Она стояла под фонарём, как облупленный дорожный знак.

Маленькая и злая. Джинсы с дырками на коленях, куртка-косуха, пахнущая бензином и крепкими сигаретами.
Катя. Не Катерина, не Катюша. Просто Катя. Пятнадцать лет. Сорок седьмой километр трассы М-10, где асфальт плавился от гигантских покрышек дальнобоев. Она была девушкой с низкой культурой отказа.
— Эй, куколка! — окликнул её водила, с лицом, как мокрая тряпка. — Сколько за полный фарш? Она плюнула на асфальт, плевок зашипел, будто земля была раскалённой сковородкой. — Ты чё, глухая? Спросил почём!
— Полный фарш — трёшка. Без прелюдий. Мне пятнадцать.
Мужик недоверчиво смотрел на неё, вытаскивая кошелёк. Мысль трахнуть малолетку сильно привлекала, купюры зашуршали. Катя знала — эти бумажки смердят потом, кровью и спермой, но скомкала их в кулак. Так надёжнее. Пока он рылся в штанах и пристраивался к ней сзади, она прикидывала, куда бить, если беспределить начнёт. В пах? Кадык?
В двенадцать лет она выбила глаз отчиму вилкой. В пятнадцать научилась рвать яремную вену краем жестяной банки.
— Эй, кукла! — он дышал ей в затылок, зажимая плечо. — А без резины дашь?
Она резко развернулась, вцепившись зубами в его губу. Кровь хлынула тёплой струёй и смешалась с помадой. Мужик заорал, отшатнулся. Катя выплюнула кусок кожи в приоткрытое окно.
— Теперь — десятка...
Он заплатил. Всегда платят, когда видят в её глазах готовность сжечь к херам всё, включая себя. Как тогда, когда она стояла у сарая с канистрой бензина, где спал её пьяный отчим.
Он любил курить и трахать её с десяти лет, пока мать варила ужин. Мать всё знала, но молчала. Почему? Катя, до сих пор не имела представления. Когда она отправила этого гандона к праотцам, мать, так же промолчала в полиции. Списали всё на случай. Катя сбежала. Вот уже три года она жила где попало, подрабатывая известным ей способом.
Она плюнула в сторону отъезжающего авто. Плевок прилип к боку машины её фирменным клеймом. Катя усмехнулась. Здесь, на сорок седьмом километре, она уже не думала о том, почему не может иначе. Потому что «иначе» — для тех, у кого есть куда бежать. Как жить по-другому она не знала. Завтра будет то же самое. И послезавтра. Пока трасса не сотрёт её в мелкую крошку, как стирает протекторы шин. А может, она уже и не человек вовсе — просто пятно масла на обочине.
Всё изменилось одной ночью...
* * *
Её били два неформала сапогами с металлическими носками за то, что она не стонала как в порно. Катя свернулась калачиком, прикрывая печень, как когда-то в детстве прикрывала голову. Кровь текла из носа ровной струйкой. Тёплая и солёная. «Пиздец... ребро сломал...» — автоматически диагностировала она, выплёвывая осколок зуба. Потом — удар в почки, и мир взорвался белым шумом, как телевизор в пустой квартире.
Её выкинули, как мешок с мусором в канаву с ржавой водой и дохлыми лягушками.
“ Кажется, сдохну”, — подумала она без страха, наблюдая, как красные фары проезжающих машин растворяются в ночи. Но смерть не пришла. Вместо неё — скрип тормозов. Чёрные ботинки в грязи. Мужские руки искали пульс на шее.
— Эй, дышишь?
Она пытаясь укусить руку сломанными зубами, слабо вырывалась, но он просто подхватил её и двинулся к фуре. На приборке болтался медальон — череп с крыльями, а за ситцевой занавеской сидела девчонка лет пяти. Молчаливая, с глазами, как у оленёнка из мультфильма.
— Это Ленка, — бросил он, обрабатывая Кате рваное лицо. — Нашёл её в контейнере три дня назад, под Брестом.
Последним, что она услышала этой ночью, стал его спокойный голос. И укол в плечо. «Тебе надо поспать.— тихо он говорил ей. — Завтра будет лучше...»
Катя проснулась ночью от криков. Девочка металась во сне, царапая стену, будто хотела прорыть тоннель. Она, не думая, обняла ребёнка. Крепко. Тихонько шептала слова, которые ей мать никогда не говорила, и держала, пока та не перестала дрожать.
Он оказался ветеринаром. Нет, не для животных. Для таких, как она — диких дорожных кошек. Шил раны, выковыривал пули, не задавая вопросов.
Его звали Глеб. Шрамы на его руках напоминали карту военных действий: ожог на левой ладони, рваный рубец через три пальца. Вырванные ногти на одной из рук, а глаза — как проржавевшие гвозди. Острые, вонзающиеся. Когда он перетягивал Кате сломанные рёбра, его воняющий табаком рот, рычал:
— Не ори, царапка, могу вообще этого не делать, и вали обратно в канаву.
Пальцы, затягивающие бинты, двигались с хирургической точностью. Чай с булкой. Укол. Сон.
— Как нашёл девочку? — спросила Катя на третий день, когда он осматривал раны на лице. Он швырнул пустую бутылку в угол.
— В Бресте. В контейнере за городом. Там их трое было. Она одна живая была — грызла картон, как щенок. Не говорит. Молчит. Может, вообще не разговаривает... не знаю. Ленкой сам назвал. Отзывается.
Они ехали куда-то. Катя не спрашивала. Глеб не говорил. В тесной кабине ей было спокойно. Впервые. Ленка прижималась к Кате, уткнувшись носом в её прожжённый дыркой от сигареты рукав. Та, что вырывала мужикам кадыки, вдруг осторожно, будто боясь раздавить бабочку, обняла девочку за плечи. В груди что-то дрогнуло, как двигатель на холодном старте. В зеркале заднего вида Катя видела, он улыбается. Краем рта. Как те, кто разучился это делать давным-давно.
* * *
Его история хранилась в аптечке, словно было самым сильным лекарством. Фотография женщины в платье с ромашками, обнявшей девочку лет пяти.
Катя нашла её случайно, пока искала обезбол. Обе — с ямочками и солнцем в глазах. На обороте детским почерком было написано: «Папа, приезжай скорее».
— Это дочь? — спросила она наутро, тыча пальцем в фото.
Глеб выхватил карточку, сунул в карман. Лицо стало как у тех мужиков, что бьют женщин в подъездах — пустое, мёртвое.
— Она умерла. От менингита. Врачи просрали. А я в это время, в Чечне гангрены резал. Дебил. Жена повесилась в психушке. Потом был суд. Я сломал врачихе дочки челюсть кастетом. Три года тюрьмы. В день освобождения купил фуру, чтобы не останавливаться. Это всё я. Я им обещал быть рядом. Ты это... давай, иди... Не ковыряйся в душе.
Он плюнул в банку с окурками, отвернулся от девушки и замолчал.
* * *
Фура взревела, обгоняя груду металлолома, что когда-то была «Жигулями». Глеб стучал костяшками по рулю, будто отбивал морзянку:
— В Новосибирске — стоп. Сделаем документы. Потом — на форелевую ферму.
Катя, разминавшая сигарету в кармане, подняла голову:
— Ферма?
— Мой друг, бывший священник. Мы с ним в Чечне крыс в плену жрали. — Глеб достал из бардачка фотку: мужчина с синими глазами, за спиной пруд с искрящейся водой. — Теперь разводит радужную форель. Или втирает, что радужную.
Ленка потянулась к фото, оставив жирный отпечаток. Глеб шлёпнул её по руке:
— Не слюнявь!
— А нам зачем к нему?
Глеб закурил, выпустив дым в приоткрытое окно.
— Он вас приютит. Пока не… — он резко дернул головой, будто сбрасывая с подбородка невидимого паука, — …пока не надоедите.
Катя усмехнулась. Знакомый блеск вернулся в её глаза:
— Думаешь, поп нас благословит?
— Он не поп. Он… — Глеб замялся, впервые за всё время, — он Иван. И если спросит, как познакомились — не говори, что я тебя на трассе подобрал. Поняла?
— А как?
— Скажешь… — он смял окурок в пепельнице,— что я твой дядька. Пропал. Вернулся.
Ленка вдруг засмеялась — звонко, как не смеялась ни разу. Щербатый рот Кати щедро зиял проёмами, от этого она не стала уродливей. Смешной, да! Глеб обернулся, и Катя увидела, как его челюсть слабо дрогнула в улыбке.
— Ты, совсем… — Катя посмотрела на Ленку, которая рисовала на запотевшем стекле сердечко. Потом на Глеба. — Ладно, родственничек! — бросила она, нарочито громко, ещё не веря в происходящее. Она не задавала лишних вопросов.
* * *
Глеб затормозил так резко, что Ленка съехала с сиденья и шлёпнулась на пол. Катя уже открыла рот, чтобы обозвать его, но он перебил, тыча пальцем в ржавую табличку установленную на дороге. «Форелевое хозяйство. Поворот налево».
— Вон там — пруд. Скажешь ему… — он закусил губу, — «Глеб передал, что в Шатое вы оба сдохнуть должны были». Поняла?
Катя приподняла бровь. Ленка, вылезая из-под сиденья, утащила за собой его кепку.
— И что это значит?
— Значит, что если он вас не приютит — я ему яйца отрежу. Он поверит. — Глеб выхватил у девочки кепку, швырнул её на заднее сиденье. — Слышь, царапка! В Шатое, когда мы в яме с крысами сидели, он молился, я блевал кровью. Мы поклялись, если выживем, будем братанами. Мы выжили, значит уговор нужно выполнять. Он добрый мужик, не обидит. Можешь ему довериться.
Глеб сунул ей в ладошку гильзу от патрона, привязанную на шнурке:
— Не теряй. Это наш старый талисман. Покажи ему, если не поверит. Идите...
Катя кивнула, открывая дверь.
— А у тебя есть дом?
Он засмеялся, включая передачу:
— Я уже в аду прописан. Только чек не оплатил. — Фура дёрнулась с места. Глеб высунулся в окно, крича сквозь рёв мотора: — Береги себя, царапка!
Но ветер унёс остаток фразы.
Катя подняла гильзу к солнцу, рассматривая гравировку: два имени — Глеб и Иван — перечёркнутые одной линией.
— Он вернётся? — спросила Лена впервые за всё время.
Катя взяла её за руку, ведя к повороту, где вдали у пруда, маячил силуэт.
— Не знаю. Идём. — сказала она Ленке, и не обернулась, даже когда вдалеке взревел знакомый клаксон.
«Не оборачивайся, когда идёшь в новую жизнь». Эта мудрость стала первым пунктом её нового кодекса бывшей девицы с низкой культурой отказа.
Автор: Мария Алексеева
продолжение следует
#авторскиерассказы