Детские страшилки как психотерапия

(в конце поста - страшилка)
— Ученые относят страшилки к детскому фольклору. Что науке известно о том, как они создаются, пополняются, видоизменяются?
— Существует несколько видов страшилок. Есть так называемые пионерские, или классические, страшные истории. Это знакомые многим курьезные приключения гробов на колесиках, желтых штор и черных утюгов. О них известно с середины 60-х годов XX века, и их придумывали и рассказывали городские дети. А есть масса других страшных историй о привидениях, ведьмах, оборотнях и чертях, истоки которых мы находим в традиционном сельском фольклоре. Дети о них узнавали чаще всего благодаря массовой культуре, которая подхватила традиционные образы и начала их тиражировать.
Мы ничего не знаем о том, что было в детских страшилках до 1960-х годов. На эти истории просто не обращали внимания. Наука того времени не видела пользы в изучении детской среды и бытовавшего в ней фольклора.
Изучали только игры, сказки, песни, большая часть которых спустились к детям из взрослой среды. Проследить, как видоизменялся детский фольклор, можно только по косвенным источникам: литературные мемуары, воспоминания пожилых людей, чье детство приходилось на 40-е, 50-е годы, газеты и журналы того времени, в самом крайнем случае — художественная литература. Но этого все равно недостаточно, чтобы обнаружить истоки страшилок.
— Детский фольклор — это интимная среда детей? В этот мир не пускают взрослых?
— Если мы говорим о «пионерских» страшилках, то, повторюсь, их принято считать явлением закрытого сообщества городских детей. Почему так? Считается, что до тех пор, пока ребенок находился в деревне, он существовал в рамках взрослой традиции, и взрослые влияли на детский репертуар. Все изменилось, когда дети стали жить в городе.
До революции появляются кадетские корпуса, институты благородных девиц, в советское время — пионерские лагеря, детские дома. То есть места, в которых дети большую часть времени оставались наедине друг с другом. Такая замкнутая среда стала чрезвычайно плодотворной почвой для мифотворчества.
Известный американский фольклорист Алан Дандес утверждал, что фольклор обеспечивает социально одобренную отдушину, с его помощью можно говорить на запретные темы, транслировать свои тревоги и страхи. Так человек справляется со стрессом и сильными эмоциями.
Но важен еще вот какой момент. Как бы ни было страшно, осознание, что события происходят в безопасной обстановке рядом с друзьями и знакомыми, дает уверенность в том, что в любой момент можно «выйти из игры». Как говорила одна девочка: «С одной стороны, действительно страшно, а с другой — это же все понарошку, не взаправду, да и кругом все свои, и за руку тебя хватает не кошмарный вампир, а соседка Маша».
Долгое время ученых тревожило то, как страшилки влияют на детскую психику. Однако время шло, отношение к этому феномену менялось. То, что раньше вызывало недоумение, считалось жестоким и «кощунственным по отношению к миру взрослых», теперь поощряется педагогами и психологами.
Подтверждено, что страшилки выполняют терапевтическую функцию. Современные исследователи советуют поощрять детский интерес к ним и даже включать их в учебники.
Ребенок преодолевает чувство страха и так становится психологически и эмоционально более устойчивым. И даже если на самом деле страшно не тебе, а персонажу истории, все равно удается впитать то, что тот же Успенский назвал «витамином страха».
Но нельзя сказать, что старые истории изживают себя, а на их место не приходит ничего нового. Современный детский страшный фольклор — большой плавильный котел, в котором перерабатывается огромный массив информации, поступающей в основном из интернета. Структура страшилок остается прежней, меняется только наполнение: теперь детей на улицах крадут не волки, а маньяки, родители запрещают детям покупать не черные пластинки, а компьютерные игры-призраки, наконец, в темном лесу ребенка подстерегает не вампир-покойник, а персонаж интернетлора — Слендермен.
И на закуску - страшная история.
Сестренка
У одной девочки умер папа, а мама была совсем бедная, не работала и не умела, и им пришлось продать квартиру. Они уехали в старый бабушкин дом в деревне, бабушка уже два года как умерла, и там никто не жил. Но было там прилично, потому что там прибиралась соседка за деньги. И девочка с мамой стали там жить. Девочке было далеко ходить в школу, и ей дали такую справку, что она учится дома, и только всякие экзамены и контрольные ходит к конце четверти сдавать в школу в райцентре, так что они целый день с мамой сидели дома, только иногда в магазин ходили, тоже в райцентр. А мама была беременна, и у неё рос живот.
Долго-долго рос, и вырос вдвое больше обычного, так долго ребёнок не рождался. Потом мама ушла вроде бы в магазин, зимой, и не было её почти неделю, девочка вся извелась: страшно ей дома одной, в окнах черно, электричество с перебоями, сугробы по самые окна намело. Еда кончалась, но её соседка подкармливала. И тут поздно вечером, или ночью, в дверь постучали и мамин голос девочку окликнул. Девочка открыла, и мама вошла. Она была вся бледная, с синими кругами вокруг глаз, худая и усталая. Она родила ребёнка и держала его на руках, завёрнутого в какую-то облезлую шкуру, может быть даже собачью. Девочка дверь закрыла поскорей, ребёнка на стол положила, стала маму раздевать — она очень замёрзла, была вся ледяная. В железной печке девочка развела огонь, возле этой печки они вечерами грелись, и усадила маму в старое креслице, а потом пошла посмотреть ребёнка.
Развернула потихоньку, а там такой ребёнок, что сразу понятно, что это не новорождённый и даже не младенец. Там другая девочка, лет трёх или четырёх, лицо маленькое и злое, и нету ни ручек, ни ножек.
— Ой, мама, кто это? — спросила девочка, а мама говорит:
— Все младенцы сначала некрасивые. Когда сестрёнка подрастёт, будет всё в порядке. Дай сюда.
Взяла ребёнка на руки и стала кормить грудью. И та девочка грудь сосёт, как ни в чём не бывало, и на первую девочку смотрит хитро и злобно.
А звали их Настя и Оля, Оля — это которая без рук и без ног.
И Оля эта уже сама отлично бегала и прыгала, то есть очень быстро ползала, на животе. И прыгала на нём, и у неё получалось, как у гусеницы, себя поставить стоймя и зубами, например, что-нибудь схватить и на себя потянуть. Никакого спасу от неё не было. Она всё опрокидывала, грызла, портила, а мама велела Насте за ней убирать, потому что Настя старшая и ещё потому, что маме теперь всё время было плохо, она болела и даже спала странно, с открытыми глазами, как будто просто в обмороке лежала. Готовила себе теперь Настя сама, и кушала отдельно от мамы, потому что у мамы была какая-то своя диета для кормящих. Жизнь стала совсем отвратительная. Если Настя не кушала и не убирала за пакостницей Олей, то мама отсылала её или за дровами, или делать уроки, и Настя целый день и целый вечер решала и решала задачи и писала упражнения, и ещё учила всякую физику так, чтобы пересказывать всё, не запинаясь ни на одном слове. Мама почти ничего не делала, всё кормила Олю или отдыхала между кормлениями, потому что кормящая женщина сильно устаёт, а всё было на Насте, и Олю мыть тоже, а Оля извивалась и противно смеялась, то ещё удовольствие было её мыть от какашек. Но Настя всё терпела ради мамы.
Так прошёл месяц или два, и зима становилась только холоднее, и всё вокруг в сугробах, и лампочки, которые прямо без люстр висели в комнатах, всё время мигали и были очень тусклые.
Как вдруг Настя стала замечать, что кто-то ночью к ней подходит и над лицом у неё дышит. Она сначала думала, что это мама, как раньше, смотрит, хорошо ли она спит и не сползло ли одеяло, а потом посмотрела сквозь ресницы, а это Оля стоит стоймя у кровати и смотрит на неё, и так улыбается, что просто сердце в пятки.
— Кто тебя просил смотреть, когда не надо? Теперь я от тебя буду пальцы откусывать. По пальчику за ночь. А потом руки стану есть. И так у меня свои руки вырастут.
И она тут же откусила Насте мизинчик на руке, и оттуда полилась кровь. Настя лежала как в оцепенении, но от болит подскочила и как закричит! А мама всё равно спит, и Оля смеётся и скачет.
— Ладно, — сказала Настя. – Я с тобой всё равно ничего поделать не могу.
И легла, будто бы спать. И даже заснула.
А утром Оля опять обкакалась, и мама велела Насте её помыть. Хорошо, что ещё дрова были в доме, потому что до поленницы уже было из-за сугробов не дойти и до колодца тоже, Настя для ванночки воды набрала прямо из снега, ведром снег зачёрпывала и разогревала на печке. Рана от откушенного пальца сильно болела, но Настя ничего маме не говорила. Взяла Олю и стала купать её в детской ванночке, которую они на чердаке нашли, ещё когда переезжали. Оля, как всегда, извивается и хихикает, а Настя её стала топить. Тут Оля разошлась, билась страшно, искусала Насте все руки, но Настя её всё равно утопила, и она перестала дышать, и тогда Настя положила её на стол и увидела, что мама всё смотрит на печку и ничего не заметила. А потом Настя потеряла сознание, потому что из укусов повытекало много крови.
За ночь домик занесло снегом так, что соседка испугалась и вызвала спасателей. Те приехали и откопали домик, и нашли внутри девочку в обмороке, с искусанными руками, мёртвую женщину мумифицированную и деревянную куколку без ручек и ножек.
Настю потом в детдом отдали для глухонемых. Она же на самом деле была немая, с мамой говорила руками.