Ну, короче, дело такое. Не для прессы, понял? Чисто... выговориться надо. А то я уже стакан водяры хлопнул, а меня все трясет, как ту собаку на морозе.

Чёрный сват
Жила у нас в подъезде семья одна. Обычные люди. Серега с Люськой и две девки у них. Квартира — трешка, ремонт еще с девяностых, обои отклеиваются, трубы вечно текут. Серега на заводе горбатился, Люська по хозяйству. Старшая у них, Ленка, засиделась в девках. Двадцать пять уже, а все никак. Ну, бабы ж дуры, им лишь бы чадо свое замуж побыстрее выдать. Люська бегала, суетилась, все по бабкам каким-то шастала.

И вот надыбала она одного хмыря. Типа, спец по карме или че там. Пришел он к ним. Я тогда у Сереги сидел, мы карбюратор перебирали на кухне. Заходит этот... ну, обычный мужик, в свитере катышками, только зенки у него какие-то... водянистые, пустые. Глянул на Ленку, потом на квартиру.

— У вас, — говорит, — ржавчина в доме.

Я смотрю — ну, батарея ржавая, так ЖКХ, чтоб их, не топят ни хрена, трубы прогнили. А он свое дальше гнет:

— Это знак, типа. Сажа черная на роду. Если Ленка замуж выйдет, мужик ее тут же и скопытится. Тень черная на ней.

Люська в слезы, конечно. «Че делать, спаси-помоги».

Этот хмырь и выдал: надо, мол, обряд провести. Снять «венец», все дела. Только надо ехать к нему на дачу, там у него «место силы». Ну, Серега меня попросил отвезти, у меня «Газель» рабочая. Поехали. Ленка, Люська и я. Серега дома остался, бухал.

Приехали в какую-то глухомань, СНТ заброшенное. Грязь, ноябрь, снег этот... серый, с мазутом наперемешку. Дом у мужика — сарай гнилой. Воняет внутри тухлой капустой и сырой землей. Он говорит: «Ленку одну оставьте, тут дело интимное, надо, типа, чтоб она "жениха" из мира духов приняла, чтоб он насытился и отстал».

Люська, дура, согласилась. Я еще подумал — ну, нимфоман старый, но Ленка-то кобыла здоровая, если че — врежет.

Сидим в машине, курим. Час, наверное, прошел. Выходит Ленка.

Слушай, я не знаю, как объяснить. Она шла... как будто у нее коленки во внутрь гнутся. Дергано так. Лицо — мел. А глаза... как у рыбы мороженой. Села в машину, молчит. От нее душком потянуло..., как из мясного отдела, когда там холодильник потек.

Привезли домой. И тут началось.

Пару дней тихо было. А потом захожу я к Сереге за солью, по-соседски. Сидят они на кухне. Ленка у плиты стоит. И вдруг берет сковородку чугунную, тяжелую, раскаленную. И молча, без крика, х*рак! — и в стену. Штукатурка во все стороны, вмятина в бетоне.

Люська орет. А Ленка поворачивается... У нее лицо, боже, не шевелится. Мышцы атрофировались. Только челюсть отвисла, и слюна течет, густая такая, как клей.

И тут она разбегается — и башкой в косяк дверной. С размаху!

Звук такой был... мокрый. Как будто арбуз об асфальт. Хрустнуло что-то, кровь брызнула, а она стоит, шатается и лыбится. Зубы скалит.

Дальше — хуже.

Мелкая их, Катька, лет семь ей было. Ленка ее полюбила вдруг. Ходит за ней по пятам, шепчет че-то. А голос не ее. Хриплый, как будто у старухи. «Пойдем, — говорит, — сестренка, я тебе жениха покажу».

В один день Серега на смене был. Слышу — визг дикий. Вылетаю на площадку.

Дверь у них нараспашку. Ленка тащит Катьку на балкон. А у нас восьмой этаж! Катька упирается, орет, а Ленка ее за руку держит... Я смотрю, а у Ленки пальцы... ну, мать его, нечеловеческие какие-то. Длинные стали, узлы на суставах вздулись, и она кожу ребенку просто в мясо сжимает. Синяки черные прямо на глазах наливаются.

Я подлетаю, хватаю Ленку за плечо. А она... твердая. Как дерево. И холодная, ледяная, будто труп из морга. Она голову ко мне поворачивает — шея хрустит, меня аж передернуло. Смотрит. И в этом взгляде, короче... там ничего человеческого нет. Пустота и злоба лютая.

— Не твое дело, — шипит. — Все уплачено.

Я ей с локтя в челюсть дал. Зубы выбил, кровь черная пошла, густая, как деготь. А она даже не моргнула. Но Катьку выпустила. Я мелкую схватил, к себе в хату закинул, дверь закрыл.

Потом менты приехали, дурку вызвали. Ленку связать только вчетвером удалось. Она санитару ухо отгрызла. Просто взяла и откусила, как хрящик куриный. Кровища хлещет, санитар орет, а она жует и смотрит в потолок.

Нашли мы потом бабку одну, нормальную вроде, деревенскую. Она сказала: тот хмырь, «колдун» хренов, Ленку не лечил. Он ее продал. Подселил в нее тварь какую-то, сущность голодную. Типа сделка: он силу получает, а твари — тело свежее. И что тварь эта, если уж вошла, то никогда обратно не выйдет. Она семью жрать будет, пока всех не изведет. И в первую очередь за младших принимается, в них жизненной силы больше.

Ленку в дурку закрыли, в область увезли. Кололи чем-то тяжелым, чтоб овощем лежала.

Серега к ней ездил через месяц. Вернулся седой весь. Говорит, она там на кровати лежит, привязанная. Худая, как скелет, обтянутый кожей серой. И гниет заживо. Пролежни до костей, вонь стоит такая, что глаза режет. Врачи ничего не понимают: некроз тканей, непонятной этиологии. Будто организм сам себя отторгает.

Умерла Ленка через полгода. В муках, говорят, страшных. Кишки скрутило так, что позвоночник треснул.

А тот мужик, колдун исчез. Дом в СНТ сгорел. Только пепелище осталось.

Серега спился. Люська с горя чуть в окно не вышла. А Катька... Катька по ночам кричать стала. Говорит, сестра приходит. Стоит в углу, черная, длинная, и пальцами ее манит.

Вот такая вот, блин, «свадьба». Налей еще, а?
#UnseenWorlds
источник