших условиях. Без этих ваших дурацких бумажек. Нет — значит, нет. И тогда ты сам и разбирайся с этим вопросом. Я свое предложение озвучил. Он уперся руками в боки, ожидая ответа. В его позе читалась полная уверенность в том, что сломленный брат согласится на все, лишь бы от него отстали. Николай медленно поднял на меня глаза. В них не было ни злости, ни поддержки. Только панический, животный страх перед скандалом и упреками. И в этой тишине, под тяжелым взглядом брата, он был готов капитулировать. Решение было принято. Вернее, его приняли за нас. Мое молчание в тот вечер Дмитрий и Николай восприняли как капитуляцию. На следующий же день они поехали забирать Анну Васильевну из больницы. Я осталась дома, пытаясь привести в порядок мысли и квартиру. Нужно было освободить комнату, которая много лет служила нам кабинетом и местом для хранения вещей. Я механически перетаскивала коробки с книгами, старые фотоальбомы, свой швейный манекен. Каждый предмет на своем месте казался мне сейчас символом той прежней, спокойной жизни, которую у нас так бесцеремонно отбирали. Через несколько часов я услышала шум лифта и громкие голоса в подъезде. Сердце упало. Я вышла в коридор, протирая руки о полотенце. Дверь открылась. Первым вошел Николай, неся два увесистых чемодана. Лицо его было осунувшимся и растерянным. За ним, опираясь на руку Дмитрия, ковыляла Анна Васильевна. Она изменилась. Похудела, кожа на лице обвисла, сделав черты еще более острыми и хищными. Но взгляд… Взгляд был все тот же — цепкий, оценивающий, недобрый. Она медленно, как королева, обвела им прихожую, остановившись на мне. — Ну, вот мы и дома, — просипела она, и в ее голосе все еще слышались старые, знакомые нотки высокомерия. — Проходите, мама, располагайтесь, — сказал Николай, пытаясь звучать бодро. Дмитрий, бросив на меня торжествующий взгляд, повел ее в гостиную. Он усадил мать в самое мягкое кресло, как драгоценную вазу. — Вот, мамуль, все как ты любишь. Теперь сынок будет о тебе заботиться. Анна Васильевна кивнула, устроившись поудобнее, и тут же начала осмотр. — Николай, а что это у тебя на полу? Пятно. Или ты уже разучился мыть полы как следует? — она сказала это не громко, но так, чтобы слышала я. Николай промолчал, покраснев. — Мама, хочешь чаю? Я сейчас приготовлю, — предложила я, пытаясь соблюсти хоть какие-то приличия. Она медленно перевела на меня свой взгляд. — Чай? Тот, что ты в прошлый раз готовила? Который на блюдечке разводишь? Нет уж, спасибо. Лучше сынок мне сделает. Он хоть знает, как мать любимый чай заваривает. Я стиснула зубы. Всего пятнадцать минут в доме, а она уже ведет огонь на поражение. Николай, словно заведенный, бросился на кухню греметь чайником. Дмитрий, убедившись, что мать «устроилась», поспешно ретировался, бросив на прощание: — Ну, я побежал! Дела! Вы тут сами разбирайтесь. Коль, звони если что! Дверь захлопнулась. Мы остались втроем. Точнее, мы с Николаем и наша новая, старая хозяйка. Так и начались наши будни. Николай с головой ушел в работу, задерживался, находил миллион неотложных дел. Я понимала, что он просто бежит от конфликта, оставляя меня один на один с его матерью. А Анна Васильевна не сдавала позиций. Каждый день был похож на предыдущий. — Ольга, а суп сегодня что-то недосоленный. Или это у тебя соли не хватает? Денег на соль Николай не дает? — спрашивала она за обедом, причмокивая. — Ольга, за шторы когда собираешься взяться? Паутина уже до пола. Непорядок. — Ты снова это платье одела? Оно тебя полнит, милочка. Я молчала. Сжимала зубы до боли. Я вставала раньше всех, готовила, убирала, ходила в аптеку, помогала ей мыться, которая сопровождалась ворчанием и критикой. Я выбивалась из сил. А она даже спасибо не говорила. Ее благодарностью было вечное недовольство. Однажды вечером, после особенно изматывающего дня, я разговаривала по телефону с подругой. — Я просто не понимаю, как можно быть такой неблагодарной! — почти плакала я в трубку, стоя на балконе. — Я себя прислугой чувствую у собственного врага! Она смотрит на меня так, будто я по полу ползаю, а не ухаживаю за ней! А Николай просто не видит этого! Или не хочет видеть! Я высказалась и, немного успокоившись, вернулась в комнату. Анна Васильевна сидела в своем кресле и смотрела телевизор. Она бросила на меня короткий, колючий взгляд. — Нажаловалась подружкам? — процедила она. — Что я тут у вас заела всем жизнь? А ты не думала, что это ты всю нашу жизнь испортила? Забрала моего сына, отбила от семьи… Что-то во мне надорвалось. Та самая последняя капля, которую я так долго старалась не пролить, перелилась через край. — Я его не отбивала, Анна Васильевна, — сказала я тихо, но четко, подходя ближе. — Я ему женой стала. В отличие от вас, которая его всю жизнь пилила и унижала. И сейчас продолжаете это делать. Она откинулась в кресле, делая удивленные глаза, но я уже повернулась и вышла из комнаты. Сердце бешено колотилось. Прошло пару дней. Наступило временное затишье. Как-то раз, принося ей с почты пенсию, я застала ее за телефонным разговором. Она сидела спиной к двери и говорила приглушенно, но я услышала свое имя и замерла у порога. — …Держись, сынок, не переживай так, — говорила она ласково, тем тоном, которого я от нее никогда не слышала. — Я тут немножко поживу, потерплю эту дуру, и все наладится. Обязательно вернусь к себе. Она все стерпит, она же тряпка. Главное, чтобы твой брат не вздумал чего… Ну конечно, я тебе лучшему сыну все оставлю, я же обещала… Ледышка пронзила меня от макушки до пят. Она была в полном рассудке. Она все прекрасно понимала, планировала и играла свою роль вместе с Дмитрием. А я была для нее просто глупой «тряпкой», которую можно использовать и выбросить. Я тихо отступила, не производя ни звука. Телефонный разговор затих. А в моей голове уже зрел новый, холодный и совершенно безжалостный план. Слова свекрови жгли мне душу, как раскаленное железо. «Эта дура все стерпит, она же тряпка». Я стояла в ванной, опершись о раковину, и смотрела на свое отражение в зеркале. Усталое лицо, синяки под глазами. Лицо тряпки? Нет. Больше нет. Холодная ярость постепенно вытесняла шок и обиду. Она не больная, не беспомощная старушка. Она расчетливая, жестокая интриганка, которая прекрасно осознает, что делает. И ее любимый сынок Дмитрий — ее главный сообщник. Мне нужны были доказательства. Не просто слова, а железобетонный аргумент, который заставит Николая наконец-то открыть глаза. Я вспомнила ее старую шкатулку, которую она так бережно привезла с собой. Деревянная, с инкрустацией, она всегда стояла у нее на тумбочке, как неприкосновенная святыня. «Там мамины документы, не трогай», — предупредил как-то Николай. Сейчас она смотрела телевизор. Громкий голос диктора доносился из гостиной. Я знала, что у меня есть не больше десяти минут. Сердце колотилось где-то в горле, когда я кралась в ее комнату. Воздух был густой и спертый, пах лекарствами и старым телом. Шкатулка стояла на месте. Руки дрожали, когда я взяла ее. Замок был старый, простой. Я поддела его заколкой для волос, и крышка с тихим щелчком отскочила. Внутри лежали пожелтевшие фотографии, какие-то грамоты, справки. И на самом дне, под стопкой вязаных салфеток, — несколько конвертов и плотная папка. Я открыла ее. И там, среди старых полисов и договоров, лежал тот самый документ. Новый, напечатанный на современной бумаге, с синей печатью и подписью нотариуса. Завещание. Я пробежала глазами по строчкам, выхватывая ключевые фразы: «…все мое движимое и недвижимое имущество… завещаю в полном объеме моему сыну, Дмитрию Николаевичу Орлову…» Слова плыли перед глазами. Я перечитала дату. Оно было составлено и заверено через неделю после того, как она переехала к нам. Через неделю после того, как Дмитрий с таким пафосом говорил о «временном решении» и «семейном долге». Значит, пока мы ломали голову, как ее обустроить, пока я бегала по аптекам и готовила ей диетические обеды, они с Дмитрием уже все решили. Она переписала на него квартиру, обеспечив любимому сыночку безбедное будущее, а нас оставив у разбитого корыта с обязательством ухаживать за ней до самой смерти. Рука сама потянулась к телефону. Я сфотографировала каждый лист завещания, крупным планом — дату и подпись. Затем аккуратно положила все обратно, точно так же, как лежало, и закрыла шкатулку. Я выскользнула из комнаты так же тихо, как и вошла. Весь вечер я ходила как в воду опущенная, автоматически выполняя домашние дела. Внутри все кипело. Я ждала, когда Николай вернется с работы. Он пришел поздно, уставший и мрачный. Помыл руки, молча сел ужинать. Анна Васильевна уже спала. Я села напротив него, положила телефон на стол. — Нам нужно поговорить, — сказала я тихо. — Оль, только не сейчас, ладно? Я валюсь с ног, — он провел рукой по лицу. — Сейчас. Это важно. Он вздохнул и отложил вилку. Я молча протянула ему телефон с открытыми фотографиями завещания. Он взял его, нахмурился, начал вглядываться. Я видела, как его лицо менялось: от непонимания к недоумению, а затем к медленному, тяжелому осознанию. Он поднял на меня глаза, в которых читался полный крах. — Но… как? Почему? — он прошептал. — Она же всегда говорила… что разделит все поровну. Справедливо. — Справедливо? — я не сдержала горькой усмешки. — Для нее справедливо — это отдать все Диме, а нас с тобой использовать как бесплатную сиделку и жилетку для слез. Пока ты тут ночами не спишь, с работы срываешься, чтобы угодить ей, она уже все решила. Мы для нее — обслуга, Николай. Не семья. Он снова уставился в экран, будто надеясь, что буквы чудесным образом сложатся в другой текст. — Может, она не отдавала себе отчет? После больницы… она могла не понимать… — Не понимала? — перебила я его. — Она понимала все прекрасно! Она звонила Диме и прямо сказала, что «потерпит эту дуру» и вернется к себе. Она в своем уме, друг мой. Она просто нас ненавидит. Меня — за то, что я есть. А тебя — за то, что ты не такой, как ее золотой мальчик Димка. Он молчал, и это молчание было хуже крика. В его глазах рушился последний оплот — вера в хоть какую-то справедливость в своей семье. — Что мы будем делать? — наконец выдавил он. Я забрала телефон и посмотрела на него прямо. — Выбор простой. Либо ты идешь к своему брату и решаешь этот вопрос. Требуешь переписать завещание на равные доли. Либо… — я сделала паузу, давая словам уложиться в его сознании, — либо я ухожу. И забираю с собой все, что осталось от моего самоуварения. А ты остаешься здесь один. Со своей мамой. И с ее завещанием на твоего брата. Выбирай. Я встала из-за стола и вышла из кухни, оставив его одного с этой страшной правдой и не менее страшным выбором. Прошло два дня. Два дня тягостного молчания, натянутых улыбок и взглядов в пол. Николай пережевывал полученную информацию, а я давала ему время. Давление было колоссальным, я видела это по его осунувшемуся лицу и беспокойному сну. Но настал момент, когда терпение лопнуло. В субботу утром, не сказав ни слова Дмитрию, мы собрались и поехали к нему. Я настояла на своем присутствии. Это был уже не семейный спор, а переговоры, и мне нужно было контролировать каждое слово. Марина открыла дверь. Увидев нас обоих, ее лицо вытянулось от удивления, сменившегося настороженностью. — Ой, а мы вас не ждали… Дима в гараже, я сейчас… — Мы подождем, — твердо сказала я, переступая порог. Мы молча сидели в гостиной, пока за окном слышался возглас Марины и скрежет отъезжающих ворот гаража. Вскоре в дом грузно вошел Дмитрий, снимая замасленные перчатки. Его взгляд скользнул по нам, оценивая ситуацию. — Смотрите, какие нежданные гости. Мама что, снова плохо? — он попытался сохранить браваду, но в его глазах мелькнула тревога. — С мамой все так же, — начал Николай, его голос дрогнул. Он нервно сглотнул. — Дима, нам нужно серьезно поговорить. Насчет маминой квартиры. — Опять за свое? — Дмитрий фыркнул и бросил перчатки на стул. — Денег на памперсы не хватает? Так я говорил, дам, если что… — Не надо, — я не выдержала и прервала его. Я открыла сумку и положила на журнальный столик распечатанные фотографии завещания. — Речь не о памперсах. Речь об этом. Дмитрий наклонился, взглянул. Его лицо сначала выразило недоумение, затем мгновенно покраснело, налилось кровью. Он выпрямился, уставившись на Николая, игнорируя меня. — Это что такое? Ты за ней шпионишь, документы ворошишь? Это что за низости? — Это не низости, Дмитрий, — голос Николая окреп. Видимо, ярость брата дала ему недостающую твердость. — Это мамино завещание. Которое она написала, уже живя у нас. И в котором тебе отходит все. А мне — ничего. Ты хочешь сказать, что не знал об этом? Дмитрий на секунду замялся, и эта заминка была красноречивее任何 слов. Затем он взорвался, сметая все на своем пути. — А что такого? Да, знал! И что? Она в своем праве! Она хочет обеспечить того, кто о ней реально заботился всю жизнь! А не того, кто женился на первой встречной и забыл о матери! — Я не забыл о матери! — крикнул Николай, впервые повысив на брата голос. — Я всегда помогал! И сейчас помогаю! — Помогаешь? — Дмитрий язвительно рассмеялся. — Ты? Ты всю жизнь плыл по течению! Учился лучше? Так мама за тебя домашки делала, а мне говорила: «Димка, ты у меня по жизни сильный, сам пробьешься»! А он, — он ткнул пальцем в Николая, — он маменькин сынок! И сейчас его тетка, — палец перевелся на меня, — командует парадом! Она тебе все уши прожужжала про справедливость? Она чужая! Чужая кровь! Какое она имеет право лезть в нашу семью?! Его слова висели в воздухе, грубые и ранящие. Марина испуганно притихла в дверном проеме. — Она имеет право, потому что это моя жена! — неожиданно громко сказал Николай. — И она несет на себе весь этот груз вместе со мной! А ты… ты сознательно все это подстроил! Сдать квартиру, поселить мать у нас, а самому получить все! Мы что, рабы на твоей плантации, Дмитрий?! Я смотрела на мужа и впервые за долгое время чувствовала не жалость, а гордость. Он наконец-то проснулся. Дмитрий, видя, что брат не отступает, перешел в контратаку. Он шагнул ко мне, его лицо было искажено злобой. — Это ты во всем виновата! Это ты его против семьи настроила! Разделяй и властвуй, да? Наследство тебе захотелось, чужая квартира? Я так и знал, что ты не просто так за него замуж вышла! Алчная ты… Он не договорил. Николай резко встал между нами, закрывая меня собой. — Хватит! Не смей на нее кричать! Ты ответь мне — почему? Почему все должно быть только тебе? Дмитрий отступил на шаг, плюнул и отвернулся. — Потому что я — мужик в этой семье! Мне больше и положено! А вы… — он презрительно обвел нас взглядом, — вы просто два сапога пара. Слабые. Идите и дальше нытье свое разводите. Делайте что хотите. Но мамина воля — закон. И вы ничего не докажете. С этими словами он развернулся и грузной походкой направился вглубь квартиры, демонстративно хлопнув дверью в гостиную. Мы стояли в прихожей в гробовой тишине, нарушаемой только тяжелым дыханием Николая. Переговоры провалились. Война была объявлена открыто. Возвращались мы молча. Машину наполняла гнетущая тишина, густая, как смог. Николай молча сжимал руль, костяшки его пальцев побелели. Я смотрела в окно, но не видела ни улиц, ни людей. Перед глазами стояло искаженное злобой лицо Дмитрия и его слова: «Чужая кровь!». Они впились в самое сердце, добивая больнее упреков свекрови. Я понимала одно: по-хорошему не будет. Дмитрий показал свое истинное лицо — жадное, циничное, не признающее никаких компромиссов. Он был уверен в своей победе, в том, что закон на его стороне, а мы — всего лишь слабаки, которых можно затоптать. Но он недооценил меня. Он забыл, что отчаяние и чувство справедливости — страшная сила. Дома нас ждала Анна Васильевна. Она сидела в своем кресле и смотрела на нас тем оценивающим, колючим взглядом, будто уже все знала. — Где это вас так долго носило? — просипела она. — Ужинать некому было приготовить. Я тут с голоду чуть не померла. Обычно ее слова вызывали во мне раздражение. Сейчас — только холодную, леденящую душу ясность. Эта женщина была не больной старушкой. Она была ядром, вокруг которого вращалась вся эта интрига. Николай, не говоря ни слова, прошел в спальню и захлопнул за собой дверь. Я осталась с ней с глазу на глаз. — Ужин будет через полчаса, — сказала я ровно, без эмоций. Я пошла на кухню, но готовить не стала. Я села за стол, достала ноутбук и полезла в интернет. Я искала не эмоции, а сухие, юридические статьи. «Как оспорить завещание», «Признание гражданина недееспособным», «Права опекунов». Картина вырисовывалась сложная и долгая. Нужны были заключения врачей, судебные заседания, назначение экспертиз. Годы борьбы, на которую у меня уже не оставалось ни сил, ни нервов. Но был другой путь. Более жесткий. Более рискованный. Но гораздо более быстрый. Я дождалась, когда Николай вышел из спальни. Он выглядел разбитым. — Я не знаю, что делать, Оль, — признался он, опускаясь на стул напротив. — Он не отдаст добром. А судиться… Мать будет на его стороне. Это бесполезно. — Есть другой вариант, — сказала я тихо, закрывая ноутбук. — Не оспаривать завещание. А сделать так, чтобы оно стало не нужно. Он посмотрел на меня с недоумением. — Как? — Мы действуем на опережение. Через суд. Но не мы ее, а ее — нас. Я объяснила ему все, что нашла. Если мы докажем, что Анна Васильевна в силу возраста и болезни не отдает отчета в своих действиях, не может руководить ими, мы можем инициировать через органы опеки и прокуратуру процесс признания ее недееспособной. И тогда распоряжаться ее имуществом и решать ее судьбу будет не она и не Дмитрий, а назначенный судом опекун. — Но это же… — он попытался найти слова, — это же жестко. Мы ее… в психушку сдадим? — Нет, — я покачала головой. — Это крайняя мера. И нам она не нужна. Она нужна как угроза. Как рычаг давления. На следующий день я пригласила участкового врача для очередного осмотра. Я была предельно вежлива и внимательна. А потом, проводя ее до двери, тихо спросила: — Скажите, а при таком состоянии… моя свекровь может считаться полностью дееспособной? Она же после инсульта, иногда память подводит, говорит странные вещи… Мне просто страшно, как бы она чего не натворила. Врач посмотрела на меня с пониманием. — Вопрос сложный. Нужна серьезная психиатрическая экспертиза. Обращайтесь в опеку, они дадут направление. Этого было достаточно. Рычаг был создан. Вечером я зашла в комнату к Анне Васильевне. Она вязала, игнорируя мое присутствие. — Анна Васильевна, нам нужно серьезно поговорить, — начала я. Она не подняла глаз. — Опять жаловаться пришла? Иди к своему мужу жалуйся. — Речь не о жалобах. Речь о вашем завещании. И о вашей квартире. Игла в ее руках замерла. Она медленно подняла на меня взгляд. Хищный, внимательный. — Что о нем? — Я знаю, что вы все переписали на Дмитрия. И я понимаю почему. Но так не пойдет. Либо мы все вместе идем к нотариусу, и вы составляете новое завещание. Справедливое. Поровну на обоих сыновей. Либо… — я сделала паузу, давая ей приготовиться, — либо я вынуждена буду обратиться в органы опеки с заявлением о признании вас недееспособной. И тогда ни Дмитрий, ни Николай не получат ничего. Распоряжаться вашей судьбой и вашим имуществом будет государство. По закону. Она побледнела. Ее руки задрожали. Впервые за все время я увидела в ее глазах не злобу, а настоящий, животный страх. — Ты… ты не посмеешь! Это моя квартира! Ты не имеешь права! — Имею, — ответила я холодно. — Если есть угроза жизни и здоровью пожилого человека, а также есть сомнения в его адекватности, любое лицо может инициировать этот процесс. Врач уже подтвердила, что основания есть. Она смотрела на меня, и я видела, как в ее голове крутятся мысли, оценивая риски. Ее королевство рушилось на глазах. — Какая ты жестокая… — прошептала она, и по ее щекам поползли слезы. — На свою же свекровь… на мать своих детей… — Я научилась у вас, — парировала я, не отводя взгляда. — Вы сами все это начали. Она опустила голову, ее плечи затряслись от беззвучных рыданий. Это были не слезы раскаяния, а слезы бессильной ярости и страха. Страха потерять контроль. — Ладно… — она выдохнула, сдаваясь. — Ладно… я согласна. К нотариусу. Ее согласие прозвучало как капитуляция. Я вышла из комнаты с ощущением хрупкой, но все же победы. Адреналин отступил, и накатила страшная усталость. Я понимала, что совершила жестокий поступок, шантажируя больную старуху. Но другого выхода у меня не было. Это была война, которую мне объявили первой. Николай, узнав о ее согласии, молча кивнул. Он не радовался. Он выглядел так, будто нес на своих плечах гроб с собственной матерью. Мы договорились никого не предупреждать, особенно Дмитрия. Сделать все тихо и быстро. Через пару дней мы записались к нотариусу. Дорога туда была молчаливой. Анна Васильевна сидела на заднем сиденье, отвернувшись к окну, и не произносила ни слова. Она была похожа на статую, высеченную из льда и обиды. Войдя в кабинет нотариуса, я почувствовала, как сжимается желудок. Все было чинно, строго, пахло дорогой бумагой и законностью, которую я сама же сейчас пыталась обернуть в свою пользу. Нотариус, пожилая женщина с умными, проницательными глазами, вежливо улыбнулась. — Чем могу помочь? Николай помог матери присесть в кресло. Я встала чуть поодаль, стараясь быть невидимой. — Мы хотим составить новое завещание, — тихо, но четко сказал Николай. Нотариус кивнула, взяла чистый бланк. — Хорошо. Анна Васильевна, вы подтверждаете, что находитесь здесь по своей воле и желаете распорядиться своим имуществом? И тут случилось то, чего я боялась и одновременно ожидала. Лицо Анны Васильевны исказилось. Из гордой, обиженной старухи она в мгновение ока превратилась в беспомощную, запуганную жертву. Ее губы задрожали, глаза наполнились слезами. Она схватилась за сердце дрожащей рукой. — Меня… меня заставили! — выдохнула она срывающимся, жалобным голосом, глядя на нотариуса умоляющим взглядом. — Она… моя невестка… шантажирует меня! Грозится упечь в психушку, лишить всего! Говорит, если не перепишу квартиру на них, то меня в дурдом упекут! Я боюсь ее! Я не хочу этого завещания! Она разрыдалась, настоящими, искренними слезами страха и отчаяния. Это был шедевр театрального мастерства, отточенный годами манипуляций. Нотариус нахмурилась. Ее взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне, а затем перешел на Николая. — Что это значит? Господа, я не могу завершить сделку под давлением. Это против закона. Николай стоял бледный как полотно. Он смотрел на мать с таким ужасом и растерянностью, будто видел ее впервые. — Мама, что ты говоришь? Мы же договорились… Ольга ничего такого… — Молчи! — всхлипнула Анна Васильевна, указывая на него дрожащим пальцем. — Ты под ее каблуком! Ты тоже против матери идешь! Я вас боюсь! Заберите меня отсюда! Нотариус закрыла папку. Ее лицо выражало вежливую, но непреодолимую твердость. — Мне очень жаль, но при таких обстоятельствах я не могу помочь. Процедура требует полной добровольности и ясности сознания. Я вижу, что гражданка находится в состоянии стресса. Рекомендую вам уладить семейные разногласия и обратиться повторно, если на то будет воля завещателя. Все. План провалился. И провалился с оглушительным треском. Она не просто отказалась — она выставила нас монстрами, шантажирующими беспомощную старушку. Я не помнила, как мы вышли из кабинета. Как спустились по лестнице. Как усадили ее в машину. Во мне все немело. В машине царила гробовая тишина. Анна Васильевна, уткнувшись в окно, тихо всхлипывала, наслаждаясь своей победой. Когда мы зашли в квартиру, я не выдержала. Я не стала кричать. Я просто посмотрела на Николая, который стоял посреди гостиной с пустым, потерянным видом. — Я так больше не могу, — проговорила я, и мой голос звучал хрипло и безжизненно. — Твоя мать обещала проклинать меня до конца дней, а я должна за ней ухаживать? Смотреть на ее лицо? Вытирать ее слёзы, которые она льет специально, чтобы добить меня? Я не могу. Я повернулась и пошла в спальню. Он не остановил меня. Он не сказал ни слова. Я достала из шкафа большую спортивную сумку и стала механически складывать в нее вещи. Зубную щетку. Косметичку. Несколько комплектов одежды. Ноутбук. Зарядки. Действия были выверенными, лишенными эмоций. Эмоции кончились. Осталась только пустота и осознание полного, тотального поражения. Через двадцать минут я вышла с сумкой в руках. Николай стоял на том же месте, не сдвинувшись с места. — Я уезжаю к родителям, — сообщила я прямо. — Когда ты решишь, на чьей ты стороне — позвонишь. Если решишь. Я посмотрела на дверь комнаты, за которой сидела теперь уже триумфаторша. А затем — на своего мужа. Моего слабого, разрывающегося между долгом и правдой мужа. И просто вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Первые дни у родителей прошли в тумане. Я отсыпалась, пыталась читать, смотреть сериалы — делала все, чтобы не думать. Мама старалась не лезть с расспросами, лишь подкладывала мне вкусненького и вздыхала, глядя на мои опухшие глаза. Телефон молчал. Николай не звонил. Эта тишина была красноречивее любых слов. Значит, он выбрал. Остался с ней. Со своей матерью, своей ношей, своим чувством вины. Во мне боролись обида и жалость к нему. Я представляла, как он там одной рукой справляется: работа, уборка, готовка, уход за капризной и теперь наверняка торжествующей старухой. Через неделю тишины я начала понемногу возвращаться к жизни. Составила резюме, начала расматривать вакансии. Нужно было двигаться дальше. Одна. Как-то вечером, когда я мыла посуду, в дверь позвонили. Сердце екнуло — безумная надежда, что это он. Но на пороге стоял курьер с цветами. Большой, дорогой букет роз. Я с недоумением взяла конверт. Внутри была не открытка, а сложенный лист бумаги. Старая, пожелтевшая бумага, исписанная убористым, знакомым почерком. Сердце заколотилось чаще. Я узнала этот почерк. Анны Васильевны. «Дорогой Димка! — начиналось письмо. — Получила твое письмо, спасибо, что не забываешь старую мать. Рада, что у тебя все хорошо с бизнесом. Коле тоже ничего, работает, но он у меня слабый, нерешительный. Женился на этой Ольге, а она, я чувствую, холодная, расчетливая. Денег от него хочет. Боюсь, останется он у разбитого корыта. Ты у меня сильный, единственная моя опора. Все, что у меня есть, — только тебе и оставлю. Он не справится, пропьет или прокурит все с ней. Ты мой настоящий сын…» Письмо было датировано десять лет назад. Вскоре после нашей свадьбы. Я стояла с этим листком в руках, и у меня перехватывало дыхание. Это было не просто письмо. Это было свидетельство. Доказательство той самой несправедливой, уродливой любви, которая отравляла все все эти годы. Она всегда видела в Николае слабака, неудачника. И всегда возлагала все надежды на Дмитрия. Цветы, очевидно, были его идеей. Дмитрий нашел это письмо и прислал мне. Не как извинение. А как насмешку. Смотри, мол, мама была права. Смотри, какая ты чужая. Но он не понимал, что этот удар был направлен не только в меня. В первую очередь — в Николая. Его собственного брата. Я не стала звонить и кричать. Я сфотографировала письмо и отправила Николаю на WhatsApp. Без комментариев. Просто фотография. Пусть увидит. Пусть знает. Прошло несколько часов. Наступила ночь. Я уже собиралась спать, когда в телефон постучали. Сначала осторожно, потом настойчивее. Я подошла к двери и посмотрела в глазок. На площадке стоял Николай. Похудевший, небритый, с огромными синяками под глазами. В руках он держал небольшой чемодан. Я медленно открыла дверь. Мы молча смотрели друг на друга. — Можно? — наконец выдохнул он. Я кивнула и отступила, пропуская его. Он зашел, поставил чемодан у ног. — Я прочитал, — он сказал тихо, глядя куда-то мимо меня. — И много чего еще нашел. Старые письма, ее дневники. Она… она всегда меня таким считала. Слабым. Неудачником. А Димку… золотым. Он поднял на меня глаза, и в них я наконец-то увидела не растерянность и не вину, а чистую, незамутненную боль. И горечь осознания. — Я неделю в одиночку пытался справиться. Она… она не менялась. Требовала, чтобы я тебя вернул, потому что готовить я хуже. Ругалась, что пол плохо мою. А потом… позвонил Димка. Спросил, не нашел ли я еще каких-нибудь «интересных бумажек». Сказал, что ты, наверное, уже подала в суд, раз так резко сбежала. И засмеялся. Он замолчал, сглотнув ком в горле. — В этот момент я все понял. Окончательно. Они оба… они не семья. Они просто используют меня. Потому что я удобный. Потому что я не могу сказать «нет». — И что ты сказал ему? — спросила я тихо. — Я сказал, что он свинья. И положил трубку. А потом собрал вещи и сказал маме, что ухожу. Что мы с тобой найдем другое решение. Законное. Он посмотрел на меня прямо, впервые за долгое время не отводя взгляда. — Прости меня, Оль. Я был слепым и слабым. Я позволил им унижать тебя и унижаться сам. Но я не хочу терять тебя. Ты — моя настоящая семья. В его словах не было прежней надежды на то, что я его пожалею. Была только горькая правда и готовность ее принять. — Какое решение? — спросила я, все еще не подпуская его к себе ближе. — То, о котором ты говорила. Цивилизованное. Мы идем в опеку. Пишем заявление. Оформляем ее в хороший частный пансионат. Продаем ее квартиру. Этих денег хватит на годы качественного ухода. То, что останется… пусть будет поделено по закону. Как полагается наследникам. Я готов поссориться с братом навсегда. Я готов на все. Только вернись. Он не просил, он предлагал. План. Твердый, законный, без скандалов и шантажа. Тот самый выход, который я искала с самого начала. Я смотрела на него — уставшего, постаревшего, но наконец-то взрослого. Смотрела на его чемодан, стоявший в прихожей моих родителей. На его глаза, в которых больше не было страха. И сделала шаг вперед. Не для того, чтобы обнять его. Еще нет. Слишком много было боли. А для того, чтобы взять его за руку. — Хорошо, — сказала я. — Давай попробуем. Но только вместе. И только так, как ты сказал. Он кивнул, и его пальцы сжали мои с такой силой, будто он боялся, что я вот-вот исчезну. Война еще не была закончена. Впереди были опека, суды, хлопоты с продажей и неизбежная ярость Дмитрия. Но мы наконец-то были по одну сторону баррикады. Не мать и сын, не брат и брат. А муж и жена, против всего мира. Автор Поехали Дальше