Деревня Пралевка

Деревня Пралевка расположена на автодороге Большое Болдино — Ужовка, в 9 км от районного центра и в 3 км от центра сельсовета - Новой Слободы. Деревня Пралевка была владельческим селением и принадлежала, как и большая часть будатских деревень нашей округи, к дворянскому роду Кочубеев. Напомним, что центром владений Кочубеев в Нижегородской губернии было село Новая Слобода.
Богатейшие из помещиков России Кочубеи сами вряд ли посещали свои нижегородские поместья в том числе и Пралевку, и имением управляли доверенные лица. В середине XIX столетия управляющим местными кочубеевскими имениями был немец по происхождению Егор Иванович Праль, которого считают основателем деревни и по фамилии которого она названа. Пралевка возникла не ранее 1840-х годов, при Сергее Викторовиче Кочубее, так как на плане имения 1827 года её ещё нет, а на карте Менде 1850 года она уже присутствует. Более точной даты нет, но можем предположить, что где-то в начале1830-х годах. Видимо, она возникла как приселок к Новой Слободе.

Население
На 1850 год в деревне 36 дворов.
На 1859 в деревне проживает 205 мужчин и 215 женщин.
На 1911 год в деревне 83 двора.
На 1925 год в деревне 137 дворов, проживает 720 человек.
По данным переписи населения в 2010-ом в деревне проживало 49 человек. Ныне на постоянной основе проживает 19 человек.

Пралевка в записях Владимира Галактионовича Короленко

Во время голода 1892 года деревню Пралевку, среди прочих деревень Лукояновского уезда, посетил известный писатель В. Г. Короленко, оказывая благотворительную помощь голодающему населению.

Писатель описывает деревню в своих очерках:
-"Пралевка... да, Пралевка, действительно, нуждается".
-"Что уж и говорить. Надо бы хуже, да нельзя".
-"Из худых - плохая деревнюшка".
-"Бедствуют сильной рукой в Пралевке. У нас плохо, а уж у них, просто сказать, самая беда".
Такие отзывы пришлось мне заносить в свою записную книжку всякий раз, когда, спрашивая о состоянии той или другой деревни, я доходил до Пралевки. Начиная с земского начальника и станового и кончая дубровскими и малиновскими мужиками, которые и сами являются "из плохих худыми" в уезде, - все уступали пальму первенства Пралевке. "Не лучше пралевских" -это мера нужды, которою впоследствии характеризовали свое положение в других местах, изредка варьируя этот отзыв "не лучше пралевских или дубровских". В волостном правлении в Новой Слободе молодой и отлично искусившийся в уездной политике писарь держал себя со мною настоящим дипломатом и только при упоминании о Пралевке откровенно махнул рукой. На Пралевку даже уездная дипломатия не пыталась набросить покров довольства и благополучного обстояния.
А между тем... Конечно, это очень странное недоразумение, но и в деревне, всеми признанной за бедствующую, земский начальник Пушкин (*1) не отступил от своей системы. На четыреста девять человек ее населения в марте было выдано сто шесть пудов, то есть по десяти фунтов в среднем на человека...
Переночевав в Новой Слободе, утром я отправился в эту злополучную деревню, не ожидая, по прежнему опыту, ничего хорошего. Действительность, однако, превзошла мои мрачные ожидания.
Небольшая деревнюшка раскинулась у "вершинки". Широкая улица или, вернее, два порядка по косогорам, безлистые ветлы, среди которых шумел не устававший ветер, занесенные снегом избы с едва заметными окнами. На улице пусто, и долго мы едем, не зная, где остановиться, пока внезапно не вскакивает на задок наших саней какой-то парнишка. Это - опять малолеток-десятский. Он услышал колокольцы и счел своим долгом явиться к начальству.
-"Где у вас староста"?
-"Нет старосты у нас".
-"А где же он"?
-"Ево земской посадил".
-"За что"?
-"Кто ево знае... Посадил".
- "Да ведь кто-нибудь за него есть"?
- "Комендат (кандидат) есть".
- "Зови комендата".
Мы заезжаем в сборную, которая опять оказывается в избе все того же старосты, отсутствующего по независящим обстоятельствам. Курная изба, еще хуже дубровских и малиновских, хотя и здесь видна робкая попытка -- вымазать стены глиной... Старая привычка забытой родины! Бабьи руки старательно мажут и чистят, а дым чернит и покрывает потолок и верхушки стен налетом сажи, которая висит, точно черный иней... В зыбке плачет ребенок, тихо, бессильно и жалобно... Изба, деревня, лица "стариков", потихоньку набирающихся в избу, отмечены особенным, неуловимым оттенком какого-то странного выражения... Голод... Арест старосты служит злобой деревенского дня. Староста арестован "за мир" (*В смысле - за людей)...
- За правду... - угрюмо отвечают на мои вопросы мужики. -Скажешь правду, потеряешь дружбу... Правды начальство не любит...
Я описывал в прошлом очерке "бунт" кандрыкинцев "из-за семян", и мы видели там старосту, отстаивавшего уездную политику начальства. Мы видели также, что ему приходилось-таки жарконько от "бунтовавшего" мира. Здесь было другое. Впоследствии я видел пралевского старосту, когда его семидневное сидение кончилось. На одной из фотографий "голодного года", продающихся теперь в Нижнем-Новгороде и, кажется, готовящихся к печати (Выпущены в виде альбома в 1893 г. фотографом М. Дмитриевым.), он изображен со своею медалью, стоящим "для порядку" около обедающей толпы. Если бы не эта медаль - его фигура совсем потерялась бы в толпе, а между тем, это фигура интересная и стоящая внимания. Густая шапка волос, борода с завитками, как у Юпитера, и очень мягкое, доброе лицо, с серьезными, ласковыми глазами... Его курная изба, его плачущий ребенок, его черный хлеб с лебедой, который я увидел на столе ("это еще для старосты испекли, на высидку",- пояснили мне при этом, чтобы объяснить выдающиеся качества этого комка грязи) -все это в глазах земского начальника еще не нужда, и староста не смел рассчитывать на пособие для себя. Но он не стоял на высоте уездной политики...
Наоборот: староста беспокоил начальство, староста не только не смирял "бунта", выражающегося в ходатайствах о хлебе, но еще взял на себя всю тяжесть этих ходатайств за односельчан и... надоел напоминаниями о том, что у деревни нет семян, что в деревне есть голодные и что один из них, Максим Савоськин, пожалуй, помрет от лебеды и лихоманки в совокупности... Впоследствии H. M. Баранов, нижегородский губернатор, вместе с доктором и с земским начальником были в Пралевке, и все, что говорил староста, оказалось правда... Эта Старостина правда ничего не потеряла, конечно, от того, что в то время, о котором я веду речь, староста сидел в кутузке...
Признаюсь откровенно, когда Старостина мать, когда Старостин отец, когда Старостины односельцы, обступившие меня, одинокого представителя филантропии (ведь все мы "на одно лицо", - напоминаем читателю в пояснение), сообщили мне деревенскую новость, что старосту посадили, и за что именно посадили,- мне сделалось как-то не по себе. Мне показалось, на одно, впрочем, мгновение, что мне, как будто, не следовало приезжать сюда, что я, как будто, действительно приехал не с тем, с чем бы надо, в эту деревню, которая несет жгучее страдание голода и явной несправедливости.
Я начинал здесь как-то не так уверенно. Когда, записав общие сведения, я поднял глаза на сход, то прежде всего мне бросилось в глаза лицо стоявшего передо мной Максима Савоськина...

Савоськин! Савоськин! Из всех тяжелых воспоминаний мрачного года - это имя возбуждает во мне самые тяжелые воспоминания, соединяется даже с некоторым укором совести. "С мая месяца 1891 г., - писал г. земский начальник А. Л. Пушкин, - Савоськин болен лихорадкой..." Лихорадкой, а не голодным тифом, и потому г. Пушкин не видел никаких оснований увеличивать для него ссуду. В течение трех месяцев на семью из четырех человек (сам, старуха, слабоумный сын и другой сын семнадцати лет) было выдано ровно два пуда хлеба. Понятно ужасное положение этой семьи.
В марте Савоськину стало так плохо, что к нему позвали священника... О положении Савоськина заговорили, староста настойчиво докладывал о нем господину Пушкину. Тогда произошло нечто, почти невероятное по холодной и бессмысленной жестокости. В марте Савоськину ссуда была прибавлена, и выдано сразу... полтора пуда. Но едва обрадованная хозяйка Савоськина испекла из этой ссуды для больного хозяина каравай чистого хлеба, как в избу Савоськина пожаловал фельдшер. Вы думаете -для лечения "лихорадки"?.. Нет - для проверки "ложных слухов" об его нужде и болезни... Фельдшер был тоже одним из хорошо дисциплинированных органов уездной политики... Я, конечно, не позволил бы себе излагать весь последующий эпизод, так он нелеп и маловероятен, если бы не имел случаев убедиться в подлинности каждой черты... Дальше произошло вот что: фельдшер услышал запах свежего хлеба, заглянул в печку и сказал: - "А! У тебя вот какой хлебец! Как же говорят, будто ты болен от голода. Вот я доложу начальству"!
И доложил! А господин Пушкин увидел в этом хороший полемический прием. Священник утверждает, что Савоськин умирает от голода. А фельдшер доносит, что застал у него чистый хлеб. Правда, хлеб испечен из добавочной ссуды, только что выданной тем же земским начальником именно вследствие толков старосты и священника. Это нимало не останавливает земского начальника. Он тотчас же сажает старосту в кутузку за ложные сведения о нужде Савоськина, а по поводу священника предпринимает переписку угрозительного свойства на тему о том, что священники позволяют себе "крайне неосторожные и неосновательные заявления", будто их прихожане страдают от голода... Поэтому земский начальник просит внушить священникам, "дабы они не так резко ставили свои определения", и грозит о подобных случаях доводить до сведения высшего начальства. А еще через некоторое время Савоськин и с своей стороны принял участие в этой истинно лукояновской полемике. Писать он не умел... Он просто взял да и умер. Мне приходилось уже говорить о двух типах благотворительной деятельности. Вы или избираете определенное место, завязываете близкие связи и с сердечным участием следите за всеми оттенками нужды, преследуя ее, так сказать, вглубь, или раскидываетесь сразу на широкие пространства, стараясь помогать безличным для вас сотням и тысячам. Мне выпало на долю последнее, а при этом всегда рискуешь пройти мимо Максима Савоськина. Я, разумеется, тотчас же записал его в столовую, не заметив, что моя столовая хороша, быть может, для многих, но уже не для него... Весной я опять побывал в Пралевке. До меня побывал в Пралевке губернатор с доктором. Он сделал гораздо больше, чем мог сделать я с моими скудными средствами, прибавив ссуду десяткам тысяч людей, но, когда я спросил у Савоськина, доволен ли он моей столовой и ходит ли он туда, он ответил, что не ходит. "Нутро", не принимавшее раньше лебеды, теперь уже не принимало и чистого хлеба. Я испугался, тотчас же выдал денег на пшеничный хлеб, на молоко, но было поздно... "Нутро" не принимало уже ничего, и вскоре Савоськин умер.
Но 23 марта он еще стоял передо мной, смущая меня своим исступленно лихорадочным взглядом и своим невероятным рассказом о "каравае", о "фершале" и его доносе. Признаюсь, я сразу не поверил этому кошмарному и притом довольно бессвязному рассказу. Но все же это был именно кошмар, и я опять почувствовал то же ощущение неуверенности, неловкости и какой-то своей неуместности здесь, в этой деревне, носящей имя какого-то неведомого миру Праля, бывшего управляющего князей Кочубеев, и теперь лишенной своего старосты, пострадавшего за мирское дело.
Тем не менее отступать, конечно, не приходилось, и скрепя сердце я вступил в ту же обычную борьбу с пралевским миром, требовавшим, чтобы я писал "поряду". Я не мог писать "поряду", между прочим, и потому, что мои наличные средства в то время уже были распределены, и, явившись сюда, я уже рассчитывал лишь на будущие пожертвования, цифра которых мне была совершенно неизвестна и с которыми поэтому нужно было обходиться осторожно.
Час прошел у меня в самой тяжелой, напряженной борьбе с пралевским "миром", и мне удалось внести только пять или шесть имен. Но зато в этот час я и не заметил, как настроение толпы изменилось радикально. Ни одно имя не проходило без тяжелой борьбы; это было что-то вроде огромной давки у тесных дверей. Отказов не было, - все заявляли себя кандидатами. Эпитеты, которыми характеризовалась бедность, потеряли скорбно-юмористический характер, которым они были отмечены в других местах. Здесь в них было что-то жгуче-жестокое, устрашающее и отчаянное.
"Ребра у мужика потрескались... Не дышит... разорвало от травы... шкура отвалилась... Все лысо, все помираем".
"Погляди на нас, господин! Мы вот к тебе пришли. Один евши, а двое не евши". Я гляжу - впереди ужасное лицо Максима Савоськина. Под темным потолком, под палатями - какой-то сизый пар. В избе гул жестоких определений, эгоистических споров. Нищие толпятся к столу, "жители" отталкивают нищих: "мы хуже вас, вы хоть просить привыкли"... Бабы плачут. Еще час, еще пяток имен, но зато изба превращается в зверинец. Я с какой-то внутренней жутью чувствую себя в положении человека, дразнящего голодную толпу, дразнящего напрасными, жалкими крохами. Савоськин свалился на пол, я сажаю его рядом с собой. Но на его месте опять такое же лицо. Шум стоит сплошной. Прежде ругались между собой, теперь в задних рядах начинается ропот против меня: "Как пишешь... Что за порядок! Где закон!.."
"Бедствуем сильной рукой! Крайняя пагуба, погибаем головами своими... Ты что это пишешь?.. Кто еще такой приехал?.. Откуда взялся?.." Я опять взглядываю на толпу, пытаюсь говорить спокойно. Отступать уже нельзя, кончить список надо непременно, но мне кажется, что я никогда его не кончу. Вдобавок мое спокойствие колеблется, кошмар сдвигается теснее. Какая-то красивая старуха уже несколько минут заглядывает мне в глаза, наклоняется к бумаге, хватает за руку. Голос у нее вкрадчивый, ласковый, отвратительный. Она служила у господ, она была красива, она знала когда-то обращение, знала тайну, как угодить, как улестить, как выпросить. И теперь она пускает в ход забытые приемы устарелых обольщений. Голова у меня начинает кружиться, мне кажется даже... это, конечно, слабость, но, признаюсь, была минута, когда у меня родился мгновенный вопрос: "Выйду ли я, выйдем ли мы все из этой темной избы? Или уж я слишком долго дразнил эту толпу, и все они сейчас кинутся и на меня, и друг на друга в общую свалку".
- Листашка вот околевает, ево не пишут... А кого пишете вы, те дышут еще!.. Это еще первый голос, раздавшийся в этой избе за другого, а не за себя лично. Он выводит меня из оцепенения; я схватываюсь за него и вызываю, не без труда, молодого парня, негодовавшего столь бескорыстным образом. Он призывает еще двух или трех, и список, хоть тихо, подвигается к концу...
Вообще при составлении каждого такого списка вы чувствуете, как будто идете по самому дну этого "мира", подбирая подонки. В лучших случаях, когда дело идет спокойно и в лад, вы замечаете то мгновение, когда нужный вам состав исчерпан, и, если у вас средства ограниченные, а нужды много, вы должны особенно чутко уловить тот критический момент, когда вы упираетесь как бы в некоторую ступеньку. Теперь пойдет уже следующий пласт, тоже нуждающийся, тоже требующий помощи. Но... троньте только одного или двух из этого нового разряда, как весь он заколышется и хлынет к вам. Таких много... "И меня, когда так, пиши, и меня, и Ивана, и Сидора"... "Миру", русскому деревенскому миру, в высокой степени присуще стремление к "равнению", и он предпочтет, чтобы из следующего разряда не попал никто, если нельзя попасть всем.
Ступенька эта, в большинстве случаев и при некотором навыке, улавливается довольно отчетливо. Но здесь, уже в Дубровке и Малиновке, а в Пралевке особенно, она как-то стерлась, и вот источник истинно мучительных ощущений при составлении списков. Тем более приходилось хвататься за первую значительную остановку самого схода.
Записано пятьдесят человек. Цифра зависела не от меня. Я был во власти этого галдения и шума и только делал вывод. Я рад бы был вписать еще столько же, но новая процедура казалась мне просто страшной, а всякое новое имя вызывало целое море шумливых споров. К тому же я чувствовал, что здесь нужна не столовая, а сплошное увеличение ссуды всем жителям, и обдумывал, как этого добиться.
Надо было кончать. И без того больше четырех часов ушло на работу, которую я привык заканчивать в час-полтора.
Впоследствии, после проезда губернатора, я опять был в этой деревне не один раз. Смиренные лица, толковые разговоры мужиков, ласковые глаза "отсидевшего" уже старосты... Ссуда к тому времени была, если не ошибаюсь, утроена. За деревней меня охватила метель. Вечереет. Снег летит по синеющим полянам и ложится сугробами, заметая несчастную Пралевку. Впереди в молочной мгле машут крыльями мельницы села Яз, сравнительно "благополучного", по отзывам соседей. По сугробам с клюкой бредет какая-то нищая и что-то бормочет, будто жалуется на кого-то или о чем-то просит. Я останавливаю лошадей и спрашиваю: откуда? -"Из Пермеева"... Боже мой, боже мой!.. Пермеево и Роксажон, Чирес и Кельдюшево, Михалков-Майдан, и Пикшень, и Козаковка, и весь этот угол уезда, где мне придется еще "составлять списки" и где ждет меня то же, что в Пралевке!.. В том настроении, которое меня охватило, название Пермеева звучит в моих ушах почти как угроза. Я даю старухе денег и приказываю кучеру ехать дальше. Она провожает меня застывшим взглядом, потом крестится, потом утопает во мгле. Ямщик наклоняется на бок, чтобы достать пристяжную кнутом, потом качает головою и произносит:
- Ну, и народ... скандальники"!- Я понимаю, что он это о пралевцах:-"Как они вас! Ах, ты, боже мой! Нисколько не стыдятся"...
Он мне сочувствует, повидимому, искренно, и мне это доставляет облегчение. Но тут же ямщик добавляет:-"И то надо говорить. Оголодали, верно: бедствуют сильной рукой. Народ, как собака, сделался".
- "Неужто хуже других"? - спрашиваю я.
- "Хуже, это верно! Вот всякий и тискается, без стыда. Конечно, есть и зря"...
- "Есть же"?
-"Все плохи... Ну, есть, которые уже вовсе выбились".
-"А скажите, так ли мы список составили"?
-"Правильно, это правильно, что говорить. Тискались все... Ну, которых записывали - вовсе не дышут"...
-"И то хорошо", - думаю я.
Он из Дубровки. Он, кажется, мне благодарен за то, что я сделал для его деревни, а дорогой мы беседовали с ним запросто, и в его внимательности ко мне, повидимому, звучит действительное расположение. Он стоял у порога в сборной избе все время, и его серьезное лицо, лицо человека, который, я чувствовал это, был на моей стороне, осталось в моей памяти среди этого тумана и кошмара. -"Еще одна", - говорит он, приостанавливая лошадей.
Из снежной мглы, на ровном поле, где не видно уже ни куста, ни мельничного крыла, ни дерева, появляется новая фигура. Не старая еще баба идет, спотыкаясь, по заметенной дороге таким шагом, в котором видно, что идущий потерял уже всякое представление о какой бы то ни было цели. Идет, пока несут ноги. Я особенно пугливо относился к этим нищим-странницам, и порой мне случалось останавливать простых путниц, глядевших на меня с изумлением.
-"Откуда"?
-"Из Талызина".
Это уже из Симбирской губернии, верст за сорок.
-"Зачем так далеко забрела? Или уже так плохо"?
Она устало опирается рукой на спинку моих саней, как будто колеблется, и потом, собравшись с мыслями, начинает:
-"Видишь ты, господин, какое дело. Муж у меня, стало быть, ушел на заработки, на заработки, на чугунку. Ну, а я осталась и, стало быть, с детишками. Сироты еще у нас, да своих мало ли. А ён теперича не пишеть. Как ежели теперича нанялси, то пришлеть денег".
Я слушаю ее с удивлением. Сироты, дети, муж не пишет, и вдруг все это кончается надеждой: "пришлет денег". Приступ не похож на жалобное нытье нищенки, да и в усталом лице выражение тоже не нищенки.
-"Ну, стало быть, я в такой надежде, что пришлеть... как ежели нанялси. Я, знаешь, и надумала, (она пробует улыбнуться), насчет, знаешь, землицы... Потому нам с детишками без земли не пробиться. Я и сняла-а".
-"Ну"? - поощряю я.
-"Сняла, да и работника, того значит, приговорила. ён, стало быть, добер до меня, делает снисхождение, пять-ту рублей, бает, я тебе расчислю на сроки, а рупь подавай сичас. Без рубля невозможно. Без рубля сохи не налажу и в поле не выеду и не то что, - к другому наймусь".
До сих пор она все старалась улыбаться, скрывая под этой улыбкой стыд непривычного нищенства. Но тут на глазах ее сразу появляются непрошенные слезы, лицо передергивается. Она оглядывается кругом в пространство, затянутое метелью, и говорит упавшим голосом:
-"Вишь ты... За рублем пошла, согрешила. Да забрела, видно, в голодную сторону, сами, слышь, помирают. Где тут рупь-то... Рупь теперича добыть? Самим есть нечего. А без землицы теперича. Ежели не снять, да не спахать... детишки"... Я даю ей этот несчастный рубль, за которым она бродит в голодной стороне по бездорожью, и чувствую, что я перед нею в долгу. Эта бодрая забота о земле, о детишках, этот неведомый работник, заранее, где-то в другой губернии, налаживающий соху и "расчисливший пять рублей на сроки", эта неумирающая надежда на лучшие дни, все это вместе ободрило и меня, рассеяло мое малодушие. Да, может, и будут еще на Руси эти лучшие дни? Будут! Хотя бы далеко, за этими тучами и вьюгой...
Я увожу с собой запечатлевшееся в памяти удивленное и просветлевшее лицо талызинской бабы. Она крестится, пытается поклониться в ноги и потом быстро и бодро идет к селу. Она обогреется в Язях, а завтра пойдет к детишкам. Что ж, и для этого стоило, пожалуй, ездить среди метели. Короленко. Из записных книжек. Глава XVIII. ПРАЛЕВКА. История Максима Савоськина. В Метель.
(*1). “Анатолий Львович Пушкин, племянник А.С.Пушкина, сын его брата, Льва Сергеевича. Был в те времена земским начальником в Лукоянове. Ярый противник обучения крестьянских детей. На 409 человек голодающего населения Пралевки было выдано 106 пудов, то есть по 10 фунтов в среднем на человека, после чего отчитался, что там всё хорошо. Короленко в своих записных книжках о нем пишет: “Cреднего роста господин с очень красивой, совершенно седой головой и молодым еще лицом, это один из заметных воинов и гроза своего участка. Мужики его не терпят, — он платит им взаимностью...”

Народные названия
Пожалуй, стоит начать с названий улиц деревни. Главная улица Пралевки, которая расположена на главной дороге от Болдино до Слободы, называлась “Рыбник”. Старожилы деревни предполагают, что название порядок получил от зажиточного мужика, который владел торговой лавкой на этом порядке. Из вышеуказанных записей В.Г.Короленко мы узнаём, что деревня Пралевка была очень бедной. Поэтому, чтобы показать своё “богатство” этот мужик часто носил в своей бороде рыбьи кости, которые означали то, что он хорошо питается. Поэтому, благодаря этому мужику и был назван главный порядок деревни – Рыбник.
В Советское время порядок Рыбник был переименован в Красный порядок, так как именно его с утра до вечера постоянно освещало солнце.
Пралевку и село Новая Слобода разделяет большой овраг, который на старых картах именуется как Симмелейка. Симмелейка с эрзянского можно перевести как питьевой ручей, то есть родник. Вскоре часть оврага была запружена, а место прозвали “Под полянкой”. Название пошло от того, что там была просторная поляна, где весеннее солнышко раньше всех согревало землю, соответственно быстро сходил снег и место использовали для самого первого после зимовки выпаса скота.
Также от Рыбника вниз к оврагу спускаются два параллельных друг друга порядка, оба они именовались просто как “Улица”. Если подняться вверх по “улице” через плотину, то мы попадём на порядок, который так и назвался “Порядок”. Вдали порядка есть небольшой откос домов, который именовался как “Кутыровка”. Старожилы говорят, что название пошло от мужика, который первым решил там построится, а уже вслед за ним строились другие дома. У мужика было прозвище “Куток”, от него и пошло название порядка “Кутыровка”.
Закончив с улицами, мы переходим к прудам. Самый старый и самый первый пруд появился при основании деревни. На 1850 год овраг и пруд именуются как “Озерище”. У “Озерище” за свою историю было ещё 2 названия. В Советское время пруд называли “Федькин”, а так как у семьи Фёдора был отец Михаил, то по-уличному их звали Мишины. Поэтому пруд назывался то Федькиным, то Мишиным.
Пруд “Под полянкой” упоминался ранее. Запружен он в Советское время при колхозе в 1960-е годы во время строительства асфальтной дороги заводом “Красная Этна” из Нижнего Новгорода. Бригадир колхоза попросил трактористов расчистить овраг и сделать плотину.
Хочется заострить внимание на Барском пруде, который был запружен при обустройстве усадьбы Егора Ивановича Праля. Барский пруд появился благодаря Галкину врагу от которого запрудили небольшой родник. Барский пруд сохранился до наших дней. Кроме пруда на территории усадьбы Праля была ферма примерно на 50 коров, конюшня, колодец и дом в котором жил Егор Иванович со своей семьёй.
По воспоминаниям старожил дно Барского пруда было выстелено дубовыми брусьями. Можем предположить, что на пруду была купальня. Также на плотине была труба для слива, а аналогичная труба шла от родника в пруд.
Вероятнее всего во время образования колхоза Пральевские хозпостройки использовали для нужд колхоза.
Вокруг Пралевки много лесов, которые также получили свои названия. Лес за Пралевкой в сторону села Яз назывался “Медведные”. Лес, где ныне расположено Пралевское кладбище, называется “Овражки”. Лес, где расположен Барский пруд называется лес “Денисовы”. За прудом “Под полянкой” в сторону села Новая Слобода - орешник под названием “Куманеевы”.
Между лесом “Угольница” и порядком “Кутыровка” длинной полосой в сторону деревни Логиновки тянется овраг “Песочные”. В сторону Малого Болдино овраг называли “Ко’щиновы”.
Про лес “Денисовы” хочется отметить интересный факт. Лес “Денисовы” довольно молодой, так как на его месте был многовековой дубовый лес. В начале Советской власти в 1932 году дубы вырубались для строительства домов и нужд колхоза. Огромные пни вековых дубов жители Пралевки выкорчёвывали и топили ими печи. В 1936 году Пралевку одолел крупный пожар из-за которого сгорело много домов, зерновых кладей и, практически полностью, сгорел дубовый лес. Первыми, кто заметил пожар были женщины, которые “брали коно’пли” (именно так в Пралевке называли действие “жать коноплю”). Женщины ринулись в деревню за помощью, чтобы потушить пожар. После спасения оставшегося леса, он начал восстанавливаться.
Говор в Пралевке очень близок к белорусскому. Вероятно, из-за крестьян-переселенцев и ссыльных поселенцев с территории Белоруссии.

История про забытую корову.
«Была бы корова да курочка, сготовит и дурочка», «Корова во дворе, так еда на столе» - такие поговорки про корову, корову-кормилицу, и в давние времена и в современном сельском быту часто на слуху. А это история о потерянной корове-кормилице.
Жила в давние времена в деревне Пралевка Татьяна Михайловна Юденкова с мужем Фёдором. Было у них шестеро детей: 4 сына и 2 дочки. Одну из старших дочерей звали Наталья. Пришла пора выходить Наталье замуж, а в деревне на ту пору жил парень молодой, звали его по-уличному Кочеток. Парень был хорош собой, но Наталье не по сердцу. Пришел он как-то к Татьяне Михайловне и просит её отдать за него замуж дочь Наталью. Татьяна Михайловна и рада бы отдать, да Наталья ни в какую: «Не пойду за Кочетка замуж и всё тут!» Ушёл парень, несолоно хлебавши, разозлился, затаил обиду и мечтал отомстить за безответную любовь. Уж больно любил он Наташку. В соседней деревне Погибеловке (Садовая) нашел себе невесту, которая согласилась выйти за него замуж. Звали её Пелагея. И в современное время свадьба – дорогое удовольствие, а в те времена и подавно. Родственники были очень многочисленны и всех надо не обидеть, пригласить на свадьбу. Вот и придумал жених как одним ударом двух зайцев убить – и свадьбу и обиду свою справить.
А тут как раз праздник большой, Рождество Пресвятой Богородицы, - 21 сентября. И начиная с этого праздника вплоть до Пралевского в честь Иконы «Вера, Надежда, Любовь и их Мать Софья» 30 сентября были праздничные гуляния. Батюшку в эти дни старались в каждый дом пригласить с молитвами и праздничным столом. В деревне много было певуний звонкоголосых. Бывалоча как запоют то в одной келье, а то в другой … Звенит вечер до глубокой ночи, переливается песнями, то веселыми и задорными, а то грустными, задумчивыми. И вяжутся узоры кружевные спицами да крючками пралевских рукодельниц. Татьяна Михайловна была не исключением. Уж больно пела, да плясала она хорошо. И однажды так увлеклась, что про корову забыла. Хватилась, а на дворе темно. И коровы в стойле нет. Искали долго, но так и не нашли. Горько плакала Татьяна Михайловна. Что ж слезами горю не поможешь, сама виновата. Прошло немного времени и приглашает несостоявшийся зять Татьяну Михайловну на свою свадьбу с Пелагеей. По тем временам шикарный был стол на свадьбе, ломился от всяких мясных угощений. И уж больно примечательно – всё из говядины. Весело задорно на свадьбе пляшет, да частушки бросает Татьяна Михайловна, а женщины потихоньку ей и говорят «Танька, не твоя ль корова на столе?». Не зря говорят, что «тайное всегда явью станет». Вот и сельчане потом рассказали Татьяне Михайловне, что Кочеток увел её корову в «Песочные». Там с друзьями и освежевали. Но есть и еще одна поговорка – «Не пойман - не вор». Так и остался сей факт под вопросом, только вот корову не вернуть. А Наталья позднее вышла замуж за Василия Кузнецова. А эта история про забытую корову до сих пор хранится в памяти внуков и правнуков Татьяны Михайловны.
История записана Лемаевой Татьяной Петровной по воспоминаниям Юденковой Анны Васильевны.

Школа
В Пралевке самой первой школой была церковно-приходская школа. Школа была в пятистенном доме. По воспоминаниям старожил дом был разделён на 2 половины. В первой половине со стороны пруда со своей семьёй жил местный бондарь Лемаев Илья Павлович. Во второй половине была небольшая комната церковно-приходской школы, где преподавал, по воспоминаниям старожил, один из церковнослужителей храма из села Новая Слобода. Учеников в школе было мало.
Позади церковно-приходской школы неподалёку от пруда располагалась часовня. Старожилы точно не знают, появилась она вместе с церковно-приходской школой или же была до этого.
С большей уверенностью можем сказать, что часовня была поставлена при основании деревни. По старой традиции при основании новой деревни часто строилась небольшая часовня, где находились иконы-покровители нового поселения. Старожилы вспоминают, что иконой-покровительницей деревни была икона “Вера, Надежда, Любовь и их мать София”, положенная в освещённую в честь неё часовню. По сей день главный престольный праздник на деревне вышеуказанной иконы. День памяти - 30 сентября.
В 1930-е годы часовня со временем пришла в ветхость и обрушилась. По воспоминаниям старожил на месте часовни среди деревьев оставался лишь крест, который стоял вплоть до 1947-1948 года, после он упал и сгнил.
В начале 1930-х годов Лемаев Илья Павлович, 1884 года рождения, был раскулачен. При раскулачивании было изъято имущество: жилой дом с надворными постройками, корова.
Несмотря на раскулачивание Ильи Павловича, в его половине дома школы уже не было. В середине 1920-х годов была построена первая Советская начальная 4-х классная школа с высоким крыльцом, которое служило как трибуна для различных торжественных, партийных митингов, спектаклей с участием молодёжи деревни и других мероприятий. Также на крыльце проводилось награждение и премирование лучших работников колхоза “Пролетарий”.
В 1937 году началось строительство новой семилетней школы. В строительстве школы принимал участие местный столяр-плотник Юденков Василий Григорьевич.
Новая школа была построена рядом со старой мельницей у леса ‘Козловы’ при выезде из деревни в сторону села Новая Слобода. Но, как и первая начальная школа, просуществовала новая не долго. В 1955 году семилетняя школа была сломана и перевезена в село Новая Слобода под школу и пристроена к бывшему Рождественскому храму, где простояла вплоть до наших дней.
По воспоминаниям старожил в 1955 году началось строительство новой 4-х классной школы. В 1956 году школа была построена неподалёку от магазина, чуть левее от него. Просуществовала новая школа до 1989 года. Школа была закрыта, а примерно в 1992 году её продали под стройматериал семье из Большого Болдино.
Говоря про школу следует вспомнить и учителей. По воспоминаниям старожил одним из первых учителей семилетней Пралевской школы была Феодосия Георгиевна (на 1936 год), а также Балаев И.А, Родионцев И. Ф., Лемаев В. А., Скорзов В. И., Шувалов И. и другие. В 1960-е годы в начальной школе преподавала Маганова Надежда Васильевна, а проживала она с семьёй при школе. На начало 1970-х годов преподавателем был Нестеров Константин Петрович. Самым последним учителем была Голышева Полина Ивановна, которая жила и, на данный момент, живёт в Новой Слободе. Каждый день, часто пешком и в любую погоду она ходила вести уроки не взирая на дорожные трудности.
В конце 1960-х – начале 1970-х годах учеников стало меньше, поэтому на 1972 год все три класса занимались вместе. На 1972 год в первый класс пошло всего 5 человек.
Сохранилось прекрасное воспоминание о том, что обед в школе состоял из стакана чая и куска белого хлеба. Воду для чая учитель кипятил в специальном электрическом баке. Хлеб ученики приносили сами из магазина. Школа была на печном отоплении, печь топил учитель.

Колхоз и прочее хозяйство
До революции у жителей деревни Пралевки практически не было обрабатываемой земли из-за чего и случился массовый голод в конце XIX века. Из статьи газеты “Колхозная трибуна” за 1937 год мы узнаём, что Пралевка была окружена Кочубеевскими полями на которые строго воспрещалось даже заходить. Лишь в сторону государственного села Яз тянулись небольшие полоски Пралевских полей. С трудом упросили крестьяне Кочубея дать им возможность проложить дорогу по княжеской земле до Новой Слободы. И шла эта узкая извилистая дорога по буграм и оврагам. Больше никуда хода не было. Ходить по княжеской земле было нельзя – грозил штраф и бесплатная отработка на кочубеевских полях.
Бывало забредёт скотина за плетень – штраф, штраф не платишь – работай. Колхозный сторож крестьянин Кондраченков рассказывал:
- Пошли мы однажды с отцом в Дубовую рощу оглобли срубать. Срубили, а навстречу кочубеевский приказчик.
-Что, попались? – говорит приказчик.
-Попались, - говорит отец.
- Ну, а попались, так будете бесплатно косить десятину овса.
Крестьяне Пральевки и окружающих селений своим потом и кровью создавали князю большие капиталы, а крестьяне жили в нищете, дети их росли исхудалыми, не во что было одеться, обуться.
Тощие крестьянские земли с наделом на каждую мужскую душу 2 сажени не давали крестьянину прокормиться и двух-трёх месяцев. Родионцев Д.Ф. имел 9 человек семьи, а надел земли на 1 душу. Золкин З.С. – 8 человек, а надел земли тоже на 1 душу.
Более половину деревни ели мякину. Жили в нищете.
И шли мужики в дальний путь искать заработков, оставляли семьи на произвол судьбы, а семьи шли побираться по деревням. Так текла жизнь, жизнь полная лишений и горя.
Не было в деревне никаких сельскохозяйственный орудий кроме деревянной сохи…..
На с 1929 по 1937 год в Пралевкском колхозе было возведено построек на 80 тысяч рублей.
В 1932 году в деревне в пользовании колхоза было 6 овец, а в 1937 их уже 700. Коров на 1929 год было 50, а на 1937 – 142; лошадей было 41, стало 96. На 1937 год в Пралевке почти в каждом хозяйстве имеются свиньи, поросята.
В колхозе было 2 фермы: молочно-товарная и овцеферма. В 1929 году в колхозе была 1 жнейка, а на 1937 уже 6 жнеек, два двигателя, 3 конных молотилки и одна молотилка четверть сложки. Деревянные сохи и плуга заменены настоящими металлическими плугами.
За осень 1937 года в Пралевском колхозе было 210 гектар земли. Пралевка в том году получила 90 пудов урожая с каждого гектара. Со стахановского участка собрано 886 центнеров картофеля.
В 1937 год в среднем каждое хозяйство в Пралевке заработало до 10000 рублей. На трудодни выдано авансом зерновых по 5 килограмм, да деньгами 31000 рублей.
По воспоминаниям старожил агитацией жителей в 1925 году занималась Валентина Ивановна Речкина из Малого Болдино. Осенью 1929 года в деревне Пралевка был образован колхоз “Пролетарий”. Колхоз расположился по склону холма рядом с лесом “Угольница”. Первыми были выстроены конюшни и амбары. На конце леса в 1970-е годы был запружен небольшой пруд для летнего стойла.
Первым председателем колхоза стал Лисин Иван Кузьмич. Было образовано четыре колхозных бригады по 30-40 человек каждая.
Обычно первыми трактористами становились мужчины, но в Пралевке, одной из первой среди мужчин, кто покорил первую технику была Юденкова Антонина Васильевна.
В военные годы, жители вспоминают, что председателем колхоза была Речкина Валентина Ивановна.
При колхозе была ветреная мельница, которая сгорела в 1953 году.
В декабре 1950 года Пралевский колхоз вошел в состав колхоза "Новая жизнь" село Новая Слобода. Центральная усадьба в селе Новая Слобода.
На 2007 год в деревне действовала лишь молочно-товарная ферма. Ныне хозяйство полностью разорено.
Как интересный факт можно отметить, что первая колхозная контора была у Федькина пруда. Именно из этой канторы отправляли жителей Пралевки на фронт в 1941 году. В конторе находился председатель, счетовод, сторож. После объединения колхоза контору отдали под жилой дом.

Звеньевая “Стахановского звена” Сивохина Анна Петровна за победу в сборе урожая картофеля, а её звено собрало 190 центнеров с каждого гектара, от колхоза “Новая жизнь” в 1953 году была отправлена на съезд стахановцев на ВДНХ в Москву.
В 1938 году в деревне построили клуб. Активное участие в строительстве принимал Лисин Павел Михайлович. До строительства первого клуба в деревне были кельи, которые пользовались популярностью среди молодёжи того времени. По воспоминаниям старожил самые популярные деревенские кельи были у Юденковой Татьяны Михайловны, Евдокии и Алексея, а также Юденкова Александра.
В довоенные годы Пралевская молодёжь любила собираться на общие гуляния “игрища” с соседней деревней Логиновкой и Погибловкой (Садовая). В своё время одним из любимых гармонистов в Пралевке был Родионцев Василий Васильевич. А с Логиновки очень любили молодых девушек, которые хорошо играли на балалайках.
Клуб в деревне просуществовал до 1971-1972 года. Первой заведующей клубом была Ковалёва Мария Ивановна. В 1960-е годы руководство завода “Красная Этна” из города Горького (Нижний Новгород) часто привозили концерты в клуб.
Предпоследним заведующим клубом была Стариченкова Анна Алексеевна, а последним Базаров Николай Николаевич. После закрытия клуба здание использовалось под зерносклад, а после было продано под стройматериал.
В 1938 году в деревне Пралевке местным плотником Юденковым Василием Григорьевичем на месте бывшей начальной школы был построен первый магазин. Первым продавцом магазина стала Коротаева Екатерина Матвеена.
В конце 1960-х годов магазин был сломан, а взамен в 1969 году построен новый кирпичный. В новом магазине было паровое отопление. В октябре 2022 года магазин закрыли окончательно.
Издавна Пралевка в округе славилась своими яблоками и яблоневыми садами. В Пралевке сады были у всех простых жителей и поэтому пралевцы их продавали. Особенно пралевские яблоки очень нравились жителям села Яз, которые приезжали на телегах за яблонями и брали даже уже большие деревья. Покупатели заходили в сад и выбирали любые яблони. Самые хорошие сады были у Юденковых, Шуваловых и Немытовых.