Я проснулся в лесу. Снова.

Холодно. Сыро. Во рту привкус крови и чего-то ещё — сырого мяса, земли, страха. Руки в царапинах, ногти сломаны, под ними грязь и что-то тёмное — шерсть, застрявшая глубоко. Одежда порвана в клочья.

Я лежал под сосной, свернувшись калачом. Солнце только поднималось, пробиваясь сквозь ветки. Птицы молчали. Лес был тихим. Слишком тихим.

Это была уже третья ночь.

Третья ночь, после которой я просыпался в лесу, не помня ничего.

Меня зовут Михаил. Мне тридцать два года. Я работаю лесником в небольшом посёлке Бережки, что затерялся где-то в средней полосе России. Сотня жителей, лес вокруг, река, тишина. Идеальное место для того, кто устал от города.

Я переехал сюда три месяца назад. После развода, после того как всё рухнуло. Хотел начать заново. Тишина, природа, работа на свежем воздухе. Казалось, что здесь я найду покой.

Первые два с половиной месяца так и было. Спокойствие. Рутина. Обход леса, проверка троп, маркировка деревьев. Вечерами читал, ходил на рыбалку. Разговаривал с местными — немногословными, но добрыми людьми.

А две недели назад всё изменилось.

Я нашёл берлогу.

Обходил дальний участок леса, проверял старые тропы после дождей. Наткнулся на неё случайно — под вывороченным корнем огромной сосны. Вход низкий, узкий. Я заглянул внутрь с фонарём.

Пусто. Давно заброшена. Только кости на полу — старые, трухлявые, рассыпающиеся от прикосновения.

И шкура.

Медвежья шкура. Целая, почти не тронутая временем. Лежала в углу берлоги, аккуратно сложенная. Мех густой, тёмный. Я коснулся её — мягкая, тёплая, будто живая.

Странно. Как она могла сохраниться так хорошо?

Но я не стал долго думать. Подумал — пригодится. Постелю дома у камина, будет тепло зимой. Медвежья шкура — это ценная вещь.

Я взял её. Свернул, положил в рюкзак. Тяжёлая. Шёл домой, чувствуя, как рюкзак давит на плечи.

Принёс домой. Развернул, постелил перед камином. Шкура легла ровно, будто сама расправилась. Мех блестел в свете огня.

Красиво.

В ту ночь я лёг спать как обычно. Засыпал, глядя на шкуру. Она лежала в двух метрах от кровати. Свет луны падал на неё через окно. Мех казался серебряным.

Последнее, что я помню — как закрылись глаза.

А потом — провал.

Я проснулся на рассвете. В лесу. В километре от дома.

Лежал под кустом, голый по пояс. Штаны изорваны в лохмотья. Рубашка вообще исчезла — нашёл её позже, метрах в пятидесяти, разорванную на куски.

Всё тело в царапинах. Глубоких, кровоточащих. Ноги в грязи, в крови. Руки тоже.

Я не помнил, как оказался здесь.

Совсем не помнил.

Попытался восстановить последовательность. Лёг спать. Дальше — пустота. И вот — лес, рассвет, боль.

Я встал с трудом. Пошёл домой. По пути пытался понять — что случилось? Лунатизм? Но я никогда не страдал этим. Даже в детстве.

Может, стресс? Развод, переезд, новая жизнь — организм справляется странно?

Я решил, что это пройдёт. Просто нужно время.

Вернулся домой. Дверь была распахнута настежь. Я точно помнил — запирал на ночь. Всегда запираю.

Вошёл. Дом был в беспорядке. Стол сдвинут, стул опрокинут. На полу — грязь, листья, какие-то ветки. Будто я ворвался сюда из леса, снёс всё на пути.

И следы. На полу. Большие, грязные.

Я присел, рассмотрел. Сердце ёкнуло.

Медвежьи следы. Отпечатки лап — широкие, с когтями. Ведут от двери вглубь дома. К камину.

Где лежала шкура.

Я подошёл. Шкура была на месте. Нетронутая. Но рядом с ней — мокрые следы. Будто кто-то встал с неё, прошёлся по дому.

Я провёл рукой по шкуре. Мех был влажным. От росы? Или от чего-то ещё?

Странное ощущение накрыло меня. Будто шкура... смотрит. Следит. Ждёт.

Я отошёл. Решил не думать об этом. Убрал дом, вымыл пол. Шкуру оставил на месте. Она просто шкура. Мёртвый мех.

Ничего страшного.

На следующую ночь повторилось.

Я лёг спать. На этот раз — настороже. Прислушивался к каждому звуку. Но усталость взяла своё. Глаза закрылись.

Проснулся в лесу. Ещё дальше — в трёх километрах от дома. В болоте, по колено в ледяной воде. Одежда изорвана. Грудь, руки, ноги — всё в царапинах, в крови.

Под ногтями — шерсть. Чья-то тёмная шерсть, застрявшая глубоко.

Я выбрался из болота, дрожа от холода. Шёл домой долго, с трудом. Солнце поднималось, но не грело.

По пути заметил — следы. На грязи, на мягкой земле. Медвежьи следы. Огромные. Они шли из леса, к болоту.

И обрывались там, где я проснулся.

Будто медведь дошёл до этого места и исчез. Превратился в человека.

Я посмотрел на свои ноги. Они были босые, грязные, в крови.

Моих следов — человеческих — не было.

Только медвежьи.

Холодный пот прошиб меня.

Что со мной происходит?

Я вернулся домой к полудню. Дверь снова была открыта. Но на этот раз я увидел, как это произошло.

Замок был вырван. Просто вырван из дверной коробки. Щепки валялись на крыльце. Металлическая пластина погнута, словно её разорвали руками. Нечеловеческой силой.

Я вошёл. Погром был сильнее, чем вчера. Стол перевёрнут, одна ножка сломана. Шкаф распахнут, вещи вывалились. На стенах — царапины. Глубокие, в три полосы. Будто когтями.

И кровь. На стенах, на полу. Размазанная красными полосами.

Я коснулся пятна. Понюхал. Свежая. Моя — узнал по запаху.

Посмотрел на себя. Царапины на руках, на груди. Но не настолько глубокие, чтобы так кровоточить.

Тогда откуда?

Я прошёл в ванную. Разделся полностью. Осмотрел тело.

И увидел. На груди, на боках, на спине — красные полосы. Тонкие, будто кожа трескалась. Изнутри. Они уже затянулись, но были свежими. Вот откуда кровь.

Будто что-то рвалось из меня. Пыталось выйти наружу.

Я посмотрел в зеркало. Замер.

Глаза. Мои глаза были другими.

Не цветом — карие, как всегда. Но взгляд. Дикий. Звериный. Чужой.

Я смотрел на своё отражение, и оно смотрело на меня. И я не узнавал себя.

Я пошёл к фельдшеру.

В посёлке не было врача, только фельдшерский пункт. Там работала Анна Петровна — женщина лет шестидесяти, видавшая всякое.

Она осмотрела меня молча. Проверила царапины, послушала сердце, посветила в глаза фонариком. Долго смотрела в глаза. Хмурилась.

— Ты пил? — спросила она.
— Нет.
— Наркотики употреблял?
— Нет. Никогда.
— Тогда что с тобой? Где это ты так изодрался?

Я не знал, что ответить. Сказать правду? Что я просыпаюсь в лесу, не помня ночи? Что нахожу медвежьи следы вместо своих?

— Упал. В лесу. В овраг. Не помню толком, была темнота.

Она посмотрела на меня недоверчиво. Но не стала спорить.

— Царапины обработаю. Йодом. Будет щипать. — Она начала обрабатывать раны. — Но тебе нужно к врачу нормальному. В райцентр. Это может быть что угодно — от нервного срыва до... чего похуже.

Она не договорила. Но я видел в её глазах беспокойство.

— Анна Петровна, — спросил я тихо, — в наших лесах медведи водятся?

Она замерла. Отложила вату с йодом. Посмотрела на меня долго.

— Водятся. Но редко выходят к людям. Последний раз видели лет пять назад. Медведица с медвежатами. Прошла мимо посёлка, ушла дальше в чащу. — Она помолчала. — А что, ты видел?

— Следы видел. Большие. Свежие.

Она кивнула. Лицо потемнело.

— Если увидишь самого медведя — не беги. Это главное. Не поворачивайся спиной, не смотри в глаза. Пятишься медленно, боком. И молись, чтобы он был сытым. — Она закончила обрабатывать раны. — И ещё. Если медведь близко к посёлку ходит — скажи мне. Надо будет людей предупредить.

Я кивнул. Поблагодарил. Ушёл.

Но не сказал главного.

Что следы шли не к медведю.

Они шли от меня.

Третья ночь я решил не спать. Вообще.

Буду бодрствовать. Прослежу за собой. Пойму, что происходит.

Я запер дверь на все засовы — три штуки. Закрыл окна, задвинул шпингалеты. Поставил перед дверью тяжёлый стул — если попытаюсь выйти, он упадёт с грохотом, разбудит меня.

Сел за стол. Заварил крепкий чай — двойную порцию заварки. Взял книгу. Включил все лампы в доме — пусть будет светло.

Шкура лежала перед камином. Я смотрел на неё. Она казалась безобидной. Просто мех. Но ощущение не проходило. Будто она наблюдает.

Читал. Час. Два. Три.

К полуночи глаза начали слипаться. Я встал, сделал зарядку — приседания, отжимания. Плеснул в лицо холодной водой. Выпил ещё чаю.

Но усталость накатывала волнами. Тяжёлыми, неотвратимыми.

В час ночи я почувствовал странное.

Жар. Сильный жар, будто температура подскочила до сорока. Всё тело горело изнутри. Я расстегнул рубашку, распахнул окно. Холодный ночной воздух ворвался в дом, обжёг разгорячённую кожу. Но жар не проходил. Усиливался.

Сердце забилось быстрее. Слишком быстро. Я слышал его стук — громкий, как барабан, отдающийся в висках.

Дыхание участилось. В голове зашумело. Пол поплыл под ногами.

Я попытался встать, дойти до ванной, плеснуть воды в лицо. Но ноги подкосились. Я упал на пол, тяжело, больно ударившись коленом.

И тогда начались судороги.

Боль. Невыносимая боль.

Кости ломались. Я слышал хруст — отчётливый, внутри тела. Позвоночник выгибался, рёбра расширялись, конечности удлинялись. Мышцы рвались, растягивались, нарастали заново — толще, сильнее.

Кожа трескалась. Я видел, как на груди появляются красные линии. Они расходились, как трещины на льду. Из них сочилась кровь.

Я кричал. Но крик превращался в рёв. Хриплый, звериный, нечеловеческий.

Руки. Я видел свои руки — они менялись прямо на глазах. Пальцы удлинялись, кости утолщались, суставы щёлкали, перестраиваясь. Ногти чернели, росли, становились когтями — длинными, острыми, загнутыми.

Я попытался встать, но тело меня не слушалось. Оно жило своей жизнью. Меняло форму. Становилось другим.

Лицо горело. Я коснулся его — челюсть выдвигалась вперёд, вытягивалась. Зубы росли, удлинялись. Нос и рот сливались в морду.

Я упал на четвереньки. Так было легче. Естественнее.

Шерсть. По телу пошла волна — из кожи начала пробиваться шерсть. Густая, тёмная. Сначала на руках, потом на груди, на спине. Покрывала всё тело.

Последнее, что я помню — как сознание начало меркнуть. Уплывать. Растворяться.

И как что-то другое заняло его место.

Что-то древнее. Дикое. Голодное.

Инстинкт. Чистый, первобытный инстинкт хищника.

Я перестал быть человеком.

Стал зверем.

Провал. Темнота. Обрывки ощущений, как осколки разбитого зеркала.

Я бежал по лесу. На четырёх лапах. Легко, быстро, мощно. Земля упруго пружинила под когтями. Ветки хлестали по морде, но не причиняли боли. Густая шерсть защищала.

Запахи. Тысячи запахов. Мир раскрылся в красках, которых я никогда не знал. Каждое дерево, каждое животное, каждый камень имел свой уникальный запах. Я читал лес носом, как книгу.

Олень. Я почувствовал его за километр. Самец, молодой, раненый — в запахе была кровь. Лёгкая добыча.

Я погнался. Ветер свистел в ушах. Сердце билось мощно, ровно. Не было усталости. Только азарт. Охота.

Догнал у ручья. Олень пытался убежать, но я был быстрее. Прыжок — и я сбил его с ног. Вгрызся в шею. Горячая кровь ударила в пасть.

Вкус. Солёный, металлический, опьяняющий.

Я рвал мясо зубами. Жевал. Глотал. Ел жадно, дико, не останавливаясь.

Насытился. Рявкнул — рёв победителя, хозяина леса.

Потом побрёл дальше. Метил деревья когтями. Территория. Моя территория.

Дошёл до сосны. Лёг под ней. Свернулся калачом. Тепло. Сытно. Хорошо.

Закрыл глаза.

И снова провал.

Я очнулся на рассвете.

Под той же сосной. Человеком.

Голый. Холодный. В крови.

Память вернулась урывками. Я помнил бег. Охоту. Оленя. Вкус крови.

Я перевернулся на спину, глядя в небо сквозь ветки. Дышал тяжело.

Это было реально.

Я превращался в медведя. Ночью. Когда засыпал.

Это невозможно. Такого не бывает. Люди не превращаются в зверей.

Но я помнил. Я помнил каждую секунду. Как бежал на четырёх лапах. Как чувствовал мир звериными чувствами. Острее, ярче, сильнее.

Я помнил вкус крови.

И мне было хорошо. В тот момент мне было хорошо.

Это пугало больше всего.

Потому что часть меня хотела вернуться. Снова стать зверем. Снова почувствовать свободу, силу, дикость.

Я встал медленно. Огляделся. Неподалёку, метрах в тридцати, лежали остатки оленя. Обглоданный скелет. Рёбра торчат белыми дугами. Вокруг — следы. Медвежьи. Мои следы.

Я подошёл ближе. Желудок скрутило. Меня вырвало — желчью, кровью.

Я убил. Я съел живое существо. Зубами. Когтями.

Нужно было с кем-то поговорить. С кем-то, кто поймёт. Кто знает, что делать.

В посёлке был один человек. Дед Василий. Старейший житель. Ему за девяносто. Говорили, он помнит ещё довоенные времена. Знает старые истории. Поверья. Лесные легенды.

Я решил идти к нему.

Я добрался до посёлка к полудню. Зашёл домой — взял одежду из шкафа, оделся. Выпил воды. Посмотрел на шкуру перед камином.

Она лежала там же. Нетронутая. Безобидная.

Но я знал теперь — это она. Она причина. Как-то. Каким-то образом.

Я не стал её трогать. Просто вышел. Запер дверь — новый замок поставил вчера, после того как старый вырвало.

Пошёл к деду Василию.

Он жил на другом конце посёлка, в покосившейся избе. Огород зарос бурьяном, забор покосился. Но дым из трубы шёл — старик был дома.

Я постучал. Долго. Наконец дверь открылась. На пороге стоял согбенный старик с белой бородой и острыми, молодыми глазами.

— Чего? — спросил он хрипло, глядя на меня.
— Здравствуйте, дед Василий. Я Михаил, лесник. Можно с вами поговорить?
— О чём?

Я замялся. Как объяснить?

— О лесе. О... старых историях. О медведях.

Он посмотрел на меня долго. Внимательно. Глаза прищурились. Будто видел насквозь. Видел то, что я скрываю.

Потом кивнул.

— Заходи.

Мы сели за стол. Старик налил чай из закопчённого чайника — крепкий, горький, с травами.

— Слушаю, — сказал он, отпивая маленькими глотками.

Я рассказал. Не всё сразу. Начал издалека. Что нашёл берлогу. Взял оттуда шкуру. Принёс домой.

Старик дёрнулся. Чай расплескался.

— Взял шкуру? Из берлоги?
— Да. Она была старая, заброшенная. Я подумал...
— Дурак, — перебил он. — Медвежью шкуру нельзя трогать. Никогда. Это не просто мех.

Он поставил чашку. Руки дрожали.

Я продолжил. Рассказал про ночи. Про пробуждения в лесу. Про следы. Про превращение, которое я видел своими глазами.

Старик слушал молча. Лицо каменное. Но глаза потемнели. Стали почти чёрными.

Когда я закончил, он долго молчал. Потом встал, прошёл к печи. Бросил полено. Вернулся. Сел.

— Знаешь, что такое медведь? — спросил он тихо.
— Животное.
— Нет. — Он покачал головой. — Не просто животное. Медведь — хозяин леса. Дух леса. Его называли по-разному. Мишка. Топтыгин. Потапыч. Но настоящее имя не говорили. Боялись. Потому что медведь — это граница. Между человеком и зверем. Между миром и чащей. Между жизнью и смертью.

Он налил себе ещё чаю.

— В старину говорили: кто убьёт медведя без нужды, без голода, ради забавы — проклят будет. Душа медведя войдёт в убийцу. И он станет зверем. По ночам. Будет бегать по лесу, убивать, есть сырое мясо. Пока не искупит вину. Или пока не останется зверем навсегда.

Я почувствовал, как холодеют руки.

— Я не убивал медведя. Он был уже мёртв. Давно.
— Не важно. — Старик посмотрел на меня тяжело. — Шкура медведя — это его душа. Его суть. Его дикая природа, запечатанная в мехе. Древние охотники знали это. Перед охотой надевали шкуру убитого медведя. Становились им. Сильными, свирепыми, бесстрашными. Это давало силу. Но потом снимали. Обязательно снимали. Пока не поздно. Потому что если носить слишком долго — не снимешь уже. Прирастёт. Станешь зверем навсегда.

Он отпил чаю.

— Ты не надевал шкуру. Но ты принёс её домой. Лёг рядом. Спал рядом с ней. Она вошла в тебя. Не снаружи. Изнутри. Сквозь сон, сквозь дыхание, сквозь кожу. Теперь ты — часть её. А она — часть тебя. Каждую ночь зверь просыпается. Берёт контроль. Ты становишься медведем. А медведь становится тобой.

Я сглотнул. Рот пересох.

— Как остановить это?

Он посмотрел на меня долго. Очень долго.

— Сжечь шкуру. Полностью. До последнего волоска. Пока не поздно. Пока ты окончательно не стал зверем.
— А если не сжечь?
— Тогда однажды ночью ты не вернёшься. Останешься медведем. Навсегда. Забудешь, что был человеком. Уйдёшь в лес. И будешь жить там. Охотиться. Убивать. Пока кто-нибудь не убьёт тебя.

Он допил чай. Поставил чашку.

— Иди. Сжигай. Сегодня же. До захода солнца. После заката будет поздно. Зверь проснётся. И ты уже не сможешь ему сопротивляться.

Я вернулся домой почти бегом.

Ворвался внутрь. Посмотрел на камин.

Шкуры не было.

Я замер. Сердце ухнуло.

Где она?

Я начал искать. Везде. Перевернул весь дом. Заглянул под кровать — нет. В шкафы — нет. На чердак полез — ничего.

Шкуры нигде не было.

Я сел на пол, тяжело дыша. Голова кружилась.

Как? Как она могла исчезнуть?

И тут понял.

Прошлой ночью. Когда я превращался. Когда бежал по лесу.

Может, я сам её унёс? В полубессознательном состоянии, между человеком и зверем?

Я вспомнил — когда проснулся сегодня, тело было в грязи, в листьях. Руки — словно я копал землю.

Я закопал шкуру?

Или отнёс туда, откуда взял?

В берлогу.

Я почувствовал зов. Не звук. Не голос. Просто ощущение. Тянущее, настойчивое, как магнит. Будто что-то звало меня. Из леса.

Из берлоги.

Шкура там. Она вернулась туда. Ждёт меня.

Я встал. Взял рюкзак. Сунул туда топор, канистру с бензином, спички, фонарь. Оделся потеплее — куртка, сапоги.

Если шкура в берлоге — я её сожгу. Там же. Немедленно.

Посмотрел на часы. Три часа дня. До заката четыре часа. Успею.

Вышел. Пошёл в лес быстрым шагом.

Путь до берлоги занял сорок минут. Я почти бежал, спотыкался о корни, продирался через кусты.

Солнце клонилось к горизонту. Тени удлинялись. Времени было в обрез.

Я вышел на знакомую поляну. Берлога была там — под вывороченным корнем сосны. Чёрный провал, зияющий вход.

Я подошёл ближе. Остановился у входа. Прислушался.

Тишина. Но ощущение присутствия было сильным. Что-то там, внутри. Ждёт.

Я включил фонарь. Луч выхватил из тьмы земляные стены, корни, выпирающие камни.

И шкуру.

Она лежала в глубине. Расправленная, разложенная ровно. Будто кто-то специально её постелил. Приглашая.

Я нагнулся, чтобы войти. Берлога была низкой, тесной. Пришлось согнуться почти вдвое.

Прошёл внутрь. Подошёл к шкуре. Остановился в шаге от неё.

И замер.

Шкура дышала.

Не от ветра — воздух в берлоге был неподвижен. Сама. Вздымалась и опадала медленно, ритмично. Будто под ней билось сердце.

Я протянул руку. Коснулся меха.

Тёплый. Живой.

И в этот момент я почувствовал её. Связь. Невидимую нить, протянутую от шкуры ко мне. К моей груди, к сердцу.

Шкура хотела слияния. Окончательного. Чтобы я и она стали одним. Навсегда.

Я отдёрнул руку. Схватил канистру с бензином. Открыл крышку. Начал лить.

Бензин заливал мех, впитывался. Резкий запах ударил в нос, защипало глаза.

Я вылил всё. До последней капли.

Достал коробок спичек. Руки дрожали. Чиркнул.

Спичка вспыхнула.

И в этот момент почувствовал боль.

Острую, пронзающую, будто в грудь вонзили нож.

Я упал на колени. Спичка выпала из пальцев, погасла на влажной земле.

Боль накатывала волнами. Кости начали ломаться.

Нет. Не сейчас. Солнце ещё не зашло.

Но зверь не ждал. Шкура не ждала. Она забирала меня. Прямо здесь. В берлоге. Там, где её сила была сильнее всего.

Превращение началось.

Руки скрючивались, пальцы становились когтями. Лицо горело, челюсть ломалась, выдвигалась. По телу пробивалась шерсть.

Я попытался встать, достать ещё спичку. Не получилось. Тело не слушалось.

Шкура зашевелилась. Поползла ко мне. Медленно, неотвратимо. Будто живое существо. Мех волочился по земле, оставляя след в бензине.

Она коснулась моей ноги. Начала обвиваться. Прилипать. Врастать в кожу.

Я закричал. Попытался сбросить её. Бесполезно. Она уже была частью меня.

Боль усилилась многократно. Сознание плыло. Я чувствовал, как зверь поднимается изнутри. Сильнее, чем когда-либо. Он хотел выйти. Хотел взять контроль. Навсегда.

Последний шанс.

Я сделал единственное, что мог.

Укусил себя. Сильно. До крови. Вонзил зубы в предплечье.

Боль пронзила туман. Острая, яркая. Якорь, держащий в реальности.

Я сжал зубы ещё сильнее. Кровь текла по руке, капала на землю. Но боль держала меня. Не давала уплыть в звериное забытье.

Другой рукой — уже наполовину превратившейся в лапу — я нащупал коробок спичек. Схватил. Открыл когтями. Достал спичку.

Чиркнул о коробок. Раз. Два. Три.

Загорелась.

Я бросил её на шкуру.

Огонь взметнулся мгновенно.

Бензин вспыхнул с глухим хлопком. Пламя взвилось к низкому потолку берлоги, облизало корни, разлилось жёлто-оранжевым потоком.

Жар ударил в лицо. Я отполз назад, к выходу, задыхаясь в дыму.

Шкура горела.

Мех вспыхнул, почернел, скрутился. Но не просто горел — корчился. Извивался, будто живой. Пытался вырваться из пламени, отползти.

И я слышал звук.

Рёв. Медвежий рёв. Полный боли, ярости, отчаяния.

Не из шкуры — из самого огня. Из воздуха. Из земли под ногами.

Шкура билась в огне. Пыталась выжить. Но пламя было сильнее. Пожирало её, не оставляя шанса.

А я чувствовал, как боль внутри меня отступает.

Кости перестали ломаться. Судороги утихли. Когти начали укорачиваться, чернеть обратно в ногти. Шерсть осыпалась с кожи.

Превращение остановилось.

Развернулось вспять.

Я возвращался в человека.

Шкура сгорала. А вместе с ней — проклятие. Связь рвалась, как перерезанная верёвка.

Я лежал у входа в берлогу, глядя на огонь сквозь слёзы — от дыма, от боли, от облегчения.

Пламя бушевало минут десять. Берлога наполнилась дымом, жаром. Но огонь странно не распространялся дальше. Горела только шкура. Корни не вспыхивали. Земля не тлела.

Будто огонь знал свою единственную цель.

Через пятнадцать минут пламя начало стихать. Шкура превратилась в чёрный, спёкшийся комок. Потом в пепел. Серый, мелкий, лёгкий.

Ещё через пять минут и пепел начал исчезать. Растворяться в воздухе. Развеиваться, хотя ветра не было.

Будто его никогда не существовало.

Я лежал, тяжело дыша. Всё тело болело — каждая мышца, каждая кость. Но превращение прошло. Остановилось. Кончилось.

Я остался человеком.

Медведь внутри затих. Ушёл. Навсегда.

Я выполз из берлоги, когда дым рассеялся.

Снаружи темнело — солнце село за горизонт. Первые звёзды появились на небе.

Я сел на землю, прислонившись спиной к дереву. Закрыл глаза. Слушал тишину.

Лес был спокойным. Обычным. Птицы пели вечерние песни. Где-то далеко ухнула сова.

Всё кончилось.

Я встал с трудом. Взял рюкзак — почти пустой теперь. Пошёл домой.

Шёл медленно, спотыкаясь. Силы уходили. Но я был счастлив.

Живой. Свободный. Человек.

Дед Василий сидел на своём крыльце, когда я проходил мимо. Курил трубку. Увидел меня, кивнул.

— Сжёг?
— Сжёг.

Он кивнул снова. Довольно.

— Молодец. Не каждый может. Многие сдаются. Принимают зверя. Остаются им. Уходят в лес. Превращаются окончательно. — Он затянулся трубкой. — А ты справился. Значит, сильный. Духом сильный.

Он налил воды из ковша, стоящего на крыльце. Протянул мне.

— Пей. И иди домой. Спи. Твои ночи снова будут твоими.

Я выпил жадно. Вода была холодной, чистой. Лучше любого вина.

— Спасибо, дед Василий.
— Иди, иди.

Я кивнул. Пошёл к своему домику.

Дверь была заперта — так, как я оставил. Я открыл, вошёл.

Внутри всё было на месте. Беспорядок, конечно — я не убирал после последней ночи. Но теперь это не важно.

Я запер дверь. Закрыл окна. Не из страха — просто по привычке.

Разделся. Лёг в кровать.

Впервые за неделю — без страха. Без тревоги.

Закрыл глаза.

И уснул спокойным, глубоким сном человека.

Без кошмаров. Без превращений.

Просто спал.

Прошло три месяца.

Я всё ещё работаю лесником в Бережках. Обхожу лес, маркирую тропы, слежу за порядком.

Ночами сплю дома. Не просыпаюсь в лесу. Не превращаюсь в зверя.

Превращения больше не было. Ни разу.

Но иногда, когда я иду по лесу, я чувствую его. Медведя. Внутри. Не как угрозу. Не как проклятие. Как память. Как шрам на душе.

Я помню, каково это — быть зверем. Чувствовать мир иначе. Быть свободным от страха, сомнений, боли.

И иногда — очень редко, в глубине души — я скучаю по этому.

Но я не вернусь. Не пойду в ту берлогу снова. Не буду искать другую шкуру.

Потому что я человек. И это важнее силы, свободы, дикости.

Это единственное, что у меня есть. И я не отдам это больше.

Берлога сгорела изнутри. На её месте осталась только воронка — обугленная, пустая. Я больше не хожу туда. Обхожу стороной.

Иногда туда приходят медведи. Настоящие. Я вижу их следы. Они обнюхивают место, ходят кругами. Потом уходят.

Дед Василий говорит — они чувствуют. Там было что-то. Что-то древнее. Сильное. И оно ушло.

Хорошо, что ушло.

Местные знают, что со мной было. Не все. Но старики знают. Дед Василий рассказал — немногим, самым старым. Они смотрят на меня иначе теперь. С уважением. С пониманием.

Не каждый может победить зверя внутри себя.

Анна Петровна спросила однажды, когда я заходил за лекарствами:

— Как ты, Михаил? Царапины зажили?

Я улыбнулся.

— Зажили. Всё зажило.

И это была правда.

Раны затянулись. Шрамов почти не видно. Только тонкие белые линии на груди, на руках. Напоминание.

Прошлой весной в лесу нашли медведицу с медвежатами. Она вывела их из берлоги — новой, в другом месте, далеко от того проклятого.

Я видел их издалека во время обхода. Медвежата играли на поляне, боролись друг с другом, кувыркались. Медведица сидела рядом, охраняла, грелась на солнце.

Когда она повернула голову в мою сторону, я замер.

Наши взгляды встретились.

Долгий момент. Я смотрел в её глаза — карие, глубокие, мудрые. Она — в мои.

И я почувствовал... понимание. Узнавание. Будто она знала. Знала, что я был одним из них. Ненадолго. Но был. Чувствовал то, что чувствуют они. Жил их жизнью.

Потом она фыркнула. Отвернулась. Позвала медвежат. Они послушно побежали к ней, неуклюже переваливаясь.

Она увела их в чащу. Они исчезли между деревьями.

А я стоял на тропе, глядя им вслед.

И впервые за долгое время улыбнулся. По-настоящему.

Лес принял меня. Простил. Дал второй шанс.

Я не медведь. Я человек.

Но я часть этого леса. Навсегда.

И в этом есть свой покой.

Свой смысл.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник