«Знакомы мы не были. Но и сейчас, через много лет, для меня он какой-то очень близкий, родной. Экстрасенсы не нужны: если тебе плохо, то можно лечиться просто воспоминаниями о нем», – так сказала старая «лемешистка», а вторая добавила: «Сергей Яковлевич очень хорошо пел одну советскую песню, к сожалению, забытую – «Звезда полей, звезда моей России». Он и был звездой моей России, и никто до сих пор его не «перезвездил», извините за такое слово. Ведь он всем нам, его поклонникам, до сих пор помогает жить». Разговаривали мы с «лемешистками» лет восемь назад (прошло уже двадцать лет со дня смерти певца) на концерте в день его рождения, который проходил на открытой лесной поляне в Серебрянном бору, под Москвой. Поляна эта называется «лемешевской», и все, что окружает ее – тропинки, кустарники, деревья – мемориальная лемешевская зона отдыха. В Серебрянном бору Сергей Яковлевич больше двадцати лет подряд проводил летние месяцы. И соорудили здесь славную концертную ротонду с небольшой сценой для артистов и несколькими рядами для зрителей. А те, кто на эти ряды не попал, могли свободно располагаться рядом (и располагаются по сей день в большом числе) под открытым летним небом, прямо на теплой траве. Ведущая того концерта, желающая отдать дань таланту Лемешева, вдруг вспомнила об одном из первых концертов Хворостовского в Москве, так объяснив его стремительный успех: «Публика тоскует по «душке» тенору, хотя Хворостовский – баритон». Те же «лемешистки» после концерта говорили: «Ну, причем здесь «душка-тенор», просто публика тоскует по настоящему большому певцу. Не вокалисту, а певцу. Русскому певцу. Чувствуете разницу?» Да что же это такое «русский певец»? Может быть это то, о чем Шаляпин говорил: «Интонация вздоха, психологическая вибрация русской музыки»? Может быть. А может быть и что-то другое. Никто толком не знает. Я пожалела потом, что не спросила у Анны Барри, что она вкладывает в понятие «русский артист», быть которым, как она полагает, «большая ответственность». Возможно, она и не смогла бы ответить на этот вопрос, разделяя мнение своего соотечественника Уинстона Черчилля: «Россия – загадка, упакованная в тайну, спрятанную в непостижимость». Но, как бы ни иронизировали сейчас по поводу термина «загадочная русская душа», откуда-то он взялся этот термин, не на пустом же месте возник. Тайна. Никуда не денешься. Когда один известный композитор узнал, что Хворостовский собирается спеть вокальный цикл Георгия Васильевича Свиридова «Отчалившая Русь», и Свиридов будто бы с одобрением относится к этому намерению, он удивился: «Не ожидал, что этот певец – «герой его романа» (это о Свиридове). Да и ему-то зачем? (это о Хворостовском). Музыка трудная для исполнения, гораздо легче спеть итальянский шлягер или на худой конец романс Чайковского, что он и делает весьма успешно во всех странах мира. Да и что нового здесь можно сказать? Сколько уже есть замечательных исполнителей музыки Свиридова – Архипова, Образцова, Нестеренко, Ведерников». Когда до Свиридова дошло это суждение о «певце итальянского шлягера» он рассердился: «Неправда. Дима Хворостовский – человек русской традиции, русского воспитания, русской глубины. А итальянская музыка нам очень близка, из нее вышла великая русская опера. Дима прекрасно освоил традиции выразительного, кантиленного итальянского пения, но придает большое значение слову, что характерно именно для русской музыки».

Потом пронесся слух, что Свиридов собирается посвятить Хворостовскому вокальный цикл «Петербург» на слова А. Блока. Но слух слухом – решила спросить у самого Хворостовского. – Это верно, что Вы собираетесь петь совсем новый цикл, который Георгий Васильевич специально для Вас пишет. – Да. Часть цикла уже у меня в руках. Я его уже выучил, он звучит у меня в голове. Музыка гениальная, я молю Бога, чтобы цикл был закончен. Благодарен судьбе, провидению, что я встретился с этим великим композитором, музыкантом, человеком. – Вероятно, эта встреча должна была случиться. Случиться, случай. Говорят, что случай – это псевдоним Бога, когда он не хочет подписаться своим именем. Судьба часто приходит именно в обличье случая. Уже после кончины Свиридова, мы говорили с Хворостовским о том, как случился этот союз и почему он случился. – Я ведь начал работать без определенного согласия на то Георгия Васильевича. Он со мной не работал, в отличие от других певцов, выдающихся мастеров, которые исполняли его музыку. Я пренебрег этой традицией, которая существовала до меня, когда Свиридов властно вмешивался в процесс, очень не устойчивый, очень деликатный процесс подготовки произведения. А для меня это настолько интимно, что я туда вообще никого и никогда не пускаю. Мы с Аркадьевым, моим партнером и пианистом, бились как рыбы об лед, ругаясь, ненавидя друг друга и музыку Свиридова заодно, пытаясь чего-то добиться. Все не то, все не то, хоть умри. Потом раз, просыпаешься утром, и все у тебя по полочкам разложилось. Я не представляю, что было бы, если бы Свиридов принимал участие в этом. Он бы подавил меня, и может быть… – Ну, Вас мало кто может подавить, я ведь Вас знаю немножко. – Во всяком случае, мне было бы гораздо труднее. Может быть, мне не удалось бы сделать того в исполнении свиридовской музыки, что я сделал, как мне кажется. Понимаете, это такая музыка, что надо подняться и человечески и музыкантстки на несколько уровней выше, как бы очиститься от чего-то. Одним словом, мы решили поставить Свиридова перед фактом. Устроили небольшой концерт без особой огласки в зале на Пречистенке и пригласили автора. Мол, приходите, послушайте. ------------------------- Любительская съемка Михаила Аркадьева на даче у Свиридова, во время предварительной подготовки (подбора тональностей для Хворостовского) американской премьеры «Отчалившей Руси». 1994

– Боялись? – Да я, в общем, мало чего боюсь, наглый как танк. Но тут в самом начале работы, когда я испытал это редкое для меня чувство страха, не волнения, нет (волнение есть всегда), а именно – страха, то подумал: «Зачем мне все это надо?» К концу работы чувство страха как-то ушло, а когда увидел Свиридова, то и вообще почему-то успокоился. До этого я его видел только по телевизору или на фотографиях в учебниках. Мы показали с Аркадьевым «Отчалившую Русь». Свиридов похвалил, но сдержанно. Он вообще редко хвалит, и, конечно, для нас эта похвала была крайне важна. После Пречистенки мы сделали мировую премьеру в Лос-Анджелесе. Я прекрасно помню реакцию зала. Лос-Анджелес, представляете? Даже у русских, после многих лет жизни в Америке в памяти не так уж свежа атмосфера есенинской Руси. А уж про американцев, которые пришли на концерт, и говорить нечего. Однако, в конце концерта люди вставали и плакали. – А скажите, положа руку на сердце, что это было? Это была реакция на Вас, ведь в Америке Вы очень популярны, да и в России после Ваших концертов иногда плачут. Или это «вина» музыки Свиридова? – Да, в общем, в 1994-м году в Лос-Анджелесе меня не так уж и знали. Был я там до того всего один раз. А имя Свиридова вообще никому ничего не говорило, скорее всего. Может быть, из любопытства пришли. Я ведь человек полуслепой, вижу плохо. Да мне и не нужно хорошо видеть зал, я его чувствую, может быть, у меня дополнительное чувство какое-то развито: ловлю какие-то флюиды, идущие из зала. Или не ловлю, не чувствую, и это бывает ужасно – как в стенку поешь. А тут я слышал, я чувствовал, я видел. Конец концерта, и полная тишина. Думаю, ну все – не поняли. А потом, как шум водопада. Я сразу даже не понял, что это такое. А когда стали кричать, топать ногами и хлюпать носами, я не знал, куда деваться. Я даже не поверил, думал, что сплю и вижу сон. Потом мы ночью звонили Свиридову, он тоже не верил. Вот так.

– Как мне сдается, с этим циклом Вы чуть-ли не весь мир объехали? – Да. После Лос-Анджелеса были Вена, Гамбург, Кельн, Лондон, Глазго, Осло, Сан-Франциско, Вашингтон, Нью-Йорк, Базель, Лион, Париж. В Африке только не были. – Вы говорили, что вынесли музыку Свиридова на зарубежного слушателя с чувством трепета и риска. – Риск, конечно, был. Мой имидж на Западе складывался совсем по другим принципам. Я очень много пел на больших площадках и стадионах популярную оперную музыку, русские романсы. А со свиридовской музыкой я этот имидж порушил, но притащил за собой на эти концерты целый хвост молодежи. В то же время музыка Свиридова требует очень подготовленного слушателя, ее и воспринимать иногда трудно, тут не расслабишься. – А петь? – Об этом я уже не говорю (смеется). Ведь, между нами говоря, любую музыку можно спеть формально, и никто, что интересно, не заметит этого, если ты овладел определенной техникой и мастерством. А со Свиридовым так не получается. Каждый раз ее заново проживаешь, очень много отдаешь, просто какие-то куски от себя отрываешь. – А что самое сложное в музыке Свиридова для исполнителя? – Концентрация слова, музыки, эмоций. Все должно быть вместе, на одном уровне. А достичь этого очень сложно. Ведь артист никогда не бывает в стопроцентной форме, идеально готовый ко всему на свете. А здесь требуется именно это. Поэтому на Свиридова нужно накапливать себя, не знаю, как точнее и лучше сказать, самогипнозом заниматься, выходить на степень нирваны, поди, попробуй!

– Свиридов посвятил Вам свое последнее сочинение – вокальный цикл «Петербург» на слова Блока, и Вы как-то обмолвились: «Это мой крест». – Да крест. Потому что очень трудно. Настолько трудно, что иной раз руки опускаются. В сердцах проклинаешь себя – зачем взялся? Да я уже говорил об этом. «Петербург», практически, невозможно хорошо, достойно исполнить. Я даже не знаю, кто за это возьмется, когда я закончу петь. – Ну, когда это ещё будет! – А кто знает? Все в Божьей воле. Найдется кто-нибудь, конечно. Ведь как я готовил этот цикл? Аркадьев выезжал ко мне за рубеж на различные концерты. В промежутках мы репетировали «Петербург», записывали на кассеты, Аркадьев привозил их в Москву и показывал Свиридову: «Посмотрите, послушайте. Что не так?» И потом очень деликатно мне говорил, чего именно Свиридов хочет. Я пригласил Георгия Васильевича приехать в Лондон на мировую премьеру «Петербурга». Мы готовили это событие, встречались со многими журналистами, по-разному настроенных английских и не только английских газет, устраивали пресс-конференции. Георгий Васильевич был счастлив. Потом состоялись два концерта, и для него это было как лебединая песня. Он уехал, а газеты устроили настоящую обструкцию, наполненную ненавистью к этой музыке. Журналисты, которые из баров не вылезали… не люблю я их. Это к Вам не относится, извините. – Спасибо. Действительно, уж если я пришла на концерт, чтобы поведать о нем общественности, то сижу на концерте, а не в баре, это так. – Не обижайтесь, журналисты бывают разные. – Артисты тоже. – Будем обмениваться «комплиментами»? – Не будем. – Так вот, Георгий Васильевич об этом не знал, и уехал с полным ощущением грандиозного успеха, который, кстати, и был у публики. Именно после этой премьеры мы получили огромное количество приглашений на концерты именно с этим произведением по всему миру. А вот в Нью-Йорке, после концерта в Карнеги-холл, была потрясающая пресса. Но это всегда так бывает: люди любят узнавать, а не познавать.

– А где Свиридова спеть сложнее? В Москве или в Лондоне? – Как это не парадоксально, в Москве сложнее. Там, за границей ты чувствуешь себя неким послом этой музыки и страны, где она была написана. Смотрят тебе в рот и верят каждому слову – он русский, он знает, значит так надо. А здесь в России публика особая, очень требовательная, много ждущая от тебя, ее не проведешь. Мы с Вами уже не в первый раз об этом говорим. – А все-таки зачем Вы все это делаете? – Что делаю? – Ну, мучаетесь. Музыка Свиридова сложна для исполнения – раз, организация концертов, общение с нелюбимой прессой – два. Эту музыку практически не знают там – три. – А Вы зачем снимаете сейчас это интервью? – Ну, я хочу сделать фильм или передачу, если получится, о Свиридове и о Вас. – Зачем? – Ну, как зачем? Во-первых, интересно, во-вторых… (я задумалась). – Вот именно. Во-вторых, это Ваша профессия. Ведь все это сложно, начиная от общения со мной. Характер у меня – не подарок. Вы это знаете, и я это знаю. Наверное, кроме того, что интересно, что-то есть ещё. И каждый из нас в рамках своей профессии должен… Да, нет. Никто и ничего не должен. Просто я хочу, чтобы великую русскую музыку, музыку Свиридова в данном случае, узнал мир. Я могу это сделать и делаю, по мере сил и возможностей. – Это что, гражданская позиция? – Да что мы все обо мне? Давайте о Свиридове, а то совсем забыли, зачем собрались. – Хорошо. Я знаю, что Свиридова очень долго уговаривали написать оперу, а он не захотел. Почему, как думаете? У него есть прекрасная инструментальная, симфоническая музыка, но больше всего он писал именно для человеческого голоса – вокальные циклы, сочинения для хора. – Вы знаете, Свиридов был замечательным певцом. Да, да, не удивляйтесь. Думаю, что равных ему в исполнении собственных произведений не найдется. У меня сохранилась кассета, которую он сам напел, когда я разучивал «Петербург». И по этой кассете можно судить, какие глубинные задатки настоящего русского певца и исполнителя в нем были. Поэтому пение, певческий голос, я думаю, был ему очень дорог и близок. А что касается оперы… Он рассказывал мне одну интересную историю. В те дни, когда он голодал, в конце сороковых годов, он получил заказ на оперетту. И он ее написал на такой, как он выразился, «подлый сюжетик» и, видимо, от этого, от «заказного принуждения» - опять же его выражение, оперетта у него не получилась. А опера… В середине, в конце двадцатого века ничего путного в этом жанре не было написано – нигде и никем, я так считаю, время не то. – Время оперы прошло? – Оно не прошло. Но, видимо, должен пройти какой-то хначительный отрезок времени, чтобы на новом витке опера заново родилась, что ли. Посмотрим, что даст XXI век. – Вы-то посмотрите. – Посмотрим вместе. И обменяемся впечатлениями.

– А какая черта личности Свиридова Вам ближе всего? – У меня в 1986 году умер дедушка, который был очень любим всей семьей. И после его смерти большая семья практически распалась. Все переругались, потеряли связи друг с другом. Дедушка был человек огромный, глубокий, полный юмора, мудрости и по-мальчишески отчаянный. Когда я встретил Свиридова, то узнал в нем его, своего деда. – А что там со звездами? – Какими звездами? – Ну, как же? На Вашем прошлогоднем концерте вышла дама на сцену и объявила, что какой-то вновь открытой то ли комете, то ли звезде присвоено имя «Хворостовский». – Да что Вы? – Вы не знали? – Ей Богу нет. Я же был за кулисами. Не слышал. Я себя поздравляю. – А другая дама после концерта, выходя их зала, сказала: «Все в России будет благополучно, если у нее есть Свиридов и Хворостовский». Лестно слышать такие вещи? – Да, лестно. Это хорошо, что в России. Я ведь живу-то не в России. Бываю здесь редко. (Он сказал это так грустно, что я поторопилась его утешить) – Ну, Вы знаете, может быть, Ваш пианист Аркадьев прав, говоря, что географические перемещения художника принципиального значения не имеют. – Имеют. Язык. Русский язык. Это очень важно. – Но Вы хорошо говорите по-русски, пока что. – Дети мои по-английски говорят. – Ну, Вы учите их по-русски. Учу, учу, жена учит. Не получается. Вот, что значит окружение. Это ещё не ходили в школу, а когда пойдут, что начнется? – Ну, ничего. Как-то образуется. Скучаете? Я не березки имею в виду. – Просто скучаю. Дело не в березках, хотя по ним тоже скучаю. Люди здесь абсолютно другие, аура у них другая. Труднее с ними общаться, особенно, когда концертируешь. В сто раз труднее, чем где-нибудь в Нью-Йорке. А все равно тянет. Тянет и тянет, ничего не могу поделать. Ну, ничего. Вот сделаю ещё что-нибудь замечательное, «Дон Жуана» спою, «Риголетто» спою, а потом уже можно будет от чего-то отказываться, приезжать сюда и делать что-то здесь. – Приезжайте чаще. Удачи Вам во всем. (Москва, 1998 год)

Дети Хворостовского от первого брака – дочь Александра и сын Данила – наверное, не могут считать русский язык родным. Близнецы родились в Англии, с детства говорят по-английски. Русский для них – второй язык, и, скорее всего, отношение у них к нему, как к иностранному. Сам Дмитрий, после долгого отсутствия, появляясь в Москве, говорит с легким, еле уловимым акцентом, даже не акцентом, а с какой-то не свойственной русскому интонацией. Правда, очень быстро «восстанавливается». После одного из последних его концертов, моя знакомая, лингвист по образованию, сказала: – Да, чувствуется. Как правило, русские эмигранты быстрее всего теряют шипящие – «ш», «ч». – Он не эмигрант, – обиделась я. – Да, нет, я не об этом. Просто он, скорее всего, мало и редко говорит на хорошем русском за границей. А язык, особенно такой сложный и богатый, как русский, этого не прощает. Дня через три – четыре была телевизионная трансляция второго его концерта из Большого зала консерватории. Знакомая лингвистка позвонила мне и удовлетворенно заметила: – Ну вот, совсем другое дело, замечательный русский язык. В одном из последних газетных интервью он сказал: – Хочу, чтобы мой маленький сын Максим говорил по-русски, как мы с вами. Как-то при встрече, уже после тяжелейшего бракоразводного процесса, я спросила, почему он разводился не в России, где все намного проще, а в Англии, по их «драконовским законам»? И он ответил: – Я не хотел именно здесь сплетен и огласки. И вдруг, обняв Флоранс, свою жену-итальянку, спросил: – Да, но кто будут наши дети по национальности? – Как кто? Их отец – русский. – Ага, это многое объясняет, как в известном фильме. Только мне этого мало. Впрочем, к рождению сына Максима, Флоранс уже настолько великолепно овладела русским, что свободно говорить на этом языке Максим сможет не только с отцом, но и с матерью.

Однако, вернемся к основной теме повествования. Теперь самое время, наверное, поговорить с Михаилом Аркадьевым, имя которого на этих страницах уже неоднократно упоминалось. Михаил Александрович Аркадьев – ровесник, может быть, чуть старше Хворостовского. Их творческий союз образовался в 1990 году и длился более десяти лет. Аркадьев, пожалуй, один их самых образованных и просвещенных людей, каких лично мне приходилось встречать. Он – пианист, педагог, композитор, дирижер, музыковед, публицист, философ, автор многих научных статей, доктор искусствоведения. В 1995 году Аркадьдев и Хворостовский дали в Большом зале московской консерватории несколько необычный концерт. В одной программе были представлены, казалось бы, совершенно не сочетаемые композиторские имена: Шостакович, Равель, Перселл, Свиридов. Прямо какой-то винегрет. – Была некая стратегическая задача: сделать по-настоящему интернациональную программу, объединенную принципом духовного единства всех людей. Каких только мнений о национальной и музыкальной принадлежности Хворостовского мы не слышали, гастролируя по миру! Поет итальянскую музыку – вроде итальянец, русскую – русский. И т.д. Это все-таки то, что сформулировал Достоевский: отзывчивость, открытость русского сознания, скажем так, к мировой культуре. Умение, оставаясь русским, полностью погружаться в европейскую культуру. Поэтому так много крупнейших русских артистов стали явлениями мирового, европейского уровня. Людям Запада, как правило, трудно сделать ответный шаг. Мы, русские, все-таки остаемся для них не вполне понятными, чуть экзотичными, далекими. После первого исполнения «Отчалившей Руси» в Америке, того колоссального и неожиданного даже для нас успеха, мы увидели, что реакция публики выходит за уровень чистой экзотики. Оказывается, тема Отечества, Родины, тема одиночества, тема ностальгии, тема любви и прощания – это общечеловеческая тема, связанная с мировой культурой и вообще с проблемой человека, как такового.

– А почему все-таки «Отчалившая Русь»? Куда она отчалила, зачем, почему? – Русь всегда как бы «отчалившая». Всегда куда-то улетевшая или ушедшая под воду, как град Китеж, чтобы стать невидимым для врага, остаться чистым, нетронутым. Произведение Свиридова – это реквием, но светлый реквием по России. – Что значит «светлый реквием»? Все-таки реквием – это не свет. – Нет, реквием – это именно вечный свет – «люкс этерна» (lux aeterna) – основные слова реквиема. Вечный свет, начало нового бытия, надежда. – Мы можем отнести Дмитрия Александровича Хворостовского к той самой «отчалившей Руси», которая отчалила на время для того, чтобы вернуться, возродиться в новом качестве? – Вы знаете, я бы вообще снял это соображение с повестки дня. Какое значение имеет пространственное перемещение артиста? Да никакого. На самом деле он всегда здесь, в России. Я думаю, что должно пройти время, прежде чем естественным образом придет понимание того, как развивается этот певец, в какую сторону, и каких серьезнейших результатов он уже достиг. А «отчаливание»… это отчаливание к самому себе. (Москва, 1995 год) Этот разговор произошел в 95-м году, а через семь лет в 2002-м, когда снимался фильм к сорокалетию маэстро Хворостовского, мы вновь встретились с Михаилом Аркадьевым перед телекамерой. К этому времени между ними назревал не то чтобы конфликт, а нечто такое, труднообъяснимое словами, когда двум медведям в одной берлоге становится тесновато. Поэтому я с некоторой осторожностью спросила, какой из эпитетов – знаменитый, великий, известный – он выбирает для определения творческой личности певца, с которым работает много лет. (Имея в виду Хворостовского, конечно) – Вообще, надо быть честным. То, что это крупное явление в российском и мировом искусстве – было видно с самого первого его появления на сцене. И все эти годы, несмотря на целый ряд сценических и жизненных сложностей, проблем, он доказывает, что это так. Что же касается великого певца… думаю, что у Дмитрия Александровича есть все шансы стать великим русским певцом. Просто для этого надо еще лет двадцать поработать. Да и потом, «великий русский певец» – это явление не только художественное, но и социальное.

– Следует ли ему часто бывать в России? – Да. И не только чаще бывать, но и больше думать о своей жизни и судьбе в России. Я думаю, что он неизбежно к этому придет и внутренне к этому движется. Но я прекрасно понимаю и его сегодняшнюю орбиту. Видимо, должно пройти время, что-то должно измениться и в самом артисте, и в России, прежде чем эта встреча будет естественной. Он слишком по происхождению корневой. Ведь это замечательно, что, будучи таким корневым сибиряком, русаком, со всеми своими примочками, суть которых западный человек никогда в жизни не поймет, это замечательно, что в англо-американской культуре он чувствует себя своим. И его принимают за своего, настолько он великолепно владеет английским языком и стопроцентно вписался в другой мир – и манерой поведения, и манерой общения. Он прекрасный актер и может играть любую роль в предлагаемых обстоятельствах. – Мы хотим назвать фильм «Наука дальних странствий». Это строка из стихотворения Бодлера: «Печальна и трудна наука дальних странствий, Сегодня как вчера, до гробовой доски, Все наше же лицо встречаем мы в пространстве…» В чем Вы видите смысл этого стихотворения? От себя не уйти? – Ну, конечно же, от себя никуда не уйти. Но самое главное, что мы сами себя узнаем, сталкиваемся с собой, благодаря этой науке дальних странствий со своим собственным лицом встречаемся. – Лицом к лицу лица не увидать? – И собственного тоже! – Что Вас больше всего удивляет в Хворостовском, ведь Вы давно его знаете? – Самоотверженность во всем – от творческих поисков до частной жизни. – Что радует? – Самоотверженность.

– Тревожит? – Это надо подумать. Упрямство, пожалуй. Вы знаете, в чем разница между упрямством и упорством? Упорный человек знает, чего он хочет, а упрямый – чего он не хочет. Или ему кажется, что он знает. Часто бывает, что именно то, чего он не хочет, ему следовало бы хотеть. – Например? – Ну, например, какое-то новое, неожиданное направление в своем творчестве. Сотрудничество с артистами не столь остроклассического жанра. – Вы имеете в виду Мадонну, с которой, по его собственному выражению, он не стал бы петь даже за миллион? – И ее тоже, и Андреа Бочелли, который чрезвычайно популярен сейчас на Западе, поет и оперную и эстрадную музыку. – Как наш Басков? – Да нашему Баскову прыгать до его уровня нужно столько же… ладно, воздержимся от сравнений. Ведь предлагали Диме спеть с Бочелли. Так нет, ни за что! Ведь и Паваротти, и Кабалье не стеснялись выступать с представителями другого музыкального жанра. И это не только не убавило, даже наоборот, добавило интереса к ним. – Вы ему говорили об этом? – Говорил. – И что? – А ничего. Отвечает: поют с ними, и на здоровье. Это их проблемы. Наверное, если бы Дима не имел этого отрицательного качества – редкого упрямства, он был бы просто уникальной личностью. Хотя я думаю, что рано или поздно ему захочется выйти за рамки чисто классического амплуа, что-нибудь да осенит его как-нибудь ночью.