Москва, 1998 год — Я ведь начал работать без определенного согласия на то Георгия Васильевича. Он со мной не работал, в отличие от других певцов, выдающихся мастеров, которые исполняли его музыку. Я пренебрег этой традицией, которая существовала до меня, когда Свиридов властно вмешивался в процесс, очень не устойчивый, очень деликатный процесс подготовки произведения. А для меня это настолько интимно, что я туда вообще никого и никогда не пускаю. Мы с Аркадьевым, моим партнером и пианистом, бились как рыбы об лед, ругаясь, ненавидя друг друга и музыку Свиридова заодно, пытаясь чего-то добиться. Все не то, все не то, хоть умри. Потом раз, просыпаешься утром, и все у тебя по полочкам разложилось. Я не представляю, что было бы, если бы Свиридов принимал участие в этом. Он бы подавил меня, и может быть… — Ну, Вас мало кто может подавить, я ведь Вас знаю немножко. — Во всяком случае, мне было бы гораздо труднее. Может быть, мне не удалось бы сделать того в исполнении свиридовской музыки, что я сделал, как мне кажется. Понимаете, это такая музыка, что надо подняться и человечески и музыкантстки на несколько уровней выше, как бы очиститься от чего-то. Одним словом, мы решили поставить Свиридова перед фактом. Устроили небольшой концерт без особой огласки в зале на Пречистенке и пригласили автора. Мол, приходите, послушайте. — Боялись? — Да я, в общем, мало чего боюсь, наглый как танк. Но тут в самом начале работы, когда я испытал это редкое для меня чувство страха, не волнения, нет (волнение есть всегда), а именно – страха, то подумал: «Зачем мне все это надо?». К концу работы чувство страха как-то ушло, а когда увидел Свиридова, то и вообще почему-то успокоился. До этого я его видел только по телевизору или на фотографиях в учебниках. Мы показали с Аркадьевым «Отчалившую Русь». Свиридов похвалил, но сдержанно. Он вообще редко хвалит, и, конечно, для нас эта похвала была крайне важна. После Пречистенки мы сделали мировую премьеру в Лос-Анджелесе. Я прекрасно помню реакцию зала. Лос-Анджелес, представляете? Даже у русских, после многих лет жизни в Америке в памяти не так уж свежа атмосфера есенинской Руси. А уж про американцев, которые пришли на концерт, и говорить нечего. Однако, в конце концерта люди вставали и плакали. — А скажите, положа руку на сердце, что это было? Это была реакция на Вас, ведь в Америке Вы очень популярны, да и в России после Ваших концертов иногда плачут. Или это «вина» музыки Свиридова? — Да, в общем, в 1994-м году в Лос-Анджелесе меня не так уж и знали. Был я там до того всего один раз. А имя Свиридова вообще никому ничего не говорило, скорее всего. Может быть, из любопытства пришли. Я ведь человек полуслепой, вижу плохо. Да мне и не нужно хорошо видеть зал, я его чувствую, может быть, у меня дополнительное чувство какое-то развито: ловлю какие-то флюиды, идущие из зала. Или не ловлю, не чувствую, и это бывает ужасно – как в стенку поешь. А тут я слышал, я чувствовал, я видел. Конец концерта, и полная тишина. Думаю, ну все – не поняли. А потом, как шум водопада. Я сразу даже не понял, что это такое. А когда стали кричать, топать ногами и хлюпать носами, я не знал, куда деваться. Я даже не поверил, думал, что сплю и вижу сон. Потом мы ночью звонили Свиридову, он тоже не верил. Вот так.

— Как мне сдается, с этим циклом Вы чуть-ли не весь мир объехали? — Да. После Лос-Анджелеса были Вена, Гамбург, Кельн, Лондон, Глазго, Осло, Сан-Франциско, Вашингтон, Нью-Йорк, Базель, Лион, Париж. В Африке только не были. — Вы говорили, что вынесли музыку Свиридова на зарубежного слушателя с чувством трепета и риска. — Риск, конечно, был. Мой имидж на Западе складывался совсем по другим принципам. Я очень много пел на больших площадках и стадионах популярную оперную музыку, русские романсы. А со свиридовской музыкой я этот имидж порушил, но притащил за собой на эти концерты целый хвост молодежи. В то же время музыка Свиридова требует очень подготовленного слушателя, ее и воспринимать иногда трудно, тут не расслабишься. — А петь? — Об этом я уже не говорю (смеется). Ведь, между нами говоря, любую музыку можно спеть формально, и никто, что интересно, не заметит этого, если ты овладел определенной техникой и мастерством. А со Свиридовым так не получается. Каждый раз ее заново проживаешь, очень много отдаешь, просто какие-то куски от себя отрываешь. — А что самое сложное в музыке Свиридова для исполнителя? — Концентрация слова, музыки, эмоций. Все должно быть вместе, на одном уровне. А достичь этого очень сложно. Ведь артист никогда не бывает в стопроцентной форме, идеально готовый ко всему на свете. А здесь требуется именно это. Поэтому на Свиридова нужно накапливать себя, не знаю, как точнее и лучше сказать, самогипнозом заниматься, выходить на степень нирваны, поди, попробуй!

— Свиридов посвятил Вам свое последнее сочинение – вокальный цикл «Петербург» на слова Блока, и Вы как-то обмолвились: «Это мой крест». — Да крест. Потому что очень трудно. Настолько трудно, что иной раз руки опускаются. В сердцах проклинаешь себя – зачем взялся? Да я уже говорил об этом. «Петербург», практически, невозможно хорошо, достойно исполнить. Я даже не знаю, кто за это возьмется, когда я закончу петь. — Ну, когда это ещё будет! — А кто знает? Все в Божьей воле. Найдется кто-нибудь, конечно. Ведь как я готовил этот цикл? Аркадьев выезжал ко мне за рубеж на различные концерты. В промежутках мы репетировали «Петербург», записывали на кассеты, Аркадьев привозил их в Москву и показывал Свиридову: «Посмотрите, послушайте. Что не так?» И потом очень деликатно мне говорил, чего именно Свиридов хочет. Я пригласил Георгия Васильевича приехать в Лондон на мировую премьеру «Петербурга». Мы готовили это событие, встречались со многими журналистами, по-разному настроенных английских и не только английских газет, устраивали пресс-конференции. Георгий Васильевич был счастлив. Потом состоялись два концерта, и для него это было как лебединая песня. Он уехал, а газеты устроили настоящую обструкцию, наполненную ненавистью к этой музыке. Журналисты, которые из баров не вылезали… не люблю я их. Это к Вам не относится, извините. — Спасибо. Действительно, уж если я пришла на концерт, чтобы поведать о нем общественности, то сижу на концерте, а не в баре, это так. — Не обижайтесь, журналисты бывают разные. — Артисты тоже. — Будем обмениваться «комплиментами»? — Не будем. — Так вот, Георгий Васильевич об этом не знал, и уехал с полным ощущением грандиозного успеха, который, кстати, и был у публики. Именно после этой премьеры мы получили огромное количество приглашений на концерты именно с этим произведением по всему миру. А вот в Нью-Йорке, после концерта в Карнеги-холл, была потрясающая пресса. Но это всегда так бывает: люди любят узнавать, а не познавать.

— А где Свиридова спеть сложнее? В Москве или в Лондоне? — Как это не парадоксально, в Москве сложнее. Там, за границей ты чувствуешь себя неким послом этой музыки и страны, где она была написана. Смотрят тебе в рот и верят каждому слову – он русский, он знает, значит так надо. А здесь в России публика особая, очень требовательная, много ждущая от тебя, ее не проведешь. Мы с Вами уже не в первый раз об этом говорим. — А все-таки зачем Вы все это делаете? — Что делаю? — Ну, мучаетесь. Музыка Свиридова сложна для исполнения – раз, организация концертов, общение с нелюбимой прессой – два. Эту музыку практически не знают там – три. — А Вы зачем снимаете сейчас это интервью? — Ну, я хочу сделать фильм или передачу, если получится, о Свиридове и о Вас. — Зачем? — Ну, как зачем? Во-первых, интересно, во-вторых… (я задумалась). — Вот именно. Во-вторых, это Ваша профессия. Ведь все это сложно, начиная от общения со мной. Характер у меня – не подарок. Вы это знаете, и я это знаю. Наверное, кроме того, что интересно, что-то есть ещё. И каждый из нас в рамках своей профессии должен… Да, нет. Никто и ничего не должен. Просто я хочу, чтобы великую русскую музыку, музыку Свиридова в данном случае, узнал мир. Я могу это сделать и делаю, по мере сил и возможностей. — Это что, гражданская позиция? — Да что мы все обо мне? Давайте о Свиридове, а то совсем забыли, зачем собрались. — Хорошо. Я знаю, что Свиридова очень долго уговаривали написать оперу, а он не захотел. Почему, как думаете? У него есть прекрасная инструментальная, симфоническая музыка, но больше всего он писал именно для человеческого голоса – вокальные циклы, сочинения для хора. — Вы знаете, Свиридов был замечательным певцом. Да, да, не удивляйтесь. Думаю, что равных ему в исполнении собственных произведений не найдется. У меня сохранилась кассета, которую он сам напел, когда я разучивал «Петербург». И по этой кассете можно судить, какие глубинные задатки настоящего русского певца и исполнителя в нем были. Поэтому пение, певческий голос, я думаю, был ему очень дорог и близок. А что касается оперы… Он рассказывал мне одну интересную историю. В те дни, когда он голодал, в конце сороковых годов, он получил заказ на оперетту. И он ее написал на такой, как он выразился, «подлый сюжетик» и, видимо, от этого, от «заказного принуждения» - опять же его выражение, оперетта у него не получилась. А опера… В середине, в конце двадцатого века ничего путного в этом жанре не было написано – нигде и никем, я так считаю, время не то. — Время оперы прошло? — Оно не прошло. Но, видимо, должен пройти какой-то хначительный отрезок времени, чтобы на новом витке опера заново родилась, что ли. Посмотрим, что даст XXI век. — Вы-то посмотрите. — Посмотрим вместе. И обменяемся впечатлениями. -------- Георгий Свиридов поет и играет поэму для голоса и фортепиано «Петербург» на слова Александра Блока. Домашняя запись Михаила Аркадьева. 1995 (оригинал видео на канале автора - https://youtu.be/EeThzCGYpfc)

— А какая черта личности Свиридова Вам ближе всего? — У меня в 1986 году умер дедушка, который был очень любим всей семьей. И после его смерти большая семья практически распалась. Все переругались, потеряли связи друг с другом. Дедушка был человек огромный, глубокий, полный юмора, мудрости и по-мальчишески отчаянный. Когда я встретил Свиридова, то узнал в нем его, своего деда. — А что там со звездами? — Какими звездами? — Ну, как же? На Вашем прошлогоднем концерте вышла дама на сцену и объявила, что какой-то вновь открытой то ли комете, то ли звезде присвоено имя «Хворостовский». — Да что Вы? — Вы не знали? — Ей Богу нет. Я же был за кулисами. Не слышал. Я себя поздравляю.

— А другая дама после концерта, выходя их зала, сказала: «Все в России будет благополучно, если у нее есть Свиридов и Хворостовский». Лестно слышать такие вещи? — Да, лестно. Это хорошо, что в России. Я ведь живу-то не в России. Бываю здесь редко. (Он сказал это так грустно, что я поторопилась его утешить) — Ну, Вы знаете, может быть, Ваш пианист Аркадьев прав, говоря, что географические перемещения художника принципиального значения не имеют. — Имеют. Язык. Русский язык. Это очень важно. — Но Вы хорошо говорите по-русски, пока что. — Дети мои по-английски говорят. — Ну, Вы учите их по-русски. Учу, учу, жена учит. Не получается. Вот, что значит окружение. Это ещё не ходили в школу, а когда пойдут, что начнется? — Ну, ничего. Как-то образуется. Скучаете? Я не березки имею в виду. — Просто скучаю. Дело не в березках, хотя по ним тоже скучаю. Люди здесь абсолютно другие, аура у них другая. Труднее с ними общаться, особенно, когда концертируешь. В сто раз труднее, чем где-нибудь в Нью-Йорке. А все равно тянет. Тянет и тянет, ничего не могу поделать. Ну, ничего. Вот сделаю ещё что-нибудь замечательное, «Дон Жуана» спою, «Риголетто» спою, а потом уже можно будет от чего-то отказываться, приезжать сюда и делать что-то здесь. — Приезжайте чаще. Удачи Вам во всем.