Позови Светлану, Капа!

Квартирешка у бабы Капы маленькая: узенькая комнатка, похожая на пенал, да тесная кухонька площадью в четыре квадрата. В комнате было мрачновато: всего одно окно, и то глядело на северную сторону. Да, как на грех, во двор, засаженный во время очередного субботника живучими тополями. Сажали деревья юные пионеры. Топольки отлично прижились, несмотря на кислую, красную бокситогорскую землю, быстро пошли в рост, и к девяностым годам стояли сплошной зеленой стеной, заслонив собой солнце. В конце июня окно нельзя было открыть – пух застилал летним снегом полы квартиры, подоконники, цеплялся за ковер на стене, оседал на покрывале баб Капиной кровати, мешал дышать и добавлял бабе Капе лишних хлопот. Однако баба Капа не жаловалась: у других и этого нет. Особенно, у молодых: ютятся, бедные, в коммуналках, тратят половину получки на съемное жилье. А ведь у них детишки. Хорошо, что зятю Мите дали квартиру от завода – успели до начала лихих времен. Теперь там уж и внуки подросли, и все хорошо. Даст Бог, доживут до прива, приво… прихватизации какой-то, когда все, что было казенным, государственным, станет единоличным, своим. Если не врут в телевизоре. Она, конечно, слабо надеялась, потому что нынче все, что говорили по телевизору, было ужасным, неправдоподобным враньем. Мол, и Сталин – кровопийца, и у Ленина позорная болезнь, и при царе жилось простому люду вольготно и сладко. И, наконец-то, настала эра свободы и демократии… Только почему же людей прямо на улице убивают? И пенсионеры на помойках копаются? Кто бы сказал… Эту квартиру Капа получила за многолетний ударный труд в семьдесят восьмом году. Раньше она жила с матерью в частном доме в Крутике, деревне, прилепившейся к городу. Было время, немного поквартировала в комнате коммуналки, расположенной в длинном бараке на Заводской улице. Там и Светоньку, доченьку, растила. С соседями жили единой семьей, ругались редко, с утра чинно занимали очередь в уборную, всем миром травили вездесущих тараканов и неубиваемых клопов, в праздники накрывали грубо сколоченный стол во дворе разной снедью. И всем миром праздновали под дикой грушей, старой, разросшейся, уютной, родной до слез. У груши к осени ломались ветви от плодов. Жильцы барака собирали дички в мешки. Зимой варили компоты и сушеной груши, взвары. Кто-то умудрялся и бражку ставить. Так что, дерево во дворе было пользительным, не то, что эти поганые тополя. Даже другие деревья от них отпрянули. Пробовала было, прижиться березка, но злые, ненашенские тополя, обвили ее, бедную, со всех сторон, да и загубили ни за что. А все равно, хорошо! Капа, как барыня живет. Тулет! Ванна! Плита газовая! Соседи хорошие, не буйные. И удобно, родная сестра Аннушка через дорогу, в новой пятиэтажке обитает. Тоже повезло! В восемьдесят девятом дождалась Аннушка своего счастья! А до того тоже в коммуналке ютилась, в клоповнике. Только и пользы от клоповника было, что пожарная часть рядом. Если что, так не усеют сгореть дотла – зальют пожар бравые ребята. Аннушке квартиру долго не давали, тянули… Дом этот строили десять лет. Больше разговаривали, чем строили. При Горбачеве дело было. А тот ведь только говорильней отличался. А еще Сталина ругают! Разве Сталин допустил бы такое безобразие? Капе так стыдно было перед Аннушкой. Что раньше сестры в новую квартиру въехала. Да и сейчас, смешно сказать, Капа, барыня, на первом этаже шикует. А Анну, ветерана войны, на пятый поселили. Совсем с ума сошли, ироды! Совсем совести нет! Бедная, бедная… Ей, если честно, в бараке сподручнее было. Вылезет из дома на лавочку, воздухом подышит, с народом пообщается. До магазина три шага. А теперь загнали старуху на такую верхотуру – сиди, бабка, и не рыпайся. Радуйся, что не под мостом спишь! Морг, если что, рядышком. Дорогу перейти только. Перековыляешь, в дверь стукнешь, тебе откроют. Ляжь, да и помирай себе на здоровье. От болезни Аннушка состарилась быстрее Капы. А Капе, между прочим, восемьдесят пять годков! Десять лет разницы с Аннушкой! Хорошо, что помереть Аннушке дети не дают. Вместе с ней младшая дочка Ирка поселилась. А где ей еще обретаться? С тремя-то ребятишками? Муж у нее – летун, в Ленинграде все порхает. Спекулирует. Приедет раз в две недели, Ирке морду набьет из ревности, и снова уедет. Да и слава Богу! Нет его, поганца, и не надо. И так пятеро человек в однокомнатной квартире друг у друга на головах спят, старуха на кухне ютится, так еще и этого летуна не хватало. Совсем Аннушку в могилу сведут. А у нее ранения! Нет бы, отдохнуть на старости лет, так ведь надо в няньках с утра до вечера гоношиться! Хоть и жили рядышком сестры, а виделись редко. Обе плохо ходили, у обеих больные ноги. У Капы с годами они распухали, а у Аннушки, наоборот, сохли. Но не слушались ноги своих хозяек одинаково. Раз в четыре месяца Капа, надев толстые чулки, кряхтя и чертыхаясь, опираясь на трость, выползала из дома и, Богу помолясь, отправлялась в гости к Аннушке. На каждом этаже делала долгую передышку, прижимаясь спиной к стенке. Отдохнет, и осилит очередной лестничный проем. Через час все-таки добиралась до квартиры. Дверь открывала Иринка, здоровалась и пропускала Капу. Она не приставала к ней с расспросами, потому как сама забегала часто: то мелким в туалет приспичит, а до квартиры терпеть нету удержу. То сахарку или мыла заграничного принесет. В общем, не бросала тетку. Она у Аннушки – поздняя, последыш. Аннушка родила Ирку в сорок два года. Потому и удивлялись люди вокруг: у такой старухи такая молоденькая дочка. Аннушка сидела на кухне в своем кресле и курила. Она очень много курила. И все – папиросы. Это с войны такая привычка дурная прилипла. Среди мужиков повоюешь, дак сама хуже мужика сделаешься. Но в остальном Аннушка так и осталась щеголихой и модницей. Даже сейчас, в свои семьдесят пять, она с утра уже причепурилась. Шиньон из косы приколот на гладко расчесанные волосы. И на губах помада, и на щеках помада, и помадой этой за ушами помазано, вместо духов. Опрятная Аннушка, аккуратная и приятная на вид. Она всегда такая была, вся в маму. И сейчас очень на маму похожа. Тоненькая, хрупкая, нарядная, как куколка. Настоящая городская барышня. Капа, наоборот, другой лепки, вся в тятю. Невысокая, крепко сбитая, будто из широких досок сколоченная табуретка. Приземистая, устойчивая, квадратная, ширококостная, некрасивая. Нос у Капы картошкой, глаза, словно щелки, бровей смолоду не было и волос густотой не отличался. Другие бы от зависти помирали: вот она, Капа, такая нескладная, а сестренка удалась. Вот ей такое имя незвучное дали, словно коровья лепешка в пыль шмякнулась. А у сестры - ласковое, мягкое, тонкое, как тростинка «Анюта». Вот ей приходится и воду таскать, и белье в корыте стирать, и за коровой глядеть. А сестра цветы в букеты собирает и в единственную в доме вазу складывает. Мама-покойница очень Аннушку любила и всячески баловала. Конечно, ей и не мечталось даже, что такая кралечка родится от простого деревенского мужика. У мамы-покойницы, если бы не революция, так совсем другая жизнь была. Ведь не из простых она, дворянских кровей. Ну, а как переворот грянул, так местные пьянчуги-захребетники, налакавшись экспроприированному у Мани-самогонщицы первача, в забытье и угаре, в чертовой удали взяли, да и запалили усадьбу маминого отца. И усадебка-то, не Бог весть, что была, и никогда никто Григория Сергеевича Рюмина кровопивцем не считал, а вот, поди ж ты, пьяные хари заорали вдруг: - Айда, жечь «сплутаторов»! И подожгли! Все погибло: и коняшки, и коровки. И пристройки, и надстройки, и голубятня. И хозяина вилами закололи. Тому бы, сердешному, не добро спасать, а бежать без оглядки. А куда побежишь от родного гнезда? Зверье! Хорошо, что до маменьки-покойницы не добрались! Маменька-покойница успела утечь. Слонялась по дворам. Ее жалели. Подкармливали. Знали, что девка эта – Мария, Григория Рюмина, хорошего человека дочерь. Да вот беда – тиф. Помирала от тифа в чьем-то хлеву. Вши лицо, она рассказывала, живой массой облепили. Вот хозяин, вдовец, ее в пустых яслях и обнаружил. Сам выходил. А потом женился на сиротке. Сначала Капа родилась. Тятино семя. А потом, спустя десяток лет, и Аннушка. Мамина баловница, отрада ее и любовь. Капа не злилась, нянчилась с сестренкой, диковинных кукол ей сама шила. И пылинке не давала упасть на белое личико Аннушки. В тележке расписной по улице возила. Первую ягодку – ей. Первый стручок молодого горошку – всегда ей! Варенье с мамой варили, так пеночки в блюдце складывали – все для Анютки дорогой. Уж потом, когда Аннушка в девичью пору вошла, так самые нарядные платья в поселке, в новом магазине покупали, чтобы она, как городская барышня была, а не как деревенская чухонка бегала. Аннушка разбаловалась маленько, но белоручкой не сделалась: и в школу рабфаковскую поступила, и дом вела. Тоже чудачка, все наволочки кружевами отделала, все столы белоснежными скатертями покрыла – мама научила. Капе лишь грязную работу доверяли, она и ломила, как вол. Куды денешься – тятя помер, а деньги зарабатывать надо. Капа вот этими самыми руками завод строила. Нужен был стране завод, на бокситовых рудниках ведь жили! Аннушка курсы продавцов окончила. Тоже работать начала. И такая она хорошенькая была! Сама беленькая, коса до пояса (мама не разрешила обрезать, уродоваться), платье в синий горох, туфельки на каблучке! Покупателям всегда: здравствуйте, чего изволите! Спасибо, пожалуйста! Конечно, вились вокруг нее мужчины. И любовь, и все такое предлагали. Где девушке устоять. Влюбилась, конечно. Влюбилась, да не в того, кого надо. Мужчина из заводского начальства, видный такой, но женатый. Охальник! Она по ночам слезы льет, а тому – хоть бы хны, ходит в магазин к Аннушке, и ходит. А ведь сколько было других парней. Не начальники, ну и что? При окладе, и комнату семейным обещали. Но разве Аннушка на них внимание обратит? Ей этот, женатый который, нужен. А родным – ни слова! Это уж потом мама и Капа про женатика узнали, когда у Аннушки вырос живот. Мама вздыхала: - С ребеночком Анюту замуж никто не возьмет. Так и пропадет девка. Капа недолго думала. Матери так и сказала: - Да что тут переживать? Я дите на себя перепишу, да и дело с концом. Что мне, старой деве, еще от этой жизни ждать? А так – радость. Плохо разве, когда ребеночек в доме? Мне – утешение, Аннушке – свобода. *** - Наобещал с три короба, в грех меня ввел, да и пропал, - объясняла Капа в комитете заводской молодежи, держа на руках новорожденного младенца. - Так что же вы сразу к нам не обратились? – ругался завком, - ни медицинского патронажа, ничего! - Испугалась, думала, рассосется как-нибудь. Зарегистрироваться бы, - скромно отвечала Капа, -девочке имя надо дать. Так и появился в женском стане еще один человек. Светочка. Аннушка от девочки не отгораживалась. И возилась с ней, и укачивала, и убаюкивала. Но мама однажды сказала ей: - Ты, дочка, особо Светочку не приваживай. Не обижай Капу. Пусть Света ей родной будет. Ты лучше к Николаю присмотрись – глаза мозолит под окнами, замуж тебя зовет. Подумай! Хороший парень! С перспективами. Забудь про того подлеца! Что уж тут говорить, отвратили, отдалили Капа с мамой Светочку от Аннушки. Ни мытьем, так катаньем. Считай, насильно замуж за нелюбимого выдали. Хотя и хороший мужик, этот Николай. Сыграли свадьбу. Коля Анну в комнату свою увел. В новеньком бараке получил жилье жених. Вроде, все у них сложилось. Капа толком не знает. Нарушилось что-то между ней и Анной. Поначалу Аннушка каждый день к Светочке бегала, но Капа уже сама однажды кроватку Светочкину загородила: - Иди к мужу. В семью! А то ведь он, Бог весть, что подумает! А потом началась война. Ленинград в осаду немцы взяли. По всей области мужчин, будто гребнем прочесали, повыбрали. Николая забрали в первые дни: и возраст призывной, и брони нет, самая соль. На Колю и похоронка пришла одна из самых первых. Аннушка не плакала. Поступила на курсы связисток, а потом пришла попрощаться. - Ты с ума сошла? – взвыла мама, - под пули? На смерть? Я тебя для чего растила? Чтобы в могилу молодой лечь? - Пойду, мама. Колю убили. Он и жизни не видел толком: ни одного дня я ему даже не улыбнулась. Нечего мне тут делать. - А дочка? Анна? Дочка ведь? - А у дочки Капа теперь. Уж не отдаст. Отобрали вы у меня дочку. Сама я во всем виновата и вас не сужу! Прощайте. Светочку поцеловала и ушла. *** Почта, слава Богу, работала исправно. Похоронки доставляла, как положено. Матушка побелела вся, поседела, состарилась. В церкву зачастила, Капу за собой потянула. А что Капа? Не комсомолка ведь. А сходишь в церковку, свечки поставишь, все полегче. Молиться научилась. Все Бога просила: - Господи, сделай так, чтобы Аннушка живой осталась! Господи, сделай так, чтобы эта проклятая война закончилась! А мама плакала от стыда и горя. Призналась однажды, что Бога славит, за то, что война, за то, что горе всеобщее, всенародное, да такое, что храмы очистили от мусора и барахла, открыли и молиться разрешили. - Народ мрет, в Ленинграде от голода маленькие детки, как Светочка наша, погибают. Горе такое кругом, а я Богу спасибо говорю, что прозрели люди, что осознали грехи свои. А грехи страшные, страшные. А дела темные, темные, бесовские. И я – темная, от родной матери дочку отняла, на смерть отпустила. А Капа Светочку к себе прижимает. - Не надо, мамонька, не надо. Я уже загадала: если вернется Анечка наша живой, то повинюсь и отдам ей Светоньку. Эшелон блокадников в глубокий тыл доставлял. Часто на станции останавливался – умерших снимали. Ко всему люди привыкали, и к мертвецам – тоже. Но к виду ЭТИХ мертвецов привыкнуть было невозможно. Это же что делалось: от человека только косточки оставались, тоненькой кожей обтянутые. И детишки на детей не походили: старенькие старички, в лютых мучениях умиравшие. Капа однажды увидала мертвых детишек, взвыла страшным голосом. Домой неслась, как бешеная. Мама как раз Светоньку кашей кормила. Удалось крупы перловой раздобыть и масла постного бутылку. Вот мама и сварила кастрюльку. Обычно картошкой и капустой перебивались. Сальце в подполе хранилось, огурчики, грибочки. Только Светочка поносить начала, тяжко ей было. А тут повезло с крупой-то. Капа Свету на руки схватила, к себе прижала, всю макушку крошечки родной слезами измочила. - Корми ее, мама, корми лучше! – твердила, - не жалей, мама! Я умру, а из-под земли для нее все, что угодно, достану. Только бы не видеть ничего этого! Только не видеть бы ничего этого! Было тяжело, хоть и получали женщины деньги по Аннушкиному аттестату, и карточка рабочая у Капы была, но цены на рынке выросли до конских размеров. Три фунта муки стоили целой довоенной зарплаты. А уж о масле и яйцах говорить нечего было. Мать сокрушалась и ругала себя последними словами: перед войной она свела со двора старую корову Басулю и больше скотины не заводила: зачем? Дочери взрослые, сами о себе заботятся. Оставались куры и поросенок. Но, как назло, в предвоенном ноябре взбрело хозяйке в голову вместе со свиньей извести на мясо и кур. Дело нехитрое – к весне купит несушек и поросенка. Да не успела по дурости. А теперь за бешеные деньги придется покупать пяток яиц и плошку сливочного масла, чтобы у Светочки не было рахита. И с мясом тоже беда – поначалу казалось, что его хватит до второго пришествия, если экономить. Но они не экономили. Дуры-бабы, что и говорить. Нет доброго хозяина, чтобы образумил. Нет, нет. Лежит он в сырой земле, и нет ему никакого дела, как жена его мается, как дочери тянут тяжелую ношу, как внученька с хлеба на воду перебивается. А ведь не любила. Ни одного дня не любила Мария супруга, уважала только. Аннушкины муки о нелюбви к Коле ей были неведомы: не до любви, когда о семье и хозяйстве надо думать. Главное между супругами – уважение. А вот как вышло – не простила дочь мать. И простит ли, неведомо. Да и Бог с ним, лишь бы жива и здорова была. О том и молилась Мария денно и нощно! *** Аннушку демобилизировали в сорок четвертом году. Контузия. С виду человек целехонек, как огурчик. Лицо у Анны исхудавшее, губы сухие, в тоненькую черточку сжатые, коса обрезана. Но глаза синие с лица не сотрешь. Руки, ноги на месте. И не поверишь, что глубокий инвалид. И верить не хотелось, да пришлось. Наобнимавшись с сестрой и матерью, Анна протянула руки к маленькой девочке, с любопытством глядевшей на странную тетю в военной форме. - Здравствуй, дочечка! Пойди ко мне, лапушка моя! Света испугалась. Она не поняла, почему вдруг, кроме мамы Капы, у нее вдруг появилась еще одна мама, от которой неприятно пахло, как пахло от дедушки Корнея, соседа, смолившего махорку целый день. Девочка отпрянула в страхе, закричала отчаянно: - Ты не моя мама! И с ревом убежала из избы. Рот у Аннушки повело в сторону, левая щека задергалась, словно Аннушку ударило электрическим током. По невидимой цепи, задергались и руки, начиная с мизинцев, и вот она упала, извиваясь в страшных корчах. - Ложку, Капа! – закричала Мария, - ложку, быстро, она задавится сейчас! Потом, когда все закончилось, Аннушка долго-долго, крепко спала. Красивое лицо ее разгладилось, было спокойным и мирным. Но женщины поняли – это мираж. Иллюзия. Аннушку изувечили, изуродовали на проклятой войне. Изувечили иезуитски, жестоко, беспощадно. Так и осталась Светочка с Капой. Всю жизнь Света называла Аннушку тетей. Особо к ней не льнула, старалась держаться в стороне. - Ты чего, Светонька? Что ты так с тетей Аней? Чего ты ее боишься? – спрашивала Капа. - Она меня хотела украсть! – отвечала Света. - Да с чего ты взяла, дурочка? - Она же меня дочкой называла! И руки тянула ко мне! Она – Баба-Яга, мама! – Света бледнела прямо на глазах. «Чего доброго, заикаться начнет» - думала Капа и оставляла девочку в покое. Аннушка в комнате покойного Коли жила недолго. В пятьдесят втором году она уехала в Казахстан. Тошно было ей в родном городе. Пять лет – ни слуху, ни духу. Вернулась. Не одна! С мужем и ребенком! Супруга Ваню, красивого, бровастого и белозубого Аннушка встретила в Казахских степях. Иван там шофером работал. У Вани с Анной разница в возрасте – десять лет! А все равно, полюбили друг друга, расписались, Ленку родили. В Аннушкину комнату и заехали. Капа ее сохранила, впустив туда вдовушку-поселенку. Пришлось той съехать - хозяева вернулись. И пошла у всех нормальная жизнь. Как положено, как надо. Работали, страну восстанавливали, строились. Аннушка устроилась в седьмой магазин кассиром. Ваня в автотранспортном цехе трудился. Ленка в школу ходила. У Анны припадки почти пропали. Разве не чудо? А ведь медкомиссию не обманешь. Просто так к деньгам не допустят. Капа радовалась за сестру, воспитывала Светоньку. Учила ее. А в шестидесятом году замуж выдала за Митю. Светочка была в парчовом платьице с открытыми коленками. Говорила, что модно. Капа с ней не спорила. Характер у Светы бойкий. Учительница! Хоть и с голыми коленками. У Аннушки к тому времени уже Ирка родилась. Заботы, хлопоты. Сорок два года, шутка ли! Одновременно с дочерью забеременеть! Хорошо, что никто об этом не знал, стыдоба! Света вежливо здоровалась с «тетей» на улице, но близко к себе не подпускала, так и не избавившись от неприязни к Аннушке. - Как так можно, мама! Что за женщина! – возмущалась Светлана, - дядя Ваня на десять лет ее моложе! Родила на старости лет! Это же антиморально! Капа только вздыхала. Откуда Свете знать, что морально, что антиморально? - Она полюбила, дочка! Почему ей нельзя полюбить? – робко возражала она. - Ты ведь не полюбила! Ты – порядочная женщина, семью не позоришь! – отвечала дочка. Учительница. Разве ее переспоришь? Бог с ней. Время все рассудит. Когда-нибудь потом. *** Похоронили маму, дом ее продали. Разделили вырученные деньги поровну. Света и Митя купили журнальный столик, торшер и холодильник. А Аннушка вложила свою долю на свадьбу Леночки. Андрюша, жених, увез Лену в Ленинград. Устроилась Лена хорошо, слава Богу. Родила девочку (опять девочка). А потом и Иришка заневестилась. Как быстро жизнь летит! В восемьдесят пятом году Аннушке вручили орден к юбилею победы. Накрыли стол во дворе (так было принято). Молодежь все больше по кафешкам собиралась, а у старой гвардии свои традиции. Выпили, конечно. Грех не выпить. В старом дворе больше вдовы обретались: вино пополам со слезами. Капа тогда и попросила Аннушку речь сказать. О войне подробнее поведать. - Для детей наших, Аннушка. Пусть знают. За столом в тот день были и Светлана с Митей, уже взрослые люди, за сорок свой срок перевалившие, и Лена с Андреем, Ирка из училища приехала. Все заинтересованно на Аннушку смотрели. Интересно! Им что, они войну по фильмам художественным знали. Думали, что – романтика. - Желаю вам, что бы вы никогда не знали войны! И рассказывать я про нее ничего не хочу. Нет там ни красоты, ни героизма. Ад на земле! Такой ад, что я помнить про нее не желаю! Давайте за победу выпьем! – Аннушка села и заплакала. Вот такая короткая речь. Света уже вечером, после праздника жестко сказала мужу, Капы не стесняясь: - Не помнит она ничего. Знаю я, как она не помнит! Нечего помнить – хвостом в штабе крутила! Вот тогда Капа и взвилась тигрицей. Никогда в жизни Светлану пальцем не трогала, а тут ударила ее наотмашь по щеке: - Дрянь ты такая! Ты же советский человек! Как ты можешь! Ведь она – мать тебе! Мать! Откуда в Светлане все это? Неужели упустила ее Капа? - Она мне не мать! Мать бы никогда свою дочь не бросила! – Светлана Николаевна тоже вскочила, лицо ее пятнами пошло, - а ты, мама, поменьше в эти бредни верь. «Голос Америки» нужно хоть иногда слушать. Так ведь не поймешь! Всю жизнь на своих плечах всех тащила. И «эту», которую матерью моей зовешь! Митя растерянно хлопал ресницами. - Простите нас, Капитолина Егоровна, Светлана не в себе сегодня. Капа ушла к себе, ничего не сказав. В папашу Светонька пошла. Помнила его Капа, любовь Аннушкину. Видела в президиуме как-то давно. Напыщенный старикашка. Войну в тылу пересидел, бронью прикрывшись. Всю жизнь по головам ходил, карьеру делая. И помер в кругу семьи (которую обманывал нещадно), и хоронили его с оркестром. Не с осины апельсины… Несчастливая у Анны судьба. Первый обманул, второй погиб, а Ванька-змей, как Ирке восемнадцать стукнуло, к другой сбежал… За какие грехи? *** - Ну, как живешь-то, Аннушка? Все хворашь? – Капа достала из авоськи сверток с ржаными шанежками. Анна их с детства любила. Та взглянула на Капу как-то нехорошо. Прикрыла дверь кухни. - Капка, тихо. Ты знаешь, что? - Да что, Господи? Ты чего такая заполошная? Аннушка быстро сунула в руки Капы бумажку. - Умру я скоро! Мама третий раз уже приходила, готовиться приказала. Ты бы Свету попросила прийти, а? Может, придет Света, а? Капа глаза таращит, на закрытую дверь поглядывает. Младший сынок Ирины, годовалый Сашка, молотился в дверь кулачками: ба-ба! - Ты что удумала? Ты чего ересь несешь? Я старше, а до сих пор чирикаю. А ты? Аннушка разглядывала узоры на юбке. - У меня все уже приготовлено. В секретере, в левом ящике смертное. Платок на голову не надевайте. Я отродясь платков не нашивала. Она, налюбовавшись узорами на ткани, вдруг принялась собирать материю в складочки. Пощиплет и снова разгладит. - Как-то все нехорошо. Ира не по-людски живет. Угораздило ее за такого злодея замуж выйти. Где у меня глаза были? От Ваньки мне тоже крепко доставалось. В получку пьяный придет, и давай концерты устраивать. Девка насмотрелась, думает – так и надо. Бьет, значит любит. Хорошо, у Лены Андрюша спокойный. Ничего плохого про него не скажу. И Свете повезло. Никакого мужичья не видела в твоем доме, ни разу на улицу зимой не выгнаны. А у меня все через пень-колоду… Как помирать, ума не приложу. А мама велит собираться. Может, к перемене погоды? А? Капа? - Конечно, к перемене погоды, дурочка! – ласково ответила Капа. - А все равно, позови ты Светочку, Капа. Просто скажи, мол, Ирина чего-то зовет! А? Капа уходила с тяжелым сердцем. Надо Светлану позвать, надо. А чтобы пошла она, надо все рассказать. Все – без утайки. До крошечки, до буковки. А потом – пусть, как знает! Женщина поставила на плиту большой пятилитровый чайник. Закинула в кружку новомодный чайный пакетик. Экономно. Можно еще раз заварить. Светлана ругается, когда видит такое безобразие. «Ты что, нищая? Да я тебе сто коробок таких пакетиков принесу, только скажи!» Хорохорится все. Богачку из себя разыгрывает. Будто не знает Капа, как у нее, да у Мити сейчас с деньгами дело обстоит. Зарплату по три месяца не дают. Раньше все советскую власть ругательно ругала, а теперь вспоминает с благодарностью. «Хорошо, - говорит, - жили. Глупые просто были. Думали – счастье в свободе» Мягче стала. Не такая резкая. Ой, надо все рассказать. Мало ли, и правда мама Анну к себе зовет. Светлана обещала навестить Капу в субботу. Долго ждать. Несмотря на усталость, баба Капа начала одеваться. Через полчаса «двойка» подойдет. Как раз на «Южной» конечная остановка, прямо у Светиного дома. Иначе, Капе в такую даль не добраться. Хоронили Аннушку ровно через две недели. Не знала Капа, что в тот памятный день виделась с сестрой в последний раз. На похороны собрались все зятья и дочери, старые подружки и Аннушкины коллеги. Иркин придурок не приехал. Но все вздохнули с облегчением – его никто не любил. Дурной. Не знали, сообщать о смерти бывшей жены супругу Ивану. Елена отправила телеграмму (она папу очень любила), Ирина была против (она папу ненавидела). Иван не приехал. Ну и хорошо. Нужен он больно, пусть молодуху свою обхаживает, жених! Как опустили гроб в могилу, так Елена забилась, заколотилась вся. Ирина обнимала ее. Светлана дрожащей рукой подсыпала на крышку гроба землю. Все плакали. Вечером на поминках Иришка все говорила: - Она такая хорошая в последние дни ходила. Светлая прямо. Я у нее спрашиваю: «Что такое, мама? Тебе полегчало?» А она улыбается. Света в гостях была, так мама вообще, как девочка скакала. Помнишь, Света? Не дашь соврать? Света согласно кивала. - Это часто с людьми перед смертью бывает, - утверждала тетя Фая, бывшая соседка Аннушки по коммуналке, - видимо, чуют. И землей от них пахнуть начинает. И болезни отпускают. А у меня, бабоньки, так сердце и дрогнуло. Когда Анна умерла? Десятого! Дак, десятого, ровнехонько час в час, у груши нашей, во дворе которая, сук такой большой, у окна Аннушкиного – тот самый, вдруг с таким треском рухнул. Вот вам крест, рухнул! - Тетя Фая, ну что вы такое говорите! – возразила Елена. - Правду говорю, Леночка, правду! – заспорила Фаина, - час в час рухнул! - Так вы же не знаете, который час-то! – сказала Елена. Женщины тихонько спорили, даже немного покричали. Потом угомонились и выпили за помин души Аннушки. Капа наблюдала за Светланой. Та сидела задумчивая и молчаливая. Жалеет, поди, о своих злых словах. Что же поделать, такая уж жизнь. Капе тоже было тяжело признаваться в том, что она сама, лично, дите от Аннушки отняла. Вот теперь и Свете тяжко. Ничего, Бог простит. И Аннушку простит, и Свету простит, и ее, Капу, грешную, тоже. На то он и стоит над землей, чтобы всех прощать за грехи вольные и невольные… Войны бы только не допускал… Автор Анна Лебедева