Архипова часто повторяла, когда разговор заходил о Хворостовском: «Откуда он это знает? Откуда он это знает? Он, совсем юный, так глубоко понимает, трактует те произведения, которые поет. Я могу это знать или догадываться – у меня опыт, жизнь за плечами, ее горести, радости, страдания. Но он? Он всего этого не может еще знать в силу своего возраста. Все говорят, что я его вытащила на первых его шагах в карьере. Но его тащить не нужно было. Он был такой интересный уже на конкурсе Глинке, все в жюри были поражены – такой молодой хлопец и так интересно поет. А в Кардиффе я просто гордилась им и очень ревниво относилась ко всем его соперникам. Все международное жюри за него болело. Музыкальность, голос, внешность, артистизм, голова умная. Знаете, как для певца это важно? Вот такой вам комплекс. Да нет… Не только это… Что-то еще. Не знаю». – «По ту сторону забора», как говорит Шаляпин? – Ни увидеть, ни объяснить нельзя. – Наверное. Один из самых значительных и умных наших актеров Алексей Васильевич Петренко (кстати, большой поклонник Хворостовского) как-то сказал: «Сейчас на соединении веков – 20 и 21 – будет обязательно расцвет искусства. Уже подрастают те, кто будет соответствовать этому уровню. В конце века как бы происходят космические взрывы всего самого лучшего. Всегда так было. Вспомните конец 19 и начало 20. Так что для тех, кто попал… на сейчас (нам-то уже поздно), кому 20-30 лет, это для них счастливое время». Оказавшись жителем двух веков и двух социальных эпох, Хворостовский успел захватить лучшее из прежней нашей жизни: государство дало ему прекрасное музыкальное образование, оно же обеспечило выезды на международные конкурсы, где его узнал мир… И тут началась другая эпоха, которая тоже обернулась к нему лучшей своей стороной – свободой передвижения, свободой жизни и работы в любой стране мира. Странно, но он оказался чуть ли не единственным, чей феноменальный взлет и мировая известность практически совпали с признанием, не побоюсь сказать, всенародным признанием на Родине. Одна маленькая деталь. Сантехник, пришедший ко мне починить кран на кухне, увидел его фотографию на книжной полке: «О, Хворостовский!» – «А Вы его знаете?» – «А кто ж его не знает?». Я показала фотографию Паваротти и спросила: «А это кто?» – «А Бог его знает. Какой-то мужик». По телевизору Паваротти можно было видеть не реже Хворостовского, а то и чаще (сначала – футбол, а потом – «Три тенора»). Но как-то не заинтересовал он, Паваротти, сантехника Володю. И еще одно совпадение, наверное, имело место – это совпадение особенности дарования Хворостовского и особенности времени, когда он явился миру. Молодой, но уже довольно известный музыкальный критик Андрей Хрипин, относящийся к тому самому «перестроечному поколению», что и наш герой, в своей статье «Дмитрий Хворостовский – оперная поп-звезда» написал: «Сегодня Дмитрий Хворостовский – один из представителей новой генерации современных певцов, когда художественную ценность пения определяет не столько голос (хотя бы и такой уникальный, как у Хворостовского), сколько своеобразие индивидуальности и внешние черты. Так пусть Фортуна и дальше улыбается своему фавориту – человеку, которого нельзя не любить. Для нас начался другой Хворостовский. Хотя немного жаль, что уже нет возврата к тому солнечному мальчику из заснеженного Красноярска». (АИФ. #38, 1994 г.) Боюсь, что «солнечным мальчиком» Хворостовский тогда не был. Наоборот. Темные, мрачноватые глаза, раннее серебро в таких же темных волосах, какой-то щемящий, необычный тембр голоса и общий облик красивого, гордого и не очень счастливого русского человека. Тогда, в начале 90-х годов он всем комплексом, всем набором своих данных, казалось, выражал нашу тоску и нашу надежду. Один из критиков назвал его тогда «певцом своей печали».

Есть какие-то песни, которые не выносят посредственного или просто хорошего исполнения. Как знаменитый «Ямщик, не гони лошадей», например. Чтобы не превратиться в пошлый шлягер, песни эти требуют исполнения почти гениального, тогда они могут стать молитвой. Хворостовский пел (да нет, не пел, а дотрагивался до потаенно больных струн в душе каждого): «Все было лишь ложь и обман, Прощай и мечты, и покой, Но боль незакрывшихся ран Останется вечно со мной». И зал плакал, действительно, прощаясь со всем тем, что до конца дней будет саднить, как тяжелая рана или большая, обманутая любовь. Его зарубежные партнеры – фирма «Филипс», с которой он заключил эксклюзивный контракт на свои аудио и видеозаписи – точно угадали эту ярко выраженную (и столь драгоценную!) национальную окраску его дарования, выпуская компакт-диски иногда с весьма многозначительными названиями. Например – «Моя смятенная луша». Как-то после концерта, в котором он пел музыку Свиридова, какая-то женщина, выходя из зала, сказала: «Нет, не пропадет Россия, если у нее есть Свиридов и Хворостовский». «Вот-вот!» – откликнулся кто-то из толпы зрителей – Россию надо мерить не по Борису Абрамовичу Березовскому (особо нелюбимый народом олигарх), а по Дмитрию Александровичу Хворостовскому!». «На что опереться в столь сложное время, Вы спрашиваете? – сказал Георгий Васильевич Свиридов после концерта. – Только на достоинство нации!». И посмотрел в сторону Хворостовского.

Однако, наша публика, и неласковая российская пресса, слегка перепутав свалившуюся на нее свободу слова и критики со свободой брани и ниспровержения всех и вся, стали требовать от артиста почти невозможного: непременно чуда, и непременно нового чуда при каждом его появлении на сцене. В итоге он стал бояться Большого зала консерватории, как огня. «Не знает как будто середины русский темперамент!» – это еще Федор Иванович Шаляпин заметил. Любить и убить почти одно и то же. Но русским темпераментом обладал и сам артист, совершая иногда необъяснимые и непонятные с общепринятой точки зрения поступки: категорически отказывался, например, принимать участие в престижных, правительственно-государственных концертах. Наша общественность до сих пор остается в неведении относительно его отношений с Большим театром. Кто кого не взял? Большой театр Хворостовского или Хворостовский Большой театр? Может быть, некоторую ясность внесет фрагмент беседы с народным артистом СССР Евгением Райковым, опубликованной в газете «Большой театр» 7 декабря 1990 года. Райков был тогда директором оперной труппы театра. Ред. – Сейчас очень много говорят о Дмитрии Хворостовском, упрекают Большой театр, что не пригласил этого певца в свою труппу. Что Вы можете сказать об этом? Е.Р. – В прошлом сезоне Д. Хворостовский участвовал в концерте в Доме Союзов. Я был на этом концерте, был у него за кулисами, пригласил спеть любой спектакль в Большом театре, вручил свою визитную карточку! Мы с Дмитрием, по-моему, хорошо поговорили, очень хорошо расстались, мне кажется, ему было по душе приглашение, но после этого никаких звонков или сигналов не последовало. В этом сезоне, после его концерта с Н. Троицкой в Большом театре, я вновь разговаривал с ним, вновь приглашал и опять безрезультатно. Таковы факты. Вообще-то приглашать в труппу уже сформировавшегося певца-солиста трудно. Мы их срываем с места, а предоставить жилплощадь не можем. Наверное, Дмитрий Хворостовский всегда будет жить не только в атмосфере повышенной любви, как все кумиры, что тоже бывает утомительно, но и повышенной неприязни, как все те, кто уж слишком сильно отличается в ту или иную сторону от других, и никак не укладываются в рамки привычной схемы. Он может быть очень добрым и жестким, бесконечно щедрым и умеющим «взять свое» от импресарио, продюсеров, открытым и надменно-холодным. Это как кому повезет с Хворостовским.

Он хорошо играл в футбол, увлекался лепкой, говорят, у него получались неплохие скульптуры. А когда великий пианист Рихтер совершал свое знаменитое турне через всю Сибирь, то в городе Красноярске изо всех, предъявленных ему учеников музыкальной школы и училища, он выбрал почему-то именно Диму Хворостовского переворачивать ему ноты во время концерта. А уж когда, как с неба посыпались на него звания и награды – Государственная премия, заслуженный артист, народный артист – говорили: «Это фея удачи при рождении в макушку его поцеловала». А может и впрямь с Неба? Кто-то мудрый сказал: «Надо честно раскладывать свой костер, а огонь упадет с неба». Когда-то съемочная группа программы «Время» приехала в Красноярск, чтобы отразить торжества по поводу 350-летия города. К этим торжествам было приурочено открытие нового Театра оперы и балета. Разговаривая с директором местного совхоза А. И. Ярошенко, который очень любил музыку, сам прекрасно пел (кстати, его «коньком», как и Хворостовского потом, была ария Жермона из оперы «Травиата»), я сказала: «Это конечно хорошо, что театр открыли. Только… где он кадры-то будет брать, ведь консерватории у вас в городе нет». «Все у нас есть или будет – ответил Ярошенко – Может быть, этот театр специально построили, чтобы он явил миру какого-нибудь выдающегося певца». Много позже, когда стало ясно, что двадцатилетнему студенту Института искусств Диме Хворостовскому пора выходить на сцену и осваивать ее, такая сцена в Красноярске уже была. Фея Удачи свои обязанности помнила. Опять все сошлось. А вот в Париже в 1990 году не сошлось. Хотя, как знать… Планировалось представить французской публике оперу «Пиковая дама» с русскими певцами и оркестром французского радио. Говорят, что любая попытка поставить «Пиковую даму» в Париже всегда была сопряжена с какими-то драматическими, а то и мистическими обстоятельствами. Как известно, роковую тайну трех карт, та, пушкинская Графиня, получила именно в Париже. И не хочет она здесь никакого театрального фарса на эту тему. Вот и эта постановка не состоялась. Дирижер Владимир Федосеев и наши певцы приехали, а хор и оркестр французского радио объявили забастовку. Они требовали от своей администрации или повысить их зарплату на 500 франков, или… никаких вам «Пиковых дам»! Наша съемочная группа прибыла в Париж, чтобы снять эпизод для фильма об Архиповой, которая вместе с Хворостовским и другими нашими артистами должна была участвовать в этой постановке. Оказавшиеся не у дел певцы горевали… – Выходит, единственно, кто был прав, так это Хворостовский, который не хотел сюда ехать. – Как чувствовал… – Французский импресарио сказал, что сделает все, чтобы наше пребывание здесь было приятным. – Кому это интересно? Хотелось бы выступить, спеть… Образовавшееся свободное время давало нам, журналистам, возможность для бесед, интервью, в том числе и с Хворостовским. Он явился на съемку, и мы… опять его не узнали. Этот человек умел меняться каким-то непостижимым образом. Перед нами был не «Русский принц», не врач или учитель, а скорее всего студент или обитатель какой-нибудь мансарды на Монмартре, эдакий представитель молодой богемы, которого ждали друзья, чашка кофе или рюмка чего-нибудь покрепче. Джинсы, короткая куртка, шарф, слегка ироничный (в допустимых пределах) взгляд и явное отсутствие большого желания что-то говорить перед камерой. Он, будто бы, делал нам одолжение, но хорошее воспитание советовало ему не демонстрировать это слишком откровенно. – Только что давал интервью французскому телевидению. Дурацкие вопросы, жаль потраченного времени. – Какие вопросы Вы считаете дурацкими? (Спрашиваю об этом из инстинкта самосохранения, чтобы не задавать таких же.) – Я немного неправильно выразился, не дурацкие, а традиционные вопросы: какую музыку я люблю, какие партии хотел бы спеть… – «Ваши творческие планы», да? – Да. А как Вы догадались?

– Давайте вспомним тот концерт в зале Чайковского, на котором мы познакомились. Люди тогда радовались атмосфере праздника, похожего на тот, который был в концертных залах, когда пели наши великие артисты – Пирогов, Лемешев, Козловский, Рейзен. Называли Вас наследником и продолжателем традиций русской вокальной культуры, которую, как считается, мы сейчас почти утратили. Как Вы относитесь к этому утверждению? – Что мы утратили? Бог с Вами! А Светланов, Рождественский, Архипова, наконец. Я, как вокалист, как певец могу сказать, что весь мир должен снять перед ней шляпу. Какая-то мистика, ведь она с каждым годом поет все лучше и лучше. Все эти великие музыканты (я ведь всех их слушал по радио, или в записи – у моего отца прекрасная фонотека), все они участвовали в формировании моего духовного мира, если угодно, да и духовного мира многих и многих людей, не обязательно музыкантов. – А Вы участвуете? – В чем? – В формировании духовного мира Ваших соотечественников. – Не задавайте мне таких вопросов. – Почему? – Потому, что я не могу об этом судить. Я исполнитель, а не критик, не публика. Я просто несу свой крест. – Отвлечемся от Вашего голоса, Вашей сценической культуры. Ирина Константиновна Архипова говорит, что в Вашем пении нет ни одной бессмысленной ноты, а тот глубинный, потаенный смысл произведений, которые Вы исполняете, даже ей иногда впервые открывается. «Откуда он это знает?» - говорит она. Откуда Вы это знаете? Откройте секрет. – А зачем? Это секрет, тайна, а всякую тайну надо оберегать. А если серьезно… Не знаю. Как понимаю и чувствую, так и пою. Вот и все. – У Вас были хорошие учителя? – Да, мне грех жаловаться. Я рад, что судьба свела меня с Екатериной Константиновной Йофель, у которой я учился в Красноярском институте искусств, и все, что я умею – это от нее. – Вы говорите, что сейчас делаете свой репертуар. Кто-нибудь руководит Вашими занятиями, чьими-то советами, рекомендациями Вы пользуетесь? Может быть, у Вас есть новые учителя, которые Вам интересны и дороги? – Никто не руководит мной сейчас. Я сам занимаюсь своим будущим и своей карьерой. Может быть, это неправильно, но мне нравится нести ответственность за свои поступки, за свои ошибки, за свои успехи. Какой-то первичный этап я уже миновал, свои ошибки уже совершил, стал немножко опытнее и мне все меньше хочется с кем-то советоваться. Я уже привык думать сам. – Как-то Вы сказали, что сейчас зарабатываете имя и деньги. Когда и то, и другое будет заработано, в тех достаточных пределах, которые Вы сами для себя определите, что дальше? – Во-первых, предела совершенству нет, я буду учиться, пока у меня хватит сил. Что касается денег, то ведь всех денег, которые есть в мире, все равно не заработаешь. – Ну, хорошо, наступит момент, когда Вы скажете, что имя заработано, этот этап я прошел, должен наступить следующий… Какой? – Думаю, что я сам не буду замечать, как бы это сказать… стыков этих периодов, что ли. Не думаю, что когда-нибудь смогу сказать, что определенный период я миновал, а теперь можно отдохнуть и почить на лаврах. И вообще, говорить о далеком будущем я бы не хотел. – Предположим, Вы не любите какую-то оперу, Вам не хочется что-то петь, но Вы знаете, что петь надо, поскольку это будет работать на Ваше имя. Как Вы поступите? – Я бы не хотел идти на такие компромиссы. Все, что я делаю сейчас, и, надеюсь, буду делать в будущем, полностью согласуется с моими желаниями и внутренними потребностями. – Вы делаете только то, что Вам хочется? – Только то, что хочу и что нужно для моего голоса в данный момент. И как бы я не хотел спеть какую-то партию, которую пока что петь мне не нужно, вредно для голоса, я петь ее не буду. – Вы уверены, что точно знаете, что нужно? – Уверен. – А что для Вас публика – это толпа или нечто иное? – Вообще, меня учили относиться к публике уважительно. Публика, конечно, бывает разная, разных уровней, но к этому нужно относиться спокойно, философски. Демонстрировать свое неуважение к публике, какая бы она ни была, большая ошибка. После концерта, какое бы у тебя ни было настроение, как бы ты не устал, стой и давай автографы. Хотя, знаете, это меня всегда удивляло… Если тебе понравился артист и то, что он делает на сцене, хорошо бы остаться наедине со своими впечатлениями, подумать, а не бежать со всех ног за автографом. – Ваше отношение к своему успеху? Он Вас радует, тревожит, удивляет? – Я отношусь к этому, опять же, спокойно. Да, существует успех, но все в мире относительно. Через какое-то время он может стать больше… – А может быть и меньше. – Может быть и меньше. Вы правы. – И что тогда? – Я уже говорил, что главное для меня – удовлетворять свои собственные потребности в искусстве, свои желания. Пока что еще не случалось, чтобы мои желания шли вразрез с основной линией жизни. – А какая Ваша линия жизни? – Не собираюсь говорить об этом, потому, что этот вопрос достаточно деликатный. – Опять тайна? – Если хотите, да. – Вы человек рациональный? – Абсолютно. Пожалуй, приоткрою сейчас некую завесу. Сейчас моя рациональность достигла той степени, что, находясь на сцене, я иногда остаюсь абсолютно внутренне холодным, а внешне – вроде страсти в клочья. Вот что страшно. Раньше со мной никогда этого не бывало. – Вы не боитесь? – Я боюсь этого, но я знаю, что существует такой этап в творчестве, когда приходит некая переоценка ценностей, возможно, это происходит со мной сейчас. – Что Вы читаете? Вы успеваете читать? – Сейчас я мало читаю, вернее, читаю много, но это – словари, ноты. – Учите языки? – Учу языки, оперы, романсы и т.д. – Завершая разговор, сошлюсь опять на Архипову, которая считает, что расцвету таланта во многом способствует генетика, школа, режим обязательно. У Вас с режимом как обстоит дело? – Что Вы имеете в виду? – Ну, вовремя ложиться спать, не курить, а Вы покуриваете, как я заметила… – Знаете, когда Шаляпина упрекали, что он много курит, и говорили: «Вы певец. Вам же нельзя». Он отвечал: «Нельзя тому, у кого ничего нет. А у кого есть, все можно». – У Вас есть? – А Вы как считаете? – Что есть? Что Шаляпин имел в виду? – Наверное, такой певческий голос, который даже табаком не угробишь. Может быть, если бы я отказался от каких-то вещей, которые мне дают… кураж, что ли – когда покурю, а когда и рюмку выпью – может быть, я так бы и не пел. – Так вот Архипова считает, что для одаренного человека главное – голова. – Да, это верно. Без хорошей головы нет хорошего артиста. – Желаю Вам не потерять ее на Балу удачи. (Париж, март 1990 года) Говорят, что Фортуна не только слепа, но и любимцев своих ослепляет. Хотя… Во всех его интервью, которые он давал в разных странах, для разных изданий (и по сей день так) я ни разу не встретила высказываний типа: «Мое выступление прошло блистательно. Успех был оглушительный». А ведь беседы с очень многими его коллегами редко обходились без эдакого кокетливого реверанса в свой адрес. Когда певец Николай Путилин еще не был именитым премьером Мариинского театра, гастролирующим по всему миру, а пел себе в Казанском оперном театре без особых надежд, что удастся спеть еще где-нибудь, он пожаловался: «У нас каждый за себя. Можно колотиться лбом о стенку, но тебя никто не заметит, никто о тебе не напишет, потому, что ты – никто. То, что мне помогает Дмитрий Хворостовский, – это уникальный случай». Они учились вместе в Красноярске, Дмитрий восхищался голосом Николая, у которого, кстати, тоже баритон, и рано обретя известность и необходимые связи в разных театрах, попытался, и не безуспешно, сделать для своего однокашника, что мог. Вероятно, хорошо зная цену самому себе, он не страдал комплексом Сальери и не придавал огласке все свои благодеяния, наоборот, стремился показаться жестче и однозначнее, чем он есть на самом деле, заявляя: «Я не подвижник, увы». Как будто стеснялся чего-то, чтобы не приняли его за слишком чувствительного и несовременного человека. Мало кто знает, что несколько лет подряд все его концерты в России были исключительно благотворительными: в фонд музея Шаляпина, в фонд реставрации Большого зала консерватории, в фонд Красноярского института искусств. Вот несколько цитат из многочисленных благодарственных писем в его адрес, переданных автору этой книги устроителем концертов Хворостовского в те годы, сотрудником гастрольно-концертного объединения «Союзконцерт» С. С. Крячко.

«Уважаемый Дмитрий Александрович! Малый зал им. М. И. Глинки Санкт-Петербургской государственной филармонии благодарит Вас за участие в концертах, проведенных в рамках фестиваля «Белые ночи». Одновременно гарантирует использование Вашего гонорара в благотворительных целях. Ваши концерты в форме «музыкального приношения» стали доступны истинным любителям музыки, в том числе малоимущим представителям интеллигенции» (Директор В. Азовская, 16 июля 1993 года) «Уважаемый Дмитрий Александрович! Художественное руководство и администрация Астраханской государственной областной филармонии благодарит Вас за участие в благотворительной деятельности по увековечиванию памяти наших землячек, выдающихся русских певиц Валерии Владимировны Барсовой и Марии Петровны Максаковой. Все средства, вырученные от продажи билетов на Ваш концерт, направляются в фонд фестиваля вокального искусства им. В. В. Барсовой и М. П. Максаковой» (Художественный руководитель О. Ф. Попков, 21 июня 1993 года) «Уважаемый Дмитрий Александрович! Департамент культуры при Главе администрации Смоленской области выражает Вам глубокую признательность за проведение благотворительного концерта, средства от которого получат студенты областного музыкального училища, нуждающиеся в материальной помощи» (Директор департамента культуры С. В. Жуков, июнь 1993 года) Далее прилагался список: всего сорок человек, представленных на получение материальной помощи от средств, вырученных на благотворительном концерте Д. Хворостовского.

Говорили, что те, кто оказался рядом с Хворостовским на первом этапе его творческой жизни – люди известные и самые обыкновенные – дали ему своим вниманием тот самый «кураж», который так необходим творческому человеку. И все же неизвестно, кто кому больше дал того самого «куражу» - они ему или – он – им. У него было свое поручение свыше – редкий дар, который он, как крест, должен был нести («каторга в цветах» - это не только про балетных артистов можно сказать). У тех же, кого провидение и случай свели с ним, было, видимо, свое поручение. «Его надо сберечь на долгие годы», – написал О. Д. Бошнякович в самой первой публикации о Хворостовском (Читать статью «На горизонте яркий талант» - https://ok.ru/dmitrykhv/topic/152728732216143) Да, и непременно удержать его в России, сделать все для этого, что-то придумать, изобрести, что и в голову не пришло бы при других обстоятельствах. «Счастлив тот, кто счастлив у себя дома» - считал Лев Толстой. В общем, наверное, правы те, кто говорит: «Артист живет там, где сейчас работает: месяц в Нью-Йорке, месяц в Берлине, месяц в Москве». И сейчас так можно, это раньше было нельзя. Но уж очень хотелось, чтобы Москва стала основной географической точкой его пребывания. Новое время, новые возможности, возрождение, простор для личной инициативы, не все же Минкульту решать («Мы и без Шаляпина прекрасно обошлись»). Вот-вот появятся новые Мамонтовы, Третьяковы, Дягилевы и расцветет новое молодое племя артистов, художников, поэтов. И Россия, которую мы не потеряли, нет, а сохранили во многом… «Боюсь, что сегодня нам придется его, да и других, кто нам очень нужен, сохранять где-нибудь в другом месте, а не в России» - сказал один немолодой человек, видимо, уже не один раз за свою долгую жизнь утративший иллюзии.