Артём ГУЛАРЯН

ИСТОРИЯ ОДНОГО ДОМА
=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-
Провинциальная быль
Момента своей закладки он почти не помнил. Его сознание выстраивалось постепенно, по мере роста его стен. Виделись отрывочные образы: люди в фартуках и картузах, сосредоточенно и споро укладывающие в фундамент кирпичи; полный и высокий человек в длинной до пят одежде, с длинными волосами и бородой, говорящий нараспев и машущий маленькой жаровней на цепочке; другой человек, поменьше и покруглее, приказывающий что-то людям в фартуках и картузах, которые укладывали в один из его будущих углов чугунную плиту с какими-то знаками. Потом человек, руководивший укладкой плиты, подошел ко второму, высокому, поклонился ему и зачем-то поцеловал руку. Именно с этого момента Дом себя и помнил.
Этот человек, оказавшийся Хозяином Дома, переехал в него жить сразу после окончания отделочных работ. С ним приехала его семья — жена и трое мальчишек, которые долго носились из комнаты в комнату, оглашая весь Дом радостными криками. И Дом сразу полюбил их всех.
Хозяин проводил время преимущественно в одной из комнат, которую назвал «кабинетом». Кроме кабинета на втором этаже появились еще «спальня», «библиотека», «детская», «зала». В стены вбивались первые гвозди, на которые вешались картины и зеркала. Расставлялась мебель: шкафы, горки, буфеты, комоды, постели, шифоньеры. На окна вешались шторы и гардины. Люди делали все, чтобы украсить свой Дом.
Часть комнат на первом этаже была отдана прислуге, которая въехала вместе с хозяевами. Там хлопотали над вещами две кухарки, три горничных, чинно размещались по своим комнатам секретарь, лакей и кучер. Дом очень гордился, что он такой просторный, что всем в нем хватило места, и осталось еще несколько незаселенных комнат, которые стали называть «хозяйственными».
В кабинете стоял стол, вечно заваленный бумагами, несколько шкафов с бумагами же, но только скрепленными в переплеты и твердыми передними и задними листами. Поначалу Дом их попросту не различал и только потом узнал, что прошитые бумаги в обложках назывались книгами. Множество таких книг хранилось в шкафах библиотеки. Стоял в кабинете и особый шкаф из стали, в котором хранились разноцветные бумажки с радужными знаками и узорами. В Доме стало бывать немало посторонних людей, которых хозяева называли то «гостями», то «посетителями». Гостей принимал сам Хозяин в большой комнате на первом этаже, которая стала называться «гостиной». Часто к таким гостям выходила, принарядившись, вся семья. Посетителей в «прихожей» встречал секретарь. Некоторых из них после разговора с секретарем приглашали в «приемную», где Хозяин беседовал с пришедшими один на один. Часто после таких бесед он поднимался в кабинет, доставал из стального шкафа радужные бумажки, которые передавал затем посетителям со словами: «На лечение», «На учебу», «На школу», «На больницу». Несколько раз в год в Дом заходил знакомый уже высокий человек в длиннополой одежде, смешно называвшейся «ряса». Он говорил речитативом и размахивал своей жаровенкой, которая называлась «кадило». После этого он разговаривал один на один с каждым из жильцов Дома и накрывал ему голову особой полоской ткани, которую приносил с собой.
Постепенно Дом научился понимать речь поселившихся в нем людей. Конечно, ему и так нравился смех мальчишек, носящихся по его чугунным лестницам вверх-вниз, и манерничание гостей, и даже перебранка кухарок на кухне. Но всегда лучше знать, о чем именно говорят жильцы. Кроме того, знание человеческого языка позволило наконец-то общаться с соседями, старыми особняками, стоявшими справа, слева и напротив нового Дома. Ведь дома не знают иного языка, кроме языка населяющих их людей. Именно особняки объяснили Дому, что его Хозяин — богатый человек, известный в городе купец и меценат, владелец первого в округе чугунолитейного завода. А также то, что сам Дом, несмотря на свою молодость, имеет право войти в почтенное число уважаемых особняков, поскольку у него целых два этажа, а также красивые чугунные балконы и чугунные лестницы, отлитые на предприятии его Хозяина. На улице располагались и другие каменные дома, которые особняки не считали себе равными и даже относились к ним с презрительной брезгливостью. Дело в том, что на первых этажах этих домов располагались купеческие лавки. Единственное исключение было сделано для дома с кондитерской на первом этаже за то, что он был выстроен в стиле итальянского палаццо. И тем более старые особняки в упор старались не замечать деревянные дома и домишки, стоявшие в начале улицы, у въезда в город.
Еще в городе были здания, большие и высокие, выше любого особняка. И завершались они не крышей, как обычные дома, а куполами с блестящими луковицами, размещенными на барабанах. Они не разговаривали ни с особняками, ни с деревянными домами. Но два раза в день, утром и вечером, эти здания начинали петь. Тем же самым речитативом, который Дом слышал от человека в рясе. В будни это пение было почти неслышно, но по выходным дням, когда в них собирались люди из окрестных домов, здания пели в полный голос. Особняки объяснили новому Дому, что это церкви, и их единственное назначение — петь.
Через три, а может быть, через четыре года, в двух кварталах от Дома началось большое строительство. Хозяин часто ездил туда и передавал мастерам и рабочим много цветных бумажек, которые, как теперь знал Дом, назывались «деньгами». Узнав об этом, Дом почувствовал ревность. Он уже привык к своим хозяевам и жильцам из числа прислуги. Он полюбил их праздники, особенно Пасху и Рождество. На Пасху приезжал ставший почти родным отец Иона и служил литургию в комнате, называвшейся «домовой церковью», после чего исповедовал всех присутствовавших. На Рождество в Доме топили все печи и ставили большую елку в зале. На елку к маленьким хозяевам со всего города съезжались дети. И было очень весело. И детям, и взрослым, и самому Дому. И теперь его хозяева строят новый дом? Они хотят съехать? Дом им не нравится?
Однако новое строение никак не напоминало жилье. В нем не было комнат, а только наружные стены, замыкавшие одно огромное помещение, разделенное внутри на девять частей четырьмя большущими столбами посередине. Десятая часть была пристроена снаружи и была не квадратной, а полукруглой. Все это строение стремилось вверх и вверх и скоро стало возвышаться над всеми окрестными домами. Старые уважаемые особняки объяснили Дому, что это строится новая церковь, а в церквях люди не живут. Живут они в особняках, домах, домиках и домишках, а в церкви ходят только по выходным, называемым «неприсутственными днями», и по праздникам.
Но Дом все никак не мог успокоиться и продолжал с ревностью следить за строительством церкви. Это и позволило ему заметить, что на стройке что-то идет не так. Мастеровые к этому времени уже выкладывали арки между стенами и столбами, и с одной стороны арка получилась длиннее, чем с других… Дом снова обратился к своим знакомым. После нескольких совещаний между собою почтенные особняки решили, что все дело в одном из четырех столбов, который отклонился от оси, и что это может привести к обрушению куполов.
Узнав об этом, Дом встревожился не на шутку. Но он не мог предупредить своего Хозяина напрямую. Ведь дома разговаривают только мысленно, и, чтобы их услышать, человеку самому необходимо замолчать. А как раз этого Хозяин никогда не делал. Он проводил дни за расчетами, переговорами с другими людьми, а вечерами общался с женой и детьми. И сколько Дом мысленно не взывал к Хозяину, последний его не слышал.
Но в человеческой жизни регулярно случаются странные периоды, называемые «сном», когда замолкает не только внешняя, но и внутренняя речь. И Дом пробился-таки, вошел в сон своего Хозяина и показал ему образ рушащейся новой церкви.
Наутро Хозяин сел за чертежи и очень долго их рассматривал. Потом вызвал подрядчика и мастеров и долго им что-то объяснял, тыкая пальцами в разные точки на бумаге. Подрядчик и мастера качали головами и разводили руками, и в свою очередь елозили пальцами по чертежам. Хозяин раскричался и прогнал их. Дом был ошарашен: на его глазах Хозяин кричал на людей впервые за всю его небольшую историю. После этого случая Хозяин стал суетливым и очень обеспокоенным. Он приглашал множество разных людей, некоторых Дом прежде знал как гостей, и, доставая чертежи, что-то с жаром им объяснял. Всех слов Дом не разбирал, не успевал понять, ведь дома живут неторопливо, а люди, наоборот, всегда куда-то спешат. Но одну фразу он запомнил дословно:
— Строительство ведется по проекту известного архитектора Соколовского… Неужели, Ваше степенство, вы считаете себя более компетентным, чем академик архитектуры?
Сырым дождливым ноябрьским утром сам Дом и его обитатели были разбужены страшным грохотом, потрясшим, казалось, весь город. Рушился центральный барабан недостроенной церкви. Вслед за центральным рухнул и один из боковых куполов.
В Доме стало непривычно тихо. Подросшие мальчики-гимназисты сделались серьезными-серьезными. Хозяйка Дома тихо плакала, когда оставалась одна. И даже кухарки у плиты старались не греметь посудой. Хозяин сидел, запершись в своем кабинете, просматривал много бумаг и щелкал костяшками прямоугольной деревянной рамки со спицами, которая называлась «счетами». Через две недели этой работы он тяжело встал из-за стола, спустился в гостиную по чугунной лестнице, отлитой на его собственном заводе, и тихо сказал своей жене:
— Пятьдесят тысяч убытков, дорогая… Нам придется продать Дом.
Дом возмутился. Продать его! За что? Почему? Ведь он так любит своих хозяев, дает им тепло и уют! Он всегда оберегал мальчишек в их шалостях, пытаясь как можно подальше убрать с их пути острые углы мебели и лестничных перил! Он так любит кроткую и тихую хозяйку, которая поддерживает его в идеальной чистоте и порядке, и горничных, которые ей в этом помогают. Расстаться с ними!
Но люди не спрашивают мнения своих домов… В Дом пришли новые люди, которые назывались «оценщиками». Они ходили из комнаты в комнату и все тщательно описывали. В качестве маленькой мести Дом выставил на пути одного из оценщиков ручку двери, и тот разорвал об нее карман своего сюртука…
Дом заселили новые люди. Ну как заселили… Они никогда не оставались в Доме на ночь, кроме одного старого человека, которого называли «ночным сторожем». Зато днем жизнь кипела ключом: щелкали костяшки счетов, писались и перекладывались со стола на стол бумажки, раскрывались огромные книги, в которые заносились цифры. Прежде в книгах были рассказы, и их читали всей семьей. Или задания по разным школьным предметам от алгебры до географии, их учили перед тем, как пойти в гимназию. А книга с цифрами у старого Хозяина была всего одна. Теперь такие книги лежали на каждом столе... Вся прежняя обстановка была куда-то вывезена. Во всех комнатах стояли теперь столы, шкафы и сейфы: где по одному столу, где по два или по три. А самая большая комната на первом этаже была теперь перегорожена напополам массивной дубовой стойкой. И всюду теперь сидели люди. Которые доставали из сейфов, клали в сейфы и пересчитывали на столах деньги. Много денег.
В Дом теперь приходило много просителей. Они выстраивались в очередь перед массивной дубовой стойкой. Одни просители отдавали деньги людям за стойкой, другие забирали их.
Соседи-особняки сдержанно поздравили Дом: он стал банком. Быть банками особнякам было не зазорно. Это тебе не купеческая лавка. Присутственное место. Почти как Земская управа или даже Дворянское собрание, что стояло в полуквартале от Дома. Но сам Дом был не в восторге от подобной перемены в судьбе и с ревнивым вниманием изучал своих новых постояльцев. Назвать их хозяевами Дом не смог даже мысленно. Чем в глазах остальных людей эти новые постояльцы были лучше его старого Хозяина? Почему они пришли, а он ушел?
Скоро благодаря пристальному вниманию Дом понял нехитрую механику банковского дела. А поняв, задрожал от негодования от фундамента до самой крыши. Оказалось, что любой проситель мог взять у банка деньги. Но обязан был вернуть их назад после определенного срока. И принести с этими деньгами еще деньги. Правда, были посетители («просителями» их трудно было назвать), которые сами приносили деньги в банк. Много денег. Но за это им каждый месяц отдавали небольшую сумму из тех денег, которые возвращали простые просители. Таких людей называли «вкладчиками».
«Как же так! — негодовал Дом. — Мой старый Хозяин давал деньги людям, без всякой отдачи, на школы и больницу. А если давал кому-то в долг, то человек отдавал только ту сумму, которую брал… Хозяин строил новую церковь и теперь собирает деньги, чтобы ее достраивать! А что строят эти банковские люди?»
Оказалось, что большинство работающих в банке людей ничего не строит и живет в небольших домах и маленьких домишках из дерева. Зато председатель правления, директор и главный бухгалтер банка строили такие же особняки, как он сам, разве что немного поменьше, и даже заказали себе чугунные балконы и решетки на заводе его бывшего Хозяина, который переехал в скромный деревянный домик.
И Дом решил выгнать ставших ему антипатичными постояльцев. Но как это сделать? Сначала Дом просто пытался усложнить жизнь своим постояльцам: он захлопывал перед ними двери неожиданными сквозняками, выставлял на пути мечущихся с бумагами людей острые углы столов и сейфов, убирал из-под ног ступеньки своих лестниц. Люди падали, ударялись, шипели от боли, ругались, проклинали сквозняки, углы и лестницы, но покидать Дом не собирались.
Пришлось набраться терпения (а терпения у домов, особенно каменных, с избытком) и изучить своего врага, а Дом к тому времени уже считал служащих банка врагами, мешающими возвращению старого Хозяина. Он начал наблюдать за оборотом написанных ими бумаг, за цифровыми книгами, которые назывались странно — «дебет-кредит». Через несколько месяцев Дом понял — бумаги кладутся, перекладываются и хранятся в определенном порядке. Стоит их поменять местами, возникнет хаос.
Его первый опыт оказался неудачным. Разлетевшиеся под ночным ветром из внезапно открывшегося окна бумаги со стола главного бухгалтера были утром тщательно собраны и разложены по своим местам. Дом пришел в отчаяние. Но тут ему открылось, что он может мысленно воздействовать на людей из банка. До своего старого Хозяина он смог достучаться только во сне… Но банковские работники, затюканные начальством, боящиеся потерять свое место и желающие сделать карьеру за счет коллег, сидящих за соседними столами, оказались крайне внушаемы. Они так боялись сделать какую-либо ошибку, что не доверяли даже самим себе. И каждый, закончив порученное ему маленькое дело, облегченно вздыхал, словно скидывал с себя непомерную ношу.
Дом начал вмешиваться в работу банка, заставляя служащих совершать ошибки. Там — важная расписка, подшитая в папку не имеющих к ней отношения запросов. Там — неверно поставленная запятая в цифре прихода в книге «дебит-кредит». Там — неправильно переведенный на нового держателя вексель… Сведения о возможных ошибках Дом черпал прямо из сознания служащих банка, которые так боялись ошибиться…
Дела в банке все больше запутывались, но руководство этого не замечало и продолжало, как выразился председатель правления, «привлекать деньги» со всей страны. Гром грянул через пять лет со дня обрушения церкви, или четыре года и семь месяцев со дня продажи Дома. Вкладчики стали жаловаться, что им не выплачивают вовремя тех небольших сумм, обещанных им по вкладам, которые они называли «процентами». В феврале в банк пришли несколько очень серьезных и молчаливых людей, которых называли «ревизионной комиссией». Эти люди были поражены хаосом, царившим в документах. Над городом громыхнуло страшное слово «растрата». Пришли хмурые люди в одинаковой синей одежде, перетянутой ремнями, и с блестящими пуговицами и увели куда-то председателя правления, директора и главного бухгалтера. Другие люди, в такой же синей униформе, увязали банковские бумаги и книги в огромные связки и тоже увезли. Работавшие в банке служащие исчезли. Дом опустел.
Несколько лет Дом стоял пустой. Деревянные части стали приходить в ветхость, так как зимой Дом не отапливался, а летом из комнаты в комнату ходили сквозняки. Обои осыпались и вздулись, с окон стала облезать краска, половицы стали выгибаться. Расчет Дома не оправдался: он думал, что стоит только выгнать новых жильцов, и вернется старый Хозяин. Но он так и не появился.
Теперь Дом остался один на один с мерзкими и наглыми крысами, которые поселились на чердаке и в подвале. Это были злобные и уверенные в себе существа, которых Дом не смог ни напугать, ни приструнить. Из пустующего Дома они совершали набеги на хозяйственные постройки окрестных особняков. Особняки отвернулись от Дома, не замечали его и не разговаривали. Кому нужен неудачник?
Но однажды перед Домом остановились новые люди. Они не пришли пешком, не приехали на пролетках, они все как один ехали на лошадях. Одновременно спешившись, вошли все вместе, одетые одинаково в куртки зеленого цвета и синие штаны. Впервые за пять лет дом услышал человеческую речь:
— Ну вот мы и дома, господа! Здесь будет наш штаб, а правое крыло отойдет под офицерское собрание.
— Но здесь нет места для фехтовального зала!
— Не все сразу, поручик, не все сразу… Мы полк новый, вернее, воссозданный. Доживем и до собственного фехтовального зала.
Дом приводили в порядок люди, весьма напоминающие тех, кто его строил. Они наново оштукатурили наружные стены и покрасили их, наново побелили потолки. На внутренние стены были натянуты новые штофные обои. Рабочие поправили полы, поменяли оконные рамы. По карнизам стен и потолкам провели изолированные медные провода. И однажды в Доме впервые вспыхнули люстры, оснащенные электрическими лампочками.
Сначала Дом опасался, что снова начнется кутерьма с посетителями, но посетителей было на удивление мало. В Доме воцарились люди в одинаковой одежде, военные, как они сами себя называли. Гостей из города, которых теперь называли «штатскими», было совсем немного, и каждый приходил в сопровождении военного, который представлял его другим военным и не отходил ни на шаг, пока его гость находился в правом крыле Дома. В центральную часть доступ штатским был запрещен. Здесь царили военные со своими порядками. Сам Дом скоро научился различать своих постояльцев, несмотря на одинаковую одежду, которая называлась «формой». Нужно было просто обращать внимание на украшения, которые человек в форме носил на плечах. Если простые, одноцветные с окантовкой, то этот человек — рядовой. Если золотые со звездочками или кисточками — офицер. Серебряные — военный врач или ветеринар. Эти украшения сами военные называли «погонами».
Рядовые натирали в Доме воском полы, зажигали и гасили люстры и свечи, разносили вино и закуски офицерам, беспрекословно выполняя все их приказы. Их было мало. Офицеров было много, теперь они царили в Доме. Постепенно Дом начал разбираться в обычаях и привычках своих новых постояльцев: если офицеры вели долгие разговоры, сидя за большим столом, — это называлось «совещание», если стояли вокруг разложенной на столе большой бумаги с пестрым рисунком и чертили на ней что-то красными и синими карандашами — это называлось «военная игра». Когда говорил один офицер, а остальные его слушали — это называлось «доклад». В правом крыле они шумно обедали, громко произносили речи, которые назывались «тостами», читали книги и газеты, играли в шахматы и карты, спорили друг с другом. Иногда в Доме появлялись жены офицеров, которых называли «полковыми дамами». Полковые дамы бывали только на концертах и спектаклях. Их давало с разрешения офицерского собрания городское музыкально-драматическое общество.
Дом был в восторге от своих новых хозяев. Никогда до этого его полы так не блестели от воска, никогда до этого в нем не было электрических лампочек. Да и манеры новых хозяев Дому понравились: господа офицеры никогда не позволяли себе лишнего ни за столом, ни за картами, были неизменно вежливы и друг с другом, и с гостями.
Только однажды эта размеренная жизнь была прервана. Стояла весна. Еще за месяц до события Дом почувствовал, что его постояльцы очень волнуются. Совещания следовали одно за другим. Начались странные приготовления: полы натирались до блеска теперь ежедневно; ручки дверей драились с удвоенной силой, так что сияли на солнце; Дом заново перекрашивали, хотя прежняя покраска была почти свежей.
Наконец одним хорошим майским утром офицеры собрались в Доме затемно, все в особой форме, называемой «парадной», которую Дом видел на них до этого только раза два или три. Она отличалась обилием тонких шнуров поперек груди на мундире, который почему-то назывался «венгерка», и несообразно большим головным убором, который назывался «кивер». Пришли и полковые дамы в своих лучших нарядах. Рядовые, тоже в парадной форме, но без киверов, заканчивали заплетать перила лестниц и балконов гирляндами из зеленых дубовых и березовых веток, а центральный фасад украсил большой овал из сосновых ветвей с буквами в середине — «ЕΘ».
Томительное ожидание прервал вестовой, вбежавший в Дом с криком: «Поезд подходит!» Большинство офицеров во главе с командиром быстро, но без суматохи вышли на улицу. Раздалась команда «Аллюр три креста!» и цокот подков по брусчатке. В помещениях оставались только женщины и несколько младших офицеров, покрикивавших на рядовых, которые заканчивали накрывать стол, роскошный и — невиданное для привычек военных дело — украшенный цветами. Цветов было много: они лежали на подоконниках, стояли в напольных вазах, их держали в руках полковые дамы.
Между тем возле Дома собралась огромная толпа из штатских. Впрочем, штатские разного пола и возраста стояли и у соседних особняков, и дальше по улице вдоль домов, домиков и домишек. Все чего-то напряженно ждали.
— Едут! — раздался громкий крик.
Показалась пролетка. Офицеры полка во главе с командиром окружали пролетку со всех сторон. В пролетке сидела высокая стройная дама в простом платье сестры милосердия и в длинном белом платке. Рядом с ней сидел маленький старичок в рясе с длинной седой бородой. Его единственным украшением был наперсный крест. Напротив них сидели, блистая золотым шитьем придворных камергерских мундиров, местные губернатор и вице-губернатор. Но толпа на улице их практически не замечала: люди во все глаза смотрели на женщину в белом платке и нестройно кричали ей: «Ура!»
Пролетка остановилась. Женщина в скромном платье вышла первой, за ней — священник, потом — по старшинству — местное начальство. Командир полка уже спешился и ждал их у входа:
— Ваше Императорское Высочество! Позвольте вам сей час представить полковых дам полка, Шефом которого вы изволите состоять!
И жены офицеров в унисон склонились в глубоком реверансе…
Вечером, после того как высокая гостья отбыла почивать в гостиницу, а господа офицеры разошлись по домам и квартирам, окружающие особняки стали наперебой поздравлять Дом. Теперь в их глазах он стал выше банков и любых присутственных мест и сравнялся с самим Кадетским корпусом, что стоит за рекой, в котором тоже однажды побывал один из Великих князей. Для любого здания в стране самым почетным в его истории было принимать в своих стенах особу из правящей династии.
Прошло еще десять лет. Дом уже освоился с новым положением в иерархии особняков, вместе со стоявшим неподалеку Дворянским собранием разбирал их споры из-за старшинства и учил уму-разуму более молодые особняки, заложенные только в начале века… Но как-то в середине лета, душным жарким июльским вечером, по главной улице мимо Дома продефилировало странное шествие. Сначала Дом вообще принял происходящее за очередной крестный ход, которых на своем веку повидал уже изрядно. Но крестные ходы возглавлялись священниками, шли с иконами и пели молитвы. Здесь же священников не было, как не было и икон. Было много трехцветных бело-сине-красных знамен и большой портрет царя впереди. Собравшиеся шли по городу медленно, с серьезными лицами, в полном молчании, время от времени, как по команде, выкрикивая «Ура!». Этим вечером офицеры в штабе и собрании на лады склоняли одно единственное слово: «Вой­на». Их лица выглядели серьезными и сосредоточенными.
А на следующий день Дом узнал, что полк собирается уходить из города на войну. Он привык к отлучкам своих постояльцев: каждое лето полк уходил либо в летние лагеря, либо на маневры, но через два-три месяца всегда возвращался назад. Теперь же Дом и не знал, что ему думать. Часть молодых офицеров утверждала, что война будет недолгой.
— К зиме будем в Берлине, — утверждали они.
— Немец — противник серьезный, — возражали им старшие товарищи.
— Старый полк получил серебряные трубы за взятие Парижа, мы их получим за взятие Берлина… Путь в три раза короче, — легкомысленно отвечали молодые.
— Война может серьезно затянуться, — возражали старые.
Уходящих на войну провожал весь город. Фотографы делали снимки офицеров на фоне Дома. На память. Вечером состоялся концерт местного музыкально-драматического общества и обед, который организовали городской голова и местные жители. Наутро были собраны последние бумаги и упакованы последние вещи. Офицеры сдержанно попрощались с Домом. А Дом не хотел их отпускать, поэтому зацепил штаб-ротмистра, которого помнил еще поручиком, мечтавшем о фехтовальном зале, ручкой двери за портупею…
Место кадровых военных заняла городская конвойная команда. Но разве можно было сравнивать этих ратников третьего разряда со щеголеватыми кавалерийскими офицерами, вместе с которыми из Дома, да и из всего города, ушла праздничная атмосфера? Потянулись серые будни, которые чем дальше, тем больше становились все беспросветнее. С войны приходили плохие, страшные вести. Их, сами того не зная, зачитывали Дому из газет офицеры конвойной команды. Они страшными словами ругали немцев, применявших удушающие газы, тяжелую артиллерию и самолеты. Еще они ругали своих генералов и царя за то, что армия несла большие потери как в наступлении, так и в обороне. Город наводнили раненые и беженцы. Раненых развозили по особнякам, ставшим госпиталями. А беженцы плохо говорили по-русски. Это были поляки, белорусы, латыши и эстонцы, дома которых захватила наступающая германская армия. Дом постепенно научился по говору отличать одних от других. Их размещали по квартирам. Возле булочных выстроились очереди, так как начались перебои с хлебом.
И однажды в марте город взорвался. На улицу хлынула толпа. Люди кричали, подбрасывали в воздух шапки, обнимались. Появилось много красных знамен. На чугунный балкон Дома выходили один за другим люди в хорошей одежде с красными бантами на лацканах форменных шинелей хорошего сукна и на отворотах бобровых шуб и говорили, говорили, говорили. О революции, о демократии, новой эре и Временном правительстве. Среди ораторов Дом с удивлением узнал бывшего главного бухгалтера банка. Так в жизнь Дома вошло еще одно человеческое понятие — «митинг». Помитинговав пару дней, горожане разошлись.
Опять настали серые будни. Ничего не изменилось. Очереди, стоявшие у лавок, торговавших хлебом, стали даже еще длиннее. Кончились дрова и уголь. В газетах, которые читали стражники третьего разряда, теперь мелькали фамилии Львов, Милюков, Гучков, Керенский. Несколько раз мелькнули какие-то Ленин и Троцкий. И однажды эти фамилии невероятным образом материализовались: среди ночи в Дом вошли люди в солдатских шинелях. Они были без красных бантов на потрепанных грязных лацканах, зато у всех как у одного на папахи были нашиты красные ленты. Именем Ленина, Троцкого и еще какого-то Крыленко они приказали стражникам выметаться из Дома ко всем чертям. Так в городе была установлена Советская власть.
Город захлестнули волны людей в солдатских шинелях. Но это были не солдаты. Солдат всегда подтянут, опрятен, дисциплинирован и сыт. Неухоженные, неопрятные, разбитные и голодные — это были дезертиры. Но вместе с ними в город возвращались и другие люди...
В ту ночь Дом проснулся оттого, что кто-то сноровисто ножом вскрывал одно из задних окон, выходивших во двор. Жалобно звякнуло стекло, и фрамуга открылась. В полном молчании в окно залезли трое грабителей. Дом не поверил самому себе! Это были хорошо знакомые офицеры его полка!
— Показывайте, ротмистр, где? — прошептал один.
— Вот, Ваше превосходительство, эту половицу поднять будет несложно, — ответил другой.
— Поручик, помогите ротмистру.
— Может, лучше на чердаке? — У третьего был совершенно мальчишечий голос.
— Нет, там будут искать в первую очередь.
— Что искать?
— Драгоценности, поручик! Сейчас чернь всюду ищет спрятанные богачами драгоценности.
— Да тише вы! Договорились под полом, значит, под полом. Я был прав господа: пол-то двойной! Смотрите, какие толстые плахи под половицами. Старый купец расстарался! Черта с два краснопузые что найдут, даже если простукивать будут… Осторожнее укладывайте… Опускайте… Гвозди должны зайти точно в отверстия.
— Ну, что теперь?
— До встречи на Дону, господа, у генерала Алексеева.
— До встречи!
— До встречи! Всем счастливо добраться, господа.
На следующий день в Дом въехали очередные постояльцы, назвавшие себя «губернским военкоматом». Сначала Дом испугался за тайник, оставленный офицерами, но работники военкомата прежде всего затоптали грязью полы на обоих этажах, а убирали за собой крайне редко. Им было некогда убирать: они работали без выходных и перерывов, вызывая к себе множество людей и формируя из них отряды. Прямо во дворе Дома этим отрядам раздавались винтовки, патроны и продукты, после чего людей, которых называли теперь «красноармейцами», отправляли на железнодорожный вокзал. Разумеется, с каждой такой отправкой слой грязи на полу над тайником нарастал.
Успокоившись за тайник, Дом предался другим тревогам и размышлениям. Он не понимал, что происходит. Вроде бы в газетах объявляли, что война закончена, и Дом сам слышал чтение Декрета о мире, который был приклеен к его стене. Но вооруженных людей на улицах города становилось еще больше. Митинги теперь проводились каждый день. Выступали люди из военкомата и еще какие-то посторонние в кожаных куртках, которых называли «комиссарами». Они постоянно проклинали «гидру контрреволюции», которая все время намеревалась поднять голову. Звучали лозунги. Сначала — «Все на борьбу с Колчаком!», потом — «Все на борьбу с Деникиным!».
В этот год ранней осенью люди стали закладывать окна Дома и других особняков мешками с песком. Служащие военкомата теперь не только дневали, но и ночевали в Доме, а сам он узнал, что находится «на военном положении». Как и весь город.
К городу стал приближаться гром. Громыхало изрядно, хотя грозы не было. Не было даже туч. Так Дом, а с ним и весь город, все церкви, особняки, дома, домики и домишки, узнали, что такое артиллерийская канонада. Служащие военкомата стали выбрасывать бумаги прямо из окон Дома. Папки, пачки бумаг и отдельные листы. Красноармейцы и комиссары в кожанках хватали их налету, подбирали с земли и бросали в разведенный посреди двора костер. Для Дома это было в новинку: он привык, что люди трепетно относятся к бумагам — и старый Хозяин, и банковские служащие, да и господа офицеры в своем штабе никогда не разбрасывали бумаг и тем более их не сжигали.
И снова Дом опустел. Бросать его вошло у людей в привычку. Он даже начал размышлять, что в нем так не устраивает людей? Почему они все время его покидают, куда уходят? Ответов не было. Тогда он начал злиться на людей, но от этого занятия его отвлекло очередное важное событие.
В начале октября в город вошли солдаты. По главной улице мимо дома шагала колонна в красивой черной форме и в фуражках с красной тульей. Перед колонной на белом коне ехал молодой красивый генерал. На улицу высыпала хорошо одетая публика. Женщины кричали: «Ура!» и бросали цветы. А за колонной пехоты на конях ехал… ехал… почти в полном составе ехал ЕГО полк!
— Спешиться! С прибытием домой, господа!
— Господи, как тут грязно! Эти свиньи вообще здесь не убирались! Где вы спрятали штандарт и трубы?
— На бывшей кухне. Только не переусердствуйте, пол не калечьте! Мы еще вернемся сюда, к себе домой, когда все закончится!
— Вот он, господа! Спасен и сохранен! Наш георгиевский штандарт! С ним наши предшественники дошли до Парижа! С этим штандартом и этими трубами мы через неделю вступим в священную Москву!
— Ура! Ура! УРА!
Через неделю канонада послышалась снова, но уже с противоположной стороны. Солдаты в черной форме, их называли «корниловцами», шли теперь назад, и никто из горожан не вышел их поприветствовать. Кавалеристы его полка остались. Они внесли на чердак Дома станковый пулемет и стреляли из слухового окна в кого-то невидимого. В ответ прилетели пули, которые ударили в стену Дома, а одна разбила окно и застряла в межкомнатной стене. Это было неприятно, хотя ничем Дому не угрожало: его стены были шириной в четыре кирпича. Он готов был защищаться вместе со своими кавалеристами, но, постреляв еще немного, солдаты его полка отошли. На смену им к Дому цепью подтянулись люди в странных конических головных уборах с нашитыми на них матерчатыми красными пятиконечными звездами и длиннополых серых шинелях. Красно­звездные приволокли с собой человека в грязном и разорванном офицерском мундире. В человеке Дом с удивлением узнал подполковника из своего полка, которого помнил еще штаб-ротмистром. Помнится, он пытался удержать этого офицера ручкой двери… Теперь подполковник скрежетал зубами и плевался в краснозвездных, которые зачем-то прислонили его к стене Дома, а сами выстроились перед ним полукругом. Раздалась команда «Товсь!», и краснозвездные выставили вперед винтовки, целясь в подполковника, далее прозвучала команда «Цельсь-пли!». Винтовки гавкнули, подполковник упал. Дом содрогнулся от ужаса и отвращения: пули, пробившие тело офицера, вошли в стену на полкирпича, а его кровь, брызнувшая из ран, залила штукатурку. За ужасом и отвращением пришел гнев: Дом готов был смириться с тем, что теперь люди в него стреляют. Но заливать его стены кровью других людей — это было омерзительно!
Между собой краснозвездные говорили на эстонском языке, а по-русски изъяснялись с большим акцентом. Они не задержались в городе, ушли на юг. Вслед за ними прибывали и отбывали разные воинские части с красными, черными, синими звездами на остроконечных конических шапках, которые они сами называли то «фрунзенками», то «буденовками». Некоторые шли пешком, некоторые ехали на конях, некоторые сопровождали артиллерию. И вся эта масса катилась через весь город мимо Дома на юг, за городскую черту.
Постепенно в городе восстановилась мирная жизнь. Но она так и не стала прежней. С улиц исчезли хорошо одетые люди. Теперь их заполняла толпа в полувоенной форме. Даже в костюмах женщин преобладал милитаристский стиль: кожаная куртка или строгая черная блуза вкупе с красной косынкой. Многие женщины демонстративно курили, а мужчины непрерывно лузгали семечки. Молодежь обоих полов в гимнастерках, косоворотках, блузах толпилась возле Дома, на балконе которого был вывешен большой портрет человека в пенсне и с козлиной бородкой. Под портретом был закреплен лозунг: «Нам нужна зубастая молодежь, способная грызть своими крепкими зубами гранит науки!» Так Дом стал рабфаком. Но рабфаковцев он не принимал, не хотел принимать. Хотя все выбоины от пуль были заштукатурены, а штукатурка отмыта от крови и даже закрашена, но пули, убившие подполковника, по-прежнему находились внутри стены, а его кровь глубоко впиталась в штукатурку. И хотя соседние особняки в это время охали и скрипели дверями и рамами по поводу проведенного в них «уплотнения» и вполголоса завидовали Дому, который избежал подобных стеснений, Дом не мог забыть расстрела, да и не хотел.
Между тем в городе постепенно смолкало пение церквей. Церковь прекращала петь, когда из нее выгоняли всех священников и прихожан. С церкви сбивали кресты и вешали на ее двери большой замок. И она замолкала. Зато митинги с красными флагами и песнями проводились теперь регулярно, по нескольку раз в год. Многие из них происходили возле Дома: уж больно нравились ораторам его чугунные балконы. Глубокой морозной ночью, это было через четыре года после гибели подполковника, состоялся митинг, на котором собравшиеся горько плакали, а красные флаги были обшиты черной каймой. Так Дом узнал, что умер Ленин.
На занимающихся в нем рабфаковцев Дом первое время предпочитал не обращать внимания. Они раздражали его отсутствием воспитания, а некоторые вели себя просто развязно. Однако песни, которые они пели, постепенно начинали ему нравиться. Особенно про летящий вперед паровоз. Паровозов Дом никогда не видел, но знал, что это такие бегающие по длинным железным полосам машины, останавливающиеся у железнодорожного вокзала, который считался в городе очень важным зданием.
Шли годы, рабфаковцы сменяли друг друга, некоторые из них уезжали в университеты и возвращались назад уже преподавателями. Дом к тому времени стал одним из корпусов нового университета. Он свыкся со своими новыми обитателями — студентами и профессорами — и начал следить за их жизнью. Ему понравилось, что исчезла развязность первых послевоенных лет, молодежь стала воспитаннее и строже и учится не хуже ребят-гимназистов, сыновей его первого Хозяина. Особенно ему нравились комсомольские собрания, на которых прорабатывали неуспевающих. Они проходили в бывшей «зале», которая называлась теперь «актовым залом», под большим портретом усатого человека в полувоенной форме и лозунгом на стене: «Учиться, учиться и учиться. И. Сталин». Такие предметы, как немецкий, французский языки, история, литература, география, были ему знакомы еще по старым хозяевам. Другие, такие как научный коммунизм, вгоняли в ступор.
А жизнь катилась вперед, газеты объявили о досрочном выполнении первого пятилетнего плана. В городе были построены новые четырехэтажные светлые здания для университета, а Дом отдали под общежитие и тоже «уплотнили». Его большие светлые комнаты были разделены на маленькие закутки, в которых теперь жили преподаватели и профессора со своими семьями. Один закуток с окном на семью. Но это не смущало жильцов. Они заходили друг к другу в «гости», вели ученые беседы, иногда спорили, это были разговоры, которые Дом любил послушать. В такие моменты ему вспоминались прежние постояльцы, бравые офицеры, которые разговаривали так же неторопливо и обстоятельно и спорили так же взволнованно и горячо… Правда, иногда ночью во дворе Дома останавливалась черная машина и военные в длинных темных плащах летом или в шинелях зимой и в фуражках с малиновым околышем и синей тульей уводили куда-то очередного жильца. После этого разговоры, которые он полюбил слушать, смолкали на несколько недель, а то и месяцев. И Дом, давно уже научившийся понимать людей, чувствовал их страх и недоверие друг к другу. В городе теперь боролись с вредителями и шпионами, поэтому часто ночью фасад того или иного особняка на улице освещался фарами черных машин. Жильцы призывали друг друга к бдительности и часто поминали какого-то Ежова и его рукавицы.
Правда, случались в жизни и светлые моменты: ясным солнечным летним днем по главной улице города мимо Дома пророкотала бронетехника. Шли закованные в броню трехбашенные танки. Это демонстрировало боевую выучку бронетанковое училище, помещавшееся в бывшем Кадетском корпусе, том, что за рекой. Молодые преподаватели и пожилые профессора высыпали на улицу и кричали «Ура!» танкистам и их мощным машинам.
В разговорах все чаще поминались война в Китае и война в Испании. Звучали названия «Шанхай», «Нанкин», «Мадрид», «Гвадалахара», «Герника», «Хасан», «Халхин-Гол». Жильцы спорили, удержатся ли испанские республиканцы или нет. Появились новые песни о трех друзьях-танкистах и о том, как могуч и суров будет ответ на земле, в небесах и на море. Как до этого молодые офицеры-кавалеристы, молодые преподаватели ждали войну и мечтали о ней. Читались стихи Константина Симонова, Николая Майорова, Алексея Суркова. И как немолодые офицеры осаживали горячие мальчишечьи головы, так и пожилые доценты и профессора только покачивали головами и говорили, что если Гитлер нападет, война будет кровавой.
— Пусть только попробует! — горячились молодые преподаватели и аспиранты. — После первых наших контрударов враг будет отброшен, а в его тылу начнутся восстания рабочих против фашистов!
И однажды случилось. Черные репродукторы-«тарелки», установленные в Доме, дружно произнесли:
— Внимание! Внимание! Передаем важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза!..
Бодрая музыка, лившаяся из радиоточек, сменилась тревожными сводками Совинформбюро. Враг наступал. Фронт приближался к городу. Студенты и молодые преподаватели ушли в народное ополчение. Старики-профессора собирали только самое необходимое и тоже уезжали. В «эвакуацию», как они говорили. Дом понемногу опустел. В который раз за свою историю.
В начале октября в город въехали танки. Они шли колонной по главной улице параллельно катящемуся по рельсам последнему городскому достижению — электрическому трамваю. Танкисты в черных комбинезонах, высунувшись из люков, громко хохотали и тыкали пальцами в растерявшихся и побледневших пассажиров. Трамвай остановился прямо напротив Дома, а танки продолжали проноситься и проноситься мимо него. У них была одна башня вместо трех, и были они гораздо меньше танков бронетанкового училища. Зато двигались намного быстрее. На их бортах красовались обведенные белой краской черные кресты.
В Доме остановился штаб тыловой немецкой дивизии. И он с любопытством присматривался к немцам. Еще бы — именно с ними воевали четверть века назад его бравые кавалеристы, а теперь они пришли и оккупировали город! Немецкий язык оказался Дому знаком — и мальчики-гимназисты, и офицеры его полка, и студенты университета упражнялись в разговоре на немецком. Теперь он перестал быть академической дисциплиной и раздавался в Доме повсюду — с баварским, саксонским, рейнским акцентом. С жителями города немцы были подчеркнуто, вызывающе грубыми: сердились на них и били, если местные не понимали их ломаного языка или не проявляли расторопности в выполнении команд. Дом невзлюбил своих новых постояльцев, так как по сравнению с ними даже красные комиссары и чекисты с малиновыми околышами казались нормальными, вменяемыми людьми.
В городе установился «новый порядок». Еженедельно по улице мимо Дома в сторону вокзала проходила очередная колонна людей под конвоем солдат тыловой немецкой дивизии. Гнали рабочую силу. Изредка ночью в городе раздавались выстрелы, а глубокой февральской ночью взорвался склад горючего возле железнодорожного вокзала. Вокзал тоже сгорел. После этого немецкие солдаты стали носиться по улицам как ужаленные. Они хватали людей прямо среди бела дня и под конвоем отправляли в комендатуру. Это называлось «облавой». По ночам солдаты врывались в дома. И это называлось «обыском».
Через какое-то время немцы провели по главной улице мимо Дома два десятка избитых, измученных, одетых в рванину юношей и девушек. Это была местная подпольная группа. Их повесили на площади перед достроенной когда-то его старым Хозяином церковью. После этого стрельба и взрывы в городе прекратились.
Где-то в начале апреля в городе вновь появились танки. Они сильно отличались от тех быстрых и маневренных машин, что вошли в город два года назад. Это были громадные стальные коробки с прямоугольными башнями и длинными хоботами стволов. Вместе с танками прибыли бронетранспортеры и пушки. Вся эта масса двигалась на юг. Их сопровождали юркие машины-бензовозы. Готовилось какое-то большое наступление.
В Доме располагался теперь не один, а целых три немецких штаба. Они ругались между собой из-за комнат, которые должны были занимать. Стоял страшный шум. Как заведенные бегали ординарцы. Радисты тараторили в свои рации на ставших Дому почти привычными баварском, саксонском и рейнском диалектах.
На юге загремело. Гром был очень отдаленный, но такой сильный, что в Доме задрожали стекла. Штабные даже смолкли, прислушиваясь к этому грому, а потом начали кричать друг на друга с удвоенной силой. Дом понял, что там, на юге, происходит великая битва, а гром — это знакомая ему по гражданской войне канонада.
Первые две недели канонада удалялась, пока не стала неразличимой для человеческого уха. И только незаметная для человека дрожь стекол говорила Дому, что она ни на минуту не прекращается. Потом канонада стала приближаться. Теперь она раздавалась не только с юга, но и с севера, и с востока, неуклонно охватывая город полукольцом. Стекла в домах уже не дрожали, а дребезжали. Над городом появились самолеты. Они вихрем кружились, стреляя друг в друга, сжигали врага и сгорали сами. На город посыпались бомбы. Сначала они падали только в районе вокзала и аэродрома, но потом бомбардировка стала беспорядочной. Дом успел заметить, как большой двухмоторный самолет свалился на крыло прямо над его крышей и от самолета отделился продолговатый предмет…
Память возвращалась к нему медленно-медленно. Долгое время он не помнил ничего из своего довоенного прошлого и считал себя вновь отстроенным зданием. Во многом это было правдой: взрыв бомбы выдержали только наружные стены в четыре кирпича, а из внутренних перегородок и перекрытий не устояло ничего, рухнуло, погребя под собой немцев. Так что новые стены и перекрытия сооружались по новому проекту, сильно отличавшемуся от его старой планировки. И никто не мог напомнить Дому о его славном прошлом. Его старые знакомые, соседние особняки, либо погибли, и на их месте быстро росли новые здания, либо пребывали в том же состоянии, что и он: без внутренних стен и перекрытий и без памяти о довоенном прошлом. Их постепенно восстанавливали, но приспосабливая под новые нужды.
И Дом был счастлив в этом беспамятстве. Ему нравилось быть общежитием университета. Впрочем, иногда во сне к нему являлись знаки на чугунной доске, лежащей в одном из углов его фундамента, и складывались в дату его закладки, но он старался гнать от себя эти сны. Так было спокойнее.
Он спокойно пережил свою передачу в жилфонд города после того, как университет построил для себя новые общежития, спокойно воспринял новых жильцов — рабочих и железнодорожников, занявших квартиры преподавателей. Дни он проводил размеренно, просыпаясь и засыпая вместе с жильцами, и вместе с ними проводил выходные. У людей появилось новое развлечение — телевизор. Его можно было не только слушать, но и смотреть. Опять же, газ провели в добавление к централизованному водяному отоплению, большое облегчение и жильцам, и Дому… Теперь ничего в Доме не напоминало старый особняк, когда-то принимавший в своих стенах Великую княгиню… Только балконы остались прежними.
С балконов все и началось.
Как-то Дом заметил, что возле него останавливаются и долго стоят, что-то обсуждая, пара чудаковатого вида людей среднего возраста. Один раз они принесли с собой старинные фотокарточки и смотрели попеременно то на Дом, то на них, будто сличали что-то, сравнивали. А потом они предприняли поквартирный обход и спрашивали жильцов об одном и том же:
— Здравствуйте, мы из Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры, вот наши документы. А вы как давно здесь живете? А не знаете, что тут находилось до вас? А до войны? А до революции?
Дом был напуган и сбит с толку. После обрушения и реконструкции он считал себя заурядным домом и не привык к подобного рода вниманию. Однако жильцы уже заговорили, что Дом-то у них, оказывается, исторический, построенный еще до революции. Другие вторили им, удивляясь новой для себя информации, что в Доме находился, оказывается, сначала банк, а потом штаб кавалерийского полка.
И Дом начал постепенно вспоминать.
Потянулся ряд образов: человек в разорванном мундире у стены, простое белое платье на фоне роскошных венгерок, темные сюртуки и жилеты, гимназические мундиры и матроски…
Через три месяца Дом вспомнил все. И ему стала крайне неудобна новая советская планировка, его раздражали многочисленные жильцы. Взять хотя бы телевизор! Неразумное развлечение. Тараторит весь вечер, а в ночь с субботы на воскресенье — и полночи! Книгу бы почитали, что ли…
Однако жизнь научила Дом терпению и снисходительности. Не все жильцы бывают приятными людьми, с этим ничего не поделаешь.
Скоро снова подули ветры перемен. Дом научился их чувствовать уже на уровне фундамента. Вроде бы ничего еще не происходит, жизнь течет привычным порядком, но уже чувствуешь — грядут перемены… Сначала, это снова было в ноябре (который уже раз!), на доме вывесили флаги, повязанные черными лентами. По телевизору объявили о великой скорби советского народа. И жильцы очень честно скорбели, причитая: «Что же будет?!» Через год скорбь повторилась, но уже не такая сильная. Через два года — еще раз.
Люди забегали, засуетились. Возобновились жаркие споры. Говорили о Сталине, Берии, Ежове, массовых репрессиях и почему-то о бриллиантах Галины Брежневой. По телевизору начались сериалы и телемосты с Америкой. Дом не ждал ничего хорошего от перемен. Но его подстерегала приятная неожиданность. Однажды в него приехала комиссия. Возглавляла ее энергичная властная женщина из архитектурного надзора. В комиссии Дом увидел двух старых знакомых из общества охраны памятников. Они тащили с собой чертежи и фотографии, на которых на фоне Дома позировали офицеры кавалерийского полка и стояла женщина в простом белом платье. Обследовав дом, комиссия объявила жильцам, что им дают отдельные квартиры в новом доме, а их квартиры в старом особняке подлежат ремонту и реконструкции.
Появились рабочие. Они ничем не напоминали первых строителей дома — те были с бородами, в картузах и фартуках, эти же все были бритые, в красных касках и в желтых комбинезонах. Но работали так же споро и быстро. Они возвели вокруг Дома леса и разобрали все внутренние стены вплоть до подвала. В подвале установили огромный стальной шкаф величиной с комнату. После чего стали возводить новые стены по старым чертежам. Были привезены и установлены наново отлитые чугунные лестницы с перилами. Снова возникли прихожая, приемная, гостиная, хозяйственные комнаты, потом зала, кабинет, спальня, детская… Энергичная властная женщина внимательно следила, чтобы рабочие воссоздавали все, не отклоняясь от старых чертежей.
А Дом ликовал. Раз его восстанавливают с такой тщательностью, то, значит, скоро должен вернуться его первый Хозяин! Нет, конечно, Дом успел хорошо изучить людей и знал, что они смертны и даже иногда способны отнимать жизнь друг у друга. И он сознавал, что его старый Хозяин должен был давно умереть. Но за прошедшие сто лет купец-меценат стал для Дома родом божества, высшей силой. И потом… для кого, кроме Хозяина или его потомков, Дом могли восстанавливать так тщательно!
Наконец, реставрация была закончена, леса убраны. Возле Дома собралась толпа горожан, и под их аплодисменты энергичная властная женщина сдернула ткань с укрепленной на стене Дома мраморной доски, на которой было написано, что здесь располагался штаб кавалерийского полка, который такого-то числа такого-то года посетила Великая княгиня со своим духовным наставником.
После этого к энергичной женщине подошел высокий рыхлый человек с проплешиной на голове и поблагодарил за работу. Он поднялся по ступеням дома и разрезал красную ленточку, повешенную поперек дверей. И тут же, возле дверей, укрепил поданную ему табличку со словом «Банк». Толпа аплодировала.
Дом чувствовал себя обманутым. Да, его восстановили в прежнем виде, но не для прежних господ и даже не для военных, как это уже когда-то было, и даже не для преподавателей и студентов. Его снова отдали банку. Директором которого стал племянник высокого рыхлого господина, вновь избранного местного губернатора. Дом видел в своих стенах губернаторов — величественных господ с изысканными манерами в золотом шитье камергерских или обер-егермейстерских мундиров, важных и полных достоинства, поскольку их назначал Государь император. Этот же был суетливым, подозрительным, неуверенным в себе человечком, переживающим, что его не переизберут. И решившим за время губернаторского срока нажиться как можно больше.
В банке крутились уже знакомые Дому схемы. Только векселя стали называться «авизо», и «дебет-кредит» сводили не по конторским книгам, а в специальных машинах, которые назывались странным словом «компьютер». Но люди, как две капли воды, напоминали прежних из старого банка: страх перед начальством, недоверие к сослуживцам, опасения за свою карьеру из-за возможной ошибки. И Дом начал давить на эти чувства. И снова, как в прошлый раз, банковские клерки стали совершать ошибки, плодя хаос и неразбериху в отчетности. И банк в конце концов не выдержал — лопнул после того, что служащие называли «августовским дефолтом».
После этого, к глубокому изумлению Дома, в него переехал новый банк. Из Цюриха. Филиал швейцарского банка Дом раздавил с брезгливой скукой. Не помогла хваленая швейцарская пунктуальность и обязательность, не помогли большие вложения: уже через два года хозяева предпочли закрыть свой филиал «из-за отсутствия видимой прибыли».
Дом наконец-то добился своего: люди оставили его в покое. Он стоял пустой, нахохлившийся, глядя на многолюдную и ярко освещенную улицу темными окнами. И так продолжалось до тех пор, пока как-то в мае двери Дома не открыл один человек. В его чертах было что-то знакомое… Смутно знакомое… Одет этот полузнакомец был в строгий костюм, ладно сидевший на его фигуре. Видно было, что он сшит на заказ у хорошего портного. Сопровождавшие полузнакомца местные чиновники не могли похвастаться подобными костюмами. Осмотрев Дом, человек произнес.
— Я беру этот дом. Как договаривались: в аренду на пятьдесят лет. Документы можем подписать прямо сейчас.
— Должен вас предупредить, — осторожно сказал один из чиновников, — у этого дома дурная слава. В нем разорилось три банка! Просто геопатогенная зона какая-то.
Он развел руками и покачал головой.
— Я не собираюсь устраивать здесь банк, — холодно ответил полузнакомец. — Здесь будет кадетский корпус!
— Кадетский корпус?! — переспросил второй чиновник.
— Да. Ведь в городе до революции был свой кадетский корпус?
— Вы правы. Но когда это было… Здание корпуса было взорвано во время войны.
— Вот я и хочу, чтобы здесь был не банк, не офис и не магазин, а кадетский корпус, — веско сказал полузнакомый человек и, оценивающе разглядывая стены и потолок, продолжил: — Моему прапрадеду, который построил этот особняк и был известным в городе благотворителем и меценатом, моя идея пришлась бы по душе…
Дом не поверил своим стенам. Кадетский корпус… Это же учебное заведение! Значит, снова появятся мальчики, снова будут бегать по его лестницам, оглашая коридоры радостными криками. Снова будут учить латынь или немецкий… А в следующий момент Дом зазвенел стеклами, заскрипел половицами, потянулся к человеку ручками дверей. Ну конечно! Как он мог не узнать его сразу! Он пришел, он вернулся! Первый благородный и добрый Хозяин в облике своего праправнука!