На съемках фильма «Храни меня, мой талисман». В центре — Олег Янковский, за камерой — Роман Балаян Переговоры о съемках начались заранее. Прибыли ассистент режиссера, художник – осмотрели усадьбу, обсудили некоторые организационные моменты, оставили нам для ознакомления киносценарий. Справедливости ради должна сказать, что на этом этапе предстоящее не вызвало у нас безоговорочного восторга. Как раз подходил пик экскурсионного сезона. К тому же это был канун Болдинских чтений – по сюжету фильма события разворачивались как раз во время конференции, на которую приезжал герой фильма, пушкинист, со своей молодой женой– он приезжал к своему старинному другу, директору этого музея.

Олег Янковский и Болдинский хор. На съемках фильма «Храни меня, мой талисман» Роль пушкиниста предназначалась Олегу Янковскому, его жены – Татьяне Друбич, роль директора музея – Александру Збруеву. Затем в фильме появлялся еще один персонаж, молодой красавец и циник, в образе которого проскальзывало нечто мефистофельское. Его должен был играть Александр Абдулов. А далее развивалась история, события которой без труда накладывались на знакомую до боли историю последней пушкинской дуэли. Только происходило все в наши дни, и кодекс чести не срабатывал, трагедия оборачивалась фарсом, не переставая от этого быть трагедией униженной любви.

Олег Янковский, Булат Окуджава, Александр Збруев, Татьяна Друбич. Болдино, 1985 г. Помнится, что тогда заложенная в сюжете аналогия показался нам слишком прямолинейной. Признаюсь, несколько смущало и то, что наше Болдино создателям фильма явно представлялось некой Тьмутараканью. Я тогда подумала: «Вот и директора какого-то несуществующего придумали. Не могло же им, например, прийти в голову связать этот сюжет с Михайловским, и вместо Семена Степановича Гейченко посадить там директором какого-нибудь Ивана Ивановича. Сначала в усадьбе появились люди из художественно-оформительского цеха. Помню комический эпизод, связанный с их работой. В тот год наступление золотой осени запаздывало, начало сентября природа встретила полным отсутствием осенних красок; сочная зелень парка ассоциировалась скорее с июлем. Это смущало художников фильма, ничего не оставалось, как несколько подгримировать древесную растительность вокруг дома-музея. На деревьях – то там, то здесь – появились подкрашенные гуашью (или чем-то еще) желтые веточки. Изумленные посетители музея – естественно, экскурсионный поток на это время не останавливался – ошалело взирали на происходящее. Как-то, возвращаясь с очередной экскурсии, я подслушала разговор двух стоявших возле горбатого мостика весьма интеллигентных дам. Нужно отдать им должное, они со всевозможной деликатностью выражали свое удивление, рассматривая светящиеся искусственной желтизной ветки и рассуждали о том, что, вероятно, здесь и летом красят листья, чтобы было похоже на болдинскую осень. Основные участники съемок появилась в усадьбе как-то неожиданно. Приличной гостиницы в Болдине в то время еще не было, и съемочную группу разместили за 130 километров, в Саранске. Был понедельник – единственный в музее выходной. Мы с Татьяной Королевой воспользовались этим, чтобы спокойно, не отвлекаясь на другие дела, заняться оформлением выставки, которую нужно было открыть к Болдинским чтениям. Тогда только что восстановили барскую кухню – первую из построек усадебного двора. Здесь мы и оформляли выставку «Старое Болдино» - с предметами народного быта, старинными фотографиями села и усадьбы. В окно, выходившее на усадебные ворота, где-то около полудня мы увидели подъехавший автобус, и в боковую калитку рядом с закрытыми воротами не очень решительно вошли несколько человек. Среди них – сомнения быть не могло – выделялась слишком хорошо знакомая по культовым фильмам тех лет фигура Олега Янковского. Осмотревшись, прибывшие двинулись прямо к кухне, вероятно, увидев приоткрытую дверь. Татьяна поспешила вытолкать меня им навстречу, решив, что мой, явно не рассчитанный на прием гостей рабочий наряд относительно приличней, чем ее, в чем я была совсем не уверена. Тем не менее я вышла, извинившись за свой внешний вид (Слава Богу, прибывшие тоже были не во фраках) и поспешила ответить на вопросы относительно готовности заповедника к съемкам. К стыду своему, не помню, кто там был еще кроме Янковского - все мое внимание было поглощено им, хотя, разговаривая с другими, я держала его лишь в поле бокового зрения. Пожалуй, не было в тогдашнем кино актера более харизматичного, как сказали бы мы сейчас. В самой весьма нестандартной его внешности (против стандартов все в нас протестовало!), в его интеллигентности (героем нашего времени мог быть только интеллигентный герой!), в выразительных чертах продолговатого лица, в необыкновенных глазах, очень глубоких, как будто понимающих что-то, чего мы пока еще не понимали и в то же время светящихся изнутри улыбчивой всепрощающей добротой - даже когда взгляд их был неопределенным, почти никаким или горьким, ушедшим в себя – во всем этом была какая-то загадка и огромная сила его уникального обаяния, которому невозможно было противостоять.

И вот я стою рядом с самим Янковским, и он, обращаясь ко мне, спрашивает, нельзя ли войти в дом-музей. Ему это необходимо, поскольку едва ли ни на следующий день назначены съемки эпизодов с проходом его героя по анфиладе дома. Я прошу его подождать, беру связку ключей, и мы направляемся к парадному крыльцу. Проходя по музею, я даю лишь самые короткие комментарии к экспозиции – он кивает, вежливо благодарит, и видно, что голова его уже занята завтрашними съемками, мысленно он ставит себя на место своего героя –это уже он, а не Олег Янковский – идет сквозь анфиладу комнат. Я не решаюсь задавать каких-либо вопросов по поводу будущего фильма – боюсь быть назойливой. И,кажется, не ошибаюсь в выбранной линии поведения. В последующие дни стало понятно, что и его самого, и его коллег – уже появились на съемочной площадке Абдулов, Збруев, Татьяна Друбич - не очень радует тот активный интерес, который мгновенно проявило к ним и местное население, и экскурсанты – это всерьез могло помешать работе. Такая ситуация еще больше подвигла нас, музейных сотрудников, к тому, чтобы держаться в тени, лишь обеспечивая со своей стороны нормальные условия для съемок. В ответ мы получали благодарные улыбки и, в свою очередь, проявление уважения к нашим профессиональным обязанностям. Нам старались не мешать в проведении экскурсий, свели к минимуму съемки в самом музее. Зато за его стенами, в усадьбе происходило нечто, совершенно разрушающее привычное течение жизни.

В центре Александр Адабашьян с солисткой Болдинского хора. Слева - Александр Збруев и Татьяна Друбич. Справа — Роман Балаян. На съемках фильма «Храни меня, мой талисман» Сейчас эти дни вспоминаются как сон, в который ввергается что-то ирреальное. Вот прямо на поляне за домом сооружают беседку и вокруг нее начинается представление в жанре пантомимы – это тоже эпизод будущего фильма. Он переводит киноповествование в иной, символический план. И здесь появляются угадываемые образы Пушкина и Натали в окружении муз и химер. А вот по поверхности пруда движется откуда-то взявшийся плот, и в густом дымовой завесе, имитирующей утренний туман, на нем стоит и, широко улыбаясь, отчаянно гребет живущий по соседству с усадьбой и служащий где-то в коммунхозе Гена Китаев, а по берегу пруда, носятся, счастливо визжа, болдинские мальчишки. Так, весьма вольно, в фильме показана жизнь музейной усадьбы – в патриархальном единении с буднями обитателей этого, будто бы Бог весть где затерянного села, называемого Болдином. У нас все это вызывает весьма противоречивые чувства, но мы молча наблюдаем за происходящим.

Вот снимается эпизод – один из самых драматичных в фильме, когда героиня Татьяны Друбич, испуганная нелепым известием, что муж ее только что стрелялся на дуэли, выбегает из дверей музея и бежит к дому (по сюжету фильма они остановились в усадьбе, в доме своего друга, директора музея). Эпизод переснимается раз за разом. У меня при этом тоже своя ответственная задача – я должна во-время открыть перед Друбич дверь черного входа. Вот она уже в который раз настраивается, стоя у порога. По команде я распахиваю дверь, она выбегает, но что-то опять не устраивает режиссера. Она возвращается, очень по-доброму и как будто чуть-чуть виновато улыбается мне и, тут же вся сжавшись и закрыв глаза, словно медитируя, готовится к следующему дублю. А вот, проходя с экскурсионной группой по парку, я вижу Татьяну Друбич, идущую под руку с Олегом Янковским. Они останавливаются, смотрят друг на друга, смеются, она нежно гладит его по щеке. Кто-то окликает их. Она слегка кокетливо оборачивается. «Не мешайте входить в образ», - весело отзывается ее экранный муж. Нам, музейщикам, в эти дни приходится буквально разрываться на части: экскурсии, съемки, «Болдинские чтения». Дома некогда сготовить обед, обходимся чаем, изредка наведываемся в ресторан «Лучинник», единственную точку общепита для гостей Болдина, где обедает и съемочная группа. Вспомнила я об этом потому, что как-то здесь, поднимаясь по лестнице, столкнулась носом к носу с Александром Абдуловым. Галантно отступив и подчеркнуто почтительно поклонившись, он уступил мне дорогу, и веселые чертики заплясали у него в глазах. Все эти - и важные, и, казалось бы, мало что значащие моменты тех дней остались у меня в памяти. Какими все были молодыми, красивыми! И когда же успела пройти целая жизнь, уведя многих еще до заката за дальний горизонт, куда движемся все мы и который однажды, в роковой момент вдруг перестает отодвигаться и оказывается краем обрыва? Особая история, связанная со съемками этого фильма – приезд Михаила Козакова – он тоже участвовал в фильме, играя самого себя, приехавшего на Болдинские чтения пообщаться с пушкинистами. По ходу фильма с ним разговаривает и записывает беседу на свой магнитофон герой Олега Янковского. В ожидании съемок Козаков сидит на скамейке рядом с музеем.

Татьяна Друбич, Михаил Козаков. Кадр из фильма «Храни меня, мой талисман» На следующий день – начало Болдинских чтений, уже приехали их участники. К нему подходит Наталья Ивановна Михайлова – они хорошо знакомы, он часто бывает у них на вечерах в московском пушкинском музее. Начинается какой-то шутливый диалог между ними. Наталья Ивановна – мастер на острое выражение, артистический розыгрыш. Козаков вторит ей в тон, счастливо хохочет. Вообще он на подъеме, радостно возбужден, очень доволен, что наконец добрался до Болдина: давно сюда собирался. Он уже успел проехать по окрестностям, окунуться в этот простор, почувствовать на вкус чистый болдинский воздух. «Хотите, я почитаю для вас Пушкина здесь, в доме», - предлагает он нам, музейным сотрудникам. Мы несказанно рады его предложению, быстро оповещаем своих знакомых. Вскоре в зальце дома-музея набивается публика, желающая послушать Михаила Козакова. Он читает более часа, с упоением – думаю даже, что не так много подобных моментов было у него в жизни, как ни богата она была событиями и впечатлениями: как будто и его коснулся луч, который все еще тянется через столетия, как от звезды, от вспышки пушкинского вдохновения. Из того, что он читал, произвели незабываемое впечатление стихи Давида Самойлова. А из Пушкина – «Осень (Октябрь уж наступил…)». Не знаю, как для кого, но для меня ясно: никто никогда не читал «Осень» лучше, чем Козаков в тот вечер. Даже он сам. Я слышала в его исполнении это же стихотворение лет десять или пятнадцать спустя, в какой-то телевизионной передаче - уже после того, как он вернулся из Израиля, постаревший, может быть, помудревший, но словно опустошенный. Это уже был другой Козаков. Так же, как уже совсем другой Козаков приезжал в Болдино где-то в 2000-х, на фестиваль «Живое слово». Он, как и другие, выступал на веранде дома-музея. Читал фрагменты из «Медного всадника», что-то из лирики. Но голос его уже не парил, как тогда, где-то под осенним болдинским небом; что-то давило его к земле. «Осень» в тот приезд он не читал. Фильму «Храни меня, мой талисман» благодарны мы за то, что его съемки привели в Болдино Булата Окуджаву. Он тоже играл самого себя – сидел в беседке со своей гитарой, пел свои песни. Потом, в фильме, мы увидели: камера то брала его крупным планом – сосредоточенного, ушедшего в себя и поющего как будто только для себя, то на общем плане его чуть съежившаяся в своей отрешенности фигура напоминала нахохлившегося воробья, то его тихий голос с серебряными нотками становился фоном, на который так органично ложились кадры осеннего болдинского парка: физически ощутимый прозрачный воздух, темная гладь пруда и какие-то люди с тихо-задумчивыми лицами у белых перил мостика. Пока шли съемки эпизодов с Окуджавой, мы взирали на весь процесс со стороны, притихнув, стараясь ничего не пропустить. Сказать, что Окуджава был тогда нашим кумиром, значит ничего не сказать: под его песни мы жили. Почти не проходило дня, чтобы на старый, доставшийся от Юдифи Израилевны проигрыватель не ставилась большая пластинка на 33 оборота с его песнями, мы помнили их наизусть. Нас сразу предупредили: Булат Шалвович очень нездоров, согласился на съемки, только чтобы не подвести режиссера - поэтому никаких попыток общения, никаких автографов. Кажется, только корреспонденту местной газеты разрешили задать ему несколько вопросов. Ну что ж, нам хотя бы посчастливилось увидеть живого Окуджаву! Посчастливилось еще увидеть его и вне съемок. Он зашел в музей погреться – похолодало, а ему явно стало хуже, он выглядел совсем больным. Его усадили в служебной комнате рядом с электрокамином. Эпизоды с ним уже были отсняты, и он дожидался остальных участников съемок, чтобы погрузиться в автобус и отбыть в Саранск, который всем им, наверное, уже казался центром цивилизации по сравнению с нашим – увы, мало приспособленным для комфортной жизни – Болдином. Но операторы еще работали. Потребовалось решить какой-то из мелких рабочих вопросов – помню, что меня с Геннадием Ивановичем позвали на улицу. Спустя недолгое время, переговариваясь, мы вошли в музей, и я замолкла на полуслове… Мы не сразу поняли, что это такое: может быть, чтобы поднять настроение Булату Шалвовичу, включили какую-то магнитофонную запись? Удивительно чистый, сильный женский голос пел по-испански. Нет, это была не запись. Живой голос свободно лился, как будто чудом сам собой залетевший откуда-нибудь с берегов того самого Гвадалквивира. Заглянув в комнату, мы увидели: напротив Булата Шалвовича – его лицо словно ожило, взгляд потеплел - сидела молодая женщина с гитарой, темноволосая, темноглазая, с несколько резкими, но выразительными чертами лица – и всем нездешним обликом своим напоминавшая о той дальней стране, на языке которой она пела. «Кто это?» - тихо спросил Геннадий Иванович у кого-то из съемочной группы, уже почти в полном составе собравшейся здесь и одновременно превратившейся в слух. «Наташа Горлинка, - так же тихо ответили нам, - она приехала вместе с ним». Мы не знали, что их связывает и кто она. Уже годы спустя, в какой-то телепередаче мы опять увидели ее - снова рядом с Булатом Окуджавой. Но это было лишь однажды. Она так и осталась для нас загадочной незнакомкой. Чем больше проходит времени, тем больше мы любим пересматривать этот фильм, как только Нижегородское телевидение, а иногда и центральные каналы, показывают его – нечасто, обычно перед какой-нибудь пушкинской датой. В нем удивительно точно оказалось запечатлено то время, его аромат - что-то, непередаваемое словами. И та атмосфера, в которой жила русская интеллигенция восьмидесятых - философские споры в научных аудиториях и на кухнях, невозможность принять нравственные компромиссы, и постоянные попытки осмысления своего времени и перипитий собственной жизни через Пушкина – через универсальный духовный опыт, заложенный в его творчестве и его личной судьбе. В этом смысле эпоха, в которой мы жили и последние дни которой отразились в этом фильме с болдинским сюжетом, может быть названа пушкинской как никакая другая». По материалам музея- заповедника А.С.Пушкина "Болдино"