Фортепианный мастер часть 3

То, что происходило с Одинцовым после, иначе как наваждением не назовёшь. Чем бы он ни занимался, его повсюду сопровождала музыка. Однако это были не великолепные рапсодии Листа или блестящие романсы Глинки, отнюдь. Его преследовали демонические, совершенно безвкусные мотивы, хаотическая последовательность небрежных ударов по клавишам. На фабрике, приглушаемая гулом механизмов и гомоном людей, музыка казалась жиже. Но по возвращении домой Одинцов всем телом пугался, от того что из пастей лошадей вместе с паром вырывалось острое металлическое дребезжание, детский плач превращался в беглое скольжение по контроктаве, а разговоры — в попарную фонацию: ву-бу, ву-бу, ву-бу… Люди, шевеля нелепо губами, словно общались на каком-то примитивном языке. Одинцова навещали кошмары, аккомпанируемые отзвуком одной и той же низкой устрашающей ноты. Гробовая мелодия продолжала звучать, даже когда он просыпался от шарканий являвшегося среди ночи Лыткина.
«Гоннн… гоннн… гоннн… гоннн…» — стучало в голове, когда больше не в силах уснуть, Одинцов, подбирая к себе ноги, протискивал взгляд в переплетения на потолке крючковатых теней от дерева за окном.
Прибыв в следующий раз к Гущиным, мастер повстречался с их дочкой. Бедное дитя, лет одиннадцати, было приковано к креслу-коляске. Анемичные, тонкие, будто стебельки, руки были сложены на такой же болезненно хрупкой ножке. Лицо Агафьи выглядело застывшим в так и не выраженной до конца счастливой эмоции. Сдавалось, пробьют куранты, спадёт заклятье — и девочка, наконец, улыбнётся, поведает, вскинув задорно брови, всё, что накопилось у неё за это время в душе. Одинцову было невдомёк, что имел в виду отец девочки, когда говорил, что её — больного ребёнка, которому окажется бесполезен и «хирогимнаст»3, — хотят обучать музыкальной игре. Вероятно, решил мастер, таким образом родители направляли Богу посыл на её выздоровление, просили о помощи, обманываясь.
— С самого рождения, — прошептал Гущин, глядя, как служанка везёт Агафью на прогулку, и похлопал Одинцова по спине, будто в утешении нуждался он, а не сам отец несчастной девочки.
Боль, которая пронзила сердце мастера после знакомства с несчастным ребёнком, заглушила звучавшие в голове ужасные звуки. У Гущиных он их не слышал. Одинцов даже, улыбнувшись, постучал себя по ушам. Может, наваждение покинуло? Оставалась самая трудоёмкая, но, тем не менее, вызывающая воодушевление работа: настройка. Благо, опыт позволял делать это на слух уверенно, получая от процесса удовольствие. Одинцов, настроив по камертону «ля» первой октавы, принялся согласовывать звукоряд. Он подрезал молоточки, заглушал струны резиновыми клиньями и натягивал их настроечным ключом. Уйдя с головой в работу, Одинцов вдруг, ощутив затылком чьё-то присутствие, обернулся. Кровь в жилах вмиг остыла. Изо рта, зародившись в булькнувшем животе, выполз одновременно схожий на «ы» и «э» звук. Прямо за спиной, раздувая ноздри и упёршись в ноги руками, на фортепиано таращился лакей. Одинцов рывком отстранился, но слуга, будто и не заметив испуга мастера, продолжал водить отуманенными глазами по внутренностям фортепиано.
— Ч-чем-то могу помочь? — прохрипел Одинцов, изучая безумное лицо лакея.
— Скоро заигра-а-ает, — скривил тот в нездоровой улыбке рот.
Одинцов, в руке которого подрагивал настроечный ключ, смотрел на лакея, пытаясь постичь этот одержимый интерес к фортепиано. Возможно, конечно, тот просто восхищался музыкой. Либо, что более правдоподобно, был не вполне в себе.
— Позвольте… продолжу, — выдавил Одинцов и, искоса посматривая на лакея, потянулся к струнам.
Слуга медленно выпрямился и, облизывая инструмент глазами, удалился.
— Идиот, — тихо произнёс мастер. Пальцы дрожали, пришлось некоторое время выждать.
К вечеру всё было готово. Гущины рассыпались перед Одинцовым в благодарностях, а Анна Васильевна, получив от прислуги аплодисменты, даже сыграла «Английскую сюиту фа мажор» Баха.
— Через две недели у Агафьюшки день рождения. Мы собираемся музицировать на фортепиано. Вы обязательно должны присутствовать. Даже не смейте нам отказывать, — сообщила хозяйка.
Одинцову, несмотря на закрытый образ жизни, Гущины приглянулись. К тому же хотелось насладиться игрой старинного фортепиано.
— Непременно буду, — дал согласие мастер.
* * *
«Это он… он украл деньги», — царапал застенки ещё дремлющего разума скрипучий детский голосок.
Одинцов открыл глаза, в голове дребезжала навязчивая мысль: деньги, за фортепиано. Преследующую его ужасную музыку Одинцов не слышал. Видимо, она окончательно стихла вместе с завершённой работой. За перегородкой, напитав комнату винными парами, спал Лыткин. Одинцов поднялся и запалил керосиновую лампу. Он протиснул руку в карман шинели. Затем в другой. Денег, полученных от Гущиных, не оказалось.
— Негодяяяй, — озлобленно процедил сквозь зубы Одинцов, схватил со стола портные ножницы и в несколько шагов оказался за перегородкой.
Язык пламени осветил мерзкую физиономию подпрапорщика. Уродливая родинка у носа выпирала воспалённым бубоном, подёрнутая верхняя губа обнажила редкие зубы, его мизерабельные хитрые глазки блуждали за опущенными веками. Как же Одинцов его ненавидел! В груди вскипало желание навсегда оградить себя от тошнотворного солдафонского присутствия. Он вонзил взгляд в шею подпрапорщика. Туда же направятся и ножницы. В выпирающую вену. Лыткин, не осознавая, сон ли это, схватится за шею, тщетно останавливая руками кровавый фонтан, увидит Одинцова, его сияющий местью взор. Он не успеет попросить о помощи, его опередит сосед, закричит что есть сил: «Вооор! Подыхааай, сволота!»
Лыткин захрапел громче, но Одинцов перестал воспринимать происходящее вокруг — схватился за голову. Мозг, разнося по черепной коробке скрежет, будто пилили тонкие струны. «Се-се-се-се-се-се…», — ездили по кровоточащим извилинам стальные нити.
«Банк», — протиснулось через распилы.
На него нахлынуло воспоминание. Как же он мог забыть? От Гущиных он ведь сразу направился в «Коммерческий банк», что на Невском, пятьдесят восемь, и положил на счёт все триста рублей. Одинцов, не затушив лампу, повалился на кровать, и, не убирая рук от раскалывающейся головы, пролежал так до самого утра. Как же он ненавидел Лыткина!
* * *
Одинцов сделался рассеянным. Порой он забывал, где оставлял рабочий инструмент, не помнил, о чём вёл разговоры, а порой даже — как добирался домой. Возник страх преследования. Или же это было в действительности? Мастер не единожды наблюдал, как его провожала глазами троица детишек — двое мальчиков и девочка. Один раз он спешно направился в их сторону, но дети бесследно растворились в толпе. Звуковые галлюцинации канули, но вместо нескладных грубых мотивов Одинцов слышал незнакомую ему дивную мелодию. Она доносилась из окон омнибусов, трактиров, дворовых выгребов, арок «колодцев». Одинцов тянулся на звук, но мелодия только отдалялась. Он оставил тогда затею отыскать место её зарождения и просто наслаждался мелодией. Свои помешательства он относил к усталости и невозможности находиться вместе с сыном.
В назначенное время Одинцов явился к Гущиным. Собравшаяся публика всецело соответствовала званию аристократии: банкиры, промышленники, импортёры чая, биржевики, нефтяники — все были одеты по моде, расхаживали с высокомерным видом. Одинцов чувствовал себя среди них крайне неловко и неуместно.
— Благодаря этому человеку мы имеем честь поздравить сегодня Агафьюшку игрой на нашем прекрасном фортепиано, — взял слово Гущин, указал на мастера и захлопал. Гости, сделав такие лица, будто Одинцов сотворил некий подвиг, поддержали хозяина рукоплесканием.
«Браво!», «Вот что значит профессионель!», «Не дал загубить традицию!» — гудели вокруг сконфуженного Одинцова.
Стол накрыли в зале, туда же вынесли фортепиано. Агафью усадили в центре, нежно поглаживали её по рукам, высказывали поздравления и дарили подарки. По глазам и лицу девочки трудно было, однако, понять, осознавала ли она что-либо. Одинцов, не желая вызвать подозрений насчёт физического потенциала девочки обучению игре, и тем самым не ставя под сомнение психическое состояние родителей, приобрёл в подарок сборник технических упражнений и этюдов Муцио Клементи «Прелюдии и экзерсисы во всех тональностях мажора и минора».
— Гран мерси! — поблагодарила Гущина. — Агафьюшке очень пригодится.
Гости вскоре, подогретые алкоголем, принялись танцевать. Хозяйке, игравшей на фортепиано, помогали разместившиеся у противоположной стены музыканты. Одинцов, употребив прилично бордосского вина, раскрепостился. Откинувшись в кресле, он вёл в курительной комнате спор о музыке с банкиром в шевиотовом пиджаке.
— Недаром искусных музыкантов называют виртуозами, от «virtus» по-латински, что значит «доблесть», — заплетающимся языком доказывал Одинцов. — Только смелый, доблестный осилит весь путь обучения и овладеет всеми азами музыкального искусства.
— Как скрипка поёт, мне нравится, но вот фортепиано… — тучный банкир приблизился, чтобы не обидеть хозяев, — даже Вольтер называл его «изобретением кастрюльщика».
— Позвольте-с, — протестуя, задвигал указательным пальцем мастер.
— Мне вот, знаете ли, синема пришлась по душе, — продолжал, затягиваясь какой-то необычной по запаху сигарой, банкир. — Довелось посетить одним разом сеанс в театре «Аквариум». Милейшее, признаюсь, дело. А как вы относитесь к оскоплению?
Так за светской болтовнёй, за обсуждением выпускаемых фабрикой «Фрезе и К°» автомобилей, за сюсюканьями перед нереагирующей ни на что именинницей наступила ночь. Экипажи увозили гостей. Осталось несколько человек, и хозяйка их задержала:
— Позвольте завершить вечер моим любимым произведением.
Одинцов упёрся о стену. Хмель ещё сильней волновал вкушавшие музыку рецепторы. Мастер желал напоследок вдоволь упиться голосом инструмента. Анна Васильевна тронула клавиши, и фортепиано ответило невероятно стройным, волнующим аккордом. Зал вдруг расширился, боковые стены убрались куда-то за охватываемую взглядом область. Присутствующие словно передвинулись далеко назад, сделались игрушечными. Одинцов различал лишь фортепиано и Анну Васильевну, извлекавшую из инструмента — не может быть! — ту мелодию, что непрестанно следовала за ним в последнее время. Мастер утопал в густоте музыки, его обволакивали завихрения так точно следовавших друг за другом нот, звуки очищали тело от скверны, вымывали тоску, боль и разъедавшую всё внутри обиду. Одинцов, изогнув невообразимо конечности, принял вид ноты, взмыл ввысь и занял положенное ему на стане благозвучия место. Мелодия долго ещё звучала… и звучала… и звучала.
* * *
— Что ж вы так, Пётр Михалыч, перебрали-с, — придерживая Одинцова под руки, ворчал Лыткин. — Хорошо, Танечку, дочь тайного советника Егорова, провожать не стал, а то ведь и не добрались бы без меня. Страшная она, скажу вам как на духу, жуть просто, лишь протекция папеньки её и привлекает. Сколько? — гаркнул он извозчику.
— Так господин уже ж, откуда забирал, расплатился. Сверху ещё дал, чтоб без укачки довёз.
Одинцов проснулся со светом, Лыткина в комнате не было. Похмелье дало о себе знать сцепившими затылок болевыми жгутиками. На фабрику Одинцов явился опоздавши.
«Что вчера произошло? — силился он вспомнить. — Анна Васильевна играла то произведение, а потом…» Одинцов списал провал в памяти на причину чрезмерно выпитого.
Единственное, что не оставляло в покое, это возникшее неведомым образом посинение на шее, под самым кадыком. Одинцов ощупал место: побаливало. Откуда его получил — никаких догадок. Мастер спрятал шею за шарфом и пошагал на работу.
По прошествии нескольких дней в душе зародилось опустошение. Одинцова раздражали рабочие, их унылые лица, концентрированный запах пота и щепок, заказчики, которые приобретали фортепиано, для того чтобы, большей частью, красоваться перед такими же несведущими в музыке буржуа, а после — бросить инструмент в кладовой и слушать, слушать свои дурацкие граммофоны. Одинцов, вязнув в липкой тишине, когда Лыткин, верно, сумасбродничал на одном из балов, осознал, наконец, чего ему так не хватало: старинного фортепиано Гущиных, его певучего тона, тянущегося сквозь года яркими красками музыкальной пастели. А ещё — Одинцов вожделённо хотел вновь услышать то немыслимой красоты произведение, которое играла Анна Васильевна, снова раствориться в нём.
Случиться этому выдалось в декабре. С Казимиром Андреевичем Одинцов случайным образом столкнулся у фабрики.
— Пётр Михайлович, милейший, чего ж в гости к нам не заходите? — как с давним другом заговорил Гущин. — Вы, должно полагать, и не знаете, что наша Агафьюшка уже делает первые шаги в музыке.
— Как?.. — озадаченно вопросил Одинцов, обдумывая, стоит ли уточнять, что встреченное им состояние девочки не позволяло вести речь даже о простых бытовых действиях, не то что о музыкальной игре.
— Да-да, Анна ежедневно занимается с ней по нескольку часов. Заходите, как будете иметь возможность. Ваши советы, несомненно, окажутся ценными. Агафьюшка и сама желала с вами познакомиться.
Одинцов не считал Гущина человеком, которому свойственны глупые дурачества. Возможно, это жену настолько удручало состоянием дочери, что она понудила его воспринимать Агафью здоровым ребёнком. А Гущин, увы, чрезмерно вжился в эту роль.
— Буду рад, — отозвался на приглашение Одинцов, и по телу разошёлся приятный жар предвкушения.
* * *
В выходной день фортепианный мастер двинул на Каменный остров. Свежевыпавший снег дивно искрился под зимним солнцем — считай, пушкинское утро. Лакей, гостеприимно осклабившись, пригласил в дом. Фортепиано находилось в зале на прежнем месте. Одинцов бросил взор на ступени, ведущие на второй этаж, и озадачился, не увидев прежних пазов для колёс.
— О-о, Пётр Михайлович, рады вас видеть! — вытянул руки для любезного приветствия Гущин. — Присаживайтесь, Анна с дочерью занимаются музыкальной грамотой, скоро будут.
Хозяин провёл экскурсию по оранжерее, в которой Одинцову не приходилось бывать раньше. В ней росли пеларгонии, олеандры, финиковые пальмы, розы, внутри всё пестрело и благоухало. Оранжереей занимался сам Гущин, который о каждом растении рассказывал с воодушевлением. Одинцов только сейчас заметил, что забор, огораживающий задний двор, имел довольно большую высоту, достаточную, чтобы не видеть, что за ним происходит. Вероятно, Гущины, как это часто бывает, не ладили с соседями. Мастер обернулся и встретился взглядом с наблюдающим за ними через окно лакеем — тот задёрнул штору. Через час спустилась Анна Васильевна с дочерью. Одинцов проглотил слова и лишь кивнул, приветствуя, когда Агафья, совершенно здоровая, тихо по слогам сказала «здравст-вуй-те». За это время она значительно поправилась в весе, лицо приняло свежий румяный оттенок, а глазки живо бегали, изучая всё вокруг. Ходить только девочке давалось с трудом, ноги едва сгибались, она сжимала мамину руку. Одинцов терялся в догадках, каким недугом страдала девочка и что послужило столь чудесным исцелением. Спросить, разумеется, он не решался.
В гости в это время зашёл Павел, младший брат Казимира Андреевича. Ему ещё не было и двадцати, но, несмотря на юный возраст, он, по впечатлению Одинцова, оказался весьма образованным и начитанным, много спорил о православии.
Велели накрыть стол, и Гущина попросила мастера рассказать что-нибудь о музыке. Он, слегка стесняясь, поведал о некогда экспонируемом на Парижской выставке Себастьяном Эраром рояле, имевшем механизм с двойным ходом, о назначениях педалей и об организовываемых в Петербургской консерватории музыкальных конкурсах имени Антона Григорьевича Рубинштейна. Агафья заинтересовано его слушала. Затем Анна Васильевна села за фортепиано. Как раз в тот момент, когда девочку повели на вечернюю прогулку, она заиграла то самое произведение, с таким трепетом ожидаемое мастером. Одинцов, погружаясь в кипяток музыкальной бездны, закрыл глаза. Ему представились бегущие по лугу дети, он шёл в их сторону. Девочка и двое мальчиков смеялись и играли в догонялки. Музыка, сплетая гармонию, как нельзя лучше дополняла это радостное действо. Дети внезапно умолкли. Одинцов остановился. Он всё ещё не видел их лиц. Повернитесь, подумал он. Дети словно услышали его просьбу — разом повернулись. Однако милых личиков мастер не увидел — их исказило уродство. Вместо глаз чернели провалы, со щёк кровавыми лохмотьями свисала рваная кожа, челюстные кости раскрылись в немом крике. «Бам! Дам! Бам! Бам! Дам! Бам! Дам! Дам!» — заколотили по клавишам с невиданной силой, извлекая глухие, подземные звуки. Дети двинулись с места и рванули в его сторону. Одинцов захотел пуститься бегом, но не смог и пошевелиться, точно врос в землю. Дети, растопырив когтями пальцы, приближались — ближе, ближе, ближе, ближе…
Бам! Дам! Бам! Бам! Дам!
Одинцов прикрыл беспомощно руками лицо и испустил глухой вопль.
* * *
В нос ударил ихорозный смрад. Конечности людей будто ходили на шарнирах. Одинцов сделал глубокий вдох. Осмотрелся: трактир. Перед ним стояла выпитая наполовину кружка пива. «Как я сюда попал?» Туман в голове рассеивался. Запах становился таким, как и должно пахнуть в этом зловонном, залитом солодовой рвотой месте. Одинцов поднялся и, пробираясь через галдящих посетителей, вышел на улицу. Светила луна, выпивохи орали песни, спали в сугробах. Мастер, дрожа всем телом от холода, побрёл домой.
Лишь спустя несколько дней, переодеваясь на фабрике, Одинцов заметил посинение — как и после предыдущего визита к Гущиным. Сине-фиолетовая полоса тянулась по правой стороне живота, от пупка до рёберной дуги. Если в прошлый раз он не придал этому значения, посчитав, что травмировался по пьяному угару, то сейчас жуткая закономерность его насторожила. Очередной провал в памяти уже не являлся следствием выпитого алкоголя, и Одинцов принял это за некое заболевание. К доктору, однако, обращаться не стал, а про то, что дважды впадал в беспамятство под влиянием манящей его мелодии, старался не думать, считая это зловещим совпадением. Однако и от любой музыки Одинцов отстранился. Проводя время с сыном, он не посещал с ним концертные залы, театры и даже цирк, а они вместе гуляли по парку или наведывались в места, где определённо не зазвучит ни один инструмент, тем более фортепиано. Одинцов чувствовал, что должен оберегать Диму от музыки. В середине января, после Нового года, съехал Лыткин.
— Переводят меня, прощайте, — подал он руку и убрал глаза.
Одинцов предполагал, что причиной, скорее всего, являлся он. Подпрапорщик не раз был в претензии на Одинцова, что тот, мол, сильно кричал во сне, не давая спать. А однажды сказал:
— Провериться бы вам, Пётр Михалыч, микстуры какой попить.
Одинцов крепко-накрепко обнял Лыткина. Чувствовалось, что уходит что-то родное, то, что тяжело отпустить. Словно один Лыткин на всём свете и мог ему помочь.
— Удачи тебе, Василий, — сдерживая слёзы, прохрипел мастер на прощание.
В комнату подселять после этого Одинцов никого не стал — не доверял никому, платил за двоих.
А в марте парнишка-посыльный принёс на фабрику письмо.